Евангелие от Иоанна

В комнате свет не горит уже долгое время. Лампочку поменять некому. Возвращаясь со школы, Сережа первым делом сразу же убегает обратно на улицу. Этот дом он ненавидит. Каждую стену, каждый миллиметр, каждый невнятный магнит на холодильнике. Ненавидит и любит. Рабской такой любовью, совершенно бесполезной, не имеющей смысла. Он начинает мяться еще за школьным порогом. «Раз, два, три, четыре…» - высчитывает почти каждый шаг до дома. Снег в этом городе лежит большую часть года. Иногда грязный, совсем чуть-чуть. Смешивается с листьями, превращается в невнятную кашу. Возвращаешься весь перепачканный, в больших чернеющих пятнах. Она не говорила ни слова. Смотрела исподлобья. Глаза ее выражали почти ничего – полное безразличие. Тупое безразличие, смешанное с ненавистью ко всему живому. В своем доме эта женщина любила только одного мужчину, и это был даже не Сережа. Она любила только Бога. Его она любила такой же любовью, какой Сережа любил ее – рабской, бесполезной и не имеющей смысла. Когда мальчишка переходит порог квартиры на третьем этаже, не говорит «Я дома» или «Я вернулся». Ему хочется поскорее расшнуровать ботинки, чтобы проскочить в свою комнату. Комнату, где не горит свет уже несколько дней. Он жмурил глаза, мечтая не видеть силуэт матери в дверном проеме. Мечтая не видеть ее поседевшие волосы, не видеть ее бледное бесчувственное лицо, ее безразличие. Мать не била. Она смотрела, она запирала, она подсовывала под дверь его комнаты Библию и псалтырь. — Нет-нет, что ты! Все в порядке, ты все еще моя самая лучшая подруга! — каждый раз, когда одноклассники предлагали скоротать вечер за настольными играми или кинофильмами, Сережа отказывался. — Просто, понимаешь… да ни черта ты не понимаешь. Пока. Он ненавидел делиться своими проблемами. У него не было проблем. Его единственная проблема жила за стеной. Невысокая, бледная, безразличная. Она знала расписание звонков, она знала, в какое время обязан вернуться ее сын. Не вернется, а обязан вернуться. Это важно. Если брать во внимание слова «может» и «должен», первое покажется мягким. «Ты, конечно, должен…. Но можешь» - разрешение. У Серого нет разрешений. Ровно в полдень он должен быть дома. Никто не говорил ему, что он должен или нет – он это знал. Это были последствия сложной рабской любви, которая гнула его ежедневно. Он запирался, прижимался к подушке и плакал. Смотрел на закрытые шторы, сжимая ткань до хруста в пальцах. Его беззвучные рыдания не отдавались эхом. Они были направлены только одному человеку – человеку, который спал в соседней комнате. Серый знал цену своего рабства, оно тянуло вниз. — Эй, малый, ты чего здесь забыл? — Сережа надел шапку, чтобы мать не увидела его крашенных рыжих волос. Это не мать, матери здесь нет и быть не должно. Сторож. Тогда еще сторож. — Собака сбежала, — лучшего оправдания не придумал. В фильмах такой бред работал всегда. Кто знает, может, в жизни тоже сработает. — Лайка черная, откликается на Волка. — Не видел здесь такую, — мужичок старый, в старой военной куртке. Может, на передержку взяли, чтобы в части под ногами не ошивался? — Давай, уходи, опасно здесь. — Дядь, я еще поищу? — Нечего тебе здесь искать, работа у меня такая – ищеек таких выгонять. — Пожалуйста, я просто Волка покликаю и уйду. Мужик сплюнул. Сережа стоял у забора. За забором – Зона. Тогда еще не было военных, Зона была просто… Зоной? Местным неинтересно, что внутри – боятся. Привыкли закрывать окна, считать овец и высматривать следы на грязи. Страх правит людьми. Можно ли их еще людьми назвать? Район как район. За забором – неглубокий ров. Может, пару метров вниз. Дальше – заброшенные железнодорожные пути, уходящие в лес. Сережа не верил в Зону. Ему казалось, что это уловка правительства. В средней школе одноклассник принес книжонку о Зоне 51, где США хранит военные разработки – Серый был убежден, что их Зона есть работа рук исключительно человеческих. Когда она образовалась, он еще даже не родился. Мать смеется, как сумасшедшая, когда начинаешь расспрашивать ее о Зоне. Серый трясет ее за плечи, кричит на всю кухню «Мама! Мама!», а ей все равно. Только скажешь «Зона» - она засмеется. Качается из стороны в сторону, заливается в глухом смехе. Жутком смехе. От него в горле пересыхает. Больше о Зоне тот не заводил разговоров. Боялся. Он ведь так и не узнал, когда мать прекратила, снова в себя пришла. Сбежал. Посреди ночи взял портфель и сбежал, сдернув ключи с вешалки. Куда идти? Некуда. Поднялся на последний этаж, уснул на лестничной клетке. В подъезде окна на ночь тоже закрывали, иногда там прятались бродячие кошки. Бродячие кошки и Сережа. Боялся выходить на улицу. Думал, что там яд. Жидкий яд, разгуливающий по улицам. — Олежа? Ты? — совсем шепотом, в подъезде каждое слово отдается эхом. На часах 2:52 ночи. — Я. — раздается на другом конце провода. Брат тогда был совсем маленький, букву «р» даже выговаривать не умел. — Сережа? А ты почему не спишь? — Да вот, — расплывается в теплой улыбке. — Тебе хотел спокойной ночи пожелать. — Поздно ты хочешь пожелать, я, то есть мы, — он поправляется, немножко думает, потом добавляет. — Спим уже!!! Сережа, а, Сережа! — М? — А тебе тоже спокойной ночи! — голос младшего успокаивал. Сереже нравилось понимать, что у его братьев все хорошо. Что они спят в своих постелях, бережно поцелованные в лобики на ночь. В теплых пижамах, после душа, каждый со своей игрушкой. Раздаются гудки на том конце. Периметра еще не было. Периметром стали называть усиленные построения вокруг зоны, когда прислали военных. Те настроили. Пока их не присылали, на Зону никто не смотрел. Ходил, возможно, но об этом никто не знал, настолько этих бедных людей было мало. — Лайку-то свою нашел? — второй раз в жизни Сережа встречает сторожа. Через пару недель после первого столкновения. — Или бегает еще где? — Бегает еще, — смотрит в самые глаза. Есть у Сережи привычка – в глаза смотреть. Не опускает стыдливо лицо, не пытается схитрить или еще чего. Говорит уверенно, будто с вызовом. Даже если бред какой мелет – все равно уверенно. — Наверное, не вернется уже… — Собаки они хорошие скотины, ты так не говори, — мужик кивает на лес за забором, куда рельсы старые уходят. — Может, эта скотина песика твоего сожрала. Я так не думаю, правда. — Эта скотина? Там же лес. — Скотина это, мальчик, скотина, — мужик по-старчески причмокивает, даже поперхивается. — Вот ты знаешь, чем Зона отличается от нашего города? Тот молчит. — Зона живая. — своим красным пальцем тычет в небо. — Не пришельцы это, бред это все. Бог нас так покарал за грехи наши! Сереже хочется закатить глаза. В своей жизни он слышал слишком много баек про великих спасителей и божественных существ, чтобы верить в них по-настоящему. Мужик не дает. Посмеивается так ехидно, будто что-то знает. — Вот ты думаешь, я, старый дурак, головой уехал, — крутит пальцем у виска. — А я ведь тебе правду говорю, зуб даю! — Ну и как проявляется жизнь эта на Зоне, если она там и есть? — А смотри, не каждый вошедший путник оттуда выйдет, — вздыхает. — Зона жрет тех, кто злой там, вредный, ну, понимаешь, да? Настоящих людей она не жрет. Скотин добрых тоже в покое оставляет. — А как она узнает тогда, каков человек? — Испытания преподносит, м? — кивает в сторону рельс. — Думаешь, рельсы эти просто так там оказались? — Поставили их здесь, когда дорога еще в Москву работала… — Поставили люди, а использовал Бог. Если в Зону попадешь когда, носи всегда с собой гайку на веревочке, по ней ходи. — Зачем это? — Ты гайку перед собой кидай, смотри, что с ней станется. А лучше не ходи. Не дай Бог тебе туда попасть когда, ты парень хороший. — Для чего? — Узнаешь. Именно с того дня в кармане куртки Серого обязательно были две вещи: горсть старых гвоздей и пачка сигарет. Первое – замещение гаек, второе – замещение нервных клеток. Он смотрел на Зону из-за забора. Приходил со школы, хлебал перловый суп и уходил. Она смотрела вслед. Подходила к окну, укутанная в шаль, стояла призраком за рамой. Смотрела, как ее чадо спешит скрыться за углом дома. А Серый боялся однажды повернуться и не увидеть ее там. Привык. Она была призраком, который сковывал ржавой цепью и шумел над головой. А Серый был мальчиком, который боялся потерять этого призрака. Боялся, что однажды ржавые цепи спадут, и он останется голый. Смотрел на Зону. Приходил и смотрел. Курил, смотрел, снова курил. Боялся перелезть. Знал от укурыша, где дыра под забором. Знал другого укурыша, который сам неоднократно пользовался этой дырой. Бред это все. Бред, что дед говорил. Если бы Зона действительно была живая, не пускала бы такое отродье. Точнее, не выпускала бы. Отродье, отродье… «Отродье ты дьявольское, на ночь не крестишься! А где крест твой? Снял? Выкинул?». Ее голос отдавался эхом в черепной коробке. Мать. Не мама, мать. Ее безумно хотелось любить, ведь она заслуживала любви больше всех на свете. Беззащитная и одинокая, никого не обижала и жила даже как-то сюрреалистично праведно. Пока домой не вернешься, вспоминаешь ее только хорошим словом. Вспоминаешь ее женщиной из детства. Улыбающейся. Женщиной с фотографии, которая висит над кроватью Серого. Женщиной в ярко-красном платке, которая лепит снеговика в солнечный день. Она пела колыбельные, она любила, она была мамой. Была. Серый любил образ из детства. Женщину, которую никогда не знал. «Если бы у меня была возможность вернуться в прошлое, я бы не поехал к Ивану Грозному или Иисусу, мне на них все равно! Я хочу вернуться лет на 20, знаете, когда еще не было Зоны. Хочу поговорить со своей матерью. Мне кажется, она классная женщина. Мы бы могли подружиться. Я бы ото всех ее защищал, даже отца бы своего избил за то, что к ней приставал. Этот мир недостоин моей матери.» Черновик сочинения на тему «Машина времени» остался лежать в письменном столе. Рука не смогла писать дальше. Он смял лист, кинул на пол. После другого черновика поднял, расправил и положил в книгу. После – в стол. Он сдал пустышку о временах Николы Теслы, наслаждаясь посредственным рисунком идеальной жизни. Его душа принадлежит только ему. Пускай Настя подавится своей романтикой и девчачьей философией. Девчонки в таком возрасте думают только о своем превосходстве. Пусть думают. С детства ведь говорят, что девочки развиваются быстрее мальчиков. Пусть дальше говорят. Может, длинноволосые и дальше будут кичиться своими незаурядными и показными способностями, которые на деле не стоят и гроша. Если в своих сочинениях они действительно пишут мерзость из глубин своей души, то душа у них действительно гнилая и маленькая. «Счастье для всех?» Есть люди, недостойные счастья, а есть те, кто им уже обладает. Если волшебным образом пожелать счастья для всех, превратится ли это в математический пример «минус на минус»? Оставалось биться головой о стол. Темнело рано, приходилось делать уроки под светом телефона. Сказать матери о перегоревшей лампочке так и не решился. Она уже видела его рыжие волосы. Произнесла спокойное «бесовщина», ушла. Приходилось оттирать красные пятна в ванной после мытья головы. Трешь, трешь… а сам слышишь, как мать за стеной молится. Ее молчание казалось хуже криков или ссор. Сидит на стуле, смотрит на тебя – а ты не знаешь, как себя повести. Мать ненавидела, когда Сережа засиживался у отца. Звонила за несколько минут до наступления комендантского часа. Говорила своим хриплым голосом: «Сейчас же иди домой». Он не спорил. Собирал наскоро книги в рюкзак, крепко обнимал младших и бежал домой. Из теплого света в вечно затхлые от ладана стены. Она сидела на кухне, наклонившись к свече. Вечно уставшая, вечно недовольная. — Прекрати. Ты знаешь, что ты там только под ногами мешаешься. — Это мой отец, он меня любит. И тетя Люба меня любит. И младшие меня любят! Хватает за горло, впивается ногтями в кожу. Сжимает. Смотрит, как на дохнущего птенца, а все так же блаженно. Будто на икону молится. Руки у нее тряслись, а сжимала все равно сильно. Так, будто действительно хочет задушить. — Дурак ты. Эти люди тебя из вежливости не выгоняют, а ты и ведешься. — отпускает. Серый пытается отдышаться. Не встает со стула, не пятится, а смотрит на нее. На ее все еще трясущиеся руки, каменное лицо, вечно собранные в тугой пучок волосы. Она права. Или нет? А, может, права? Может, она правда уже видела все на свете? — Я бы знал, если бы… — Не спорь с матерью. Иди в свою комнату. — А я буду спорить, — себе под нос. Шепотом. Разум отказывается ее слушать. Сереже не нравится думать, что слова этой женщины верны. Отчего-то верит. Верит до самого конца. Эта женщина была с ним с самого начала, благодаря ей он появился на свет. Она не может врать. Она просто хочет показать правду, которую не хочется видеть юному мальчику. Хочет открыть ему глаза на истинную жестокость, которая однажды ее сломила. Но правда ли это? Может, только с ней жизнь поступила таким образом? — Отец твой тоже любил спорить, весь в него. — она уходит в свою комнату, запирается. А тишина давит. Смотришь на стену, будто не видишь ее. Молитвы эхом в голове отдаются, а ты даже не можешь глотнуть свежего воздуха. Один на один с чернотой и раскаленной лампочкой над головой. Скручиваешься на полу, трясешься от горечи на языке. Хотелось, чтобы она накричала. Хотелось слышать, что ее гложет, как она тебя ненавидит, все в этом духе. Не кричала. Следы от ее ногтей только на горле оставались, иногда ссадины на руках. Не более. Кричать ей не нравилось. Сережа вообще не понимал тараканов в голове своей матери, ведь она даже ни разу в жизни не срывалась. Таскала за волосы по квартире, запирала в чулане, заставляла ночь напролет вслух читать Евангелие – но не кричала. Она была монстром, который не имел шкалы отчаяния. Эта шкала не взрывалась. Сережа срывается. Наскоро надергивает кроссовки и уходит. Его трясет настолько сильно, что он бьется о стены. Будто пьяный, вываливается из подъезда. Лицом в снег. На дворе стоит ночь. Ночь, которую он никогда не видел в лицо. Ничего. Здесь нет ничего, кроме… пустоты? Свистящей такой, дикой. Встает, отряхивается. Толстовка намокла, на улице минус. Продрогнуть – дело нескольких минут. Но он просто встает и смеется. Вот оно как. Не летает никакой пыли по воздуху, не ходит никто. Совершенно никто. Снег блестит от света луны, а ведь луну Сережа видел только в книгах и фильмах. Ночь существовала для него только в сказках, он не знал, что это. На мгновенье он забывает о матери. Забывает обо всем. Он лепит снежок, кидает его на дорогу. Прыгает по снегу и смеется. Бред это все. Всех их наебывают, как маленьких щенят, обещая безопасность в случае полного повиновения. Было бы только, от чего спасать. Он все прыгает, и прыгает, и прыгает. Кидается снежками. Просто валится в кучу снега лицом и кричит. Этот мир нереален. Сюрреалистичен. Все они, люди – маленькие точки внутри круглого шара со снегом, который дарят детям на Новый год. Они живут под куполом, который называется «ебеня». Купол, который прикручивает каждого к себе гайками и ржавыми гвоздями. — Теть Люб, не поверите! — она сонная, протирает глаза. Смотрит на пасынка. Он весь мокрый, в снегу, отчего-то смеющийся. — Я… я вышел на улицу, а там ничего! — Сереж, тише, мелких разбудишь… — сглатывает. Давно она не ощущала этого странного чувства. Когда кто-то родной возвращается поздно ночью, когда ты уже спишь. В их городе таких чувств и эмоций давно не существовало, если человек не вернулся ближе к ночи – он уже не вернется никогда. Если оставался у друзей или знакомых – всегда звонил. Негласное правило. — Чаю? Тот кивает. — Если можно. Я просто, я… Краснеет. — Что случилось, Сереж? Почему ночью? — руки у нее теплые, пахнут кремом. Сама она – женщина невероятно теплая, так и хочется к ней прижаться и расплакаться в объятиях. — Теть Люб, теть Люб, а я… я вам правда не мешаю? — и смотрит, как маленький ребенок. Младенец. — О чем ты? — Я с мамой сегодня разговаривал, мы поругались, — выдает все, как на духу. Может, потому что мачеха – один из немногих людей, кому он мог рассказать абсолютно все. Рассказать и быть уверенным в том, что обязательно получит ответ или совет. — Но это не важно. Не важно это. Я вам ведь не мешаю? — Не мешаешь, Сереж, не мешаешь, только это… — вздыхает. — А черт с ним. В ванную и спать. Я с твоей матерью завтра поговорю. — Не надо, не говорите ей ничего. Не надо с ней разговаривать. — рыжие волосы липнут ко лбу. Его лихорадит. Все еще трясется, как скунс. Мокрый и беспомощный. Словно ребенок, которого только-только внесли из родильного дома. — Просто… просто спасибо. Серый любил семью своего отца, но иначе. Это не была бескорыстная любовь, основанная на взаимоподдержке или ностальгической ценности. Это была пресловутая родственная. Слепая, неосознанная. Отец по плечу похлопывал, теть Люба ночью одеялом накрывала, если сползало. Нечто невесомое, что не поддается человеческим размышлениям. Теплица. Ты приходишь в их дом, чтобы почувствовать себя внутри душного пространства, в котором круглый год цветет клубника. Парадокс тепличной клубники – она пресная. «Понимаете, моя мать… она совершенно другая. Я ведь вижу, что она провожает меня взглядом из окна. Чувствую, что ей не спится, когда не спится мне. Но это нечто рабское. Понимаете, как любовь хозяина к своему рабу, которого тот выходил с самого детства. Раб тебе должен по праву рождения, а ты смотришь, как этот самый раб развивается внутри своего террариума. Я не знаю, что такое любовь. То есть… знаю, конечно. Я люблю всех. Абсолютно всех. Каждого по-разному, все ведь в какой-то степени особенные.» Внутри Зоны Сереже всегда не по себе. На его глазах одноклассник стал невнятной черной точкой, прижатой к земле. Его объявление о розыске все еще висит где-то на доске в отделе милиции. Это не важно. Одноклассник был всего лишь одноклассником. Одиноким именем в школьном альбоме, блондином из туалета на третьем этаже. Внутри Зоны дует ветер и шумит листва в деревьях, если прислушаться – можно услышать птичий свист. Рядом с рельсами лежит гайка, ржавая такая. За пару метров еще одна. Как объяснил этот самый блондин, Сталкеры ходят по своим же следам. Гайки – гарант, что не потеряешься. Он ошибся. Гайки – гарант, что выживешь. По рельсам ходить нельзя, расплющит. Ржавые такие, развалившиеся считай. Если пройти дальше, в лес, именно туда, куда уходят рельсы – найдешь оставленный привал. Разорванная палатка, остатки костра и пустые банки от газировки. Сначала, когда тот самый одноклассник просто решил совершить вылазку, Сережа отказался. С Зоны блондин принес пакет ржавых гаек. Показывал в классе, ему не верили. Называли обманщиком. Серый знал, что одноклассник не врет. Вспоминал охранника и его слова про гайку. Так и не понял, зачем с собой Сталкеры гайки носят. На следующую вылазку согласился. Как было сказано – взял с собой пакет гаек, которые наскреб в шкафчике на балконе. У каждого есть такой шкафчик – шкафчик, где лежат ржавые инструменты и пережитки прошлого. В доме Серого и его матери там лежали вещи отца. Одноклассник не страдал от любопытства, он был просто идиотом. Хотелось нового. Хотелось попасть в Зону, чтобы на следующее утро похвастаться новым объектом оттуда. Сереже все равно. Он мычит себе старую песню под нос, следуя за мальчишкой. Полдень. А в Зоне ведь ни одной живой души вокруг – птицы свистят, только вот их даже не видно. Солнце светит, а все равно страшно. Не зря Зоной назвали. Кажется, что кто-то за тобой идет. Сжимает шею, дышит в затылок. Оборачиваешься постоянно, а там никого. Идешь дальше – а давление все больше. Кажется, что чьи-то руки обнимают, длинные такие, костлявые. Дыхание перехватывает. Снова оборачиваешься – и снова никого. Только бездна леса за спиной и тропинка из гаек. — Страшно? — блондин поворачивается. Губы его расплываются в насмешливой улыбке. Противный он. Полностью противный, с ног до головы. — Не ссы, нечего здесь бояться. — Зря так думаешь, — Сережа шел чуть позади. Крутил в руках гайку. Зачем же они все-таки нужны? Крутил и крутил, подбрасывал. Шли они ровно по колее заброшенной железной дороги, чтобы не потеряться. На ней даже следов нет. Сталкеры по ней самой не ходят. — А что нам будет? — присвистывает. На нем тогда была надета кепка с эмблемой старого металлургического комбината. Развалили. Одно из зданий комплекса до сих пор теснится внутри зоны. Там, с другой стороны. — Никого здесь нет. — А животные? — А ты их видел? Серый чувствует, как в груди нечто сжимается. Бьется, бьется, словно ломится в кирпичную стену. Блондин делает шаг – и все. И его нет. Сережа падает, пятится назад. Не кричит, не ревет. Только тихонько так спрашивает: «Валера?». А Валеры нет. Сглатывает. Наскоро достает из кармана гайку, что кинуть вперед – и видит, как та через пару метров словно подпрыгивает, а потом будто пропадает. Попали в ловушку. Так вот зачем эти гайки нужны… Идешь так долго, идешь – а потом раз, и тебя нет. Как в воздухе растворился, а на деле стал проклятой землей. Черной лужей у ржавой рельсы. «Исчез, значит.» - и выдыхает. В глубине сознания надеется, что одноклассник на следующее утро встретит его в столовой или в том же туалете. Может, рассмеется? Не встретит. Ни завтра, ни через неделю, ни через месяц. Через полтора на кладбище будет похоронен пустой гроб. Серый вернулся один. Обратно добирался почти на коленях, весь трясся. Кидал перед собой гайки, задерживая дыхание. Пару раз гайки разрывало в воздухе – а ведь это мог быть и он, если бы не просек фишку этой живой твари с именем Зона. Как только перебрался через дыру в заборе – расплакался. Уже смеркалось. Он сидел, привалившись головой к столбу и ревел. Скотина она, Зона эта. Колени все грязью перепачканы, ладони в кровь разодраны. Как свет фонаря вдалеке завидел – сразу встал и понесся, куда глаза глядят. Вязаный красный шарф Валерия Татищева до сих пор висит на столбе около входа в Зону. Старого входа. Шарф этот и похоронят. Мать ничего не говорила. Кинула штаны в стирку, руки залила перекисью. Взгляд у нее тяжелый, не отнять. Женщина она тяжелая, день не выдержишь. А ведь все равно мать. — Напугал ты меня, Сереж, — голос у нее тихий, но жалобный. Только молитвы в храмах читать и мертвых отпевать. — Жду со школы тебя, жду. А тебя все нет. Ему стало мерзко. Серый ненавидел свою мать так же сильно, как и любил – у него каждый раз сердце сжималось от стыда, когда он представлял ее смерть. А ведь ждал. Ждал, когда вернется со школы и не увидит ее силуэта у дверного косяка. Ждал, когда в их доме не будет пахнуть перловым супом и ладаном. Мечтал. Становилось стыдно. Сидел на стуле, смотрел на нее и нарадоваться не мог, что она вот, живая вся, сидит. А еще он любил думать о собственной смерти. Умирать ему вообще не хотелось, от слова совсем – но ему нравилось думать, что на его похоронах больше всех будет страдать его мать. Не Теть Люба, не отец, не близнецы – а мать. От такого зрелища тоже сердце сжималось, тоже стыдно становилось. Умирать больше не хотелось. Ведь если он умрет – то и она умрет. От горя, правда. — Прости, я пошел погулять, — не хотелось спорить. Не хотелось конфликтовать. И про Зону тоже рассказывать не хотелось – будет переживать еще больше, ночью спать не будет. А она только со стула своего встала, подошла и обняла. Нежно так, как только матери умеют – прижала к груди его рыжую макушку. А он и расплакался. Снова. — Сереж, Сереженька, — тихо так, совсем невесомо. — Хоть и не веришь в Бога ты, носи Евангелие с собой. Книжечку ту маленькую, карманную. Помнишь, которую я тебе дала? Тот кивает. — Это Евангелие от Иоанна, о любви великой к Иисусу. От бед разных убережет, мне спокойней будет. Сережа и носил. В силу божественную не верил, а теплее становилось. Знал, что матери его спокойнее знать, что сын в безопасности. В следующий раз перед Зоной он стоял на следующий день. Рыжие волосы в глаза лезли, руки горели под бинтами – а все равно тянуло. Зона ассоциировалась с любовью, с этой безграничной любовью, которой нет в обычной жизни. Считай, зашел в Зону – умер. После смерти ведь все тебя любят, только хорошее говорят, а когда живой возвращаешься – нарадоваться не могут, что ты жив. Так и Сережа. Предпочитал умирать каждый раз, чтобы потом домой возвращаться, видеть, как его мать молится, и улыбаться. Объекты не таскал, далеко не заходил. По рельсам вдоль и поперек прогуливался, ловушки обходил за несколько метров, лазил через крапиву. Так и наткнулся на вход в «закрытый» город – заброшенная часть их дыры, которую затянуло в Зону. Нет никого там, мох обтягивает собой старые панельные дома. Собаки и те не разгуливают. Сережа зашел на растрескавшийся асфальт, лег поперек дороги и рассмеялся. Никогда ему в жизни не было так легко и свободно. Никогда он не чувствовал себя настолько живым и мертвым одновременно. Настолько любимым. Достал из кармана куртки Евангелие, маркером на титульном листе вычеркал «Во имя настоящей любви!» и спрятал книгу в коробке под кустами. Обязательно приведет сюда человека, которого любит – и покажет ему эту книгу. И будут они вместе любить. Без причины, без цели, без оснований – просто любить, потому что в Зоне от сложного голову потерять можно. Здесь все просто. Либо да, либо нет.