Евангелие от Иоанна

На него можно было только смотреть. Ходишь взад-вперед по коридору, протираешь взглядом дыры в работниках и озираешься по сторонам. Серый ненавидел больницы. Он мог по пальцам пересчитать, сколько зданий в своем родном городе он любил – хватило бы, кстати, пальцев одной руки. Больница не входила. Нелепая серая коробка – такая же нелепая и такая же серая, как десятки других коробок вокруг. Разве что с небольшими отличиями – пахнет хлоркой. Диму привезли с ожогами. Оперировали в тот же день – может, что-то зашивали, может, что-то выправляли. Серый не знал – он только по лохматой бороде определил знакомого военного. Остальные дни просто подходил к окну и смотрел. Здание еще советских времен, когда-то было санаторием для душевно больных. Именно поэтому каждая из комнат отрицала принцип личного пространства – в стенах проделаны дыры со стеклом. Пыльным, не лучшего качества – на нем даже видны швы. Но стоит. Наверное, долго еще простоит. Сам юноша уже вряд ли вспомнит причину, из-за которой провел в городской больнице почти две недели. Он ясно помнил, что ему можно было свободно перемещаться по зданию, разговаривать с работниками и даже иногда не надевать защитную маску. Дима лежал на третьем этаже. Приходилось вставать с твердого матраца, разминать спину, кривиться, а потом долго идти до конца коридора, чтобы за железной тяжелой дверью найти лестницу. Жертв Зоны хранили выше, чем обычных смертных – в их телах до сих пор могли находиться частицы аномалий. Инопланетный мусор. В теле Димы ничего не хранилось – он просто не вовремя попал вместе со своим отрядом под «жаровню». Огненный ветер, как говорят все местные. Находит и начинает придавливать, как гидравлический пресс – стискивает, не отпускает. Ты не чувствуешь ни боли, ни ломки, жизни не чувствуешь тоже – так говорят выжившие. После «жаровни» выживают редко. Лишь те, кто нашел в себе силы опаленными конечностями доползти до безопасных земель. Дима нашел. К воротам Зоны его притащили два парня из отряда, которые попали на самый край – у них даже куртки не прожгло. Внутрь самой Зоны военных посылают редко – только в моменты, когда есть угроза большого потока сталкеров. Эти угрозы просчитать невозможно. Ценность артефактов из Зоны учитывается только на Большой земле – там, где на зарплату уборщика раз в месяц можно даже позволить себе сходить в кафетерий. Здесь артефакты никому не нужны. Не интересно. Лаборатория работает исключительно для видимости, исследует несколько сотен, порой тысяч раз одни и те же образцы с окраин. Можно ли такими темпами хоть что-нибудь узнать о природе этой Зоны? Конечно, нет. Но человечество и не претендует. А вдруг там окажется нечто этакое, что сможет изменить все понимание реальности? Придется переезжать, переосмысливать гнилые идеалы и вопросы смысла жизни, чего еще хуже – перестраивать общественный порядок и устои. Кому вообще нужен этот прогресс, если после него есть вероятность потерять самобытность? Диме Зона тоже была неинтересна. Он следил за своими парнями и посылал им приказы, чтобы те ненароком не наступили в «ведьмин студень» или что-нибудь похожее. Сама Зона вызывала пренебрежение и чувство необъяснимого отвращения – из-за свистящего в ушах страха он и влез в «жаровню». Не заметил, не почувствовал – а когда распробовал, было поздно. Благо, голову спас укрепленный шлем. Вечером укутали в шмоты бинтов, щедро заливая перекисью. Это время года у местных ассоциируется с беззаботной обещанной жизнью – цветет сирень. Под окнами больницы тоже цвела сирень. В начале июня пестрые ветви упирались в окна. Как только медсестры раскрывали створки – по палатам и коридорам разносился приторный, почти сахарный аромат цветения. На третьем этаже запах сирени смешивался с запахом спирта. На Большой земле этот союз можно было бы назвать парфюмом, в жизни выходило нечто гадкое. Серый помнит, как морщился Дима от этого запаха. В его палате, как и положено по особому закону для городов-«зонников», убирались два раза в день. Спирт и хлорка. Красный линолеум выцвел под напором постоянной химической обработки. Наверное, по такому полу даже ходить опасно босяком. Как только вечером приходила вечно улыбающаяся Наталья Фроловна – одна из самых старых медсестер – и открывала окна, Дима зарывался в подушку. Серый стоял у окна, смеялся. Надо же, как бывает – и взрослые порой ведут себя нелепо и забавно, словно малые дети. — Я пришел в гости к мумии, встречайте чаем, — первая фраза Серого, когда его начали пускать внутрь. «Жаровню» считали опасной, только форм или веществ внутри жертвы не оставалось. Пару дней Серый просто стоял у окна в палату по несколько минут, порой махал рукой (правда, не был уверен, что знакомый его видит). Ему просто было интересно. В больнице, кроме стариков, почти никого не было. Из-за этажей для «зонников» гостей не пускали даже на первый этаж. А разговаривать с кем? С попугаем у стойки администрации? — Как ты, вояка? Дима был приятно удивлен. Этого рыжего парня мужчина признал не сразу. После некоторых фраз и аналогии светской беседы смог даже имя вспомнить. Сережа. Да, Сережа. Тот мальчишка из девятого класса, немного напыщенный и приятно харизматичный. В голове остался под образом прилизанного школьника в галстуке, может, поэтому узнал не сразу. Здесь, рядом, сидя на стуле, на школьника тот не походил. На бездомного из книг или сумасшедшего из детских утренних шоу – возможно. — Да иди ты, шутник, — постель под ним всегда мокрая. Безбожно жарко, это правда. Солнечная сторона, пресловутый вкус сирени, редко бегающие взад-вперед медсестры со своими тележками. Романтика. — Ты чего здесь забыл? — Это ли важно? — стул скрипит, приходится устраиваться у самой койки на коленях. Удобнее будет. Руки Димы превратились в большие забинтованные комья. Может быть, он их даже не чувствует. — Тебя развлекать пришел. — Гадко. — Почему? — Есть закурить? Серый смеется. Хороший вопрос. Так и свалится со смеху на пол и будет дрыгать ногами. — Есть, — кивает. Волосы у него пушистые, ярко-рыжие такие. Это воспоминание очень явно отпечаталось в голове Дмитрия. Спустя пару лет он будет сидеть у люльки своей любимой дочери, завешивать перед закатом окна, лишний раз проверяя плотность ткани на шторах, и вспоминать тот яркий, буквально пропитанный солнцем и этими рыжими волосами, момент. Отросшие корни, бледные веснушки, сгрызенные ногти, длинное больничное платье, превращавшее Серого в Кентервильское привидение – все до единой детали. А ведь даже и не пытался уловить, оно само как-то. Бывают моменты, которые ты ясно помнишь, потому что дал себе установку запомнить. Свадьба, дети, семейные встречи или короткая нота меланхолии. Сидишь у барной стойки, пьяный, сам себе говоришь: «Запомни это дерьмо, малыш, чтобы в любой момент достать из памяти». Парадокс фотоаппарата мозга иной. Запоминает, что захочется – корки апельсина на асфальте, курящих подростков под окнами. Кому хочется помнить мусор на асфальте? Никому. Мозгу. Ярко-рыжие волосы мозг Димы запомнил на всю его жизнь. Ярко-рыжие волосы, которые потом оставались на больничной постели. — Только в моей палате, — его пальцы тянутся к гипсу на руке. Ощупывает. Медленно, осторожно, не лезет под корень. Любопытно же, как оно. — Только тебе нельзя, ты слабый еще. А еще если меня засекут, ну… ты понял. — Сереж, а если ведь так подумать, — Дима даже не сидит, что-то между «лежать» и «почти лежать». Взгляд бодрый, надоело уже это «почти лежать». Ничем не пошевелишь, даже ноги окаменели от долгих часов в кровати. — Что мне сигареты сделают, а? Да и камер здесь нет. — У меня дешевые, Дим, — с его губ имя «Дима» звучало по-особенному. Чересчур по-отечески. — Запах едкий, сам понимаешь. Если прикуришь, все отделение узнает... — А ты-то сам как? — На площадке на этаже, знакомый парень из охраны в доле. — Значит я тоже скоро встану, пойду на эту вашу площадку и закурю. — Отличный план, просто отличный, — садится. Колени затекли. — А я буду следить за тем, как ты встаешь. — И зачем оно тебе? — Из интереса. — Долго тебе еще здесь валяться? — Не меньше, чем тебе, — указывает на руки мужчины. — А с этим, поверь мне, выпускают не сразу. На ночь окна закрывали картонками. Жуткое зрелище. Перед голыми лампочками почти всегда кружили мошки, жара, а еле-еле скребущийся через панельные дома закат сразу же обрывался грубым «Доброго вечера, плановое закрытие окон». Дима ни разу не видел ночь на улице. Ощущал, что она есть, но не видел. Местные бабки городили нечто про инопланетян, врачи отмахивались. «Воздух светится, что-то с Зоны, бред, конечно, но наши верят, да и вообще просто закрывай.» Закрывал. Что у себя в комнате при части, что в больнице, что после, дома. Серый на этот вопрос пожимал плечами. «Я ночью от матери выбегал во двор. Ничего там не было, Дим, вообще ничего. Имею ввиду, пыли там какой или еще чего – только луна и звезды. Людей, правда, нет. Света в окнах не видно. Ночью кажется, что все вымирает, вот и все.» В советских мультфильмах герои меланхолично сидят на лавочке и смотрят, как горожане в окнах занимаются своими делами – в их городе этой особой романтики не существует. Нет права на существование. Только вот фонари отчего-то все еще зажигали, пускай редкие. Серый разделял палату с мужиком лет сорока. На вид все пятьдесят, но тот утверждал, что по паспорту сорок три. Ничего интересного, обычный провинциальный мужик. На производстве попался дырявый костюм, влез в ядовитое пространство, начал задыхаться. Очнулся в больнице, оставили на передержку, чтобы следить за уровнем токсинов. Имя не запомнилось, откликался на «эй, мужик». По вечерам пил зеленый чай из пакетиков, угощал Сережу. Не лез, за это спасибо. Лишнее не спрашивал, о себе не рассказывал. Сережа обычно сидел на подоконнике, пытаясь хоть краем глаза увидеть улицу в щелку. Картон все закрывал. Щелки были настолько ничтожны, что в них даже яйцо муравья не пролезет. Хотел уже было отодвинуть заслонку, но мужик остановил. «Нечего тебе там смотреть, чертовщина там.» Не было там нечего. Наверное. Может, это только у него на районе не было, а везде повсюду было? На первом этаже по ночам уютно. Уютнее, чем на остальных. Немногочисленные больные зажигают свет, чтобы зарубиться в шашки, почитать, поговорить, еще чего. Напротив Сережи и мужика палата была пустая, всегда темная. Виднелись остальные. Жаль, после девяти нельзя выходить. Наверное, Диме там на редкость скучно среди всех лежачих. Он один лежит. Лежит и смотрит в потолок, считает мошек у лампочки. — Мужик, эй, как думаешь, если я свалю на пару минут, меня хватятся? — А ты куда на ночь глядя собрался? — тот говорил без укора. Скорее, с особым дедовским любопытством. — К девкам чтоль куда? — Нет, — даже сверчков в этой чертовой палате не слышно, только жужжание электрических генераторов из подвала. Еще немного, и тот просто спятит слышать тишину и дыхание мужика. — У меня знакомого привезли, отправили в тяжелых. Хочу его навестить. — В его состоянии ему только Бог поможет, — снова кряхтит. — Расслабься, парень, лучше пораньше ляг, а завтра с утра на свидание побежишь! Железные двери лестниц на ночь закрывали. Сережа это понял только тогда, когда лично подергал за ручки в полной темноте. Выжидал, пока все крыло ляжет спать. Шел наощупь. Вернулся в свою палату быстро, мужик вовсю уже храпел. Даже лунный свет не проникает, а темень нечеловеческая. Свет от стойки администрации вдали мелькает, и то с перебоями. Его шаги разносились тихим эхом по длинному коридору, только вот всем было все равно. Не слышали. Спали. Или не хотели слышать – что еще хуже. Люди с интересом слушают сплетни, но не мелочи вроде еле заметного эха из-за двери в 2:43 ночи. — Дим, а ночью тут свет горит? — Серый снова сидит у подножия кровати. Уборщица только-только ушла, военному наложили новые бинты. Дима не в себе, видел свои ожоги. Говорит, рук у него теперь нет. Есть, но нужно привыкнуть. — Эй, ответь. — Нет, тьма полная, — рядом с его кроватью стоит графин с водой. Раньше в палату каждые полчаса наведывалась Анна Фроловна, чтобы оценить состояние пострадавшего или напоить. После постоянных приходов Серого стала приходить реже, раз в час. — Жутко по ночам, хоть глаза выкалывай. — Глаза тебе еще понадобятся, ты ж мужик. — Ну да, раз рук теперь нет. — Эй, мужик, — по лицу Димы прилетает пощечина. Легкая, но отрезвляющая. — Ты в своем костюме цвета хаки сколько ходишь? — Уже лет семь. — Ты знал, что тебе в любой момент может что-нибудь отрезать. — тянет за подбородок. Глаза у Димы голубые, но потухшие. Устал. Сломался. Протрезвел от вкуса подвига, которого не было. Глупое самопожертвование по невнимательности, не более. — Ты мог без члена остаться, а тут руки. Да даже не так, блин, руки-то на месте! Месяц в бинтах походи, а потом всем своим показывай шрамы и выебывайся, что закален Зоной! — Сигареты принес? — Да иди ты. Под кроватью у Сережи лежало три книги. «Евангелие от Иоанна» от матери, «Раковый корпус» от отца, «Основы овощеводства, том первый» от Лелека. Удивительно, но теть Люба посылала только его. Вечером звонила, смеялась и говорила, что мелкие еще слабоваты, чтобы шататься по территории больницы. Лелек забредал под самые окна, передавал через решетку пакет с яблоками или грушами, рассказывал что-то с работы и махал на прощание. Когда доходил до ворот здания, разворачивался, улыбался от уха до уха и снова махал. Однажды принес «Основы овощеводства», говорит, выйдешь – будешь с матерью рассаду на огороде выращивать. Диме приносил последнюю. Читал вырезки из главы о плодовых деревьях. Сначала Дима кривился, просил прекратить этот цирк, потом смирился. Через пару дней даже приноровился. Сережа сидел на подоконнике, читал эту бумажную неурядицу. Иногда сам над собой смеялся. Вроде взрослый, а таким бредом занимается. Сирень любил. Створки всегда настежь открыты, разве что решетка на окнах стоит. А сиреневые ветви все же в спину упираются, иногда между ними летают пчелы. Со словами «Сладких снов, принцесса» водрузил на голову лежачего сиреневый венок. Знал, что в любом случае через пару минут придет вездесущая Анна Фроловна, побубнит и венок снимет. Диме оставалось только глаза закатывать. Тогда он впервые в жизни попробовал цветок сирени. Горький, пускай и пахнет медом. Анна Фроловна все же пришла, побубнила и сняла. Выбросила в окно. Жаль. Ожидалось, что заберет с собой. — Мужик, ты это, куда? — Домой, пора уже. — На ночь глядя? — А чего мне, вон, хватит валяться уже. — А как же ночь? Ну там… — До заката пару часов, а я прямо напротив живу. — Ну это… бывай? Выписали. Помощница, которая меняла постель, проболталась, что от этого мужика заведующая устала. То цветы ей с клумбы принесет, то бутылку водки. Сегодня снова обокрал государственную клумбу в размере пяти садовых ромашек. Так и ушел мужик со своим пакетом, без долгих прощаний. В воротах не развернулся, не помахал, в развалку прошелся под гниющей яблоней и завернул за угол. Так и пропал. Под матрацем соседней койки все еще лежали его семейники. Забыл. А Сережа так и остался сидеть в комнате, теперь уже один. Под окнами ходил сторож с сигаретой в зубах, из решетки на окне высунулась сначала рука, потом и рыжая голова показалась. — Начальник, огоньку не найдется? — сторож обернулся. Уставший от жизни рабочий, возможно, уже пенсионер. Вздыхает. Протягивает парню зажигалку. Ничего не сказал, причмокнул. Сережа затягивается. Внутри палаты разносится едкий запах табака, впитывается в рыжие космы. Сереже этот запах нравился. Еще у матери он выходил на балкон, долго курил, а после, перед сном, нюхал пальцы. Запах табака едкий – особенно дешевого табака. Вечно мятые пачки, которые теряются на дне карманов, а в трудные минуты находятся по велению сердца. Заваливается на кровать, пепел стряхивает на выцветший линолеум. Смотрит в белый потолок, а сам Диму вспоминает. Его бурчащее «Сигареты принес?». Может, правда стоит ему протащить? Хотя… Сам Сережа курит из вредности – когда трясется от напряжения или, напротив, от счастья. В привычку не входит. Когда что-то становится привычкой, теряет свою романтику. Диме сейчас вредно, у него организм слабый. Только вот и сам Сережа – далеко не самый здоровый человек. Что же это получается, больные идиоты сами себя еще более больными и делают? Получается, так. К черту. Подрывается с места, в трусах прячет пачку сигарет и зажигалку. Потом, завтра, вернет охраннику. Со всей дури несется к железным дверям, которые вот-вот закроют на ночь. Надо обязательно успеть. — Ты чего здесь делаешь? Сейчас Фроловна вернется, такого наставит… — Тщщщ, — закрывает рот мужчины ладонью. Камер нет. Его, Сережу, вроде никто не видел. Разве что редкие пациенты, уставившиеся в окна своих камер хранения. — Двигайся. — Чего? — Двигайся, говорю! Анна Фроловна приходит ровно в девять. Шаги у нее тяжелые, отдаются эхом. Делает вечерний обход. Смотрит выжидающе на Дмитрия, а в палате никого. «Как вы себя чувствуете? Все хорошо? Я могу выключать свет?». А тот еле сдерживается, чтобы не засмеяться. Сережа лежит под одеялом, крепко прижавшись к телу Димы. Жмется, чтобы не заметили. Одеяло пуховое, толстое, под него можно провиант накладывать. А Дима оказался холодным. В прямом смысле. Видимо, мерзнет постоянно. Сережа так и лежал, опустив голову на грудь военного. Слышал, как быстро бьется сердце, чувствовал, как жесткие волосы щекочут уши и щеки. Думал, вот-вот свалится или задохнется. Места мало, воздуха еще меньше. Наконец слышит заветное «щелк» выключателя и стук двери. Фроловна ушла. Парень сваливается на пол, утягивая за собой одеяло. — Сумасшедший… — Хочешь жить, умей лежать на мужской груди! — еле сдерживается, чтобы не засмеяться в голос. Дима кажется таким счастливым сейчас. Будто ребенок, совершивший шалость, а взрослые так и не прознали. — Дим, я сигареты принес. — Поздно. Окна закрыты. — А мы это исправим. — Эй, стой! — Дима боится. А вдруг, Сережа сейчас вскроет эту картонку, а там действительно воздух светится? Может, чего хуже, мутанты разгуливают? — Сереж, может, не надо… — Тебе сколько лет, а? — Двадцать восемь было… — Как давно ты ночь видел? — В Москве, Серый, в Москве. — И не скучаешь? — садится прямо поверх. Тяжелый, зараза. Неизвестно, куда смотрит – тьма такая, хоть глаза выкалывай. — Мой отец скоро сопьется, а занавески эти открыть боится. — А ты не боишься? — Да я там был, чего мне боятся, — все шепотом, чтобы другие не услышали. — Давай так, ты курить хочешь? — Хочу. — Сильно хочешь? — Сильно хочу. Сережа слезает. Пара мгновений – и Дима чувствует, как Серый толкает его кровать. Все-таки на колесах, особого труда не стоит, чтобы подкатить к окну. А сердце ведь вот-вот потеряется. Дима так не переживал, когда в Зону входил. Только за ребятами смотрел, как бы они куда не вляпались – тут ведь совсем другое. Попробуй сломай стереотип, а если попадешься? Пускай врачи по ночам не шастали, все равно страшно. Вдруг полоумный какой закричит в своей палате, а такое по ночам действительно случалось – и тогда все, врубают все лампочки в коридоре, мчатся с каталками и препаратами. Занавесок тоже нет. Ничего нет. Никакого уважения и личного пространства, есть только «мы». — У меня Винстон. Мятый. Одна сигарета, тебе оставил. — Может, я все же просто над водичкой покурю? Ну, там над стаканом, еще над чем. «Раз, два…» — и сдирает картонку с окна. Дима зажмуривает глаза, а Серый все еще смеется. Тихо так, шепотом. Ничего там нет на этой улице, совсем ничего. Луна, звезды, силуэт леса на горизонте. Быстро открывает створку, в лицо ударяет ночная прохлада. Открывает медленно, потихоньку. Сглатывает. Правда, ничего. Как у бабушки в деревне. В душе наступает разочарование, граничащее с восторгом. Не научная фантастика все это, а обычная провинция. Со своими тараканами, мусором и быдлом. Воздух здесь не светится, только сломанный фонарь мигает в паре кварталов отсюда. — Видишь? — достает из трусов пачку сигарет. Бедра у него костлявые, можно ладонью сжать – сломаешь. Протягивает табак военному, садится рядом. — Нет здесь ничего, только ночь. Она красивая, да? — Жуткая. — Это все, что ты скажешь? Дима не знал, что сказать. Его ночь горела московскими клубами и слепящими фарами машин. Здесь ночь жуткая, даже не видно пробивающийся сквозь шторы свет из квартир. Зато слышно уханье совы. Воздух у ночи особенный, прохладный. Кажется, Дима сейчас расплачется. Сам не знает почему. Столько лет в страхе перед неизвестным закрывался за картонными заслонками, а оказалось все так просто. Прозаично даже. — Огоньку не поддашь? — Поддам, — зажигает, протягивает. А мужчина затягивается. — Спасибо, Серый, я у тебя в долгу. — Брось, не для тебя делаю, — срывает ветку сирени через решетку. Нюхает. Закладывает себе за ухо. — А для кого? — Не знаю, для себя, — пожимает плечами. — Мне здесь ведь скучно, вот я и пришел. — Врешь. — Вру, — кивает. — Почему? — Потому что сам не знаю правды, — сам затягивается. Дым обжигает легкие, обжигает приятно. Когда куришь, особенно остро чувствуешь потребность в воздухе. Жить хочется еще больше, чем обычно, вот и куришь. — Поэтому и вру. — Ну раз если так, — Дима откидывается на подушки. Ему уже легче, а ночной воздух и вовсе заставил снова почувствовать себя по-настоящему живым. Может, даже совсем маленьким, у бабушки в деревне, где даже фонарей не было. Коровы в полях мычали, которых на ночь забывали заводить обратно в сараи. — Расскажи мне о Лизе. Серого прошибает. — Кто это? — Сестра твоей одноклассницы, работает тут в любительском театре, — Сережа опускает взгляд на пол. — Беленькая такая, прелестная. Хочу с ней познакомиться. И, да… — указывает на форточку. — Окно-то закрой, не по себе мне. Откати меня обратно к стенке.