Евангелие от Иоанна

Поженились они быстро. Разослали родственникам по почте открытки «Счастливой свадьбы!», понимая, что никто в такую глушь не поедет – и почти вдвоем до полуночи носились по городу. То к одной стороне, то к другой – подошли к более-менее открытому периметру Зоны и со словами «Да гори оно все медным пламенем!» кинули букет за колючую проволоку. Сережи на этой свадьбе не было – впрочем, как и никого из его знакомых. На следующее утро Машенька, сестра Лизы, прислала фотографии. С Серым она общалась очень редко и натянуто, получить от нее весточку в мессенджере было как минимум неожиданно. Дима был счастлив. На работу вышел в приподнятом настроении, даже бороду подровнял. Так, что охранник не узнал. Был дикий-дикий такой, как волчара – а тут вот, даже на цивилизованного столичного бродягу стал похож. Принимал поздравления, от Тихона шоколадку, от начальника открытку и цветы для Лизы. Лизу он любил. Просто любил, для такой любви нет названия и оправдания – пластиковая любовь такая, пресловутая. Душнит от нее сильно. Когда по парку идешь, видишь таких голубков – блевать тянет. Не из зависти, из духоты. Болванчики пластиковые, притянутые друг к другу за уши по долгу размножения. — Ну что же, малой, поздравляю! — Ефрем Анатольевич приметил Чеботарева почти с первого дня службы. Говорит, мол приятный парень: без столичной мишуры и показных украшений. — Казалось, еще вчера приехал в нашу дырищу, а сегодня вон, уже свой. — Я Лизу увезу отсюда, Ефрем Анатольевич, у-ве-зу! — на стол начальника прилетает бутылка водки. Столичная, значится. — Дыра у вас, сами говорите. Начальник потирает усы. Да, действительно дыра – только вот из этой дыры уехать считай невозможно. Даже те бедные, кто проездом, порой остаются, а что уж говорить о таких служащих… Провинция имеет свойство поглощать. Кажется тебе, что жизнь течет и струится где-то там, за горизонтом – а ты тут просто к ней готовишься. Возьмешь ноги в руки, подготовишься, а потом рванешь. Не рванешь, пробовали. Остаешься. Сидишь у окна, протираешь кухонную тумбу тряпочкой, смотришь на горизонт и улыбаешься. Через пару лет изменится только цвет тумбы, выцветет. Остальное останется на своих местах. Разливает себе и служащему по стакашке, принято. По стопке на счастье. Дима руки еще бинтовал, привычка. Смотреть на обгоревшую кожу – одно издевательство. Вспоминается Зона проклятая и медицинский спирт. Лиза дома перевязывает. Нежно за ладонь берет, мазью мажет, целует в тыльную сторону ладони и так ласково-ласково, как с ребенком, сюсюкается. Диме это нравится. Эту черту характера своей жены он называет славной инфантильностью. Жена декабриста, не иначе. Без улыбки это солнце нельзя не вспоминать. — Все так говорят, — Ефрем смеется. — Только потом, лет через десять, в кустах валяются… а мне их поднимать. — Зачем же поднимать? Пусть дальше валяются. Жизни научатся. — от водки горчит на языке. Морщится. — Не выдержу, Ефрем Анатольевич. Я когда сюда только-только приехал, чуть на стену от горя не лез. — Но ведь теперь не лезешь, — на что подчиненный кивает. — А год через два так и вовсе прирастешь к этой, как ты выражаешься, стене. — Не наводите тоску, что ж вы… — Мое слово за законом стоит, — пожимает плечами. Наливает еще стакашку. — И жизненным опытом, понимаешь? — Новый век, новые люди… — А история старая, из века в век повторяется. Да и вообще, Чеботарев, — вздыхает. — Раз ты это… женатик теперь, не буду сегодня тебя на вахту отправлять. Иди вон, Зону поохраняй пару часов, да домой вали. — Слева или справа? — Цветочком, — указывает на дверь. — Все, давай, мне еще премиальные нашим лбам выписывать. Будешь хорошо охранять – и тебе выпишу. — Понял. Принял. — за ним хлопает дверь. А Ефрем Анатольевич вздыхает. Эх, Дима. Молодой еще воробей, не стреляли в него. Энергия из него валит, таких ребят в провинции мало. Будто рождаются и вырастают стариками, кому в глаза ни глянь – всю гадость видели. Привезли Чеботарева на поезде в соседнее село – до Зоны к ним пути тоже ходили. С первого дня улыбается. Улыбается, улыбается, а ведь улыбка чахнет. Сначала воодушевляющая, а сейчас уже усталая. Что ни поручи – делает, что удивительно – даже не сквозь пальцы. Столичные все такие. Сначала с черепашьей кропотливостью каждую соринку вымывают, потом, конечно, изнашиваются. В столице за кропотливость могут повысить, наградить, заметить – что ни день, то форс-мажор. Здесь нет ни повышений, ни наград, ни заметок. На собраниях не сможешь случайно столкнуться с начальником или популярным журналистом, на кофе директор Газпрома не позовет. Такие рыбы в местных водах просто не водятся. Экосистема, видите ли, не та. Носится по лестницам, других ребят шпыняет – не зря. За это его любят. Интересно, сколько он так продержится? А продержится ли? Серый даже не был в обиде. Ему просто пришло оповещение, что вот, поженились. Встречаться начали только пару месяцев назад. С другой стороны – а чем здесь еще заниматься? Ходить взад-вперед по балкону, звать девушек на крыши, а потом в постель – и так по кругу. Поженишься – все то же самое, только раз в пять а то и в пару лет прибавляете детей. Скука смертная. Его самого взяли недавно лаборантом. Зону заметили власти, только как заметили – так сразу и кинули. Прислали военный отряд, выделили копеечку на строительство лаборатории, даже саму бедную Зону огородили бетоном и слоем колючей проволоки. Сереже все равно. Зону он знает. Сначала бетон, а через неделю дыра в бетоне. С лабораторией тоже сложно: организовали в здании бывшей школы. В начале 50-х в их дыре было две школы, в начале 2000-х уже одна. Детей нет. Людей, в целом, тоже мало. Из палок и навороченной аппаратуры соорудили помещения, открыли с ленточкой и ножницами. В газете в Москве фотографии напечатали, а дальше забыли. Из хорошего – прислали Рому. Рому прислали не из Москвы, даже не из Петербурга. Студентиком был в Новосибирске, все к знаниям рвался. Защитил, как он сам сказал, парочку «легендарных» работ по изучению ландшафта Зоны – и его отправили. Да, к Зоне – но с глаз долой, чтобы под ногами не мешался. Вдруг действительно важное нечто откроет, а потом придется учебники перепечатывать, новые проекты организовывать, еще чего. Нет денег на эту чушь. Приятный такой, на медведя похож. Грубоватый, в очках, потрепанный своей наукой. Одним словом – взрывное вещество. Окликнешь – не ответит, будешь звать раз пять. Может, тогда от своих изучений оторвется и промолвит чего. Сережа в столицу не рвался, в колледже на аграрном тоже учиться не хотел – так и попал к Роме. Тот выхватил Серого в выпускном классе, когда водили в лабораторию на экскурсию. Любопытный, немногословный, издали его рыжую макушку заприметишь. Мужчина подошел, поздоровался, пожал руку, спросил что-то вроде «Зона интересует?», будто наркотики предлагал, а потом залез в портфель и дал форму для заполнения. Сережа заполнил. Мать на все это пожимала плечами. От Дьявола Зона, негоже чертовщину еще и изучать. Была ли против? Нет. Работы здесь нет, а так будет. Не хотелось отпускать единственное чадо на рожон столицы – а так он под боком. — А вы совсем-совсем вылазок не делаете, да? — Сережа еще стеснительный был. Краснел, когда у него что-нибудь спрашиваешь, а потом как рассмеется. Рома отрывается от своих бумаг, с укором смотрит. — Сереж, мы это уже обсуждали, — из всех удивительных атрибутов у Ромы была только карта. Сам он Зону видел исключительно на фотографиях. Говорят, в штатах изобрели роботов, которые ходили по Зоне и все фотографировали. Но это там, за океаном – здесь даже хорошей камеры найти не сможешь. Рома в Зону не рвался – и Сереже не советовал. Боялся. Его страх пропитал каждый объект внутри лаборатории – будто опечатал все эти нелепые стопки бумаг. Один горе-сталкер, чье имя уже никто не вспомнит, пару раз заявлялся на порог лаборатории. Молоденький, с выбитым глазом, поверх головы повязан шарф. Когда видел работников – лицо прятал за воротом джинсовки. Разговаривал только с Ромой, и то – шепотом. Сережа пытался с ним связаться. Думал, опознает. Тот все равно скрывался, отмахивался, убегал за угол. Идиот, не иначе. Кому он здесь нужен? Так, из любопытства – в их краях за сталкерство не сажают. С его руки в лаборатории оказалось три артефакта – все три бесполезные. Пустышки. Сережа одну из них крутил в руках. Случайно разбил. Ничего не изменилось, его даже не отругали. Описывали в бумагах, восхищались на собраниях – потом приходили домой и смеялись над собственным маразмом. Их лаборатория бесполезна, как бесполезно любое государственное здание, не имеющее смысла. На нее выделяют копейки из столицы, держится. Существует на окраине города, как большая белая ворона – без начала и конца, без цели и результата. Безысходность. За это Сережа ее ненавидит. Каждое утро приходит в пять утра, чтобы медленно-медленно, под чай, переписывать одни и те же работы. Одно такое утро омрачилось криками из комнаты для химических испытаний. Она была всего одна такая, за тяжелой железной дверью. Комнатой для испытаний называлась для вида, только на плане здания. По факту – просто пустая белая комнатушка без окна. Там стол вроде стоит, иногда носят архивные книги. Удивительно, как оттуда вообще ключ нашли… Только стоит прильнуть спиной к стене – дверь открывается. Оттуда чуть ли не вылетает Дима. На взводе, взлохмаченный. Сережа кивает ему в приветствие, бубнит тихое «Ты че тут забыл?». Военный не обращает внимания. Смотрит на часы на руках, а после просто убегает в сторону выхода. Ничего не орет, не показывает. Исчезает так же быстро, как и появился. В комнате оказывается Рома. Тоже взлохмаченный – только вот для него это обычное состояние. — Что это было? — Сережа входит внутрь, садится напротив. Стул неприятно скрипит под тяжестью юношеского тела – давно здесь никого не было. — Результаты плачевного обращения с великим открытиями, — бурчит под нос. Перед ученым на столе ничего нет, он просто смотрит в одну току. — Твой любимчик предлагает снять с нашей Зоны охрану. — Правильно делает, — Сережа вздыхает, подпирая рукой подбородок. — Нам зарплату будут больше давать… — Идиоты вы, — шутливо щелкает в лоб. — Куски такие великого идиотского торта! — Никому в этой дыре наша Зона не сдалась, — разводит руками. — Только тому торчку, который тебе пустышки таскает. А ему, поверь мне, все равно, насколько легко или трудно в эту вашу Зону лазать… — Сереж, хоть ты чепуху не неси. Рабочий день начинать с такого дерьма… — Херня это все собачья, — улыбается. Печально так, как улыбаются люди на похоронах. — Артефакты – это мусор, а Зона – большая мусорка. А вы эту мусорку охраняете. — А что, по-твоему, не мусорка? — Дима не мусорка, — встает. — Все мы мусор. Кроме Димы. — А если же наоборот? — Рома выводит Серого из комнаты, закрывает на ключ. Свет внутри железной коробки снова исчезает – и снова на долгое время. Бумажный мусор под слоем пыли тоже. — Если он – главная мусорка, а мы нет? — Сам в это веришь? — Серый нащупывает в кармане пачку Винстона, сжимает. Нужно срочно пойти закурить. — Отличие мусора от немусор в использовании. — Переведи. — Дима не мусор, потому что его ресурсы еще не израсходованы, — его глаза почти всегда опущены, он боится разговаривать напрямую. — Так говорит его начальник. Я с ним согласен. — Хочешь израсходовать? — С этим прекрасно справится Лиза, — имя супруги Димы ложится на язык с тяжестью. Серый не любит Климовых – ни ее, ни сестру. Есть на то причины. Обе – тепличные овощи. — Хочешь быть Лизой? — Ни за что. — руки уже дрожат от нервов. — Я курить. — Не подавись. — Да иди ты. Вокруг ни души. Сережа с искренностью ненавидит жизнь вокруг него. Может, именно поэтому Дима в душу залез. Никто другой. Единственная нить, которая протягивается от сюрреализма настоящей жизни к этому издевательству под названием «сибирские провинции». Серый выходит на пожарный балкон, который скрывается за безымянной дверью. Закуривает. Здесь ничего не меняется – из года в год пейзажи покрываются ржавчиной и плесенью. Хочешь усесться в угол и закрыться от всего мира, прижав руки к ушам. Дима казался другим. Пришельцем. Может, именно он Зону создал? Не было никакой любви. Нет, была. Другая. Такую любовь Дмитрий не поймет. В его жизни есть Лиза, есть семья, но нет места размышлениям. Гниет изнутри, ищет радикальные черты абсолютно во всем. Своей любви Серый не понимал. Ему казалось, что он любовь понимает и знает лучше, чем каждый человек на Земле. Его любовь жгла хуже любого ножа, она стискивала материнскими руками и топила глазами младших братьев. Горько. Горько от мысли, что все-таки Лиза. Горько от мысли, что все-таки здесь. Горько от мысли, что Зона ничего не значит. Серый садится на лестнице, пряча лицо в ладонях, окурок летит на землю. Кровь в голове пульсирует так, будто она вот-вот взорвется. Хочется закричать – никто не услышит. Он стискивает пальцы до боли. Все они – все эти люди вокруг – его мать, отец, теть Люба, Рома, Олег, Дима – все они занимают определенную нишу на шахматной доске. Никто не пешка, никто не ферзь. И все же это шахматы. Бьет по стене с размаху, разбивает костяшки в кровь. Не страшно, забинтует. Он сидит в яме из собственных эмоций и чувств, не может выбраться. Мечтает, но не может. Этот порочный круг замыкается там, где начинается предыдущий, все снова и снова, снова и снова. Он любил всех, абсолютно всех – но одновременно так, что от своей великой любви всех готов был задушить. Отвести на Зону и кинуть на испытание ведьминой плеши – все превратятся в черные точки, которым придется по ночам читать вырезки из Евангелиария. Не более. Будет здорово. Все родные будут в одном месте, все защищены, ведь все мертвы. Раз, два, раз два… надо успокоиться. Раз, два, раз, два… В горле встал ком. Нервы медленно, но верно сдают. Нужно отсюда уволиться, чтобы уехать. Нет, нет, нет. Нет. Делает последний глубокий вздох. На смену небытию приходит тупая апатия. Как прыгать на батуте, растянутом над гимнастическим поролоном. Сначала спиной давишься в сетку, так, что кружишься голова – а потом тебя несет настолько высоко, что ты не уверен в месте приземления. Боишься, что от вышины потеряешь сознание. В то же время боишься снова упасть в эту давящую дыру – ведь всегда есть возможность, что сетка порвется, и ты провалишься в яму. — Я приеду? — его голос звучит жалко. Вымотан. — Приезжай, — Сереже остается только соглашаться. — Мать дома, куда пойдем? — Не важно, у меня ключи от квартиры. — Забились.

***

Когда кричишь «больно», ему будто все равно. Сережа кричал. Его руки дрожали, ему было больно – больно ему было каждый раз, когда звонил Чеботарев. Обычно пьяный в стельку, изнеможенный и разочарованный. Серый прибегает к порогу, как уличная шавка. Ждет, когда хозяин крепко прижмет его рыжую голову к стене, стянет шерстяной свитер и больно укусит в плечо. — Дима, Димочка… подожди, — он сжимал бедра так, что на следующее утро на коже вырисовывались синяки. Сережа никогда не стонал. Секс для него – пытка. Он всегда мокрый, всегда трясется, а еще всегда боится, что однажды пьяный партнер не сдержится и убьет его. Дима опустошен, как бокал дорогого вина – послевкусие не забывается еще долго, но вина в нем все же нет. — Стой. Зажимает рот рукой. Серый давится. Его давят в постель, крепко держат за шею, сжимая до нехватки воздуха. Скулит подобно собаке. Только кровать – предательница – сигнализирует о неком подобии любовного ложе. Это мирное «бух-бух», ритмично отдающееся по полу… эхом впечатывается в голову. Перед глазами все плывет. Руки у Димы крепки. Это руки военного – если ему захочется, он может задушить. Возможно, даже сам этого не поймет. У него безумно горячее тело. Горячее не в смысле сексуальное, а в смысле по температуре. Можно обжечься, если тронуть. Ладони потные, вечно соскальзывают чуть ли не до макушки. Это тоже больно – когда чьи-то пальцы давят в твой череп. Ты даже не можешь пошевелиться, чувствуешь, что твоя голова разорвется. Он любит тянуть за рыжие волосы, кусать за шею – порой прокусывать кожу, пока не ощутит вкус крови на языке. Ему это приносит удовольствие. Тупое такое, неправильное. Он не ловит кайфа, не наслаждается собственной работой. Он видит, как на краю кровати валяется Серый. Весь скрюченный, в позе эмбриона. Не плачет, дрожит. Диме ведь искренне все равно на физическую боль. Ему нравится на ухо шептать совершенно беспардонное «Твои синяки – это мои трофеи» и долго смеяться. Сережу снова бросает в дрожь. Это не Дима. Это его тень, пытающаяся вспомнить свою бурную молодость. Она мечется из угла в угол, ищет себе пристанище – не находит и жрет плоть изнутри. Животный секс развлекает Диму. Он сажает Серого на себя, откидывается на подушки и смотрит. Не отпускает рук, сжимает до синяков. Смотрит и смеется. Ему нравится видеть, как мерно подрагивает юноша на его члене. То соскальзывает, то медлит. Совершенно не умеет держать темп, неопытный. Одновременно бесит и заводит. Сережа – маленькая такая икона для осквернения. Хочется вдарить, вырвать волосы с корнем, а после долго замаливать свою распущенность. Серый тянется за поцелуем – а Дима бьет его по губам. Не смей, не твое. Хочешь покричать – уткнись в подушку и зажми палец между зубов. И все же простыня после них остается мокрой. Эта квартира досталась Диме от правительства. Людей нет, зарплату выдают через раз. А квартира… дали, как подарок на свадьбу. Абсолютно пустая сейчас. У Лизы глаза горят, когда она сюда заходит – постоянно говорит, где и что будет стоять, как будут звать их детей, все в таком духе. Сережа не говорит. Здесь он бывает постоянно, как минимум пару раз в неделю. Обсасывает обгоревшие пальцы – а все равно больно, сколько ни обсасывай. Диме нравится приносить боль, именно это ему и хочется. У Сережи лицо красивое, почти детское еще. Смотреть, как оно корчится в муках, одно удовольствие. Ни разу слезы не проронил, в глаза никогда не смотрит. Губы закусывает до крови и постоянно тянется за поцелуем. Дима отвергает. Его губы предназначены только для его любимой жены, ни для кого иного. — Дима, я… поставил чайник, — Сережа закутан в простыню. За окном уже смеркается. На кухне стоит только кухонная тумба и переносная электроплита, в одном из ящиков можно найти быстрорастворимый кофе и пару чайных пакетиков. — Я устал, — он обнимает за талию. Остается только прижать его голову к себе. Так, как мать прижимает Сережу. Нежно гладить руками по черной макушке и ждать, пока он выговорится. От Димы слишком многого ждут. За это время он стал не просто Димой, он стал Дмитрием Чеботаревым. От него ждут звезд с неба. Ждут, ждут, ждут… а дают ничего. — Я боюсь. Молчи, он выговорится. Молчи. — Помнишь, ты еще в больнице назвал Лизу тепличной клубникой? — Сережа кивает. — Я тогда рассердился, сказал, что ты надменный, лицемерный, и еще там что-то наговорил… — Эгоист? — Да, — вздыхает. — Ты был прав. Боже, как же ты был прав… — Мне казалось, ты счастлив. — Я счастлив. — как отрезает. — Это пластиковое счастье какое-то, совершенно неправильное. Я прихожу домой, я будто становлюсь героем книги. Все стоит на своих полках, все чистое… все какое-то приторное. Не знаю, идеальное. Теплица. Любой другой человек спросил бы «А что плохого?». Сережа не спрашивал – он знал ответ. Пластик душнит. Человек привык жить внутри холодного шквала эмоций, когда его окружают другие люди – у каждого набор эмоций и точек соприкосновения. У Лизы… его просто не было. Ее словно вырастили в инкубаторе, написав на ленточке «будущая идеальная жена и мать». За взглядом ничего, пластик. Подделка на человека, только вот очень высокого качества. Она не будет любить за что-то, просто будет – наверное, даже в храм ходит и Богу молится. Рабская любовь ради любви. «И вымолвил он: каждой твари по паре». В этой любви нет ничего неправильного. Тебе не важно, кого любить – ты просто хочешь любить. Будь это не Дима, это был бы кто-то другой. Может, немного другой. Может, совершенно другой. Может, даже много позже. Его бы, этого «д р у г о г о», тоже бы любили. Так же сильно, так же искренне. И ведь Дима понимает, что его супруга любит настолько сильной и чистой рабской любовью, что никто другой не сможет более появиться в ее поле зрения. Просто любит, потому что это эталон. Слепо так, сидя на кухне. — Я ее боюсь, Сереж, — гладит своей широкой ладонью по спине. Становится так… тепло. Забываешь о его молчании, о его грубости. Хочется прижать его к своей груди еще ближе и заставить выплакаться, чтобы снять с души этот навалившийся груз. — Боюсь. И Люблю. Безумно боюсь. И безумно люблю. — Поцелуй меня? — Я верный, я не могу, — но ведь обнимает. Смотрит на оставленные собой отметины и прячет лицо в простыни. Стыдно. — Я буду зеленый. Тот, который с малиной… — Лиза прекрасна. Забудь все, что я о ней говорил, — он уходит, чтобы заварить чай. Он прав. Лиза прекрасна. Лучезарная дива без проблем и весов на плечах. Может, в этом и есть ее неуловимая прелесть? Сережу оскорбляет существование таких людей. Жизнь щадит – за это Сережа не любит. Другая причина – Дима. Сам ведь понимает, что единственный человек в этом селе, кто подставит щеку, когда по одной ударят – Сережа. Только Сережа будет мучиться с его старой электроплитой, только Сережа летом процеживает черный чай в ситечке, только Сережа крепко обнимает и вместо тебя плачет в макушку. Не от боли, а от груза, который повис внутри тебя. Словно пытается переложить на свои плечи твои переживания. Поймет, простит, наденет свои джинсы, застегнет куртку на все пуговицы, соберется уходить, а потом разденется, ляжет рядом и попросит руку под голову, потому что так спать удобнее. В комнате располагался только матрац, нередко наскоро застеленный заранее принесенным бельем. Здесь постоянно пахнет табаком и пакетированным чаем. Сережа под боком. Никуда не денется. Волосы у него рыжие, сам по себе он какой-то тоже «рыжий» - выделяющийся из снега провинциалов. Лиза тоже выделяется. Иначе. Серый не спрашивает бред. Не спрашивает «Почему ты меня трахаешь?» или «Я тебе хотя бы нравлюсь?». Знает ответ. Знает, что не услышит сценарий для мелодрам. Для Димы он такой же матрац, как и тот, на котором они лежат. Воняющий дымом гниющей провинции, одинокий, доступный. Диму нельзя взять за руку или поцеловать, но можно прижаться во сне. Он обнимет. — Я хочу увести Лизу отсюда, — он курит в постели, запивает чаем. — На фоне дряхлых москвичей она будет казаться настоящим солнышком… Сережа качает головой. Он не хочет соглашаться ни с чем, что связано с Лизой – он утверждает, кивает, даже выдавливает улыбку. Но не соглашается. Душевная ревность не отпускает такого теплого и славного Диму далеко – тем более, навсегда. Они занимаются сексом не из любви, не из выгоды, не из желания. Из безнадеги. Дима выплескивает пыл, Сережа – эмоции. Дополняют друг друга паразитирующими чувствами. — Это ведь не измена, да? — будто спрашивает в пустоту. — Измена, — шепотом отвечает Серый. — Нет, не измена, — он ставит кружку на пол, встает с матраца. Почти темно, остаются только жалкие полчаса до комендантского часа. — Можешь здесь остаться. — Не останусь, — Сережа бурчит под нос. — Я к маме пойду. — Я купил тебе крем от синяков. Помажь. Должно быстрее проходить. — Как бы я хотел сказать тебе, что ты бездушная скотина, — он сглатывает. — Но я не скажу. Он насвистывает песню из детского мультфильма себе под нос. Сегодня домой не пойдет, мать будет задавать слишком много вопросов. Постоит у окна до закрытия, уйдет спать. Сережа вернется поздно ночью, поставит грязные ботинки у батареи, а наутро скажет, что вернулся с первыми лучами солнца. Она научилась принимать, что сын может надолго задержаться на работе – но так и не разучилась за него переживать. Городские фонарные столбы остаются далеко за спиной. Перед глазами возвышается высокая бетонная стена. Военные по ночам не охраняют периметр. Никто не ходит сюда по тьме. Никто, кроме сталкеров. «Не измена, говоришь?» - усмехается под нос. Он не был в Зоне уже долгие месяцы. Соскучился по невинному ужасу, который пропитывает каждую клетку тела. Нужна разрядка. Разрядка от Ромы, разрядка от лаборатории, от Димы и от этих всевечных измен. Круг замыкается. Из соломенного и мягкого превращается в железный. Железный, но ржавый. Зона примет, кем бы ты ни был.