***
Не оглядывайся, Рокэ. Будешь оглядываться – никогда не сможешь идти вперед. Будешь спотыкаться, махать руками, как полоумный, пропашешь носом по земле пару метров, измажешься, не успеешь в срок, и если позади шторм – он слижет тебя с прибрежных камней, если позади ураган – сдерет тебя с земли, если позади смерть – догонит. В тот день, когда отец сказал это, из четверых остался один, и Рокэ вспоминал, что давным-давно говорила мать. Ласточки должны кружить над городами и морями, а не пускать кровь. Мои дети созданы не для смерти, а для жизни. Рокэ помнил – утреннее солнце в окна, а окна нараспашку, и пахнет талой водой, и мать в красной юбке кричит на Рамона, и вмешивается отец – хлестким ударом звучного голоса: «Довольно, Долорес! Он не дитя». Рокэ не понимал тогда ни кошки, он собирал корабль – сотни мелких деталей, маленький тканевой парус, тонкие гладкие мачты, россыпь на полу. Он хотел, чтобы все перестали ругаться и Рамон вспомнил, что обещал собирать с ним. А Рамон хотел идти в армию. Рамон погиб в двадцать четыре, Рубен погиб в двадцать четыре, Карлос погиб в двадцать четыре. Рокэ в двадцать четыре перешел Ренкваху, получил награду и пинок вон, и еще год сходил с ума, дразня смерть всеми возможными способами – ну, давай, догони, вот я, я даже не убегаю, давай, кошки тебя дери! Если смерть была женщиной, то эта женщина его не хотела. Совсем. Какая же нелепая, постыдная сентиментальность. Это пошло бы Джастину в его семнадцать, и то ты бы постыдил его драматизировать столько и так – с окнами нараспашку и запахом поздней осени, с налетевшими внутрь сухими листьями, терзая гитару и не чувствуя холода. Он не вспоминал об этом всем шесть лет и не вспоминал бы еще четырежды столько же, но свое дело сделало – что, вино? Да когда бы ты раскисал от вина, Рокэ. Может, вино и память, истязающая всю неделю. Может, проклятые дети, живые до невозможности, наивные, глупые, до которых ему нет никакого дела. Может, это просто, как это называется? Предел на языке убогих психологов. Надо будет спросить у Катари. Катари бы сказала, это неизбежно. Невозможно бежать бесконечно, невозможно прятать внутрь все, что неугодно, забудешь его там – оно потом тебе припомнит. Она бы сказала, опять сказала бы – сходи к специалисту, Рокэ, не будь идиотом, и говорила бы она это, касаясь тонкими пальчиками его скул. – Ого, – присвистнули с порога. – А у нас тут прямо-таки пир, Ли, смотри-ка. Росио, ты ограбил магазин, и к тебе скоро вломится полиция? Твое лицо уже в розыске? Я могу выпить на брудершафт с опасным преступником и гордиться этим до конца жизни? Хлопнула дверь, повернулся в замке ключ, и они возникли на пороге оба – Ли и Миль, одинаково длинноволосые, с одинаково понимающими лицами. – Уберите это, – предупредил Рокэ и, подняв с пола полную, запечатанную еще бутылку, швырнул в Миля. – Что убрать? – хмыкнул тот и, конечно, поймал. – Пробку из бутылки? Нас? – Это вино из Алвасете, – моментально оценил Ли. – Ты его не пьешь. – Но если ты собираешься угостить нас, я лично не против, – вмешался Миль. Рокэ ничего не сказал. Пальцы гуляли по ладам и плохо слушались, струны то и дело норовили начать дребезжать, словно он взял гитару в руки впервые, и рядом сидит мать и сейчас начнет подсказывать: смелее, Росио, вспоминай, где должен быть указательный палец. Музыка рвала тишину, но та стекалась обратно, липкая и звенящая. Нужны были голоса, в качестве голосов отлично подходили Савиньяки. Рокэ позвал бы еще Ротгера, но тот болтался у моря круглый год, изредка посещая презренную столицу и страшно негодуя на все – на климат, на безумных торопливых людей, на загазованность: «Как вы тут вообще дышите!». – Лови, – сказал Миль, и Рокэ еле успел оторвать руки от гитары, чтобы поймать – что, банку газировки? – Если бы ты попал по гитаре… – предупредил Рокэ, и Эмиль захохотал: – Как давно я не слышал этот тон! Подожди, если ты уже хочешь дать мне в морду, я хоть куртку сниму, а то неудобно. – Тебе принципиально, чтобы мы тут задницы морозили? – уточнил Ли от окна. – Если нет, я закрою. Хлопки окон, шаги, смех Миля. Красный галстук Ли, черная футболка Миля с надписью «нормально делай, нормально будет». Ругань – кто-то споткнулся об неугомонного робота, оживающего в самые неподходящие моменты. Шум воды, щелчки выключателя, звон бутылок. Тишина отошла. – Выглядишь отвратно, – заявил Ли, усаживаясь прямо на пол, в полуметре от Рокэ, и салютуя уже полным бокалом. – Насколько? – Рокэ поднял в ответ свой. – На шесть лет назад. – Должно быть, и правда довольно отвратно. – Это десять из десяти по шкале отвратности, – обрадовал Миль, падая на пол с другой стороны и хватая одну из бутылок. – Ого, да это «Последняя кровь», серьезно?! Мы пили ее… – Шесть лет назад, – подсказал Ли. – Росио, – Миль опустил бутылку и накрыл ладонью ладонь Рокэ, все еще повторяющую машинально знакомые положения на грифе. – Я нервничаю, успокой меня. Это же не прощальный вечер с друзьями? Рокэ скинул его руку, поставил бокал и взял на пробу заковыристый аккорд. Струны не дребезжали – вышло чисто и звонко. Миль таращился на него, как варан на недобитую добычу, Ли молча тянул вино. Гитара зазвучала – по-настоящему, сильными переливами, и вот для этого были нужны открытые окна. Ли оставил форточку, этого, конечно, хватит, но это не то же самое, что льющаяся в южную теплую ночь песня – к звездам, к дремлющим гранатовым рощам, к тихому ночному морю. Ночь, впрочем, не южная и не теплая, и вместо рощ – разноразмерные кубы жилых домов, раскиданных абы как, машины, дворы, гуляющие парочки, старушки, которым не спится, какие-нибудь юнцы, удравшие из дома в глухую ночь… Закат с этим всем, сгодится и это. Гитара пела, Рокэ сидел, прикрыв глаза, и не знал, что делают его руки. Он ведь пытался, карьярра, он пытался. Женщины на один день, женщины на несколько недель. Друзья – не на один день, но те, кто подходит близко раз в шестнадцать лет. Дети на тренировках – слишком юные, чтобы иметь значение. И что в итоге? Прекрасная, кошки ее дери, Катари – не любовь и не ненависть, что-то тесное, колкое, чему наверняка есть специальное определение, о, эта женщина нашла бы умные слова. Клятый Джастин Придд, два года назад попытавшийся помереть у него на руках. Мальчишка Окделл, четыре дня проживший где-то рядом и одним своим присутствием вынувший кирпич из основания какой-то грандиозно важной башни. Окделл не имел значения сам по себе, мальчишка одиннадцати лет, еще бы он имел значение, но он – тот неловкий дурак, который проходит мимо нагромождения стеклянной посуды в торговом зале и задевает его плечом. – Рокэ! – Миль вдруг оказался рядом, поймал руку на аккордах снова, уже тверже, сверкнули темные глаза прямо напротив глаз Рокэ. – Ты так играешь, что у меня две версии – это или в самом деле проклятое прощание, или ты собрался жениться, завести собаку и жить счастливо, и я что-то пока не вижу тут собаки! Гитара молчала, жестоко заткнутая, а Эмиль нарывался. – Ты уберешься или нет? – осведомился Рокэ почти ласково. – Ты меня сам позвал! Как твой друг, я просто обязан убедиться, что ты в себе и завтра тоже будешь в себе! – Буду, – кивнул Рокэ. – Завтра в двенадцать мне воевать с Дораком. – То есть, – не отставал Эмиль, – ты в норме? – Он в норме, – сказал Ли. – Ты же слышал, что он играл. – А почему, ты думаешь, я нервничаю? – вспылил Эмиль. – Конечно, я слышал, это песня доры Долорес про сумасшедшую чайку, которая летела к солнцу и померла в волнах, очень оптимистично! Если это не звучит, как «пока, я все», то я… Рокэ коснулся стены затылком. – Успокойся, Миль. Я люблю эту песню. Если ты думаешь, что я сыграл бы это, думая свести счеты с жизнью, ты кретин.Часть 24
8 марта 2021 г. в 17:41
Примечания:
сейчас будут залпом все оставшиеся главы, потому что автор все дописал и не может больше это выносить :Р
– Рокэ, – вздохнул Квентин, – того факта, что вас не устраивает талигская система образования, недостаточно, чтобы уже завтра школы начали работать иначе. Создателя ради, сядьте, от вашей беготни в глазах рябит.
– В глазах, Квентин, у вас рябит от передозировки тонизирующих средств. Вы сляжете с сердечным приступом, если не опомнитесь, и ваша школа будет лежать в руинах, – мрачно предрек Рокэ.
И, домчавшись от одной стены до противоположной, круто развернулся и направился к подоконнику. Квентин наблюдал, как он устраивается, молча. Пальцы поглаживали любимую чашку – с остатками шадди, конечно. «Тонизирующих средств» там, вопреки мнению этого неугомонного мальчика, не было ни грамма: врачи запретили, и уже третий месяц Квентин пил вместо чистого шадди пресный аналог – «шадди без шадди», выдумали же такую пакость. Реклама утверждала, что на вкус не будет никакой разницы, и, как всегда, врала.
Разница была. Было невкусно – раз, к полудню виски начинали ныть и переставали только после заката – два. Сердцу, может, и становилось лучше, а самому Квентину – не слишком.
Рокэ дернул оконную ручку, впуская внутрь холодный воздух, и утомленно откинул лохматую голову на стену. И – надо же – прикрыл глаза. Решил, видно, все-таки успокоиться. Квентин, пользуясь тем, что мальчик его не видит, позволил улыбке тронуть губы. Корчить из себя неизвестно что Рокэ мог сколько угодно, но это не работало с теми, кто видел его совсем мальчишкой, а Квентин видел.
Сколько раз юный Росио оказывался у него в кабинете в свой первый год? Десятилетнее недоразумение, вечно встрепанное, упрямое, как тысяча кошек закатных. Алваро предупреждал, но Росио решил удивить и уважаемого отца и откалывал поистине впечатляющие номера. Первые месяцы с ним боролись кураторы, после, посмотрев на мальчика внимательно, Квентин попросил приводить мальчика к нему – не каждый раз, нет. Раз в неделю, не чаще. Чтобы привыкал, но не считал себя особенным.
Алваро не желал слушать, что он – идиот, и оставалось только подготовить почву. Чтобы мальчику было, куда падать, когда придется. Пришлось – Долорес умерла в мае, когда зацвели яблони. После похорон Росио пришел сам – забрался на подоконник и молча сидел, наблюдая, как гаснет закат.
– Откровенно говоря, – сказал Квентин, – я не понимаю, с чего вы устроили эту демонстрацию, Рокэ. На вас посмотреть – так мы собираемся юного Окделла казнить у школьных дверей, не иначе.
– А я не понимаю, Квентин, с каких пор вы пляшете под чьи-то инструменты.
– Это называется «компромисс».
– Перефразирую: с каких пор вы, кошки вас дери, идете на компромиссы.
– Я делаю это каждый день. Как, по-вашему, устроена работа управленца? Я не диктатор, а у нас не ужасающая антиутопия. Мы живем в мире, полном прав и свобод, которые приходится учитывать.
– Давайте без уроков мироустройства, Квентин!
– Давайте без капризов, Рокэ.
Мальчик расфыркался сердитым котом, свесил ноги в кабинет, прижался к стеклу спиной.
– Давайте проясним, что вы называете капризами. Мать безумного Колиньяра, которому внушили, что он центр этого мира, потребовала а – извинений Окделла перед собственно безумным Колиньяром, бэ – извинений Мирабеллы Окделл перед оной матерью безумного Колиньяра, вэ – постановки самого Окделла на школьный учет, гэ – перевода этого же Окделла в другой класс, и вы согласны дать ей и первое, и второе, и третье, и четвертое. Так?
– Так, – улыбнулся Квентин. Рокэ, когда ему становилось невмоготу, всегда начинал изъясняться так, что у слушающих голова шла кругом, но Квентин давно привык. – Первое разумно, второе – не обязательно, но Мирабелла не откажется, она сделала бы это и сама. Третье – наша прямая обязанность как организации, и я повторяю это вам, кажется, в четвертый раз? И «Положение о школьном учете» все еще лежит на столе, возьмите, наконец, и ознакомьтесь. Четвертое – уместная предосторожность.
– Если это уместная предосторожность, вам следует открыть еще двадцать с лишним пятых классов, чтобы каждый из этих детей учился отдельно. Так они точно ни с кем не подерутся.
– Это возвращает нас к моему прошлому замечанию, Рокэ. Желаете менять систему образования – начинайте карьеру в этой сфере. Свежей крови нам, признаться, не хватает.
– Вы влияете на министра напрямую, не прибедняйтесь.
– Речь не обо мне, а о вас, – миролюбиво поправил Квентин. – Реформ жаждете вы. Меня текущее положение дел устраивает.
– Карьярра, Квентин!
С подоконника Рокэ спрыгнул, размашистым шагом подошел к столу, навис, опершись об угол стола ладонью, сверкнул глазами. Ну, друг мой, этим меня не пронять, тебе ли об этом не помнить. Рокэ помнил – дернул головой, выпрямился. Уселся на стол внаглую – потеснив бумаги и статуэтку медной лошадки. Ну и что это такое, Рокэ, захват чужой территории?
– Что вам нужно, Квентин? – спросил он проникновенно. Ах, захват чужой территории и попытки в дипломатию, значит. – Педагогическая аргументация? Хорошо. Если мы тут все делаем ради блага детей, не мнимого, а реального, то чему, Леворукого ради, мы научим Эстебана Колиньяра, продемонстрировав ему, что его мерзкое по всем статьям поведение окажется в конечном итоге вознаграждено? Он получит извинения, внимание и изгнание неугодного ему ребенка, а должен получить по шее.
– Это, Рокэ, будет уже не в вашей компетенции, – напомнил Квентин, помедлив. – Вы, если я правильно помню, согласились на должность классного руководителя только на неделю, а предполагаемое «по шее» будет ждать Эстебана не ранее следующей недели. Послезавтра выходные.
Он мог бы сказать: «Впрочем, если вы заинтересованы», но нужды не было: Рокэ уловит намек, он умница.
– Это, – усмехнулся он, – будет в вашей, Квентин, компетенции. Вы директор.
– Скажите мне, – попросил Квентин, угадав в повисшей паузе возможность свернуть с бессмысленной болтовни на действительно важную тему, – чем вас так зацепил этот ребенок?
– Он – вылитый я. Недотягивает, конечно, ему недостает мотивации быть маленьким засранцем, но действует он весьма похоже. Меня вы, помнится, не баловали. Колиньяру тоже нужда узда, а не пирожные и воздушные шары.
– Я говорю не про Эстебана, Рокэ.
Беспокоишься ты ведь не об Эстебане. Эстебан тебя разве что забавляет и действительно напоминает о собственном детстве, а вот Окделл – за него ты, Рокэ, заступаешься. Заступаешься и сам не помнишь, когда у тебя в последний раз так глаза горели.
Говорили тебе ведь – не лезь в военное дело, это не твое, так нет же, в молодости мы всегда знаем все лучше всех. Рокэ, Рокэ.
– Окделл? – Рокэ приподнял бровь и поднял лицо к потолку, словно молочно-белое навесное полотно его ну очень заинтересовало. – Ничем. На его месте мог быть кто угодно. Вы собираетесь наказать этого ребенка так, словно он разнес вашу школу до основания, а он всего лишь постоял за себя. Для такого блаженного дурака это поступок, достойный, скорее, похвалы.
– Вот и похвалите его, – мягко посоветовал Квентин.
– Моя похвала юношу вряд ли обрадует. И речь не о том, не переводите тему. Я общался с матерью Колиньяра три часа в этой кошкиной больнице, она… Es un pato histérico. No puedes hacer que se calme?
– У меня уже не те мозги, что раньше, изволь на талиг.
– Каких кошек вы не можете ее успокоить?
– Могу, – на этот раз улыбку Квентин сдержал. – Но не хочу. Условия, которые она поставила, меня устраивают.
Рокэ сощурился и, резко спрыгнув со стола, отошел. Можно было подумать, он даст волю чувствам и, как в малые лета, пнет стену ботинком, но нет – подошел к окну, встретился взглядом со своим отражением, поправил ворот рубашки, застегнул верхнюю пуговицу, пригладил ладонью волосы. Злись, Рокэ, злись. Идти мне наперекор тебе всегда шло на пользу.
– Во сколько этот ваш кошкин совет?
– В двенадцать. К десяти утра мне нужны от вас…
– Я помню, что вам от меня нужно.
Отвернувшись от окна, Рокэ скользнул по Квентину пристальным, все еще полыхающим взглядом, кивнул и вышел, сумев не хлопнуть дверью. Квентин наконец вздохнул, допил остатки шадди и потер ноющие виски.