В огне и холоде тревог — Так жизнь пройдет. Запомним оба, Что встретиться судил нам бог В час искупительный — у гроба. «В огне и холоде тревог…» А.А. Блок
Иван Васильевич с постели уж целый день не вставал. Лежит только все, бусины четок перебирает, да будто глядит вникуда. Так и вечереть начало. Гвоздев Осип уж несколько раз заходил, докладывал об том, что Федор места себе не находит. Как узнал, что отца в темницу кинули, так к царю собирался пойти, да там рынды сказали, мол не велено пускать. Теперь бродит аки неприкаянный по дворцу, то у Скуратова встречу с Алексеем выпытать пробует, то вокруг подвалов ходит, прислушивается. — Морозов сознался в измене? — вопрошает царь. — Нет, молчит. Малюта, кажись, скоро шкуру с него живьем сдерет, а он все молчит. — Гвоздев садится за стол. — Может Алексея тоже попытать уж надобно? — Нет. Нельзя его трогать. — Дык может Басманов скорей заговорил бы, чем этот пес старый?! — Ты что, поперек государя молвишь? — Грозный привстает на локтях. — Что ты, что ты! — Осип в испуге руками машет, да спину гнет. — Я всегда стеной за слово твою стою, великий государь! — Нет мне веры никому… — Иван встал, ко столу прошел, налил вина, принюхался. — Дозволь мне испить, коли мыслишь, что там яд может быть. Грозный протянул Гвоздеву чашу, тот сделал глоток, воротил ее государю. Иван Васильевич еще минут несколько наблюдает за слугой своим, да и сам пригубил питье. Из сеней послышался топот да стук, ввалился в покои царские Григорий Лукьянович. — Великий государь, там Морозов скоро и дух испустит, прикажешь казнить? — Велено же было при жизни держать! — раскатистый крик заставил присутствующих содрогнуться. — Пошто боярина замучил?! — Надежа-государь, так он молчит, окаянный, я ж правду дознаться хотел! — взмолился Малюта. — Знаю, знаю… Давай, созывай народ, будем судить Морозова. — Грозный залпом чашу опрокинул. — Будет сделано. — Скуратов раскланялся, да назад попятился к дверям.***
Люд православный собрался на площади затемно. Шумно было от разговоров, да душно от огней, коих бесчисленно было зажжено для лучшей видимости. Грозный явил себя народу верхом на коне, в черных одеяниях, что походили на опричные, кабы не царский золотой крест на груди. Опричники тащили под руки боярина Морозова. Он уж сам идти не мог: ноги то ли сломаны, то ли выкручены, весь окровавлен, да будто разум покинул его судя по лику. — Боярин, покайся в измене! — крикнул Иван Васильевич, подъехав верхом ближе к опальнику. Дружина Морозов только невнятно промычал, да сознание потерял. Малюта тут же подскочил к нему с ковшом, да окатил студеною водою прямо в морду. Тот вроде шевельнулся, но очи так и не открыл. Опричники потащили его на плаху, уложили кое-как голову на колодку, за плечи придерживают, дабы не скатился в бок. Палач скалится беззубым ртом, разминая спину, махая топором из стороны в сторону. Народ гудит, слышатся выкрики: «Руби!», «Смерть изменнику!». На крыльце, сокрытый белыми дворцовыми колоннами, стоял Федор, прикидывал, как бы встречи с государем сыскать. Вдруг он почувствовал руку на плече своем. Это был Максим, слегка хмельной, но все ж при разуме. — Федь, хочешь, я батюшку своего упрошу, чтобы он тебя к отцу пустил? — Не надо, не велено пущать. Еще подумает, что я уж и тебя в содомский грех ввергаю. — отвечает кравчий. — Знает он, что ты люб мне. Басманов глянул на опричника злобно, за плечи схватил, да как давай трясти. — Ты на кой черт ему сказал?! Он же теперь на отце моем отыграется! — Тише ты, он Алексея Даниловича защищал да покрывал уже сколько раз! — юноша порывом обнимает Федю, крепко держит. — Тише, прошу… Кравчий даже не противится, но и в ответ не обнимает, только голову на плечо юноше положил. Удар топора о колодку будто вернул их на землю, а крики люда честного раззадорили Федю. Он вырвался из объятий Максима, заулыбался чуть ли не самой прекрасной и яркой улыбкой, что ранее только царю дарил, а теперь и простого опричника удостоил. — Пойдем-ка напьемся допьяна, да сами позабавимся. — подцепив рукав юноши, тащит за собой. — Не только ведь царю нашему забавляться. Долго парни не думали: сын Скуратова знал, что отец службу свою будет до утра нести в подземельях, так что изба свободна. Как пришли, холопы тут же стол накрыли на скорую руку, без излишеств. Принялись добры молодцы вино да медовуху пить, вяленой свиной вырезкой, да соленьями закусывать. Первым, конечно, Максим раздобрел, ибо уже был во хмелю при встрече. Беседу уж кое-как поддерживал. Да ему много говорить и не требовалось, больше всего Федор об всяком сказывал. — Что ты делать будешь, коли царь и меня в темницу бросит? — вопрошает кравчий. — За тобой пойду следом. - ударяя по столу кулаком отвечает опричник. — Ой дурак! — смеется Басманов. — На пытки к собственному отцу собрался? — А коли и так? — юноша разгорячен питьем, да еще в хате душно, скидывает с себя кафтан, только в рубахе остается. — А я думал, что ты хиляк да слабак. — молодец не стесняется оглядывать юное тело, что просвечивает мышцами крепкими сквозь тонкий лен. — А я придуривался временами, дабы внимания твоего урвать. — Максим улыбается. Медовуха, что он сейчас допивает язык развязала совсем, да словно какие-то оковы сняла. — Ты ж всегда ядовитый такой, только бы подначить, уколоть побольней хочешь, а доброго слова из уст твоих прекрасных не дождешься. Да и в бане ты меня видавал, неужто не разглядел? — Ну и хитрец ты! Страх берет. Больно мне надо, чтобы я тебя в бане разглядывал. Мужское твое тяжко было б не приметить, а все остальное не глядел я, другим сердце занято. — Федор и сам уж только в синей рубахе остался, что к его очам страсть как подходит. Посмеивается сидит, а как волосы за ухо отбрасывает, показывая сокрыты под кудрями серьги жемчужные, так еще краше кажется. — А ты не бойся. — юноша вперед наклоняется. — Это мне тебя бояться надобно. Ты только дозволь и покажу, как я тебе подвластен и верен. Что ты превыше государя для… — Молчи! Уж ересь такую молвишь, что коли кто услышит, так вслед за Морозовым на плаху пойдем. — кравчий кубок вина пьет смакуя, медленно. Ногу на ногу положив, да в кресле откинувшись. Максим на колени спускается, к молодцу подползает, да начинает с него аккуратно стягивать сапоги, а затем ноги целует. — Ты чего это? — Сдурел я с тобою, Басманов. Жизни нет. Ничего дальше лика твоего не вижу. — шепчет опричник. Лицо Федора озаряет лукавая улыбка, которую юноша воспринимает как дозволение. Руки его снуют вверх по стройным ногам, забираются под рубаху, оглаживают живот. Кравчий разводит ноги в стороны, Максим придвигается ближе, задирает рубаху синюю и губами припадает к животу, груди, целует ключицы, соски. Уста юные все выше поднимаются, сминают нежную кожу на шее и наконец губы яркие, горячие целуют. Федор поцелуй прерывает, руку на голову опричнику кладет, да нажимом вниз опускает. Тот принимается медленно, будто в сомнениях о дозволенном, стаскивать штаны с Басманова, коий сам уже сбросил на пол рубаху свою и телом белым красуется. Когда ворох одежд кравчего уж подле кресла валяется, юноша не в силах глаз отвести от стана стройного, да крепкого. Поцелуями всего Федю покрывает. На красивом лице в ответ на те ласки, улыбка будто застыла. Никогда он еще не был тем, кто принимает ласки, тем, кого ублажают, тем, ради кого так стараются. Привычна уж была ему грубая, да эгоистичная в основном манера Ивана, тот только брал ласку да любовь, а отдавал резкими толчками в нутро юное, да тесными, собственническими объятиями. Максим уж медленно оглаживает член кравчего, понемногу то целуя головку, то облизывая. Затем так же медленно в уста берет, лаская языком. Федор чуть вперед подается, навстречу ласкам жарким, юноша тут же реагирует и глубже берет, гладит молодца по бедру, по бокам, а когда тот излился с тихим стоном, все до последней капли принимает. — Не было у меня в жизни ласки такой. — говорит Басманов чуть отдышавшись. — А я рад тебе хоть каждый день услужить. — отвечает Максим все еще сидя в ногах у кравчего. Молодцы жажду утолили, выпив по кубку вина, посидели еще немного. Опричник стал помогать Феде облачиться изнова, как внезапно послышался топот за дверями.