Решился все косить — валяй и себя по ногам! И.С. Тургенев «Отцы и дети»
Федор величаво сидел на коне своем гнедом среди своры опричников, что уж заканчивали растаскивать добро дружины Морозова. Всяким добром возы набивали: и коврами не гнушались, да утварью разной, карманы златом смело набивали, коли перстень какой находили — сразу себе на палец. Самого опального боярина связали да в телегу водрузили. Скакать было недалеко, оттого лошадей не спешили гнать. Кравчий впереди ехал, думал об том, отчего государь его к себе подпускать перестал. Каждый раз, как Федя пробует того к ласке склонить — только грубость получает. Не может же быть того, что болей он не люб. Прошлой ночью государь сам явился в покои полюбовника, да любовь та на любовь и вовсе была не похожа. Силою он Басманова взял да так, будто он царю ненавистен али даже противен. Кудри черные он теперь не оглаживал, а в кулак собирал, да тягал. Кожу белую не нежным поцелуем сминал, а зубами терзал. А как брал, так и вовсе безжалостно, грубо. Руки теперь в синяках, тело будто побито, да губы закусаны. Принял юноша смиренно и эту любовь царскую, жесткую, беспощадную. Все стерпеть, все сделать готов ради его государевой милости. В противовес грубости царской, вспомнился ему Максима взор чистый, теплотою полный. Помнится, как глядел он на Федора, когда тот разоблачался пред купанием, с восхищением. Все юношеское желание отразилось прямо на лице, да орган детородный тоже выдал его. Кравчий тогда над опричником посмеялся, мол слаба воля да держать себя не умеет, а тот лишь раскраснелся со стыда, да стал прикрываться. Уж на въезде в Александрову слободу встретил опричную братию Малюта, коий тут же приказал драгоценное всякое в казну снести, а всякую домашнюю дребедень себе оставить. Все в очередь пред постом пропускным выстроились, Скуратов каждого оглядывал, коли кто чего не отдал — силою забирал и в большой сундук кидал, подле коего Максим стоял для сохранности. — У тебя чего, Федор Алексеевич? — вырвал из мыслей Григорий. — Да я и не взял ничего, своих цацок валом. — кравчий с коня слезает. Малюта похлопал юношу по карманам, взором окинул всего, задержал глаз на серьгах да перстнях и жестом разрешил проезжать. Юноша тут же вскочил на коня, взором да кивком головы Максима поприветствовал, да проехал. Услыхав крик боярина, Федор оглянулся и увидал, как опричники тащат того в темницы, а Скуратов следом смеясь плетется. От сего вида аж холодок по спине кравчего прошелся. — Федь, подсоби, а? — окрикнул его сын Лукьяновича, пытаясь тщетно сдвинуть наполненный дорогим барахлом сундук. Басманов прямо на лошади направился к юноше. — Совсем ты слабак, Максимушка. И сердцем, и духом, и телом даже. — Зачем тогда дозволяешь мне любить тебя? — шепчет опричник. — Жалко мне тебя, дурной ты еще совсем.***
В тронном зале ныне встреча Грозного с воеводой Басмановым, да опричной братией проходила не спеша. Столы накрыты были закусками, вином да медовухою, дабы разговор проще шел. Иван Васильевич рассказывал воякам, как Персы важные решения принимают. Есть у них традиция чудная, двухэтапная. В один день, они садятся и пьют допьяна, думают, каким путем дела решать. Утром другого дня, когда уж все трезвы, то решение повторно рассматривается и принимается, коли звучит здраво. И наоборот, что было решено без алкоголя надобно изнова в хмельном угаре рассмотреть. — Собрал я вас здесь, дабы молвить об том, что чует сердце мое, смута затевается где-то. — Да как же, государь?! — подал голос кто-то из опричнины. — Вон, у Басманова в хате черт пойми чего делается, Морозов этот воду мутит. — молвит Грозный, да на Алексея искоса глядит. — Великий государь, не вели казнить. — воевода встает, кланяется. — Разгадал уж я, что бесовщина в избе моей — то твоя забава. — Да как ты смеешь на царя клеветать?! — Иван посохом ударил по полу, громовым раскатом прозвучал. — Не гневись на холопа своего, надежа-православный царь! — Басманов падает в ноги царю. — Полноте, Алеша. — мирно молвит государь. — Ты мне лучше другое скажи. Что за переписку с Морозовым ты держал? — Я? Не держал я переписок с опальником твоим. — воевода очи на государя поднимает, а в них хитреца таится. — Ой лжа. Пошто лжешь мне, али ты есть смутьян? — Как ты можешь думать так, Иван Васильевич, я … — Али может тебе трон царский нужен. — встает и указывает на трон рукой. — Так садись! Холопы, облачите нового царя! Тут же слуги подбежали с царскими одеяниями, опричники держат Басманова, помогают одеться, а тот изо всех сил вырывается. Ох и знакома ему эта игра в царя, никто жив после нее не остался. Уж вся позолота тех царских одежд кровью омыта. Как только Алексей уж был облачен да на трон усажен, тут же подбежал Осип да к горлу «царевича» кинжал приставил. Иван раскланялся, да вопрошает: — Как тебе царствуется, коли ведаешь об том, что недруги твои только и ждут, дабы по горлу щекотнуть? — Иван Васильев, богом прошу, невинен я пред тобою, хочешь, сыном тебе поклянусь?! — Об сыне он вспомнил, гляньте. Сын тебе надобен только для того, чтобы ближе к власти подняться. Воевода не знает, что говорить. Отпираться и оправдания искать глупо, раз уж решил Грозный все, так и ничто не спасет. — К Малюте его. — махнул рукою царь. Басманова тут же под руки взяли, да из залы потащили прочь. Иван обратно на трон уселся, лицо пятерней потирая.***
Не ждал Скуратов, что такого гостя к нему приволокут. С самого утра боярин Морозов, а теперь еще и воевода Басманов, коий вроде как, за счет сына, в милости всегда пребывал, а тут видать под гнев царский попался. Уж все силы на боярина растратил впустую, молчит старый пес. — А ты уж как ко мне в руки попал? — спрашивает Григорий глядя на пленника сквозь прутья решетки. — Малюта, я и сам все скажу, ты только не пытай. — Молчи, ирод окаянный! — шипит злобно. — Ты пошто измену затеял, собака? Об Федоре подумал? — А что он? Он у царя в высокой милости, чай за мною сюда не бросят. — посмеивается воевода. — А коли бросят? — А коли и бросят, так не велика потеря. Даром, что порода не моя даже, так еще и царю аки девка прислуживает, тьфу! — сплевывает на пол перед собой. — А мне своему сыну после в глаза глядеть как, волк ты этакий? — Скуратов от злобы трясется. — А при чем тут Максим к Федору, а ко мне и тем болей, не понимаю? — Слепец ты и глупец, Басманов. Все говорят, мол Малюта зверь, ирод, да все ж и во мне больше отеческого сыскалось, чем в тебе даже.