Наша жизнь — простыня да кровать. Наша жизнь — поцелуй да в омут. С.А. Есенин «Пой же, пой…»
С раннего утра, когда церковь ещё пустует, явился в храм божий самый редкий гость его, Федор Басманов. Отчего-то недолюбливал он это место. Может даже оттого, что церковь более всех порицала его как грешника. Юноша поставил свечу в память о матери, заупокойную замолвил, да тут же покинул церковь. Не хотел он задерживаться, дабы не увидеться ни с кем. Это для него скорбный день, оттого не в настроении он от подначек отбиваться, да удаль свою показывать. Уж сколько лет прошло, а тоска по матери все никак светлой грустью не сделается. Кравчий уж в палаты свои направлялся, дабы и самому за упокой души помолиться, да повстречал на пути отца своего. — Все кручинишься? Тебе ж двенадцать годков было, когда она богу душу отдала. — Басманов старший будто с насмешкой молвит. — Сука она была, сукою и померла. — Не судите, да не судимы будете. — отвечает юноша очи долу опуская. — Гляньте, святое писание грешник поминает! — Ты ли безгрешен, батенька?! — смирение как рукой снимает сии слова колкие. — Ты, срамник, грехи мои считать будешь?! — воевода на крик срывается. — Я сына народил, сына воспитывал, а вышло что? Федора царская вышла! Тьфу, прости Господи! — Мужности тебе моей надобно? Али в боях я силу свою не доказал тебе? — Федор руки на ножны положил. — Кабы не такой день… — Что, на отца бы кинулся? Юноше уж разговор этот опостылел. Как пошли слухи про то, что царь Федьку в покоях своих по ночам аки девку пользует, так и заелся отец. Басманов младший, храня молчание, головой отцу кивнув, пошел своей дорогой. Свидетелем перепалки той невольно стал Иван Васильевич, что под арками своего дворца светлого стоял. Встречал он сегодня послов Испанских, с коими встречу назначил не деля того, чтобы дела государственные вершить, а чтобы те поведали опыт свой, как ересь в своей державе искореняют. В книгах заморских оно описано и купцы рассказываю, да уж больно кратко, сухо. А тут, при беседе с послами, все порасспросить можно. Слова воеводы не по нраву пришлись государю, особливо то, что Басманов так молвил про жену свою покойную. Сам Грозный совсем дитя был, когда мать его бояре со свету сжили, тоже много всякого про государыню наслушался. Опекуны голодом да холодом изводили, да все ж добрые люди при дворе нашлись, поднялся Иван на престол царский. Может оттого и жалел он так юнца. — Федор! — окликнул Грозный. Юноша обернулся на голос, что вырвал его сей же час из обиды, да терзаний душевных, подошел к царю. — Послы Испанские скоро ко мне пожалуют, может спросить у них для тебя чего надобно? — Благодарствую, Иван Васильевич, да вроде не надобно ничего. — плечи юношеские ссутулены, волосы лентой подвязаны, нет украшений на нем. — Схожи мы с тобою, Феденька, болей, чем ты думаешь. — Очень схожи и утратой, и преодолением. — тут же подхватил кравчий. — И речи мои так ясно, как ты, никто не разумеет. — не стал уж упоминать, что Анастасия тоже истинное значение слов его видела. — Благодарю за слова твои добрые, великий государь. — юноша кланяется. Завидев послов, пред которыми уж рынды ворота отворяли, Грозный кивнул Федору, дозволяя идти.***
Отогревшись с дороги, да искушав яств горячих, сытных, чужеземцы по дворцу прохаживались, глазели. После отвели их в библиотеку царскую, где уж и сам государь вместе с толмачом ожидал встречи. Когда шахматами натешились, да разные книги и писания поглядели, решили и к делу перейти. Сперва Иван рассказал о своих потехах. Молвил об том, как изменников то псам на съедение отдает, то лошадьми топчет, да все ж самая великая гордость — темницы Малюты Скуратова. Испанцы внимали, да аж желание изъявили те застенки посетить, да на пытки глянуть, на что Грозный пообещал обязательно показать. Сетовал он, что уж больно много изменников развелось и сколько не руби головы, а все равно живучая напасть. А уж еретиков сколько, что собак нерезаных. Послы в ответ рассказывали, как в Испании еретиков то на кострах жгут, то заживо варят, да все ж на такое Иван и сам был горазд. До самого вечера они беседовали, да и все же рассказали Испанцы такие забавы, кои царь и сам любил, да все ж не часто учинял. — Мукам подвергнуть можно не только тело, но и ум. — молвил, юнец, что разумел их язык. — Мука разума — самая страшная. — отвечал Грозный. И рассказывали они, как врагу можно по ночам являться, в комнатах его предметы переставлять. Говорили, как заставить изменника чувствовать себя животным, за коим охота ведётся. Ох и натешили Ивана Васильевича речами своими, вот уж нахохотался. Уж очень доволен был, приказал холопам напоить, накормить, да в покои гостей дорогих проводить, а уж завтра в путь отправить.***
Всю ночь терзали слух государя крики изменников в подземельях Малюты. Спать все никак не получалось. Мучали государя думы тяжкие, да не государственные. Все вспоминался ему, как старший Басманов с отроком своим говорил, да все больше злость к воеводе крепла. Пошто так мать Феди чернить, померла уж, зачем дурным словом поминать?! А Федор сегодня такими очами мокрыми глядел, что аж сердце щемило. Твердо уж решил Иван, что надобно позабавиться с Алексеем. Воевода кровожаден и знал царь, что кабы не Басманов, так не начал бы он войны с Ливонией. Да уж больно скользкий, голыми руками не возьмёшь, а чуть чего дурное чует — сразу сыном прикрывается. Ох и поганая душонка!***
Утро врывалось в окна опочивальни царской холодным, зимним солнцем. Иван Васильевич, измученный сией ночью неспокойной, слушал доклад холопов своих, как они в путь дальний послов собрали, да проводили. Нарадовавшись на Скуратовы застенки, чужеземцы решили царя не тревожить утром ранним, дары заморские просили передать да благодарности за прием сердечный, царевы дары в обмен приняли. Отбыли они ещё затемно. Все подарки послов, царь приказал в его покои принести. Чего там только не было: и золото, и духи, и масла различные пахучие. Решил Грозный, надобно на добро это поглядеть позвать Федьку, да послал за ним холопов. Явился юноша быстро. Иван сразу приметил, что тот, видимо, до поздней ночи горевал. Очи небесного цвета были красны, да припухши, стан все ещё оставался ссутулен, да весь заспанный какой-то. — Гляди, Федюша, чего только не навезли Испанцы. — государь молвит, да приобнимает кравчего за плечи. — Я после скажу, чтобы все тебе занесли. — Больно дорог подарок, Иван Васильевич. — юноша садится на ковер и принимается примерять украшения, нюхать баночки, да бутыльки. — Может лучше злато в казну, а уж с остальным придумаем, чего делать? — На тебе оно лучше глядится, чем в сундуках. — Грозный в кресле сидит, зеркальце Феде протягивает. Он смотрит на отражение свое, да надивиться не может. Злато в ушах сверкает, путаясь в черных кудрях, ожерелье с каменьями красными делает шею его будто тоньше, да кажется, даже, манит. Царь и сам глаз отвести не может. Как страшно хочется на перине своей видеть тело белое, во шелках, да злате, разум терзается греховными думами. Вспомнилась Ивану и ласка та чудная, коей его Федор пред пиром одарил. Некое вожделение овладело душой и телом его, сполз на ковры заморские к юноше, пятерню на колено положил, легко, почти невесомо поглаживая. Басманов отложил зеркало в сторону, глянул на Грозного из-под густых, черных ресниц. — Люб ты мне, Федор. — молвит Иван, да ближе к лику кравчего склоняется. Тот подается навстречу, растягивая мягкие уста в легкой, будто хитрой улыбке. Царь проводит рукой по его щеке и легко, сразу коротко целует, а после долго, страстно. Они будто разом ухнули в один омут любовный. Федя откидывается назад, увлекая за собой государя, что уже принялся высвобождать юное тело от легкой ткани одежд его. Грубые, теплые ладони везде блуждают: то в кудрях запутаются пальцы, то по животу проводят, заставляя поежиться. Иван берет юношу аккуратно, а когда входит — запечатывает губы его поцелуем, ловя каждый вздох, каждый стон. Никто из них не может поверить, что это не сон срамной, а явь. Каждый боится, что другой сейчас передумает. Федор обнимает государя, чувствуя, как еще крепко и сильно его тело. Он двигается медленно, да все глубже проходит. Первый семя излил Грозный, а юноша вслед за ним, пачкая обоим животы под тихий шепот, что перемешался с тяжким дыханием: — Ваня… Самодержец крепко, душно обнимает юношу, вдыхая запах черных волос. Они пахнут чем-то свежим, но горячим, еще немного чем-то цветочным. — Пусти, жарко. — шепчет юноша, выпутываясь из его рук, ложится на бок и на Ивана поглядывает. — Не помню уж, когда в последний раз такое крепкое желание во мне кто пробуждал. — Анастасия может? — нерешительно молвит Федя. — Да, вроде она. — государь тоже на бок ложится, юношей любуется. — А Мария? — Ай, то пустая забава. — смеется царь.