«Лицо свое ты высоко ценишь. Но кто же захочет такое эфиопское лицо видеть? Встречал ли кто-либо честного человека, у которого голубые глаза? Ведь даже облик твой выдает твой коварный нрав!» Первое послание Ивана Грозного Курбскому
Изволил государь, не глядя на мороз, прогулку конную учинить. Снег хрустит под копытами лошадей, ветви деревьев низко под тяжестью снежных убранств свисают. Опричники вокруг царя подвоя едут, будто кольцом окружили. Среди тех опричников и Максим был, что все не на дорогу, а на Федю поглядывал. А в кольце том верхом были государь, воевода Басманов, да кравчий. Федор чернее тучи и не пойми его, отчего таков. Отец его мыслил, что больно студено, вот и злиться отрок на природу да царя, что тому кони эти да лес сдались. Максим думал, что тот мрачный такой от разговора вчерашнего. Только Иван Васильевич ведал, отчего так тих, да словно поникший младший Басманов. Грозный остановил коня, дождался юношу да бок о бок с ним едет. — Коли при памяти я ещё, то тебя на завтра от службы надобно освободить? — говорит, да на Федьку любуется. Волосья его снег припорошил, средь черных кудрей лик ещё белее кажется, а очи яркие словно светом горят. — Прав, Иван Васильевич. Не знал я, как попросить. — Неужто думаешь, что в таком отказать могу? Никогда не откажу. — Знаю. Царь не хочет Федора трогать боле. Давно уж запомнил, что тот каждый год, 1 февраля просит от службы его освободить, дабы почтить память покойной матери. Басманов старший никогда не поминал день этот, да и сына за глаза за то судил. Но Иван знал, что такое потерять мать. Знал, оттого особливо трепетно к Федору относился, коли тот матушку свою поминал. — Поехали уж домой. — молвил царь воеводе.***
Подчас трапезы зал был почти пустой, только опричники сидят, что с царем ездили, Басманов старший с сыном, да сам государь. Напитки горячие поданы к столу, да пряники с пирогами. Все с аппетитом кушанья пробуют, греются после морозной прогулки. — А все ж хорошо, знатная прогулка вышла. — довольно заявляет воевода. — - Морозец свеж, а кушанья горячи. Ух, здорово! — Ну, хоть тебе по нраву. — Царь улыбку в бороде прячет. — А то мне нудно было. Только Федор красою своей радовал меня. Алексей сразу понял, царь потешается, смеётся над тем, как он его уважить хотел. — Мне по нраву было. — вдруг молвил Федя, глядя в кубок свой. — Больно морозно, правда, да все ж спокойно, думается славно. — Ну, коли тебе, Федюша, любо, так значит хороша прогулка, удалась! — Иван глядит на кравчего, глаз отвести не может, а тот царя улыбкой легкой, мимолетной одаривает.***
Уж поздно вечером, когда Максим на пост въездной заступил в ночную с Грязным, прибежал к ним холоп, да молвил, что царь юношу видеть желает. Не по себе ему было на Ваську, пьяницу этого, службу оставлять, да все ж пришлось. До покоев государевых следовал в страхе великом. Уж после пира того ясно было, что все Иван знает. Но не поймёшь его никогда, то ли казнит, то ли к награде приставит. Встретил Иван Васильевич его за книгой, взору даже не поднял на приветствие, только рукой садится ему указал. Молчание все тянется, внутри у Максима страх все крепчает, да начать молвить все не решается, страшно гнев на себя накликать. — Читаю вот про деспотов, что ранее правили и не могу надивиться. — государь поднял голову, откинулся в кресле, да взор на огонь в печи устремил. — Такие уж потехи, да забавы придумывали, аж кровь в жилах стынет! От слов этих нутро у опричника будто в тугой узел завернулось. Царь навстречу юноше подался, руку протянул, да за подбородок схватил, тянет на себя. — Тебе б бороду сбрить, да волосья отпустить. — Иван в глаза Максиму глядит. — А мордой ты тоже неплохо вышел, не в отца. — Ты к чему это, великий государь? — Да к тому, что коли Федор с каким мужиком сношаться удумает, так я не гляну на то, как он пригож, тут же умертвлю. — царь улыбается, а глаза черные злобным огнем светятся. — Так, а мне потом что делать? Вот, присматриваюсь. — отпустил опричника, да взял в руки свёрток, что доселе на столе покоился, опричнику протянул. — Федору передай, да скажи, что сим хочет государь тоску его скрасить. Ну, ступай же. Раскланялся Максим, да вышел. На губах у него застыли лютые проклятия, а в глазах предательски заблестели слезы. Когда шел сюда — за себя боялся, а как уходить надобно — за Басманова страх берет. Царю жизни людские — потеха! Средь широких дворцовых коридоров повстречал он Федора. Да не просто повстречал, а чуть на ходу не сбил. — Отчего так бежишь, Максимушка? — молвил Басманов, да шапку, что упала при столкновении, опричнику на голову надевает. — Не трогай меня, Федька, отойди, а то царь ещё увидит! — юноша отшатнулся. — Он же тебя убьет, а я любить тебя и издалека могу, кто мне запретит. — Видать, шибко ты ударился где-то. Вон околесицу какую несешь. — кравчий удивленно смотрит. — Точно, я ж передать тебе это несу, от царя. — протягивает сверток. Принял Басманов подарок царев, да все ж интересны ему слова, что сын Скуратова говорил. — Так за что государь убить меня хочет? — Да не хочет, но убьет, коли ты с каким мужиком окромя него будешь. — А ты что же, боишься, что меня не станет? — Я жизни своей тогда не мыслю. — Ооо, нельзя так, Максим. — Федор по плечу юнца проводит, да чувствует, как того дрожь пробирает. — А все ж нравится мне знать, что так люб я тебе. — Значит дозволяешь мне любить тебя? — Ахах, ну, люби. — кравчий кругом обходит опричника, да к покоям своим устремляется. Максима отчаяние захлестнуло. В сердце зазноба засела, а любить нельзя. Нет, любить можно, да не так как хочется. А хочется кудри мягкие трогать, уста нежные целовать, да тело белое ласкать. Да нельзя всего этого, а то любить некого станет. Делать нечего, пошел юноша к отчей избе, на разведку. Свету свечей не видать, отец али спит, али не дома. Сразу юноша разделся, хотел спать улечься, да сон все не шел. Так и вышло, что теперь уж с полупустой баклажкой из-под браги совсем хмельной за столом сидит. Разговор с царем все из головы не идет. Давно, когда Максимка ещё дитем был, батька рассказывал, как милостив и праведен государь наш Иван Васильевич. Да все лжа то была. Страшен да грозен царь. А ведь почему-то ж Федька с ним всяким срамным занимается. Неужто не знает, что добро тому неведомо? Мысли прервал Малюта, что шумно ввалился в избу. — Чего празднуешь? — Это я горюю. — молвит сын, да наливает кубок изнова. — Выкинь ты Федю этого из головы, не видишь, что он кроме царя знать никого не желает?! — Скуратов сбросил шубу, сапоги, да тоже за стол уселся. — Он же даже от отца своего отречется, коли государь прикажет. — Не понимаешь ты. — Верно, не понимаю. А все ж уберечь тебя хочу от гнева царского. — Он сегодня мне сказал, что если Федя с кем другим будет, то он его убьет. — снова слезы на глаза юноши наворачиваются. — Вот скажи, ты б смог его убить? Скуратов призадумался даже. Раньше ведь в момент сказал бы, что да, убил бы. А теперь убей Басманова, так своему же отроку хуже будет. — Иди-ка ты спать, Максимка. Совсем уж пьяный, да не мыслишь ничего. — Малюта помогает опричнику вставить, да до кровати дойти. — Не реви, чисто как девка!***
Ночь эта для всех была неспокойная. Иван Васильевич, окруженный свечами, да образами, пред иконами челом бил. Грехи свои замаливал, да все ж чувствам греховным оправдания искал. Уж у Господа вопрошал, за что ему испытания такие даны, да тот все молчит, чем еще болей гневит государя. Максим уж то слезами умывался, то светлый образ Федора вспоминал, улыбался аки дитя малое. Это ж как царь все умело выкрутил: вроде и не запрещал Максиму чувства к Басманову иметь, а коли чего, так получится, что опричник сам кравчего под гнев государев подвел. От мыслей тех все душился слезами юнец, лежа в постели своей. Федор Алексеевич, в одной только сорочке ночной восседал пред зеркалом, прикидывая к лицу ли ему серьги, что государь передал. Знал он, что Иван только подарками богатыми умеет чувства свои выражать. Значит, коли утренний разговор брать во внимание, то это он хочет тоску юноши скрасить. Не надо было и слов, Феде, чтобы его понять. И прямо про любовь свою Иван тоже мог не говорить. Понял Басманов, что позабавился Грозный вновь, наговорив всякого опричнику, а то и не понял. Он только про смерть услышал из речей царя, а тот про ревностность натуры своей говорил.