Не сияет на небе солнце красное, Не любуются им тучки синие: То за трапезой сидит во златом венце, Сидит грозный царь Иван Васильевич. Позади его стоят стольники, Супротив его всё бояре да князья, По бокам его всё опричники; И пирует царь во славу божию, В удовольствие свое и веселие. М.Ю. Лермонтов «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова»
Федор заканчивал проверять яства да напитки. Холопы уж все собрались нарядные, да поручений последних пред пиром ожидают от кравчего. Нежданно-негаданно вошел в поварню сам государь. Подданные тут же раскланялись, да вышли, оставляя кравчего один на один с царем. — Забава мне на ум одна пришла, только забаву эту ты, Федя, повинен исполнить. — Забавы я люблю. — хитрая улыбка озаряет пригожий лик юноши.***
Уж более четырех часов продолжалось веселье. Вина рекою лились, столы от яств ломились, музыка веселая гремела. Одним словом, удался пир. Бояре да опричники уж совсем хмельные сидели, а некоторые и вовсе спали под лавками, да просто согнувшись мордой на столе. Федор ясность ума хранил, а государь уж даже сильнее обычного во хмелю был, да все ж не забыл про забаву, скупым жестом кивнул кравчему. Юноша удалился в секунду, а уж воротился с двумя чашами. Перво-наперво подошёл он к Афанасию Вяземскому, подает чашу, да молвит: — Государь жалует тебе чашу со своего стола. Вяземский сразу медлит, а потом, глянув на царя, что улыбается, да кивает, уверовав в свое доброе положение, выпивает до дна, садится. Федор по рядам идет, ближе к трону пробирается, да подле Максима, сына Малюты останавливается. — И тебя, Максим, государь жалует чашею со своего стола. — видя, что юноша испугался, елейным голосом добавляет. — Испей, Максимушка, уважь Ивана Васильевича. Опричник залпом пьет, да все глаза бегают то на Вяземского, то на Федора, а как допил зашептал: — Федор, скажи, я помру? — кравчий молчит, да глаза отводит. — Федька, молю! Тут царь смеяться начинает, да все разом его радость подхватывают. Вяземский только встает, так сразу и падает. Рынды тут же подоспели, потащили князя вон. Изнова грянула музыка веселая, шуты средь рядов бегают, да гостей потешают. Скуратов к сыну своему поспешил, сел рядом и выспрашивает, чего тот такого учудил, что царь над его жизнью потешиться решил, да сам не ведает юноша. — А по сердцу ли вам пир мой? — Иван встаёт, на посох опирается. Все стихают, пляски да музыка сей же час прекращаются, а все гости хором начинают нахваливать сие празднество. — Значит пируйте, а я пойду уж, устал. Федор, ты тут за всем пригляди, чтобы все добром кончилось. Юноша поклонился, а Иван Васильевич окинул трапезную взором, да вышел. Басманов занял свое место, что уж поближе к трону располагалось. По правую руку от него было место отца его, коий тоже уж покинул трапезную. Но свято место пусто не бывает — занял его Максим. — Федь? — А? — юноша даже не глядит на собеседника, а только зал томным взором оглядывает. — Почему ты мне не сказал, что нет яду в чаше моей? — А зачем тебе знать? Коли совесть чиста перед государем, так и бояться нечего. — Басманов впервые за вечер попивает вино заморское, ногу на ногу закинув, величав вид его. — Может мне знать нужно было, чтобы дело одно перед смертью успеть? — Ахаха, да что же ты успел бы за ту минуту, пока яд тебя не убьет? — кравчий наконец глянул васильковыми очами на опричника. — Сказать тебе кой-чего надобно. — Так говори, зачем смерти ждать? Максим призадумался, загляделся на Федора: кудри аки шелковы, очи насквозь глядят, жемчуг в ушах, да рубаха золотом вышита. Страсть как хорош, аж сердце сладко щемит. — Красивый ты, Басманов. — Ещё чем удивлять будешь? — Федор звонко рассмеялся. — Может ещё люб я тебе? — юноша к Максиму наклоняется и шепотом говорит. — А может в ложе своем меня представляешь? — Да неужто ты бредишь! Чтобы я, да… — Значит правда. — Федя снова прямо сел, да все наблюдает за тем, как пирующих все меней становится. Холопы уж от стола к столу ходят, утварь, да остатки яств убирают, музыка стихла, шуты в уж тоже пропали. — Ты за что-то обиду на меня держишь? Али на отца моего может? — опричник в глаза юноше заглядывает. — Я к делам отца моего никаким боком не отношусь. — Да плевать мне на тебя и отца твоего, Господи! — надоел Федору юнец — Чего ты от меня хочешь? — Да и сам не знаю, чего хочу. — одолела печаль Максима оттого, что не знал он, как кравчему подступиться, как говорить с ним. Ох и тяжко было всегда с Басмановым даже в деле ратном. Больно нравом горяч, да язык ядовит. — Вот как придумаешь — приходи. — сказал, как отрезал Федя. Максим уж и спорить не стал. Решил лучше уйти с глаз, от греха подальше.***
На следующий день, всю ночь промаявшись думами, наведался Малюта Скуратов к государю в покои его. Царь сидел за грамотами да письмами уж не один час. Не сказать даже было, что вчера он пировал. — Молви, Григорий Лукьянович, зачем пожаловал ко мне. Скуратов мялся, то по покоям вышагивал, то напротив царя садился. — Не серчай, великий государь Иван Васильевич, ведаю я, что без причины ты ничего не делаешь. — опричник на царя не глядит, а только в пол, то в сторону. — Я со вчерашнего все успокоиться не могу, у Максима выспрашиваю, чем прогневал тебя, да он же молчит. — Максим и не скажет ничего, даже коли в темницах пытать будешь, а все равно смолчит. — Иван Васильевич, молю, скажи ты мне! — Скуратов на колени падает, да за полы платья царского цепляется. — То дело не государственное, так пошто каждому об нем знать?! — Умоляю, прошу! Коли чего дурного он умыслил, так своими руками порешу! — Не надо, Малюта, полноте. Ты только сыну скажи, чтоб девку себе нашел, али юношу прекрасного. — Юношу? — Лукьянович очи выкатил, да морду скривил. — А это ему на кой черт надобно?! — Ступай. Больно много у меня грамот да посланий. Знал опричник, что уж лучше не гневить царя, в момент вылетел из покоев, да к себе в избу кинулся не разбирая дороги. Какого такого юношу? А девка ему на кой черт? Ввалившись в терем, сразу к отроку своему кинулся, схватил за грудки, как давай трясти да приговаривать: — Говори, Максимка, говори, а то хуже будет! Сын упирается, за руки отца хватает в попытках высвободиться, да молчит, не понимая, что отец от него требует. — Что мне государь про какого-то юношу городит? — Скуратов кричит, очи недобро горят. — Не разумею я… Гриша бьет Максима по лицу, да криком горло дерет: — Все ты разумеешь! Али хочешь, чтобы я в темницах у тебя повыспрашивал?! — А ты, отец, только и знаешь, что пытать людей! Палач ты! Больно задели слова те Малюту, будто разум его помешался. Повалил он сына своего на землю, да как давай колотить ногами, а после и верхом уселся, душить стал. Максим только губами шевелит, как рыба, что в воду просится. Так и убил бы он сына, да что-то отеческое видать проснулось, отпустил хватку. — Максимка, коли ты содомит какой, так молви, молви! Ничего я тебе не сделаю, слово даю… — Григорий Лукьянович слез с него, да рядом сел, дыхание переводит. — Вон, царь наш тоже не без греха, все знают и ничего. А я что, сына своего стыдиться стану? — Прав ты отец. Надобно было сразу сказать. — Максим поднялся, да плечом к плечу с Малютой сел. — Люб мне Федор, да видать про то царь прознал, вот и решил попугать меня. — Какой Федор? — отец брови насупил, да прямо на отрока зрит. — Басманов. — Да ты что молотишь?! — с жаром шепчет. — То ж царев полюбовник! Как же ты на царево позарился?! — Я ж в постель его не тащу, так, только любуюсь. — Ой, горе мне горе! — пес царев поднимается. — Знаешь сколько таких, кто любуется, живых осталось?.. Вот и подумай.***
Уж батюшка, да сам Федя, подумать Максиму советуют. Да об чем тут думать? Сердце молодое, горячее, не думать оно хочет, а делать. До самого вечера шатался по двору опричник, да уж больно не хочется домой возвращаться, опять отеческие наставления слушать. Сам не понял как, да привели его ноги покоям Басманова. Он постучал, не надеясь на встречу, да все ж Федор отворил дверь. — Впусти меня, Федь, говорить с тобою хочу. — Только ты быстрей говори, я уж ко сну отходить собираюсь. — молвит кравчий, да в комнаты свои пропускает гостя. Максим к лавке прошел, уселся. По лику его видны метания сердца юношеского, глаза прячет, да руки куда деть не знает. -Ты сюда сиднем сидеть пришел, али может говорить будешь? — не хочет Федор с юнцом возиться да жалеть его. — Отчего ядовитый ты такой, а? Я ж с миром к тебе, даже безоружен пришел. — Ну и дурак. Вдруг не понравится мне то, что ты скажешь и вздумаю зарезать тебя? — Басманов к столу проходит, вина себе наливает. — Не страшно? — Люб ты мне, Федор Алексеевич.