С возрастом любовный пыл угасает, а сомнения веры растут. Стендаль «Пармская обитель»
Мыслил царь, что казнь Оболенского языки-то зудящие укоротит, да все ж ошибся. Только боле болтать стали. Да если ж раньше все на царя наговоры были, так теперь Феде кости моют. А все из-за чина кравчего, что мол юнец его летов никак не мог дослужиться, да сам подняться, а уж точно царю аки девка распутная служит. Но тот, видать, многое из поучений царских понял. Коли правда все то, что Малюта царю докладывает, то Федор никому не отвечает на подначки, а только пуще прежнего бабью манеру показывает. Ну, смельчак! Так ведь, не ровен час, и зарубить какой праведник недобитый может. Сам царь не ведает, отчего стали мучить его теперь уж не сны, где убиенные к нему тянутся, а видения срамные, греховные. Те, после каких государь наш весь в поту пробуждался, на скомканной перине, да с кровью налитыми телесами. Оттого и Басманова к ночи звать перестал. Ух и велик соблазн! Не дай бог, не выдержит, да и силою юнца возьмет, а так хоть до утра промается, да ничего дурного не учинит. Да и тогда, после трапезы, втащил в покои свои, уж думалось, что боле терпеть невмоготу. Все ж дал бог спасение. Только не выдержал, нет мочи терзания свои таить, подарил перстень лазурный. Да теперь ещё болей терзаний сделалось, ибо не носит Федя перстень, вот и гадай теперь, отчего. Долго маялся государь, да и решил, что соитие с супругою законной поможет избежать греха. Наведался таки в покои Марии Темрюковны. Царица была басурманских кровей, буйного нраву да горячности не занимать. — Давно ты не захаживал ко мне, Иван Васильевич. — молвила царица, восседая средь подушек заморских. Грозный, пришедший к ночи в одной рубашке исподней, сразу к ложу прошел, да улегся. Мария тут же подошла, рядом села, да молвит: — Может чего особого желаешь? — рукою вдоль тела Ивана ведет. -Многое я желаю, да уж больно греховно все. — А помнишь, какой я была, когда мы с тобой встретились? — царица уж руку под исподнее запустила, принялась царев уд ласкать. — Ты меня с парнем спутал. Иван молчит. Да, все так. Оттого она ему и приглянулась, что на юношу походит. Вроде не такая уж девка, а под венец можно вести. Да уж слишком обабилась после венчания, может оттого и разонравилась. — А хочешь, я волосы остригу, да послужу тебе так, как нынешний кравчий твой? — она хватает царя за руки, да в глаза заглядывает. — Будешь мне вина, да яства на пирах подносить? Не царицыно это дел… — Ты знаешь, о чем я толкую тебе! — А ты вот, ничего не знаешь! — царь на крик срывается, да на кровати садится. — Не твое это бабье дело, так что и не лезь в него. — Ай ли не мое, Иван. Я ж и слова никогда не сказала, коли ты девок боярских в постель волок, но Федя этот… — А может надо было хоть кому-то слово сказать?! — Девка и девка, черт с ней. А тут ведь грех такой, содомия! — Мария заходила по покоям, то к окну, то к постели кидается. — А ворожба твоя — то не грех? Уж и ты вовсе не безгрешна. Царица глядит из-подо лба. Очи ее черные, злобные. Подходит к царю медленно, молвит тихо: — Отчего разлюбил ты меня? Иван взял посох свой, к дверям отошел да и не глядя на жену свою говорит: — Ты думаешь, что я тебя любил?!***
Надумал великий государь пир учинить. С ночи яства готовились, посуда до блеска натиралась, да в трапезной красу наводили холопы. Федор за всем следил внимательно, все заставлял подданных пробовать, дабы не было и капли сомнений в том, что есть спокойно можно. К полудню было условлено собраться в зале. Для пира царю не надобно было особых поводов, али условий. Доставало того, что Иван молвил: «Пировать душа просит!» и тут же приготовления начинались. Когда уж все готово было, Федор отпустил холопов приодеться, да и сам, заперев трапезную, в покои свои направился. В комнатах своих, он наскоро разделся, да наряды разглядывать, прикидывать принялся. Послышалось, что кто-то ходит в сенях, да решил юноша, что то холопы его, значения не придал, продолжил пред зеркалом большим красоваться. Да вдруг заметил в отражении взор знакомый. Черные очи глядят в голубые. Федю будто холодянкой окотили, да стыд пробрал за наготу свою. Юнец тут же принялся одежды случайные хватать в попытках срам прикрыть, да дрожащим голосом молвит: — Иван Васильевич, не ждал я. Ты, верно, за ключами от трапезной, а я тут это… Царь ближе подходит, не пряча взора оглядывает тело белое, молодое. Он одной рукой берет те одеяния, коими Басманов прикрывает, что может, да тянет, словно отбирая. — Иван Васильевич, не шути, дай одеться мне! — Федя просяще смотрит, да всем телом содрогается. — Перед государем своим срамно показаться?! — он все ж отбирает одежды, да кидает их на пол. — А я и не шутил никогда, Федька. — царь начинает и сам разоблачаться, да все глазу не сводит с кравчего. Федор, будто осмелев, падает на колени перед Грозным, ниже пояса его одежды снимает. Нежные, молодые губы касаются разгоряченной плоти государя, а тот тут же шумно выдыхает. Юноша медленно берет в рот член Ивана, облизывая его да посасывая. Царь рукой перебирает черные кудри Басманова, да глубже тому в рот толкается, а когда излился, так сразу одеться поспешил. Федор же только голову опустил, да так и остался на полу. — Вставай, Федюша. Уж и на пир идти надобно, а ты и капли не готов. — говорит Иван, да помогает подняться кравчему своему. — Государь, ты ступай, а я уж следом за тобою буду. Грозный глянул на Басманова с прищуром, да все ж вышел. Понял Федя, что теперь все иначе будет. Теперь уж он ближе всех к царю окажется. Басманов вытащил из-под кровати ларчик, коий ему государь подарил, достал перстень лазурный, да на средний палец нанизал.