А головка, темный волос, Чудо — глазки, чудо — голос, Ум — с ума свести бы мог. Словом, с головы до ног Душу, сердце всё пленяло; Одного недоставало. Да чего же одного? Так, безделки, ничего. Ничего иль очень мало, Всё равно — недоставало. Как бы это изъяснить, Чтоб совсем не рассердить Богомольной важной дуры, Слишком чопорной цензуры? Как быть?.. Помоги мне, бог! У царевен между ног… Александр Пушкин "Царь Никита и сорок его дочерей"
Гремя цепями да кандалами, шли через весь двор, изувеченные, да жестоко избитые простый люд, князья да бояры. Сзади плетется Малюта Скуратов, нет-нет да и подгонит плетью своих пленников, а те отзывались стонами да криками. По всей Александровой слободе разносился тот болючий вой. Царь восседал на троне посредь двора. Он был в черных, словно монастырских одеждах, да только золотой крест, что каменьями украшен, да лик величавый выдавал в нем государя всея Руси. Подле него, у ног, сидел на коврах заморских юноша дивной красы. Облачен он был в меха, а на тонких пальцах перстни сверкают. Федор взирал на все так, будто его скука одолевает. — Почему без суда да на казнь?! Не разумею даже, за что! Я ж князь, а не пес какой! — крикнул Овчина-Оболенский, коего тяжко признать было, уж так был избит. — Пес верно в глаза глядит, а князь вон, суд мой, меня, да моих опричников охаивает. Не значит ли то, что князь не пес, а вошь? — молвит государь. — Вошь подле тебя сидит, да в койке царск… — не дал Гриша досказать, скорехонько по горлу клинком щекотнул, да не дал Ивана Васильевича ещё болей прогневать. — Пошто прервал, может я помиловать его собирался? — тут же закричал царь рассмеявшись. — Не мог я боле слушать наговоров его, великий государь. Душа за тебя болит. — Малюта кланяется низко, да за следующего мученика принимается, коий, ещё силу имея, пытается вырывается, но рынды крепко держат. — Что, Федя, невесел ты? — тихо молвит государь. — Наскучили уж казни. На Овчину-Оболенского посмотрел, да и хватит. Царь встал, подозвал к себе Малюту и молвил: — Верши суд над изменниками, а я уж пойду. Умаяли уж ироды эти, устал. — Будет сделано, царь- батюшка. Иван Васильевич устремился к палатам, а Басманов за ним вслед. Молча шли, каждый свое думал. Покои царские встретили их непорядком. Видать, маялся он всю ночь, не вышло сна. Федор умел такое подмечать, да и знал, что царю во сне видится всякое дурное, поэтому часто с ним в покоях оставался. Вот оттого-то и поползла молва, что юноша в постели царю службу служит, а не в ратном деле. Лжа часто звучит правдивей, чем истина. Иван Васильевич садится за стол, снимает шапку да крест. Федор шубу на стул кидает, перед зеркалом поправляется, да в отражении взгляд царев ловит. Нельзя сказать, что он к царю ровно дышит. Ой, как неровно! Да не скажешь ведь об том государю, а то ещё вслед за Оболенским путь себе закажешь. — Как ты только лицом такой вышел, а? — молвил царь. Федор набросил все ж шубу на плечи, уселся напротив, да и отвечает: — Мать у меня больно красива была. Видать в нее. — А холода так боишься в кого? Отец твой вроде не мерзлявый, мужик крепкий. А ты, вон какой. — молвит царь, да смеётся. — Какой такой? Иван молчит, да думам предается. Ничего не скажешь, красив Федор до одури, все знают. Девки на него глазеют, да и юноши заглядываются. Да чего греха таить, сам государь иной раз глаз отвести не может. Князь Овчина-Оболенский казнен был за то, что говаривал, якобы царь греховному всяком с Басмановым предается, да все ж не было ничего. Он может и рад бы предаться, кто ему что сделает, языки, если что, и укоротить можно. Да куда ему с таким юнцом. Хоть и играется иногда с Иваном, шутки шутит, да понимает царь, что то все ради потехи. — А что, Федор, может зря я тебя аки девку не пользую? — улыбка на лике царя является. — Может ты мне пуще девок боярских понравился бы? — Нет, царь-надежа, не понравился бы. — подхватывает забаву юноша. — Девки нежные, мягкие. А я весь твердый, худой, да вон, руки в мозолях от сабли. — поворачивает ладонь к Ивану. — А может любы мне худые, да твердые. — они молчат, оба не знают, что молвить и все ж царь решается. — А вот жалую я тебе чин кравчего моего, чтобы руки были мягкими, да мозоли сошли. Они у тебя и так, аки девичьи, даром что натружены. — Взаправду, али потехи ради молвишь? — Взаправду. Долго думал, кому чин этот дать, да понял, что лучше тебя никто не подходит. Федор тут же на колени упал пред государем, да принялся благодарности шептать, руки целовать. Царь схватил его за подбородок гладкий, да говорит: — Только гляди, коли чего худого умыслишь… — Никогда не пожалеешь, что сей чин мне присвоил! Государь приблизил лик свой к красивому юношескому лицу. От близости той, все тело Басманова словно сладкая дрожь охватила. Дыхание горячее будто обжигает, губы так близко, что чувствуется, какие они шершавые, да искусанные до крови во снах тяжких. — И не стыдно тебе, срамнику такому, царя своего в такой великий грех ввергать? — шевеля губами, Иван несколько раз касается губ нового кравчего, отчего тот пуще прежнего трясется. Те губы мягко трогают нежные, юные уста и тут же пропадают, слово ничего и не было. — Ступай, Федор Алексеевич, с холопами, да с новой службой ознакомься. Басманов поднялся, пряча очи, накинул меха. — Благодарствую тебе, великий государь! — раскланялся. Царь глянул на юношу, да подумал снова, как тот на девку походит. Раскраснелся весь, вся наглость да злобность пропала с виду. А кудри черные, словно шелк заморский, по плечам спадают. Краса, право слово. — Полноте, иди уж.***
После того, уж совсем сны срамные всякие измучили Федьку. А царь, как нарочно, звать в покои свои перестал, да все никак встречи с ним не сыскать, кроме как в часы трапезы. Вот и сейчас, царь восседает на троне, разговоры то с Григорием Лукьяновичем ведет, то отцу, Алексею Басманову, что-то говорит. Федор сидит недалеча, да все ж среди опричников, а не подле государя. Трапезничать уж кончают, потихоньку зал пустеет. Басманов-младший все ждёт, надеется остаться с Иваном один на один. — Федор! — окликает отец. — Проводи государя в покои его. Юноша тут же подхватывается, да спешит к трону. Царь, пряча улыбку в густой бороде, берет того за руку, да встает. До опочивальни царь шел впереди, а кравчий по правое плечо, рядом. Подле дверей Федор уж собирался раскланяться и пойти, да Иван тут же втянул его в покои свои, в стену вжал. — Что ж ты так, Иван Васильевич? — Федор тяжело дышит от испуга. — Коли видеть меня у себя хочешь, так только скажи, я… — Что в ушах твоих, Басманов? — нахмурившись вопрошает Грозный. — Серебро моей матери. — прямо в очи черные глядит. Государь отступился, прошел к углу комнаты, где сундук расписной покоился, да принялся в нем искать что-то. — Ты прости меня, коли не по сердцу тебе серьги пришлись. — юноша ближе подходит, да в сундук из-за спины заглядывает. — Коли скажешь, так боле никогда серег носить не стану. Государь тут же повернулся со шкатулкой, да молвил: — По сердцу, Федор мне серьги твои, любо. Так прими это, да сейчас не гляди, у себя посмотришь. — юноша принял подарок, поклонился. — Ну, иди, один хочу побыть. Басманов тут же выскочил из царских покоев. Интерес сильнее благоразумия в нем, оттого сразу за дверями открыл ларчик, дабы хоть глазком глянуть. Как увидал, так и весь страх пред царем за терзания любовные отпустил. То был перстень лазурный.