Хоуп

Воздух. Его катастрофически мало в легких, но я запрещаю себе сделать вдох до того, как увижу визитера. В груди грохочет, а шум в ушах идет по нарастающей. Страшно, дико, холодно. Пальцы на руках и ногах леденеют, тело бьет мелкая дрожь, но я не закрываю глаза — смотрю только вперед. Внушительных размеров фигура показывается в проеме, взгляд ползет вверх — к лицу, на котором красуется похабная ухмылка властителя жизни. Хочу зажмуриться и перенестись в тихое место на берегу океана, где нет никого. Но вместо этого поджимаю губы и смаргиваю слезы, которые щиплют стянутую еще с прошлой истерики кожу. Две прозрачные дорожки отрезают меня от мысли, что все закончится хорошо. Ни черта не закончится — бесконечное дерьмо только начинается, а мне остается лишь открывать рот пошире, чтобы сожрать его полностью, и глотать интенсивнее, прерываясь на вдохи. Больше нет слез, нет истерики, только тупая тишина, разрезаемая тяжелыми шагами Гомеза. Черная рубашка и футболка-поло — похоронный наряд моей свободы. Я ж в белом, как и положено покойнице. Когда за ним закрывается дверь, лениво всплескиваю рукой. Бежать не хочу. Бессмысленно. За дверью охрана, внутри ни одного окна — я взаперти, а выход души из тела не рассматриваю. Слишком это — богу душу отдавать в двадцать один. Я ведь и не жила толком: ловила трипы, пила и трахалась. Сейчас остался только третий пункт. Как-то быстро я проскочила первые две стадии, потому что уже не отрицаю неизбежное, а злость… она вместе со страхом вылилась в душе. Что там дальше? Торг? Интересно. Смотрю на плотоядную ухмылку, расползающуюся по смуглому лицу, и кривлюсь от отвращения к мексиканскому извращенцу. — Слезами ты себе не поможешь, guapa, — хрипит, неумолимо сокращая расстояние до кровати. — Может, помогу? — кутаюсь в одеяло сильнее, натягивая его до подбородка. — Вряд ли тебе захочется трахать зареванную и сопливую, — по телу бежит прилив внезапной гордости, будто я победила, но, к сожалению, усмешка Гомеза красноречиво намекает, что мой триумф был лишь в одной крохотной битве, а никак не во всей войне. — Или у тебя фетиш такой? — Дерзкая девчонка, — хмыкает задумчиво, внимательно проходя взглядом по кокону, в котором я прячусь. — Иди в душ, потом начнем. — Что? — приподнимаю брови и поджимаю губы. Его просьба-приказ выглядит унизительно, будто он меня под забором нашел и решил поразвлечься. — Я не твоя шлюха, которой ты можешь раздавать приказы, — от смысла внезапно вылетевшей из моего рта фразы самой становится смешно. Ага, как же, не шлюха. Просто прилегла в кровать отдохнуть, ведь на самом деле я в пятизвездочном отеле. А скрасить будни пришел массажист, руки вон какие крепкие, наверняка прокачался на сворачивании шей неугодным. — Все мы шлюхи, нужно лишь подобрать верную цену, за которую мы будем готовы продаться, — философски замечает он, и на лицо его ложится хмурая тень задумчивости. Гомез подходит вплотную, упирается кулаками в кровать и наклоняется близко-близко. — Умойся, приведи себя в порядок и избавься от тряпок. Заодно успокойся и осознай, что бежать тебе некуда, — он выпрямляется, возвращая мне способность дышать, и с видом хозяина принимается расхаживать по комнате, а я соглашаюсь, понимая, что мне действительно стоит немного времени побыть в одиночестве. — Даю тебе пять минут. Не справишься, приду следом. Не спрашиваю ничего, сползаю с кровати и шлепаю босыми ногами до ванной, закрываю дверь, сетуя на отсутствие замка, и открываю кран, из которого, пропыхтев, льется вода, из бледно-рыжего становясь прозрачной. В зеркало замечаю, что лицо опухло от слез, ресницы слиплись, а нос стал похож на красную картофелину. Но это все мелочи в сравнении с тем, что ждет меня в соседней комнате. Шлепаю по щекам, не позволяю слезам сорваться вниз, умываюсь долго, несколько раз плескаю в лицо холодной водой и совершенно теряю счет времени. Мне кажется, проходит целая вечность, но мексиканец не нарушает мое уединение, только терпеливо ждет. Стоит ли испытывать его терпение? На мгновение взбалмошная девчонка берет верх, и я всерьез думаю забаррикадироваться здесь на вечность. Усмехаюсь грустно: Гомез вытащит меня отсюда при любом раскладе, только тогда я потеряю его странное расположение. И чутье твердит, что лучше бы мне этого не делать. Снимаю белье, наспех обтираюсь влажным полотенцем и, собрав волосы в аккуратный хвост, выхожу на казнь. Мексиканец на меня не смотрит, хватаю момент обеими руками и ныряю под одеяло. Он реагирует на шум, оборачивается и долго смотрит, будто вспоминает, зачем сюда пришел. — Уже решил, как меня трахнешь? — голосок звенит, будто и не мне принадлежит вовсе. Трясусь от внезапного холода, меня словно в ледяную ванну опустили и забыли достать. — Как захочу, — отвечает не раздумывая, точно ждал подобного вопроса. Я такая предсказуемая или он читает людей слишком хорошо? — Но, думаю, начнем с минета. — Ты ведь знаешь, что силы челюсти хватит, чтобы лишить тебя хозяйства? — бросаю угрозу, на что Гомез усмехается, а после и вовсе гогочет в голос, сгибаясь пополам. Он снимает поло, бросает его в кресло и опускается на кровать. — Силы да, — соглашается со мной, — а смелости хватит? — он сам расстегивает ремень на брюках и показательно обхватывает рукой свое достоинство через трусы. Поджимаю губы и отворачиваюсь. Кто-то выбрал тотал блэк. — Чтобы откусить, придется взять в рот, а ты даже смотреть боишься. Или тебе нравится, когда берут силой? — Попробуешь? — вопреки своему настроению откидываю одеяло в сторону и предстаю перед Гомезом в обнаженной почти красе. Не знаю, зачем дразню хитрого кота, наверное, надеюсь разговорами отвлечь его от цели визита. Пока получалось, пусть выйдет и дальше. — Есть предложение поинтереснее, малышка, — он долго бродит взглядом по моему телу, довольно хмыкает, лезет в карман, а я вся подбираюсь: и внутренне, беря волю в кулак, и внешне, подтягивая к груди колени. — Подойди, — кивает на место напротив и ждет, сжимая в кулаке то самое «предложение поинтереснее». Что там может быть такого? Ключ от красной комнаты, в которой будет драть меня до искр из глаз? Или от двери, потому что он предложит сбежать с ним и стать его карманной шлюхой, готовой раздвигать ноги по первому зову? Любопытство берет верх, я все еще глупо надеюсь на положительное окончание вечера, поэтому поднимаюсь и иду к нему, прикрывая грудь ладонями, на что мексиканец давит сиплую усмешку и качает головой. — Ну и? — останавливаюсь перед ним, прижимаю колени друг к другу и поворачиваюсь полубоком, надеясь хотя бы так избавиться от липкого взгляда, который преследует меня с первой встречи с ним. Снова бы в душ сходить и смыть с себя след его мерзко-карих. — Как насчет того, чтобы сделать все добровольно. Почти, — добавляет он, когда я фыркаю от возмущения. — А взамен я буду очень щедрым, — Гомез опускает на идеально начищенную стеклянную столешницу маленькую пирамидку. Округляю глаза, осознавая, что он предлагает мне ЛСД. Тело моментально подбрасывает напоминание о его эффекте, о звуковых волнах, плывущих перед глазами, о зрительных галлюцинациях, при которых можно вечность рассматривать свои ладони, удивляясь их невероятной красоте или пугающему уродству. — Это ты получишь, если согласишься, — улыбается, смакуя приближающуюся победу. — А это, — вторая пирамидка становится вплотную к первой, и я прикидываю, на сколько меня вырубит, если принять сразу две, — если мне все понравится и ты не сфальшивишь. — На что ты предлагаешь мне согласиться? — голос дрожит то ли от страха, то ли от желания скорее закинуться и забыть весь чертов бред последних пары дней. — На секс, curiosa, — коршуном смотрит, выжидая мою реакцию. — И пока ты не сказала нет, подтолкну к верному решению: трахну я тебя в любом случае. Вопрос лишь в том, как это будет. — И как… — сбиваюсь, глотаю слюну, потому что в горле в один момент пересохло. — Как ты хочешь, чтобы это было? — С твоим желанием и настоящими эмоциями. Не просто отработать и получить ЛСД, а захотеть секса со мной. — Ты просишь невозможного, — мгновенно отзываюсь, отступая. — Так ли? Я не настолько ужасен, некоторые даже считают меня красивым, — он трет кулаком бороду и подводит меня к черте. — Что решишь? Не верю, что он предлагает мне подобное, но сердце начинает стучать быстрее, а язык скользит по губам в предвкушении. Мечусь между Гомезом и двумя пирамидками на столе, замечаю в темнеющем взгляде интерес и что-то горяче-острое. Дотронься — сгоришь. Дышу чаще, уже даже не закрываюсь руками, забываю напрочь, проваливаясь во мрак его зрачков, пачкаюсь в черной жиже его отравленной души, заглядываю туда, куда пускают далеко не каждого, и понимаю: вот его фетиш. Не иметь согласных на все девиц, не сражаться в попытке вставить член в вагину строптивой крошки. А ломать. Безжалостно, с садистским наслаждением крошить волю и рвать нутро, выдирая из него самое светлое и оставляя угрюмое отчаяние, готовое в любой момент придавить похлеще могильной плиты. И я хочу броситься на него, выцарапать глаза, заорать, что ни за что не соглашусь, отхлестать ладонями колючие щеки и зубами выгрызть собственное достоинство. Но не могу пошевелиться. Молчу, и вправду думая над его словами. Будто всерьез принимаю решение. Подбородок дрожит, выдавая меня с потрохами. Ни черта я не сильная, как всегда думала, не смогу гнуться, как молодой побег при суровом ветре. Нет. Ломаюсь как сухостой, потому что лучше выйти с наименьшими потерями и живой. Да, не забочусь о морали, она окрашивается в ублюдский серый. Мне больше нельзя загадывать на потом, не в тех я условиях, чтобы строить планы. Я шлюха, мексиканец прав, и я продаюсь за две дозы ЛСД, не испытывая угрызений совести. — Я согласна, — сиплю, до конца не осознавая смыл произнесенных слов, и слышу облегченный выдох Гомеза. — Хорошая девочка, — скалится, забирая все лавры, и поднимается, горой возвышаясь надо мной, — а теперь на колени, — растаптывает меня, зная, что теперь не смогу не подчиниться. Сама ведь согласилась с дурацкими правилами. Конечно, всегда можно взбрыкнуть, подняться и оттолкнуть, но какой в этом смыл, если света в конце тоннеля нет? И там ведь не лампочка перегорела, его наглухо заколотили, так что не выбраться из тьмы никогда. Остается надеяться, что пачка спичек быстро не промокнет, и я смогу тешить себя крохотными подачками слабого света, обжигая пальцы и по лоскутам разрывая душу. Падаю почти с грохотом, но Гомезу уже плевать. Закрываю глаза и глубоко дышу, желудок сжимается в болезненном спазме. Не думать о том, что это херов мексиканец, собиравшийся меня купить. Вычеркнуть из головы, что я в борделе, из которого нет выхода. Не вспоминать о последних днях. Представить, что я хочу его. Бляшка звенит, встречаясь с полом, трусы идут следом, и глухой стук трех шагов, отделяющих Гомеза от меня, похоронным колоколом бьется в висках. В нос бьет запах хвойного мыла, и я нахожу в себе смелость посмотреть на мексиканца, упивающегося безграничной властью надо мной. — Учти, у меня не слишком много опыта, — признаюсь зачем-то, надеясь, что он передумает. Поставит на четвереньки и трахнет жестко, как в фильмах любят богатые извращенцы. Но Гомез снова меня переигрывает: кладет ладонь на макушку, гладит, как любимую собачонку, и довольно говорит: — Хорошо, у меня давно не было робких. Больше он не говорит, а я не знаю, как еще возразить, когда мягкая головка касается губ. Морщусь и отстраняюсь, но преграда в виде руки, сжимающей волосы, не дает. Молю мысленно Гомеза отпустить меня, но тот смотрит с вызовом, будто спрашивает, куда подевались мои смелость и дерзость. Нет их. Это защитная реакция истерзанного организма. Я поломанная кукла, которой нужно пережить ночь, чтобы получить дозу. Две, если мудаку все понравится. Поэтому я почти послушно открываю рот и жмурюсь, стоит члену коснуться языка. По щеке течет слеза — горячий скупой предатель, — мне хочется разрыдаться и выблевать из себя всю дрянь, но, чем больше я сопротивляюсь, тем сильнее Гомез затягивает силки, оставляя меня даже без иллюзорного выбора. Поэтому я насаживаюсь до упора, утыкаясь носом в пах, давлюсь от нехватки воздуха и надеюсь, что он примет позорную слезинку за результат неумелого минета. Так когда-то сделал Джейк, насмотревшись порнухи. Мы в тот день так и не потрахались, зато сейчас в почти экстремальных условиях придется освоить навык глубокого минета. Захожусь кашлем, и Гомез ненадолго отпускает меня, его уже ведет, взгляд теряет фокус, и мексиканец улыбается, довольно, почти счастливо: — Умница, девочка, — толкается двумя пальцами в рот и надавливает на язык, проверяя рвотный рефлекс. Сжимаюсь и ищу свободы, но рука безжалостно тянет волосы, грозясь вырвать их вместе с кожей. Снова кашляю и закрываю глаза. — Давай же, не напрягайся, сделай нам приятно. Гомез слабины мне не дает. Вытрахивает рот долго и методично, терпеливо ждет, когда я надышусь, чтобы не заблевать всю комнату, и, насытившись, толкает меня на кровать. Укладывает на спину и тянет на край. Разводит в стороны ноги, рассматривая меня почти с врачебным интересом. Дрожу как лист на ветру, не придавая значения затягивающемуся внизу живота возбуждению, из последних сил не свожу колени. Ему не понравится. Мне последствия его недовольства тоже положительных эмоций не добавят. Опускаю ладонь на грудь и сжимаю ее, перетягивая внимание к зажатому меж пальцев твердому соску и переключая свои эмоции. Мексиканец и правда не такой страшный, к нему можно привыкнуть, только бы вселить в башку мысль, что секс с незнакомцем идет по обоюдному согласию. Нужно отвлечься. — Там киношку показывают? — брякаю первое, что приходит на ум, и киваю на свой лобок. — А ты за сиську схватилась, чтобы канал переключить? — рикошетит мои слова, и я улыбаюсь искренне впервые с того момента, как попала сюда. Он перехватывает мое запястье и отводит от груди. На место приходят его пальцы: тянут, выкручивают, сминают. Он терзает меня почти болезненными прикосновениями, от которых стыдливо загораются щеки. Почти приятно, прикрываю глаза и позволяю позорному стону слететь с губ. Вздрагиваю испуганно, почти подскакиваю и пялюсь непонимающе на Гомеза, который только посмеивается, словно прочитал меня от корки до корки. — Это, кстати, я и рассматривал, — пальцы его свободной руки скользят по лобку, опускаясь ниже. — Ты возбудилась, guapa, — он без труда входит внутрь, а я снова задыхаюсь, но уже от ненависти к себе, потому что играю слишком хорошо, и с каждой секундой и без того тонкая грань игры стирается, приукрашивая реальность. — Потекла, пока слезливо отсасывала мне, как маленькая похотливая сучка, которую никогда хорошо не ебали, — грязные слова должны вызывать отвращение, но я снова робею, соглашаясь с правдой. — Так что можешь больше не разыгрывать скромницу и отработать все, что я за тебя заплатил. Действия Гомеза идут вразрез со словами. Инициативу в мои руки он не отдает, иначе бы они взяли дрожащие ноги и унесли их подальше от борделя. Сам трахает грубо, перемежая толчки со шлепками: хлещет живот, грудь, бьет по соскам, пока я извиваюсь, пытаясь увернуться, и шиплю грозно. Мексиканец дважды меняет позу, выбирая с красивым для себя ракурсом и неудобным для меня углом вхождения. Больше не позволяю себе и на секунду расслабиться, потому что мне не может это нравиться. Не может будоражить близость с незнакомцем и моральным уродом. Жду, когда это закончится, подмахиваю бедрами, если он позволяет мне пошевелиться, отвечаю на его толчки стонами, как портовая блядь, и запрокидываю голову, с трудом сдерживаясь от новой истерики, когда он кончает прямо в меня, выжигая изнутри клеймо. Шлюха за два ЛСД. «Зато живая», — добавляет подсознание, присыпая быстро тающей сахарной пудрой весь пиздец. Он больше не касается меня. Ложится на кровать и тяжело дышит. Стирает выступившие капли пота со лба и поднимает со стола колокольчик, нарушая гнетущую тишину комнаты звоном, после которого наше уединение нарушает Дерек. Он несет поднос, на котором лежит пачка сигарет, оставляет упаковку и зажигалку на столике, одаривает меня уничижительным взглядом, но мне слишком плевать, показываю фак и жду, когда мерзкий слизняк уйдет. — Не продалась ему? — тянет Гомез, доставая сигарету, когда мы снова остаемся вдвоем. Дым щекочет легкие, а на языке обильно скапливается слюна. Ощущаю фантомный кисло-горький вкус и жжение в горле. Прислушиваюсь к треску горящего фильтра и вдыхаю синхронно с мексиканцем. — Его предложение было неинтересным, — вяло отзываюсь. — Так что считай, ты первый, кто меня купил, — тяжелый дым притупляет сознание, и мир уже не кажется ужасным. — Тогда мы, может, еще увидимся, — сообщает новость, от которой на короткий миг мне становится радостно. От мексиканца я хотя бы знаю, что ожидать. А каким будет следующий, остается только гадать. Гомез уходит быстро, напоследок уложив на свои бедра и отшлепав мою задницу. Там я натурально ору, не испытывая ни капли удовольствия, только прикрываю глаза, проваливаясь в дремоту, пока он одевается, и просыпаюсь, когда щелкает замок на входной двери, оставляя меня один на один с безумием. Я выжата морально, у меня нет сил рыдать и рвать на себе волосы. Мексиканец будто выкачал из меня всю жизненную энергию, оставив ватное, никому не нужное тело. Смотрю на столик, где красуется одна пирамидка, и обиженно фыркаю: — Урод, — ругаюсь, глядя на дверь, и тянусь к желатиновому галлюциногену. Может, оно и к лучшему? Не придется прятать и думать, что заметят и отберут, пустив меня в наказание по кругу извращенцев. Глотаю и укладываюсь на бок, кутаясь в одеяло. Вдруг проснусь в нормальной реальности?