⊱⋅ ────── • ✿ • ────── ⋅⊰
А тем временем воины бравые, через три реки переправившись да через три леса перешедши, по дороге витой к княжеству Нарция двигались. С каждым днём всё сильнее в мареве свет солнечный пёк, жарче шлемы да кольчуги нагревая, копья да щиты распаляя. Ветер свежий, могучий, будто бы силе злой повинуясь, совсем попрятался, а ежели и являлся, то жарким да пыльным богатырям представлялся. Кони, что доселе прытью немереной скакать желали, ныне тихо шли по освещённым землям, тени да воды прохладной неустанно жаждя – оттого движется дружина медленнее положенного. Хмурится на всё это Илья Муромец, на горе стоя да в дальние земли вглядываясь во время привала. Воины, походом изнурённые, в низине горы покатой, в тени, отдыхают. Примечает богатырь, сын Иванов, что облака день ото дня темнее становятся, а земли шаг от шага всё пустынней, будто бы мертвенный дух какой-то среди деревьев зачахленных да тёмных незримо витает. И не спокойно от этого на душе что у Ильи, что у Финиста, коий подле предводителя на горе стоит, руку на эфес меча своего положа, да на полотно земли тоже смотрит. Вглядывается он в леса замершие, а сердце Финиста бьётся напущено-размерено, хотя внутри душа неспокойна – думой хмурой занята. И с каждым днём похода, с каждой переправой бравой легче ему не становится. А мыслит он всё об одном да важном – о правде жгучей, что в словах дорогих Ольгиных кроется. Корень зла этот раскопать в себе пытается, а перед глазами образ мягкий, светлый мастерицы-кудесницы держит, взгляд её ореховый, ласковый да искренний, что в момент подарка её увидел он. Укрепляет его этот образ силой невидимой, душу мягко ободряет, что усталость Финиста стороной боязливо обходит, на других, волей слабже, нападает. Улыбнулся Финист думе своей, образу светлому, да на голос Ильи Муромца оглянулся. – Как до речки Гремучей дойдём, лагерь там разобьём, где дружина станется. – Заговаривает Богатырь задумчиво-твёрдо, – Ты, Финист, да ещё трое молодцев, что похрабрей, со мной на восток направятся, в замок скалистый, где Кощей Бессмертный живёт-поживает. Думается мне, только ему, бессмертному, знается, как змея-Аспида побороть можно да Нариция и народ княжества спасти. – Кощею многое ведомо. – Кивает Финист, шлем свой на голову надевая. – Стало быть, засветло ещё доберёмся… Кивнул ему Илья Муромец на соображение это, меч в ножнах оправил да вниз, к дружине направился. А Финист, Сокол Ясный, ненадолго задержался, за игрой лучей солнечных в тучах тёмных проследил задумчиво. Дорога к дому Кощееву по слухам полнилась множеством страшных пытливых образов, а сговорить Кощеюшку – то наука целая, витиеватая да хитрая, к коей не всяк способен. Но взглянул воин на крест, что на шею его мастерица-кудесница возложила, вспомнил руки её тонкие, будто из древа воздушного выточенные, вспомнил взгляд мягкий ореховый, что в душу его навсегда запечатлён был, и отчего-то легче ему на сердце стало, отраднее. Будто голос тихий ему на ухо шепнул, что сдюжит он...⊱⋅ ────── • ✿ • ────── ⋅⊰
Разрезая воздух, ударяется меч о камень. Сталь сказочная да с силой приложенной часть скалы колет. С треском отломанный кусок глухо ударяется о землю, тяготимый своим же весом. Не без усилия – с непривычки, Ольга бьёт вновь, чувствуя, что металл поёт со звоном – музыка будоражащая да храбрая. Дыхание быстро сбивается, что волей-неволей, девушка останавливается, замечая себе силу удара уменьшить да скорости прибавить – как отец всегда ей в детстве сказывал. Воспоминаниями сердце полнится. Оттого, стараясь правильно держать стойку, она невольно припоминает то, как учил сызмала её отец этому искусству. И как неуклюже она, будучи пяти лет, впервые взяв не деревянный меч, а из стали сделанный, замахивалась нескладно и нелепо, силясь тем одолеть богатыря смеющегося. Тогда это была для неё простая забава – так же как и ярмарка, и катание в санях, как рисунки на бересте, как прятки да загадки. Но прошло немного времени и пришло понимание – владение мечом способно спасти жизнь – как свою, так и чужую. То ответственность да наука большая. Мысль Василия Петровича, оброненная ей вчерашним днём, плотно засела в уме пытком. Передумав и обдумав, она вдруг ясно поняла, что ей следует делать и с твёрдым намерением поутру рано встала. На рассвете туман в низинах клубится, больно воздух прохладен, но Ольга, занятием с мечом разгорячённая, того вовсе не замечает. Удары о скалу скорые, частые эхом разносятся по пустеющему лесу, где-то неподалёку при очередном ударе перепугано взлетает маленькая стайка птиц, хлопая крыльями. Ольга устало испарину со лба рукавом рубахи вытирает, стараясь сердце стучащее да дыхание скорое унять, мерным сделать. Руки от каждого удара гудят, но девушка, запретив себе сдаться, ловко кисти разминает, ударяет вновь с силой новой. Сказочная сталь вновь край скалы срубает, невредимой и целой при том оставаясь. Позади шелест девушке слышится, но, не успев обернутся, уже голос друга доброго раздаётся: – Чем скала-то помешала, мастерица-кудесница? – Василий с улыбкой ей приветственно кивает, на палку привычно опираясь. Ольга, отдышавшись, улыбается: – Да мечом управлять вспоминаю, дедушка Василь, в руку ровно лёг – для меня выкован был, но вот припомнить всё – то задача трудная… – Стало быть, всё обдумала? – Девушка, чуть на ногу упор делая, силу всю в удар переводит. Лучи солнечные ярко от граненого клинка отражаются, что старец глаза ещё боле щурит. Очередной звон металла о камень разносится в округе и край скалы, тихо шурша, скользит и глухо ударяется о землю. – Обдумала. – Кивнула Ольга, клинок на свету осматривая – ни царапины. Чудо-сталь. – Верно вы всё растолковали – коли зло явится, ждать защитников наших не сговорятся. Кузнецу вчерашнего дня оглядела, много стрел нам оставили, пара мечей добротных есть. Ежели кто согласится – научить было бы славно, всяко легче, а один в поле… – Мастерица, после очередного рубящего удара по скале, почувствовала, как дыхание её прервалось – долгая выдержка от занятий мечом знать о себе давала. – Не воин. – Медленно продолжил за неё Василь, всё так же улыбаясь – в Ольгиных движениях ладных видится ему уроки отца её, Микулы, которого он ещё мальцом к этой науке приобщал. – Славно говоришь – научить кого дело доброе, из меня всё равно помощник выйдет прескудный – силушка моя богатырская уже не та, что три десятка годин тому назад была, разве что одним словом да советом пособить... Луку обучить – задача несложная, а вот с мечами придётся туго… – Окромя того, дозор распорядить надо бы, да и славно было б, ежели все девицы – и замужние, и нет – головы платками покрыли – мало ли, чего доброго… – Не договорив, она вложила меч в ножны, кивнула на согласие Василия Петровича, отдышавшись. Они помолчали. Тишину утреннюю славную, лесную только редкие трели птиц прерывали. Ольга вдруг задумчиво медленно глаза от земли подняла. – Одно меня страшит, коли правда беда к нам нагрянет и большое полчище, что, ежели не согласятся они на поединок честный – воин на воина, один на один. Что, ежели без разбору порубят, а тех немногих, что в живых останутся, несчастных, в плен уведут да в рабство оборотят… – Честность не всегда вездесущее свойство... – С нотой горькой, испробованной, отвечал ей Василий, бороду свою длинную в думе тяжёлой оглаживая. – Будем на Господа уповать, чтоб не испить сей чаши страшной… Ольга устало вздохнула, кивнув. Немного от камня отошла, к речушке малой, что здесь в лесу текла скоро. С усладой особенной девушка воды прохладной руками зачерпнула да лицо умыла, стужу горную ощущая. В глади водной, каплями с рук да лица её стекающими волнуемой, отразилась неровно стайка птичек, что над лесом по воздуху привольно скользили. Ольга глаза ввысь подняла, за пролетающими наблюдая задумчиво. – Вижу в глазах твоих, мастерица-кудесница, мысль давнишнюю да сердцу близкую – тревожишься ты да не токмо о городишке нашем. – Откашлявшись старчески, проговорил Василий. – Одним обнадёжить могу, что дружине сейчас нашего не слаще… Мастерица горько головой покачала, в сердце волнение чувствуя: – Не радует меня эта мысль, дедушка… – Что поделать – удел таков… – Оперевшись на палку дубовую, старичок по тропинке вверх поднимается, да вдруг прибавляет чуть тише, – Но поверь слову старого, жизнь поведавшего – сдюжит он, Олюшка, сдюжит… – Он? – Оборотилась Ольга, в глазах зеленых желая ответ прочитать, да как взглядом весь лес окинула – нет уж Василия. “Он…” – Тихо сердце её повторило, образ дорогой перед глазами вызывая, душу тем необычайно волнуя. Не могла ответить себе она, отчего ж, так нежданно-негаданно, столь близок, столь дорог он стал ей, будто знали они друг друга уже бессчётное множество лет... Чувствуя слёзы горькие, бессильные, чувственные, Ольга вновь в небо облачное смотрит, утешение в том лёгкое находя – одно солнце ясное и ей, и ему светит…⊱⋅ ────── • ✿ • ────── ⋅⊰
Уже вечереет знатно, когда пять путников, дорогой дальней измотанные, к уступам скалистым добираются. Ворон над ними кружит, каркая изредка, да иной раз вниз пикирует, в глаза кому из богатырей заглядывая. Мрачный лес, силу земли изживший, гору высокую окружает, а в горе той замок высокий высечен. Башен множество, с фасадом чернеющим высоким, да на глаза тяжёлым. Спешились путники, за поводья коней ведя, к замку ближе подошли они. Финист, жаждой мучимый, из-за пояса флягу с водой достаёт, отпивает. Долго они до замка Кощеева добирались, хоть и засветло выдвинулись. Ехали и под лучами прямыми, палящими да жарящими, и проходили грот снежный, где ни на секунду остановиться нельзя – заледенеешь весь в статую, и через Угрюм реку переправлялись, что течением своим сильным славится да водою непростой – солёной. Измотала дорога путников изрядно. Краем глаза богатырь, Сокол Ясный, примечает, что Никола, друг его, свою флягу лишь встряхнул уныло, будто бы и не надеясь на чудо, да вздохнул едва. Осторожно по плечу Сокол его ударил, жестом водицы своей предлагая. – Да что с тобой, Финист? – Полушёпотом подивился Никола, на Илью Муромца искоса глядя, так как последний путь зареклись они молча ехать, внимания излишнего со стороны жителей леса не привлекая. – Вчера нож Савичу одолжил, сегодня – флягу мне, али подменил кто тебя загодя?.. – Тише. – Усмехнулся тихо Финист, в замок высокий всматриваясь. Не до шуток сейчас дружеских было – сердце да глаз намётанный чуяли, что нет у места этого спокойствия, хоть и казалось оно застывшим, замершим. И взаправду, как только подошли путники чуть ближе, вмиг вспыхнули огни у ворот высоких гранитных, аки по волшебству чудному, а сверху, с балкона скалистого, с перилами резными, голос Кощея разнесся, эхом вокруг ударяясь: – Долгий путь вы проделали, богатыри Белогорья – знаю, – Появился меж скалы монолитной бледный образ Кощея в короне разрезной, витиеватой да острой. Голос его холоден был, твёрд и неумолим, что и не скажет человек незнающий, будто бы Кощею почти шесть сотен лет. – И ловушку в гроте заснеженном обошли, и Угрюм реку обхитрили – знатно всё, ворон видел да мне сказывал. – Вытянул Кощей руку свою, мантией покрытой, на неё тут же ворон сел, что доселе над богатырями от самого лагеря дружинного летел. – За стойкость да путь долгий, гостеприимство мое опробуете. – Взмахнул он перстом, и по волшебству врата замка его распахнулись, путников войти приглашая. – Проходите, гостями будете, в баньке отпарите косточки замерзшие, блюд заморских отведаете да перинки пуховой… Заслышав о баньке да перинке, тела путников будто бы разморились ещё более прежнего. Финист, за собой это примечая, на себя рассердился за слабость этакую, выпрямляясь резко да руку на меч свой стальной крепко кладя, что десница его вмиг побледнела аки снег первый. Выступил Илья Муромец вперёд да проговорил громко: – Благодарствуем тебе, Кощей Бессмертный, за доброту да гостеприимство твоё знатное, да токмо некогда нам в баньке париться, кушанья пробовать да на перинке пуховой возлежать. Али не ведаешь, всезнающий, что на земли князя Нарция Аспид, змей окаянный, напал? Рассмеялся Кощей, будто лёд загремел: – Ведаю, сын Иванов, отчего ж нет. Ведаю даже и более, что вы, богатыри смелые, знать не знаете – как змея того сгубить. – Взмахнул рукою Бессмертный, ворон чёрный ввысь поднялся, каркнув надрывно, закружил да на шпиль самый высокий скалистый уселся. – Оттого-то и в земли мои дальние да хладные наведались. Аль ошибся я, Муромец Илья? – Верно слово молвишь. – Усмехнулся в ответ богатырь, на товарищей оборачиваясь. – Явились мы действительно у тебя совета спросить. Совета заместо баньки, снеди да перины. Окажешь ли услугу нам этакую? Кощей назад, в замок свой ступил, в темноте того скрываясь. Ледяной смех его рассыпался, из замка слышась, путников колко холодя. Никола с Финистом переглянулись, Сокол головой покачал да на Муромца глазами указывал, словно зарок себе давая, меч только вместе с ним обнажить. Вдруг из ворот к богатырям навстречу вышел Кощей с хитрою улыбкой тонкой. – Подивился я на вас, молодцы Белогорские, так и быть, видя отвагу вашу да труд сердца некоторых тяжкий, открою я вам тайну, что давным-давно мне учитель мой сказывал. Аспид – змей чудный, непростой, ибо нет меча такого, чтоб даже на чешуйке одной его чёрной хоть маленькую царапинку оставить, нет металла такого, чтоб стрелам наконечники разящие сделать. Даже меч-кладенец, на который в душе ты своей, Муромец Илья, полагаешься, здесь бессилен аки палка простая с сучками. Но на радость всеобщую, на мою даже, можно Змея по науке сложной победить – боится он гласа трубного, что по долине разнесется, горы сотрясая. Как заслышит, то всякий разум до капли последней потеряет, биться по земле да метаться по воздуху станет, трубача слепо ища, истребить его нещадно желая. Уязвим в миг сей он станет, коль сдюжите силой богатырской да щипцами с цепями его словите, то второй секрет мой вам поможет. Умертвить его можно токмо путём одним – сжечь дотла, а пепел над лесом, где окаянный живал, пустить, чтоб зелень ожила, а мать-земля силой вновь наполнилась, а живые, ядом Аспида отравленные, от власти тёмной избавились… Нахмурился Илья, сын Иванов, на Кощея смотря из-под бровей косматых, хитрецу в словах его выискивая, да не находя. Заговорил тогда богатырь Муромский: – Как же трубы таки особые сделать, чтобы гласом их змея спугнуть да врасплох застать? Покачал головой Кощей, криво усмехнувшись: – В корень зришь, князь Белогорский. Тот, кто трубы такие ковал, в земле сырой, лет сто как почил... Да не злися, не злись. – Поднял руки он, смотря с улыбкою хладной на озлобленного богатыря, Тихона Степановича, что за Финистом стоял да смотрел зло, разъярённо на Бессмертного. – Знаю я место одно, куда мастер этот трубы сготовленные схоронил – место это возле Грота заснеженного... – Усмехнулся Кощей, плечами своими под мантией поведя. – Не просите вы, да с вами я отправлюсь, засиделся на месте одном, скука до костей пробрала… Покажу, где трубы прячутся, да научу, как их достать вам, молодцам… – А не обманешь ли, случаем? – Все так же злобно смотря в упор, грозно, по младости, спросил Тихон, будто жар изо рта его с минуты на минуту вырвется да сожжёт всё вокруг. Ледяной ухмылкой остудил его Кощей, насмешливо прищурившись, да говоря спокойственно: – Коли погибели вашей желал, сто раз мог на поляне этой сгубить – сила моя в доме моём самая полная и немереная. А ты стоишь, Тихон, сын Степана, цел да невредим, стало быть незачем мне сиё… – Довольно лясы точить, добры молодцы. – Бодро вскинул десницы Муромец, – Веди, Кощеюшка, путь указывай к трубам, что змея сгубить помогут… Двинулись в путь всадники, не столь скоро, как того хотели – кони устали да и Кощей к скачке хладно относился – только кости зря тревожить.⊱⋅ ────── • ✿ • ────── ⋅⊰
Скалы высокие в земле, что Кощею подвластна была, много гротов да ходов потаённых за века образовывали, вились да ввысь росли. Разобраться во всех этих горных закоулках да пещерах с гротами – наука целая. Много молодцев бравых сюда ходили, карты желая составить да сокровище какое подспудно найти, однако все иль убегали восвояси, изнурённые, иль в закоулках каменных оставались, в скелет обращаясь. Но Кощей по ходам витиеватым скоро шёл, знаючи. От грота заснеженного двинулся Бессмертный на север, вход тайный быстро нашёл, что под тремя валунами запрятан от глаз чужих был. Дорожки в скалах потаённые богатырей в скором времени к гроту широкому да высокому вывели. Слово здесь любое, даже шёпотом произнесенное, эхом дивно да славно расходилось, громче становясь. Посреди грота – вода была искрящаяся, голубая аки небо в самый пригожий день летний. Переливалась она, блестела, волнами мелкими, тихими, скалистую породу век из века точа лаской. Вода прозрачная да гладь спокойная дно глубокое песочное разглядеть давали да трубы, что будто бы комком маленьким на дне том покоились. Встал Кощей на край скалы, в воду заглядывая, да, оборотившись к богатырям с ухмылкой своею, сказывать начал: – Хоть и много уж воды с того времени утекло, как мастер в местах этих трубы волшебные, Аспида оглушающие, попрятал, да память моя свежее подснежника первого будет… – Стало быть, – Перебил его гулко Тихон Степанович, богатырь ещё младой да на словцо быстрый, – Просто нырнуть да достать трубы-то эти колдовские со дна надобно? Рассмеялся Кощей, руки потирая да разминая, от края водного отошёл, на Тихона смотря с прищуром: – Коли легко всё так было, стал бы я вам сказы зачинать? – Усмехнулся он тихо, перстом тонким, костлявым покачав, будто дитё отчитывая. – Не стал бы. Хоть я Бессмертный, да времени цену знаю, впустую его, родимое, не трачу и вам не советую. А сказ я начал, ибо секрет здесь кроется – вода эта, голубая да искрящаяся, что живою да привольную кажется, заговорена магией древней, сильной. Войти в воду да невредимым при том остаться может далеко-о не всякий – знал мастер, трубы из сплава сказочного, дивного, делая, что работу его могут и во вред великий использовать. В воду войти без вреда сможет лишь тот, чьё сердце надвое разделено, да цельным осталось – человек, кто любит кого-то сильнее себя, и тот, кого любят также искренно да сильно, что любовь эта может саму смерть перебороть. Только такой человек невредимым в воду нырнет, до дна достанет, к трубам прикоснётся да наверх всплывёт привольно и ни водяницы, ни кикиморы, что в песке до поры до времени таятся, его тронуть не посмеют… Замолчал Кощей, богатырей взглядом цепким окинул. Тишина в гроте на короткий миг воцарилась, только мягкий плеск водный её нарушал. Первым, шею свою потерев смущенно, заговорил вновь Тихон Степанович, сапогом своим песок на камне рассыпанный ковыряя: – А коль нырнёт человек, а под сказ заговоренный не подойдёт? Коли он любит, а его – нет? – Много судьба уловок тому бедолаге сготовила. – Спокойно отвечал Кощеюшка, мантию свою чёрную оправив. – Может статься, только воды коснётся, а изжарится весь – в пену водную обратится, коль нырнёт и целым останется – достать дна не сможет. Плыть усердно будет, а дно песчаное с каждым рывком его всё ниже, всё дальше будет, а как воздух закончится да всплыть он захочет – гладь его водная заговоренная остановит и удушится он под водою. А ежели дна и достанет, труб коснётся, то водяницы да кикиморы из-под песка, безлюбовного карасика учуяв, на него набросятся и… – Бессмертный присвистнул, будто говоря, мол, сам понимаешь. Тихон пугливо назад отступил на шаг, руки вверх поднял. – Илья Иванович, ради Бога, кто угодно, но не я! – Вскричал юноша. Голос звонкий его от слёз дрожью пробился. – Кто угодно, но не я! – Тише, тише, успокойся, Тихон. Молод ты ещё, огоди, не твоё время, тише… – Илья Муромец на оставшихся богатырей глянул, думу скоро думая. Жалостью сердце его сжималось от мысли одной, что ежели мальчишки его сердца свои не тем девицам отдали загодя, то погибнут сейчас неминуемо. Жестоко выходило, да нужны были трубы – князя Нарция да народ его спасти, Белогорье защитить. Не могло иначе быть – должны были они попытаться. – Ну что, соколики, есть из вас по воле доброй, своей, желающий? Молчали все четверо. Сосредоточенно брови у каждого из богатырей сведены были. Никола о Зойке своей думу думал – сердцу его люба она была сильно, да вот только не глядела на него девица, каждый цвет али вещицу, что он ей в подарок приносил, смехом покрывала, головку свою миленькую воротила, ручкой дары отталкивала. Михаил Василич, мужчина крепкий, уже в боях всяких бывалый, вспоминал ссоры, что в избе ему женушка каждый день закатывала, брань поднимала, тарелки била. Любила ли она его столь же сильно, чтоб смерть побороть можно было? Не знал он ответа, а узнать – больно боязно было. Финист шлем свой резной снял, кудри его светлые растрепались от того, но от мыслей не отвлекли волосы, на лоб упавшие. Вспомнился ему образ Ольгин, что так ярко да светло в памяти его явился сам собою, вспомнился ему мягкий взгляд её глаз ореховых, запах волос её русых, что полем да красками пахнут, голову кружа. Мягкие руки её вспомнил богатырь, что крест ему на грудь поверх кольчуги возложили, и улыбку искреннюю, лучистую, что в душе его береглась особо. Поднял взгляд он свой на товарищей вдруг резко – мысль ясная ему явилась – много лет на себя да на силу свою он полагался, тем стараясь славы немерено заслужить, подвиги представлял да балладами грезил, а это ли самое главное ли в жизни его было? Будь он хоть в шестистах стихах легенд восславлен, не помогло бы ему это в сей миг, ибо самая честная монета жизни – только любовь истинная. Улыбнулся он мыслям своим. Коли Ольга, мастерица с проницательными глазами ореховыми, с умом ясным, с сердцем златым да с душой чистой, ему не суженая, коль не полюбила его, пусть хоть благосклонно слезу утрет на весть о гибели его – не славы ради, а людям во благо, коль сдюжить он в момент сей не сможет. Сердце его пело радостно, привольно, тайну великую о жизни разгадав, да в себе тайный замок отперев, что доселе от себя самого прятал – полюбил он мастерицу-кудесницу, полюбил искренне, на ответ даже не надеясь. “Будь что будет…” – Улыбнулся сам себе Финист, на Илью Муромца глядя да вслух говоря: – Я пойду, Илья Иванович. Тиша – млад слишком, Никола – славный, ему жить да жить еще долгие лета, а у Михаила Василича четверо детишек – ему рисковать собой самой природой запрет положен… да и вы ещё со своим Иванушкой не нанянчились. А я – холостой да простой. – Бросил скоро Финист шлем свой в песок, пояс с мечом отстегнул, латы сбросил и кольчугу через голову снял, чтоб отговорить его не вздумали – Николай уж и начал говорить про девиц хоровод да любовь с оборот, но богатырь его и не слушал. Сапоги свои наскоро сбросил да на товарищей ещё раз глянул. Каждый его подошёл да обнял молча, по плечу хлопнув, будто силы так богатырской передать пытаясь. Один Илья Муромец, обняв Сокола, дружинника своего, которого он ещё мальчишкой знавал, горько проговорил тихо: – Спасибо тебе, Финист. Пущай Бог Всемогущий тебе пособит, Соколик храбрый… – Вы меня извините, коли что не так сделал когда… – Только и ответил ему Финист с улыбкою своею привычной да как солнце яркой. Кощей только в плечо богатыря толкнул, к воде ближе, на Муромца оборачиваясь да говоря тому вполголоса своего ледяного: – Хорошо ты сделал, что троих с собою взял – один не сдюжит, ещё останется… Горько на душе у Ильи стало, досадливо на Кощея он зыркнул, умолкнуть его заставляя вмиг: – Ты не смей говорить так легко о том, чего сам не ведаешь, Бессмертный! Финист к обрыву скалистому подошёл, в водную гладь голубую, лазурную да светлую заглянул. Легкость, что на сердце его в миг тайны открывшейся появилась, всё ещё была с ним. Душа его, будто наперёд зная, волнения все сгладила, хотя всё это время с момента в шатре, вплоть до минуты этой, только бурей и занята была. Вздохнул Финист глубоко, перекрестился да крест поцеловал, проговорив тихо: – Оленька, лада моя, только твоею любовью выживу да только тебе любовь свою дарю вовек… И в воду вмиг со скалы прыгнул, дыхание намного задержав. Пузыри воздуха всё тело щекотят, холодит водица прозрачная его всего. Открывает глаза Финист, тепло на шее от цепочки серебряной с крестом ощущая… Жив – видит, руками да ногами шевелит. “Жив!” – Сердце его не нарадуется, мыслям вторя, счастьем его всего охватывая аки плат нерушимый. Скоро Финист оглядывается, дно примечая. Быстро руками своими, силушку в них богатырскую вкладывая, гребки делает. Диву даётся – с каждым гребком новым, дно песчаное всё ближе становится, в три маха доплывает он до труб громоздких, что тиною легкой от бездвижности долгой покрыты. Ухватился легко он за них, силу свою, что ему Мать-Сыра Земля с рождения подарила, ощущает он ярко, как никогда прежде. В одно движение в охапку огромные инструменты музыкальные сбирает, да от дна мягкого, песчаного, отталкивается. Легко всё делается, мягко да плавно, что Финисту даже кажется, будто бы вода сама его вытолкнуть поскорее старается. Легко его гладь водная выпускает, товарищи трубы с радостными криками перенимают, сами его за руки хватают да на берег скоро вытаскивают. Финист и сам, им вторя, улыбается – сердцем счастливый, душу поющую ощущая. Лицо от капель мокрых вытирает, воздухом быстро грудь его наполняется. Илья Муромец, на колено с ним рядом присев, обнимает Сокола родимого, по плечу задорно ударяя, счастливо: – Ох, Финист, Сокол Ясный, стало быть, счастье тебе большое поведалось в день сей – любит тебя суженая да любит так сильно, что смерть в воде заколдованной побороть сумела…⊱⋅ ────── • ✿ • ────── ⋅⊰
Звонкий гул тревоги раздался поутру, когда небо едва розоветь на востоке начало, а в городу ещё многие почивали да сон девятый доглядывали. Ольга, что сна отчего-то в день тот не ведала, доселе ткани на столе своём раскладывала, быстро платок на голову повязав, из шатра своего опрометью выбежала к воротам скоро направляясь. В дозор на ночь выходило по двое человек – на северные и южные ворота. Гул страшный, о беде надвигающейся извещающий, с южный врат грозно шёл, воздух утренний сумеречный будоража. Добежав до ограды высокой, Ольга многих уж здесь повстречала – лица всех женщин да девиц бледны от страха были. Один дедушка Василь смотрел хмуро да здраво на башенке караульной на дальние просторы. Поднялась к нему Ольга скоро, боязливо в сумерки вглядываясь: – Откуда ль беда? Старичок лишь перстом к юго-западу указал, головой качая: – Стало быть, кочевники прознали о беде в краях соседствующих, коль такое время для похода своего алчного выбрали. Что ж, слухами земля наша полнится… Вгляделась девушка в указанное, да так и замерла напряжённо – войско пусть и не столь огромное, да сильное по поляне к вратам направлялось, смело, никого не боясь, барабан их ударный звучал. Впереди всех, на коне чернеющем, возвышался известный разбойник – Лиходей Федька, как его во всех кругах кликали да знали. Сказывали, будто бы от одного горяченного удара его меча и деревья вкось разом падают и металл звонко ломится да и будто бы род его с Рогатым Соловьем да Соловьем-разбойником родственен. Много сил богатыри Белогорские тратили изловить его, прыткого, лихого, пытаясь, да впустую всё было, напрасно – и из клетки сбегал, из оков вырывался прямо перед судом честным, словно сквозь землю проваливался али ввысь облаком испарялся – а всё хитростью брал. Разрушал да испепелял много земель западных, со своим войском кочуя да на месте одном далее недели не держась. Слыл он дюже хитрым, изворотливым, но человеком в кой-то мере слову своему верным, со своими понятиями, как у всех воровских водится – коль зарок даст какой – на княжество после поражения тяжкого не нападать али более леса северные не ломать – вовек того не будет. Помнил всё это Василь Петрович, сведущий да здравый, оттого и мысль верная в душе его взыграла – ежели согласится Лиходей на поединок честный и проиграет, слово с него взять можно будет, чтоб Белогорье от нападков его спасти. Оборотился старик к Ольге, что всё вдаль вглядывалась, хмурилась, план в уме прикидывая, да откашлявшись старчески, заговорил скоро-наскоро: – Выслушай идею мою, мастерица-кудесница. Федька, лиходей он этакий, на слово хитер да изворотлив, но сговорить его – то моя задача будет. Славится он, окромя грабежей своих разбойных, сказом сделок твёрдым. Коль сдюжу, в поединке его честном поборю, так и славно нам будет – слово с Лиходея возьмем Белогорье наше в покое оставить… – Дедушка, не сочтите за дерзость, только как вы на него-то пойдёте! – Всплеснула руками Ольга. – Вас беречь, родимого нашего, надобно! И думать о том забудьте, я пойду… Усмехнулся Василь в свою густую бороду, головой покачав: – Больно ты на отца своего этим похожа, что не слово, то гранит нерушимый. Сдюжишь ли? Взгляд ореховый силою полнится, страх дрожащий тем вытесняя: – Коль надобно, так сдюжу. Сердце её, что доселе билось сильно-пресильно, вмиг, как заговорил с Лиходеем Василий, вдруг замерло, жар по телу дрожью разлился – от макушки до пят пробирая. Резко всё во взгляде Ольгином до одного разбойника сузилось. Глаз мудрый, оружие да людей знавший, лазейку али слабость какую искал. Силён был на вид разбойник – сложения крепкого, могучего. Ольга, на башенке караульной стоя, даже сверху вниз его рассматривая, прикинула, что поди на две головы он её выше будет, как скала могучая, невзирая на то, что и она сама девица была не низкая. Латы на нём были славные, прочные да искрящиеся – огонь на караульных башнях на ночь зажжённый отражали, с узором заморским были, всего Федора крепко покрывали, почти что без зазоров – что скверно было, коль в поединке сойтись придётся. Меч разбойничий, что к поясу прилажен был, в ножнах широких покоился, золотом да серебром расшитым. Яблоко, что верхушку черенка украшало, алым камнем в оправе заменено было. Голоса Василия и Фёдора доносились до неё будто бы из-под водной глади, тонули в шелесте тетивы и стрел – четыре девушки, луки взяв, на башнях оборонные позиции заняли. Приметив это, Ольга словно очнулась, само собой руку на рукоять меча своего кладя. Холодил металл кожу приятно. В разговор пропущенный девушка тотчас вслушалась, за противником внимательно следя, за глазами его черными, блестящими, из-под шлема резного виднеющимися. – Ты смеёшься надо мной поди, Василь Петрович! – Басом расхохотался Лиходей Федька, поводья коня крепкого натягивая и гарцевать его по кругу около башенки караульной пуская. – Мне сорока говорливая на хвосте принесла, что ваши все к трусу-Нарцию несчастному отправились на выручку, а ты сказку про поединок мне сказываешь. Кто ж воином твоим будет? Али мальчишку каково шустрого меч держать научил и хвастаешь? Весь отряд разбойников разошелся в многоголосом хохоте. Федька на это не улыбнулся, скорее оскалился, ряд зубов своих острых, кровожадных свету показывая. Вновь коня круг топтать по дороге пыльной перед вратами пустил он: – Ты смотри, Василь Петрович, знаешь – я на бой всегда согласен, но токмо на бой – хороший да чтоб не на жизнь, а на смерть идущий. А коли смеха ради, то не надо, избавь. Прикажу тогда токмо своим орлам – снесут они ваш городишко, глаза мозолящий, с землицей поравняют. – Остановил он коня своего, на дыбы пустив, и голову набок наклонил, ухмыляясь, на Василия будто с превосходством заведомым смотря. – Кого ж ты мне на съедение дашь? Ольга на старца оглянулась, рукоять меча сильнее сжимая. Глаза зелёные Василия сердились – видно то было, да голос его твёрдо и холодно воздух разрезал: – На съедение тебе никого я не дам – сговорились мы на поединок, честный да бравый, а не на жертвоприношение, как ты сказываешь. Коль проиграешь, Фёдор, так заречешься оставить в покое белогорские земли вовек, коль выиграешь… – Выиграю, выиграю, то труда не составит большого. – Прогремел с хохотом ратным Фёдор. Василий прищурился, в оскал разбойничий вглядываясь, – А коль выиграю, то и данью вас славной обложу, в город войду за сокровищами блестящими да живыми. Все обчищу, сам озолочусь. – Поймав взгляд одной из лучниц – Марфы, жены кузнеца, Кузьмы Савича, подмигнул ей задорно. – Где же воин твой? Али спрятался? Напряжённо сжала руку свою в кулак Ольга, не могла стерпеть то, как разбойник над старцем глумился, что ни слово – то яд али желчь. Хлестко развернулась она к лестнице, да Василий Ольгу легонько за рукав рубахи тронул, наклониться к нему принуждая: – Помни, чему отец тебя учил, поляница, за глазами следи, да себя сбереги, Олюшка, нет сокровища человеческой жизни дороже… – Шёпотом скоро промолвил он ей. Девушка, нервно сглотнув, выпрямилась, кивнула да с башенки караульной к воротам скоро сошла, голос Василия Петровича сверху доносящийся слыша: – Коль припомнишь богатыря Микулу Селяновича, то и выбору моему не удивишься, дочь его, Ольга Микулишна, тебя в поединке поборет. – Голос Василия стих, ворота скрипнули, Ольга, платок с головы сняв и кому-то его в толпе бывшему сунув, перед разбойниками вышла, скрип затвора деревянного от ворот слыша. Заперлись – нет пути отступления. Холодный воздух заутренний ей ещё ледяней вмиг показался, хотя ланиты огнем от волнения горели. Фёдор с коня соскочил, из-под подошвы сапог его высоких красных пыль дорожная клубами легкими вверх разлетелась. Присвистнул он, шлем резной свой снимая, на седло то прилаживая да на девицу посматривая. Ольга старательно выпрямилась, подбородок гордо приподнимая. Стойко в глаза его черные посмотрела, словно страха и боязни в сердце её ни капельки не было. Напряженно рука её рукоять меча сильнее сжала, во рту металлический привкус сам собою явился. Тревога, по телу её мечущаяся, вдруг разом внутри живота узлом завязалась, заклокотала. Сердце сильнее забилось, что показалось Ольге вмиг, будто это на всю округу слышится, а не только ушам её. – Удивил ты меня, старый! – Хохотнул Фёдор, коня хлёстко в бок тыкая, чтоб тот к отряду его отбежал да сражению мешать не стал. – Ох, удивил. – Ухмыльнулся он, поиграв плечами. Да вдруг меч из ножен со скрежетом достал. – Ну, коль зареклись мы на битву, стало быть, и не будем тянуть. А ежели выиграю, поляница, быть может, и милость свою тебе отведать дам, пощажу – ты мне женой третьей станешь – мне по нраву такие… Ольга, губы плотно сжав, чтоб слов неосторожных попусту не сказать, свой меч обнажила. Звон металла родной, будто музыка боевая, её ободрила. Медленно на пыльную поляну, что около ворот была, вышла она. Позабавила её самоуверенность немереная разбойника, ловко меч она покрутила, затекшую от напряжения кисть разминая: – Говоришь ты смело, будто загодя исход знаешь. А исход одному Богу известен. – Фёдор хохотнул басом, также в глаза ей смотря да с ухмылкой по кругу идя. – Коль кого из моих орлов спросишь, то узнаешь – я для них бог. – Оскал его, что из-за усов да бороды чёрной косматой проглядывался, вблизи Ольге зубами волчьими вдруг показался. Звон самодовольный в голосе его заслыша, перехватила она меч свой удобнее, будто продолжением руки его ощущая, в сердце её трепетно пустота сосредоточенная разлилась. В миг сей, не убирая “улыбки” с лица обозлённого, свёл брови свои чёрные Фёдор. – Но довольно зубы заговаривать, пора и мечу свободы дать… Фёдор бросился вперёд, широко занося свой меч. Ольга, встав в стойку и замахнувшись, расположила свой клинок в той же плоскости, чтобы удар заблокировать. Первый звон разносится вокруг. Сила удара мужчины оказывается столь сильной, что даже несмотря на выгодную боевую позицию, девушка отшатывается, чуть не падая. Женщины да девушки, стоявшие на караульных башнях, ахнули – кто закрыл лицо руками, кто, наоборот, испуганно смотрел во все глаза, не в силах отвести взгляда. По компании разбойников пронеслась лишь серия усмешек да тихих коротких замечаний. – Дивно, – Фёдор усмехнулся в свою бороду, жадно наблюдая за тем, как мастерица оправляет длинную косу за плечо. – Дивно для девицы, что впервые меч увидала. Но не столь дивно, чтобы одолеть меня, золотко. Ольга щурится, в глаза темные оценивающе глядя. Дума скоро да, на зависть временам спокойным, чрезмерно ясно думается – осознаёт она прекрасно, что силой громадного соперника взять не сможет – так то и не нужно. Всему судей будет две – скорость да выносливость. Губы сжав, быстро Ольга шаги вперёд делает, меч умело да скоро занося. Разбойник отбивает, вкладывая в каждый новый удар силы немерено, клинки так и скрещиваются, сталь в воздухе гулко поёт. Бьёт Ольга скоро, стараясь вблизи всяк удар ослабить – два шага вперёд делает, нисходящими ударами рубящими меч Фёдора жалует. Но мужчина бьёт с силой новою, что Ольге меч приходится быстро перехватить удобнее и уже удары блокировать, три шага назад скорых девушка делает, пока Фёдор, будто медведь, что от огня через лес бежит – всё на своём пути сносит. Идёт он напористо, дыша скоро, поверхностно. От ударов его, руки Ольгины гудят непомерно. Фёдор в бороду свою усмехается, рубит наверх, победы заветной ожидая. Да вот только, отбив очередной удар, девушка от последующего уклоняется, быстро вбок уходит и по незащищенной ноге противника выше сапога его расписного красного в бедро острием бьёт. – Лиса! – С криком Фёдор на неё оборачивается, прихрамывая, за спину не давая уйти. Украдкой рану на ноге оглядывает, да ткань штанов порванную. Ободряясь деланно в душе, смеётся надрывно, раскатисто, чтоб девицам на башенках караульных больно радостно не было, мол, жив, гибнуть не собираюсь. На Ольгу зверем смотрит, щурится, примечает, что та дышит скоро да неровно. – Лиса изворотливая, лиса хитрая. Ничего, и не таких ловили и рубили… С новой силой идёт он в атаку, с новым звоном мечи их, обменявшись ударами скорыми, скрещиваются. Давит Фёдор силой своею на клинок, меч его длинный по плоскости наклоняется, почти что у лица Ольгиного оказывается. Девушка руки свои до предела, до дрожи напрягает, невзирая на боль в них бушующую ещё с первых гудящих ударов, упрямо ногами в землю-матушку упирается, тянет. В голове её быстро проносится, что сейчас, ежели силы не хватит, всё и закончится. Дыхание её замирает на миг, тревога да страх с новой силой внутри узлом затягиваются. Резко вперёд она подается. Клинок разбойничий длинный скользит, щёку её задевая, но легко, едва полоснуть успев. Увернувшись от второго удара, на сей раз привольного, рубящего, Ольга, губы от боли сжав – пот солёный на щеке саднит сильно, в наступление идёт – удары в разных плоскостях нанося, изматывая. Фёдор, каждый свой финт мечом словом каким бранным сопровождая, усмехается всяк раз, как Ольга его ударами бравыми потчует. Перехватив меч удобнее, девушке удается чуть задеть его в незащищенное плечо, однако тут же он чуть её с ног своим ударом не сшибает. Запоздало она, чуть пригнувшись, мечом защищается, тот скользит неудобно, что Фёдору труда не составляет придавить его резко к пыльной земле ногой. Не давая девушке опомниться, быстро он её хватает за длинную косу русую, тяня вверх, меч к груди её прижимая, вынуждая или клинок придавленный выпустить и в живых остаться, или потягаться на смерть. – Ошиблась ты, дѐвица, в миг, как со мною тягаться вздумала. – Шипит он ей на ухо, жвалками играя, губы в улыбку растягивая. Тянет косу выше, сильнее. Запрокинув голову, до боли зубы сжимая, Ольга отстранённо в небе первые лучи солнечные примечает, будто бы и не борется сейчас не на жизнь, а на смерть, шум в толпе слышит да гомон, на уши давящий. Что-то в небе несказанно родимым ей видится, до боли знакомым да близким. Вдруг, меч из руки выпустив, резко вниз она подалась, из голенища сапога слепо нож свой изогнутый выхватив, да так и резанула по косе, меч мужчины заторможено от удивления занесенный тем же ножиком отбивая. Меч свой оброненный подняв, ровно в стойку она становится, дыхание тяжёлое, сбитое унимая. Волосы ныне короткие, от природы да от косы волнистые, мягко лицо её завитками обрамляют, чело от пота усталого, измотанного блестит. Фёдор, что немного обомлевший так и стоял на том месте, с секунду на косу в пыль упавшую смотрит, а затем усмехается громко: – Стало быть всё – проиграла ты, девица. – Оборотившись на караульную башню, разбойник в лицо Василию сосредоточенному захохотал басом. – Отпирай врата, старик… – Плохи дела у людей твоих, Фёдор, коли ты человека мёртвым считаешь токмо ежели ему волосы остригли. – Серебряно рассмеялась Ольга, меч разгорячённый в битве удобнее рукой охватывая, слыша на слова свои смех девичий да смешки разбойничьи. Усталость её да боль от раны на щеке в утренней прохладе на второй план пятятся, сердце спокойнее биться начинает. – До смерти зарекся биться, а сам живого за мертвеца почитаешь – дело ли… – Ты мне, лиса-плутовка, не указывай! – Сердито голос повысил Лиходей, плечом раненым ведя и меч из руки в руку перехватывая. Да ближе к ней подходя, с каждым шагом быстрее. – Не смей! Ольга от удара укорачивается, клинки со скрежетом друг о друга бьют. Василий легко усмехается в бороду свою серую, замечая, что сила удара Фёдора уже не та, что в начале, а скорость та же, однако ж клинок Ольгин сверкает не хуже прежнего. Звон серии ударов будоражит стайку воронов на соседней опушке леса и взметаются птицы в воздух, убежища там ища. Наконец Ольга момент выгадывает, когда грузно противник её идёт, когда повернуться он быстро точно не сдюжит, мечом ошалело размахивая, рубя. Увернувшись, она мечом своим по его клинку ударяет со всей оставшейся силы – крупица к крупице ту собрав тщательно. Отлетает сталь разбойничья, крутясь в пыль падает, а Фёдор, на ходу не удержавшись, силой удара колеблемый, на колено припадает. Ольга меч к его шее подносит. Металл холодит даже на расстоянии перста. Фёдор, в бороду косматую рассмеявшись, глаза на девушку поднимает: – Что ж застыла аки фигура из мрамора? Руби! – Крикнул он басом своим. – Али не знаешь как? Ольга устало глаза прикрыла на мгновение, на шаг затем отступая, слыша, но стараясь не замечать, вдохи с башенок караульных доносящиеся. Рукавом рубахи, что пылью дорожной, в бою поднятой, испачкана, лицо от солёного пота да крови на щеке мокрое вытерев, жажду усталую всем телом чувствуя, проговорила она, силясь, стойко: – Ведаю я, как голову с плеч рубить надобно – в том науки нет никакой. Только это вы к нам нагрянули, смерти да наживы ища. Вы к воротам города явились, открыть их для своих целей требуя. Вы грабежом, рабством да смертью угрожали. Вы… А мне твоя смерть без надобности – живи вдоволь, тем паче, может Бог на путь правильный наставит. – Хлёстко меч свой в ножны она убрала, в глаза тёмные вглядываясь. – Мой бой с тобою окончен. Ежели твой – нет, то сам руби. Меча я из ножен боле не достану, всё по совести было… Ольга на шаг назад отступила, зарок себе дав – прямо держаться, хотя от усталости да измотанности ей рухнуть на землю желалось сильнее даже, чем глотка воды прохладной, живящей. Слышались со стороны разбойников перешёптывания скорые, боязливые да ропотные, но как только поднялся с земли Фёдор, вмиг все замолчали. Все на башнях караульных бывшие на Василия повернулись, слова его ожидая. – Что ж, коль слово дал, так сдержу. – Устало да меж тем твёрдо басом сказывал Лиходей, то на Ольгу, то на старца смотря. – Стало быть живи, Белогорье, привольно. Ни я, ни люди мои в края ваши с целью превратной не ступятся. Слово моё в том порукой будет… Ольга, выдохнула спокойно, коротко кивнув. Сердце её радовалось этим исходом, Бога счастливо благодаря. Позади неё раздался лёгкий лязг и глухой деревянный стук, не оборачиваясь, она улыбнулась, понимая – открылись ворота города. Она могла дойти до своей маленькой избы, глотнуть прохладной воды и лечь спать.⊱⋅ ────── • ✿ • ────── ⋅⊰
Любо Василию на город смотреть, что под солнцем ясным стоит крепостью бравой. Везде жизнь да радость пребывает – дети радостно в огороде капаются, играют мечами деревянными, на лошадках из дуба да липы скачут, конницей себя воображая. Дивно – и не скажешь, что в крае соседнем беда столь большая приключилась, что помощи гордый князь Нарций просить изволил. Оперевшись на палочку свою витую, старичок, с каждым встречным человечком раскланявшись, медленно по голоду идёт, за порядком следя. И славно душе его — в той мере, что военным положением да охраной города может быть положена полководцам — счастье играет, да вот только дойдя до шатра мастерицы Ольги, примечает Василь странность. Пуст шатёр, одинок – редкость для такой хозяйки, как Олюшка. Обернувшись, встречных девиц-красавиц старичок опрашивает, стараясь выведать, куда Ольга запропастилась, да только все девушки смеются звонко, невпопад украдкой, отвечают, будто бы мастерица за водой минутки три назад отправилась – в колодце дальнем, лесном, ведёрком водицы черпнуть. Важность да нескладность в том видя сердцем своим мудрым, идет Василь скоро, палочку свою быстренько переставляя, к тропке лесной, что в вечерок сей жаркий аки спасение является – тени в лесу всегда привольно. Недолго старче идти пришлось, дойдя до липки надтреснутой, где свито гнездо у малиновки, слышит ухо старческое всхлип надрывный. Обернулся вокруг Василь, в зелени русы волосы быстро примечая, сошёл с тропки, Ольгу увидя. Сидела девица, ноги к груди поджав, голову в ладонях спряча. Плечи её дрожали. Василь ближе подошёл, по имени окликая. Подняла глаза на него Ольга, а лицо её от слёз всё мокрое, так и ахнул старичок раздосадовано, горько, от всего сердца: – Неужели? – С состраданием покачал головой Василь. – Уж не слёзы ли это горючие? Олюшка, милая, выиграла ты сражение то страшное, всех нас защитила да себя в обиду не дала – отчего ж плачешь? Девушка стыдливо слёзы рукавом рубахи вытирает, силясь улыбнутся, но вдруг вновь плечи её сотрясаются, воздуха спазмически легкие лишаются. Горько сердцу, и сжимается оно боязливо от этой горечи, прячась. – Али волос утраченных жаль стало? – Догадливо спрашивает старичок и, за глазами ореховыми внимательно наблюдая, понимает причину ясно. – Господь с тобой, Ольга, что за глупость такая… – Да кому ж я такой нужна-то буду? – Сквозь слёзы рассмеялась она тихо. – Без косы – девичьей красы... Все в деревушке улыбаются да кивают, мол, благодарствуем тебе за спасение, но коль только пройдёшь чуть поодаль – шепчутся да смеются… Душно оттого мне там… Но не думайте обо мне хорошо столь – не косы мне жаль, дедушка Василь… – Улыбнулась она горько, на собеседника смотря открыто. От лучей косых солнечных, вечерних, щёки её мокрые искрились да блестели. – Сижу я здесь да по слабости своей себя жалею… Грешно, но никак не могу тоску эту в сердце унять. Что, коли вправду… – Осеклась она, хмурясь, слезы подступающие чувствуя. – Коли вправду, как девицы сказывают, без этой “красы девичьей” и не взглянет уж более… – Глупости голову твою занимают, да судить тебя не смею – все мы люди, все слабости сей подвержены. – С сожалением, но твёрдо Василь выговорил. – Сердце своё по пустяку сущему мучаешь да говору людскому важность чрезмерную придаешь, хотя загодя душой знаешь, что поступила правильно – сам то я видел, ни секунды не колебалась, ножом быстро по власам вмиг прошлась – всех нас удивила. Душой ведаешь, что кто люб искренне на то даже и не взглянет, а кто наживы да суеверной награды в том ищет, то отступится вмиг. Благость судьба тебе в том послала, а ты горюешь, слёзы жгучие понапрасну льешь, дело ли! – По-доброму рассмеялся он тихо, старчески, улыбку мягкую на лице её задумчивом замечая. – Веришь, мастерица-кудесница? – Как вам не верить, вы старше да мудрее меня непомерно... – Покачала головой Ольга, вновь слёзы остаточные рукавом вытирая, в сердце своём покой мягкий ощущая, теплом по телу разливающийся. Да вытерев, рассмеялась вдруг звонко, серебряно. – Шутка знатная ведь получается – загадала я Соколу от себялюбия избавиться, а в зеркало глянуть, в сердце своё, напрочь и позабыла. Славный урок вышел… С улыбкой Ольга на небо безоблачное глаза подняла, холодок ветра вечернего ощущая. Солнце к горизонту уже клонилось, одаряя мир последними жаркими лучиками. Василь сосредоточенно в глаза её вглядывался, перемену в них хорошую примечая. Взгляд ореховый сильным вновь сделался, будто огонь внутри, волю могучую отражая. – Отец да мать гордились бы тобой, Ольга. Поляницей ты уродилась, да мастерицей-кудесницей живешь. – Мягко заметил он ей, бороду седую рукой оправляя. – Стало быть, Богу угодно это. – Улыбнулась она, на косой закат в облаках играющий вдалеке смотря. Душа её вдруг запела песнею яркой да славной, добротой и счастьем наполнившись. Отчего вот только – Ольга не ведала, да и ведать никак не могла, а меж тем в краях северных уж туман да тучи чёрные рассеялись, змей Аспид, трубным гласом оглушенный, испепелён был, в пыль обращён да развеян над землями, под игом его находившимися, и богатыри в Белогорье родное из княжества Нарция дружно с песнею победителей собирались…