Самый бравый подвиг

      Ясно да привольно светит солнце яркое на голубом безоблачном небосводе. Всё Белогорье оно щедро осыпает теплом да лаской. Греет солнышко пригожее каждый камешек и каждую гору, каждую речушку и каждое море, греет оно одинаково, различия не делая, и тружениц, что в полях уж спозаранку траву с песнею бойкой косят, и ребятишек, что, смеясь, шутки ради, сбегаются к главному колодцу, подражая взрослым.       Греет светило также и крылья голубя белого, что над колодцем кружит да на руки шершавые Василия Петровича садится, позволяя старику снять с лапки своей записку берестяную.       В миг, когда дедушка Василь печать сургучную княжескую ломает да разворачивает скрученную бересту, все горожане, собравшиеся поутру у колодца самим велением судьбы, замирают – перестают женщины переговариваться о своих заботах да о слухах новых, девушки, что украдкой, краснея, шептались друг с другом о тех, кто сердцу их люб был, вздрогнув, замирают бессловно. И даже ребятишки, поднимавшие шум и гам, благоговея, умолкают, с дрожью ожидая вестей. Щурится Василь, в буквы вчитываясь, хмурятся брови седые его с каждым движением глаз. Читает он не спеша, вдумчиво, рукой бороду свою длинную оправляя да умом о новости помышляя. С момента, как дружина в княжество Нарция на выручку отправилась, много времени прошло – шутка ли, уж четыре Луны полных – а весточек никаких и не было. Оттого сейчас все жители на голубя белёсого насмотреться не могли, в душе своей хоть его появлению радуясь, да тревогу неотступную за судьбу неизвестную богатырей чувствуя.       С замиранием, неотрывно на голубя и дедушку Василя и Ольга смотрела. Стояла девушка прямо у самого каменного бортика колодца, только зачерпнув в нём водицы хладной во второе ведро. Десница её, краски, уголь да меч знавшая, крепко рукоятку ведра сжала, сердце выжидающе замерло, узлом волнение в груди заклокотало. Но от души в тот же миг тепло по всему телу разошлось – будто ветра дуновение шепнуло ей, будто солнца лучик ласково подсказал, будто плеск воды колодезной прошептал – жив, сдюжил, будь покойна… – Живы наши добры молодцы, без потерь, но с трудом победили Аспида и с песнею в края родные выдвигаются! – Огласил наконец Василь, громко для голоса своего старческого, твёрдо, будто бы воля вся его в слова перешла. Радостно дети завизжали, женщины, счастливо улыбаясь, вновь начали переговариваться в голос, поздравляя да гадая, о ком и как былину сложат, а девушки быстрее ветра к дедушке Василию подбежали да лист выпросили, зоркий глаз видел, что там более трех строк на бересте есть. Василий передал им записку, смеясь тихо в свою густую бороду, – Много здесь ещё писано, чай то писаря нашего, Стасия, дело… читайте, глазки молодые…       Ольга радостно вздохнула глубоко, счастливо улыбаясь – душа её пела, будто бы физически восторженно ощущая, как счастливое упоение её нежно окутывает, теплом по всему телу разливаясь. От избытка чувств, на глазах её слёзы появились, переполнившись, по ланитам покатились, холодя, и Ольга, не стыдясь их вовсе, улыбаясь радостно, утёрла их. Встретилась взглядом в этот миг она с дедушкой Василем, что улыбнулся ей сердечно добро да кивнул коротко. Кивнула и мастерица ему в ответ. Вокруг стоял шум и гам – каждый говорил с соседкой, а дети дергали своих сестриц юных за подол юбок, прося читать им берестяное послание громче – во всеуслышание. Девицы на это смехом заливались, береста ходила из рук в руки и каждая по строчке читала: – Посмотри, посмотри,– Груня, румянясь, говорила звонко Тате, – Пишет, что тьма этого воинства тёмного была – целая тьма!.. – Ты лучше читай, где про трубный глас писано, – Отзывалась ей Татьяна, перехватывая бересту. – “Страшен глас поднялся, будто бы горы да сама сыра земля сотряслись, что зверь окаянный словно уму-разуму лишился, загорелись его очи огнём, полыхнули, обжигая всяк…” Лист передался дальше из рук девичьих. Глаша, глазами быстрыми дальше читая, руками всплеснула: – Так Аспида победить Кощей помог! Вот дела, не думала, не гадала… – Обожди ты,– Рассмеялась ей другая красна девица, Маша, дочка купеческая. – Ты лучше читай здесь, где про возвращения князя Нарция говорится… “Как рассеялись тучи тёмные да над княжеством, как развеяли добры молодцы над землёю, ядом Аспида отравленными, пепел чудища – тайное явным вмиг сделалось, развеялись чары зверя и солнце яркое, тьму сгоняющее, воссияло стойко… С гор высоких, лесами богатыми славящимися, в терем свой вернулся князь Нарций с красой-женой да со своими тремя дочерьми…” – А ведь дочери княжеские такой красы неписанной, что ни вздумать, ни взгадать, ни в сказке сказать! – Замечает Глаша, по-девичьи томно вздыхая – сердце её будто бы чует, предрекает. В волнении она косу свою, как смоль чёрную, в руках сжимает да внимательнее к словам рассказа берестяного прислушивается. – “С благодарностью князь Нарций к дружине обратился, дары богатые им за помощь посулил, ибо знал, что змея побороть – задача непосильно трудная да сложная была… Самого бравого богатыря, доблесть которого сравнима со светом солнечным, а удаль – с ветром ретивым, у князя Ильи Муромца спросил, да назвал тот самым бравым богатырём дружины своей Финиста, Сокола Ясного…” – А я говорила! Говорила, когда цветы собирали! – Разрумянилась окончательно Татьяна. – Самый храбрый он да пригожий! – Да обожди голосить-то, Тата, дослушай! – В сердцах топнула ножкой в красном сапожке Маша, бересту ещё более разворачивая. – “Князь Нарций улыбнулся ему благосклонно да дарами его озолотил и в знак благодарности предложил выдать ему в жены одну из дочерей своих пригожих…” – Как? – Разом удивлённо вскричали девицы у колодца да так громко, что женщины на них шикнули. – Как? – Завторили ребятишки, что вокруг девушек бегали. – Так писано… – Растерянно пробормотала Маша, дочерь купеческая, потерянно по сторонам на лица, её окружавшие, печальные глядя, да вдруг сама собой приметила она Ольгу, что рядом совсем была, у колодца с Марфой стояла спокойно, воду той помогая зачерпнуть. Счастливо глаза девушки-мастерицы светились, улыбка милая, кроткая, неизменна была, что аж досадно Маше на неё стало – слышала мастерица слова её, а в лице не изменилась – и с досады дальше читать она начала. – “Но отвечал ему богатырь…” – Что, что отвечал? – В нетерпении запрыгали дети, воспринимавшие бересту будто сказку. Вновь вокруг поднялся шум да гам. – Что отвечал?       Василий бороду свою огладил, на палочку опираясь, к колодцу ближе подошёл, на Ольгу смотря да с Марфой, женой кузнеца, здороваясь. – Вижу по глазам твоим, Олюшка, что сердце твоё счастьем полнится, – Осторожно приметил он ей, останавливаясь. – Как не радоваться, ежели они Аспида побороть смогли? Счастье великое, что людям пособили да сами живы остались – вот и радостно на душе мне. – Рассмеялась Ольга в ответ, прилаживая к полным вёдрам своим гнутое коромысло дубовое да поднимая его привольно. Волосы её короткие русые от дуновения ветерка всколыхнулись. – Отчего ж ты с девушками бересту не читаешь? – Вопросил старичок, с улыбкой спокойной, отческой. Мастерица едва на девушек взглянула украдкой, что бересту из рук в руки передавали да пытались ребятишек галдящих успокоить: – Написать многое дозволено, да правду лишь при встрече узнать можно – по глазам да по голосу. – Улыбнулась она кротко. – Любопытство порой тяготит силою темною – то верно. – Откашлявшись старчески, заметил Василь. – А береста всякое стерпит – и ложь чёрную, и правду чистую…       Кивнула ему Ольга благодарно, напутствие в его словах чувствуя. Разминулись они – каждый поутру своей дорогой пошёл – Ольга к избушке своей маленькой, чтобы воду снести, Василь – город проверить. И у каждого на душе спокойно было. Но не успела мастерица и двух шагов от колодца сделать, как слух её невзначай уловил громкие выкрики девичьи: – “Отвечал ему богатырь: благодарствую тебе, князь, за предложение твоё. Дочери твои взаправду красы неписанной, что ни вздумать, ни взгадать, ни в сказке сказать… Да сердце моё уж суженной отдано, ладе моей, что сердцу моему люба…”        Замерла Ольга, слыша, как от этого вода в ведрах хладная всплеснулась да чуть за край ведер не перелилась. Вздохнула она глубоко, глаза прикрыла на миг короткий, да в то же время нескончаемый, сладостно длинный. Что-то глубоко в душе её затрепетало счастливо от слов этих, что-то подсказывало, что правда в словах сих, на бересте писаных, заключена. Улыбнулась она радостно, искренне, да перехватив коромысло удобнее по пыльной тропке дальше пошла, на мир сущий взирая. Солнце ввысь поднималось с каждой минутой, по-утреннему со стуком звонким отворяли окна во всех избах, птицы, перекликаясь, по небу летели – благодатно да счастливо на душе Ольге от этого сделалось, но чего-то всё же чувствовалась нехватка – будто картина полная, да без одной детали малой. Примечает мастерица, ближе к избе своей уж подходя в небесах светлых сокола летящего – птицу свободную да бравую. Болью колкой, короткой в сердце это отдаётся, и осознаёт Ольга явственно эту “малую деталь недостающую” – мысли её вмиг к образу любому взметнулись аки птица увиденная, к Финисту, Соколу Ясному.       Улыбнулась она чувству своему, что в сердце мягко покоится полно, любовно, всепоглощающе сглаживая волнение, с тропки в траву по-утреннему росистую сошла, чтоб соседок своих пропустить. Кивнули они друг другу – Настасья да Дарья спокойно, дружелюбно, Ольга привольно да счастливо, искренне, коромысло держа ровно, чтоб водицы колодезной не расплескать даром на траву и без того мокрую. И Дарья Филипповна, и Настасья Демидова с месяц назад к ней в шатёр-мастерскую хаживали, портреты деток своих заказывали – помнила это Ольга ясно, ибо каждого, с кого картину писала – в сердце свое помещала, не чужими уже считала.       Улыбнулись да и разминулись они на тропке. Ольга к избе своей уж почти подошла, да вдруг слух её, хоть и от природы не самый острый, будто нарочно, фразу позади небрежно вслед оброненную заслышал: – Была краса, а ныне – позорница, одна стыдоба… – Ох, Дарьюшка, и не говори. Что гутарить – теперича всё, до старых лет ей с кошкой да у окошка сидеть, милости судьбы ждать, что сжалится кто…       Оглянулась она резко на два силуэта, что по тропке шли спокойно. Горько сердце её сжалось, словно ударили её, а не слово простое сказали. Больно было ей даже не столь от слов, сколько от того, что сказаны были они в спину, а не в глаза, сказаны вполголоса, но не тихо, сказаны резко да обыденно и вдобавок ещё и людьми не чужими. Плотно губы сжала Ольга, боль в душе унимая, в избу зашла да вёдра с коромыслом по местам сложила. Вздохнула она глубоко, зарок себе давая – по мелочам не обижаться – всяк человек слабости подвержен, нельзя его за то судить.       У окошек открытых – чему честным людям, за богатствами не гонящимся, боятся – шорох застенчивый послышался, детские голоски друг на друга зашептались вполшепота. – Тише, не шуми, Ярка! – Сам ты шумишь, я не шумлю… – Обидчиво прошептал в ответ голосок девчачий. – И сам ты тише, а то ходишь как медведь! Ольга рассмеялась серебряно, к окну подходя да вниз выглядывая. – Отчего крадётесь, люди добрые? – С улыбкой мягко спросила она, видя двух соседских ребятишек – Ярославу, девочку-озорницу, младшую дочь купеческую, да её соратника и спутника верного Алешу. Обоим им минуло седьмое лето отроду, славились они всем любознательностью безмерной и энергией неиссякаемой, словно родник в лесу. На голос Ольгин они воровато вздрогнули, на неё глаза поднимая робко, но от улыбки мягкой, спокойнее им стало. И Ярослава и Алёшка выпрямились, что по росту почти до края окошка доставали, и тоже улыбнулись в ответ. – Мы не крадёмся, мы тренируемся. – Осмелев, деловито уточнила девочка, оправляя свою ярко-красную юбку. – Да. – Вторит ей Алёша, руки на груди сложив. – Подрастём – в дружину пойдём… – Ну, тогда я спокойна, раз у нас такие защитники будут. – Улыбнулась им Ольга, опираясь на подоконник. – Не зайдёте в гости? Я могу самовар затопить, леденцы вам дать… Мальчик с девочкой переглянулись, смущенные. Алеша носком сапожка чуть землю ковырнул, головой мотнув: – Спасибо Вам, за доброту да гостеприимство, но токмо мы это… не на чай пришли… – Мы вопрос задать хотели! – Радостно продолжила Ярка, смущение свое вмиг забывая и снова смеясь вольно. Ольга поощряюще улыбнулась – любопытство праздное до добра не доводит, а вот любознательность – всегда в почёте, оттого дети, что знания приобрести всяк стараются, добрые чувства в ней вызывали: – Что ж, коль вопрос – так задавайте. Воцарилось молчание – доселе бойкие, Ярка да Алеша, замялись. Дети поочерёдно толкнули друг друга, сердито хмуря бровки. Наконец Ярослава, вздохнула, заговорив: – Мы это вчера услышали, да прийти побоялись – поздно. Услышали, а сами-то не знаем. Вот отчего… – Она запнулась, смущенно опуская взгляд с Ольги на траву у избушки, – Отчего ткачиха, что с земель западных вчерашнего дня явилась, Мира, кажется? – Ярослава обернулась на друга, но тут же махнула рукой. – Пустое, как её зовут, она мне не нравится… – Ярка, ты словно не говоришь, а рубишь – не серчай на людей понапрасну, всяк ещё исправиться может. – Осторожно заметила ей мастерица, поудобнее на подоконник опираясь. Волосы ныне короткие да волнистые вперёд, ланиты приятно щекотя, спадают, Ольга прядку за ухо заправляет. Ярослава тем временем, ножкой топнув сердито, продолжает: – Всё равно мне она не по нраву… Но дело в другом – вчерашнего дня, вечером, мы с Алёшкой слышали, Мира эта взяла да спросила у Антонины Саввишны – верно ль я слышала, будто мастерица эта, что портретами славилась, опростоволосилась да позором себя покрыла… – Ольга внутренне вздрогнула, дыхание задержав. Ожидала она вопроса простого, как раньше – куда птицы по небу летят, отчего дождь на землю капает, а не наоборот… Сердце её снова тиски боли да горечи сжали сильно, глубоко её себя заставить вздохнуть вынуждая. – Я у кого не спрошу, почему она так грубо говорит да что это означает, отчего это – все молчат аки рыбы да смеются, Алёшка спрашивать пробовал – его гонят… Вот мы и надумали, Вас спросить, ежели за большую дерзость не сочтёте… Девочка умолкла, стыдливо румянясь да в глаза погрустневшие ореховые смотря. Больно Ольге было осознавать, что всяк теперь на её волосы обрезанные смотрел да грех в том и позор подмечал, будто судья самый высший. Дума эта сердце её захватила, что молчание короткое вокруг неё да детишек повисло, будто туман густой, в который войти легко, а вот выйти – задача сложная, почти нерешимая. Как только вопрос свой Ярослава задала, невмоготу девушке стало в глаза ей смотреть, оттого смотрела Ольга на траву ярко вокруг избушки её маленькой зеленеющую, к солнцу ввысь тянущуюся день ото дня, смотрела да сердце свое вновь бушующее унимала. Силы в себе нашла – кроха к крохе волю собрав, подняла дружелюбно глаза она на детей, улыбнувшись им мягко, как каждый день делала, в голос нежность и понимание вкладывая, заговорила: – Это означает, что часто люди поверьям больше души своей верят и оттого страдают, в лабиринт ветвистый заблуждения входя да в ловушку его попадая… – Значит… – Медленно проговорил Алёша, почесав задумчиво затылок. – Так говорят только от того, что Вы волосы тогда остригли? – На кивок Ольги, он даже подпрыгнул от негодования. Ярослава сердито свела бровки, глаза её янтарные блеснули в лучах солнечных, будто бы огонь. – Но ведь это глупо! – Не сердитесь вы на тех, кто в ловушке заблуждения страдает. – Спохватившись, Ольга наклонилась ниже, мягко касаясь Яркиных волос пшеничных и каштановых, коротко остриженных волос Алеши. – Пожалейте вы людей таких, ведь не ведают, что душа им сказывает, а только говором чужим да мыслями не своими слова заветные заглушают… – Она улыбнулась детям, с радостью замечая, что выражения лиц их смягчались, хоть искры негодования ещё и виднелись в глазах. – Огодите момент…       Быстро к столу она метнулась – благо избушка маленькая, шага три сделать и всё – достала из коробочки два леденца-петушка да к окну вернулась, к детям наклонившись. – Вот, возьмите, соловушки, да добрее к людям впредь будьте… Ярка досадливо заслезилась, хотела было что-то сказать, да леденец молча взяла, лишь кивком поблагодарив. Алешка улыбнулся с грустью малой, да всё же голос его бодрей звучал, чем с минуту назад. – Спасибо Вам, Ольга Микулишна. – Мальчик легонько толкнул локтём Ярославу, и та едва слышно проговорила то же самое. – Вы только на нас не серчайте, мы не знали, не хотели… – Алёша, пустое, не беспокойтесь и не грустите. – Улыбнулась она, ещё раз наклоняясь и легко, заботливо ероша им волосы. – Ступайте, пусть день ваш будет счастливым да пригожим… Дети кивнули, тепло улыбнувшись ей в ответ и побежали вниз по пыльной дорожке. Сначала бежали просто, потом – Ярка, кажется, задумала догонялки, и они пустились во всю прыть вниз, к колодцу, что стоял посреди городка.       Ольга улыбнулась, смотря им вслед. Но сердце её, как она ни старалась, бушевало горестью. День ото дня всё сложнее ей оставаться меж людей было, что вслед ей шептали суждения свои. Всё также стоя у окна, оперевшись на деревянный подоконник, Ольга глаза прикрыла. Не могла она так более – значит, настало время перемену устроить какую. Быстро обернувшись, избушку свою взглядом знающим окинув, подошла она к сундуку да достала суму льняную. Сложила в ту немного бересты да угольков, в листья кленовые большие завернутые да осокой перетянутые, да и вылетела быстрее ветра на улицу, по тропке к лесу направляясь, лучам утренним, ласковым, теплым радуясь.        Лес прохладой Ольгу встретил, лучами изредка на тропке играющими. Звонко птицы, на ветвях сидящие, меж собой перекликивались на одном им известном языке, славно листья шелестели от ветра утреннего, да спокойно на душе вдруг девушке здесь сделалось. Вдохнула она полной грудью воздух бодрящий да пошла неспешно по тропке витой, полузаросшей, к месту, что не каждому ведомо, о котором ей отец в детстве сказывал – озеро Затишья называется. По преданиям, что из поколения в поколение сказывались, озеро это название своё получило, от того, что все звуки около него стихают, едва слышными становятся, благодатно на берегу его сидеть, в тихий звон да птиц пения вслушиваясь. Отец ей сказывал, что сам часто к озеро тому ходил после кончины матушки её, Марфы Святославовны. Сядет на береге да глядит на гладь затихшую, коей конца и края нет – глаз человеческий не свидит, сядет да думу свою передумает – прошлое вспомнит, сердце тем успокоит, о настоящем задумается – как ему теперь одному дочку воспитывать, да будущее прикинет – легко, будто на песке палочкой выведя, ибо наперёд загадать означает прогадать, истина одному Богу известна.        Поплутав меж берёзок пригожих, пушистых, да сосен высоких, вышла Ольга наконец к большой водной глади. Душа её в миг этот замерла, а опосля – затрепетала, благоговением наполняясь. Всё здесь было, как отец ей сказывал: деревья почти к самому краю берега подходили, у иных берёзок ветви в воду уходили, маленькая-премаленькая полянка зелёная перед гладью водной была, а вглубь, над самой водой, шёл помост коротенький, дубовый. Видно было глазом даже не знавшим, что место это людей мало видало в года последние – бортик, что помост с одной стороны украшал, весь витиеватыми растениями порос, что не видно бортик сам было, только одно очертание его и осталось. Но дивно плющ да виноград дикий его обвили – любо взглянуть, на сказку похоже. Но озеро, людьми долго не тревожимое, застывшее, всё ж живо было, не зарастало, не заболачивалось. Вздохнула Ольга глубоко, скинула сапожки свои маленькие с ног, босыми стопами по траве колкой ступая к помосту, рукой, едва касаясь, по лозе провела. Пригоже, тихо было. Дошла она до самого края, тут и села, ноги свесив – кончиками пальцев почти воды касаясь. На небе солнце ясно светило, пригревая. Спокойно сердце её улеглось, Ольга бересту достала да начала углем на ней узоры выводить, только в мыслях её не движения рукой с угольком были, мысли её вдалеке находились. По совету отца, думу здесь она свою вновь передумала – об односельчанах, что почти что все разом её в распутницы записали, о мастерской своей – сколько портретов ещё нужно доделать, о родителях своих, светлую память о которых в душе её теплилась, перекрестилась она, за души их вдумчиво помолилась, а затем мысли сами собой к Финисту метнулись. Но к её же удивлению, спокойно сердце её было, чуть дрожало от общей неизвестности да ожидания тяжкого, долгого, но не бушевало вовсе, билось скорее, но тихо, словно пело оно, а не металось. Ольге странным то показалось – будто и не взволновало её письмо берестяное, что недавно она слышала. Вновь к думе она обратилась, в сердце ответ найти пытаясь, все уголки светом освещая, тайное открывая. Замерла рука её в миг этот над берестой, когда все тени души своей на свет она подняла. Ольга вдруг улыбнулась, ответ столь простым ей показался, да таким верным. Подняла она глаза на гладь водную, что до самого горизонта простиралась, и не видно было берега дальнего, словно не озеро это было, а целое море, океан. Вода была кристально чистая, что аж силуэты рыб при желании на глубине большой можно было разглядеть, а на мелководье песчаном мальки привольно стайками плавали.       Не волновалось сердце её в миг, когда предложения князя Нарция читали, потому как смерилось оно в любви своей – Ольга вдруг явственно поняла, что любя, желала Финисту только счастья и была бы рада, даже если бы он обрел его с кем-то другим. Дивно это ей показалось, но мысль верная была. Оттого слова, что на бересте писарем за Финистом были записаны, о том, что сердце его уже ладе, суженой принадлежит, особым счастьем в ней отозвались. Ольга радостно рассмеялась звонко, чисто, бересту с коленей отложив, да голову к небу подняла, за игрой облаков наблюдая. Дивен ещё более мир этот необъятный ей показался от радости её. Прикрыв глаза, в звуки она вслушалась, что тихи её окружали. Вот шелест листвы – будто шепот деревьев, едва различить можно, что где-то на береге один сук при сильном порыве ветерка постукивает глухо о соседнюю ветку. Шелестит и лоза, покрывающая щедро помост, тонко скользит ветер по глади водной, беззвучно. Изредка слышится всплеск водицы – рыбка какая играется, али, наоборот, птица к воде подлетит.       Всплеск повторился, на этот раз громче да звонче, близко к помосту. Странным это Ольге показалось, открыла она глаза, да оглядеться ещё не успела – голос её опередил, голос тихий, оттого, что озеро Затишья здесь всем управляло, голос тягучий да низкий, будто глубины водные: – Что сидишь, дева, грустна да невесела – думу думаешь али по сердцу чужому тоскуешь? – На расстоянии в один сажень от помоста из водной глади появлялся Водяной. Гладкая его кожа чешуёй изредка, крапинами покрытая на солнце блестела, глаза как у рыбы, да длинна борода, что по воде тиной рядом плывёт. Ольга улыбнулась, не испугавшись того нисколько: – И вам дня доброго, Водяной… – Правильнее не Водяной, девушка-краса, а Водяной, хозяин всех вод, великий повелитель рек, озер да морей, всяких – широких да узких, глубоких да мелких… – Водяной запнулся, так как рядом с ним из воды речной, следом, как и он явился, вынырнули три русалки. Выглядели они почти как люди, только кожа была их непомерно бледна, призрачно светилась в лучах падающих, волосы искрились сказочно, чешуйки тело их вкраплениями мелкими покрывали, уши да руки с перепонками мерцающими были да глаза больно на глаза Водяного походили, что спутать с людьми их можно было лишь издалека. Рассмеялись они тихо, на девушку смотря, голос их музыкален был, будто струны играли. – Сказывал вам, плотва непослушная, на дне ждать! – Раздосадовано глаза Водяной к облакам возносит, на русалок серчая. – Не сердись ты на нас, не ругайся почём зря – давно у озера этого людей живых мы не видовали... – Мелодично пропела тихо русалка с пшенично-зеленоватыми волосами, со смехом и плеском подплывая к помосту. Улыбнулась она белозубо. – Да к тому же людей, что водных созданий не боятся… – Забывает род людской об озере Затишья, всё боле им шум да гам по нраву становится… – Раздосадовано вторила русалка с волосами цвета ночи тёмной. Меж прядок её покоилась лилия белая, бледная, что придавало водной обитательнице ещё боле вид неземной. – Забывают да нам покой здеся со скукою напополам даруют… – Отчего ж ты нас не боишься? – Ближе всех к помосту подплыла русалка с огненно-красными прядями, рукой чешуйчатой древа помоста коснулась она, за Ольгой наблюдая. Голос её будто песня лился. – Кто обидел тебя? Али прячешься? Коли так, мы с сёстрами тебя с радостью в царстве нашем водном упрячем – вовек тебя не сыщут, будут по лесам ходить, кричать, а вода – тишь, вода – замок, ничего им не скажет, ничего они не выведают… – Славная бы русалка вышла… – Мечтательно рассмеялась та, что была с пшеничными волосами, подплывая ещё ближе да хвостом по воде ударила, брызги разлетелися. – Пойдём с нами? Водяной против не будет,– Она быстро обернулась к главному водному существу, – Правда ведь, батюшка? – Правда, рыбка моя. – Водяной даже улыбнулся приветливо, насколько мог. Ольга немного дальше на помост отсела, ноги от воды убирая – как говорит мудрость народная, от греха подальше. Улыбнулась она созданиям водным приветливо, ибо зла на них не держала, да слово им молвила: – Никто меня не обижал, ни от кого я не прячусь, удел человеческий мне нравится – тяжёл, да всё ж славен, суша – Родина моя… – Русалки рассмеялись, на неё глядя. – Не желаю я жизнь свою на царство водное менять, не взыщите… – Добра да ласкова, мила да пригожа… – Улыбнулась русалка с огненными прядями. – Отчего ж нас не боишься? Мы страх за версту чуем… – Отчего ж бояться? – Отвечала ей мастерица, примечая, что по помосту, к месту, где рука русалки покоилась, ветвясь да за другие стебельки цепляясь, из пучины водной растёт водоросль витиеватая. – Все под Богом ходим да только на Него и уповаем – на всё воля Его… Русалка с волосами цвета вороного крыла да лилией задумчиво голову наклонила, девушку разглядывая, да вдруг рассмеялась звонко: – А ведь и правильно, что нас не боишься, сердце у тебя больно человеческое… Да и какая из тебя русалка вышла – волос кот наплакал… – Вадя, не обижай нашу гостью. – Строго вмешался да присмирил Водяной. Русалка с чёрными волосами только улыбнулась, будто бы смущённо. Остальные, сёстры её – рассмеялись. – Да даже если бы не волосы и мы топить тебя бы стали все втроём – я, Дана да Озёра – всё равно не смогли бы… – Вадя отплыла от помоста, подняв над водой свою чешуйчатую руку да указав перстом своим длинным. – Смотрите, какая любовь у неё – разделённая да сильная, не дала бы чарам нашим её коснуться, защитила бы… Все водные вгляделись мигом в Ольгу, что той неловко стало. Смотрели они на неё да, окромя того, ещё и за неё – по глазам мастерица это приметила. Обернулась она, за спину посмотреть, да ничего необычного не увидела, только смех мягкий хозяев вод вызвала. – Крутись, не крутись – не увидишь, то особенность наша. – Улыбнулась ей та, что была названа Озёрой, с волосами пшеничными. – Видим мы, водные, призрачные, видим то, что от ваших глаз живых скрыто – любовь человеческую – та, как нити, сердца ваши связывает. Чем прочнее нить, тем сильнее любовь... Названая Даной, ударила хвостом по воде, оплывая помост да говоря мелодично: – Да и цвет любви мы видим. Ежели красна нитка – любовь ладная, складная, разделённая: он её любит, она – его. Утопить таких, ежели у них так нить толста, как твоя, мы не сдюжим – попытаться можно, да только вырвешься ты из рук да когтей наших, на воздух всплывёшь, убежишь… – Ежели жёлтая нитка, будто поле рапсово в день пригожий, весточку нам сулит о любви неразделённой, однобокой, – Заговорила мягко вновь Озёра, рассмеявшись, как тонкий колокольчик. – Любит молодца девушка всем сердцем, а он с другими смеётся, других на пляски зовёт, к другой свататься идёт, али наоборот – парень в девушку влюбился, а та над ним посмеялась да под венец к другому ушла… – А бывает нить синяя, аки василёк лучистый. – Рассмеялась Вадя, шлёпнув хвостом, да брызгами мелкими подол Ольгин окатила. – То значит, что человека того любят, а он любовь эту отвергает, себя лучше её считает… – С синей да с жёлтой ниткой мы легко люд людской в пучину унести можем… – Проговорила мечтательно Дана, волосы свои огненные рукой расчесав, что заискрились те. – Да и если красная нить тонка-претонка, сдюжить сможем… – Стало быть, моя нить красна? – Улыбнулась им Ольга. Водяницы рассмеялись, даже Водяной усмехнулся, что доселе сердито на дочерей своих зыркал. – Играешь с нами! – Засмеялась Озёра, у помоста кружа. – А всё же милая ты, славная! Вот бы сестрица у меня такая была… Чувствую я, что ты сама душой ведаешь… – Она отплыла ближе к берегу, рассматривая Ольгу да воздух около неё задумчиво. – Кра-асна-ая-я то-олста-ая-я, кре-епка-ая-я... – Медленно, нараспев произнесла она, да задумчиво вдруг нахмурилась. – Красная да непростая – погляди, батюшка, погляди скорей! – Вдруг искренне восторженно, будто человеком была, с полнотой чувств живой, позвала она Водяного, рукой чешуйчатой указывая на Ольгу, что уж и не обернулась – всё равно сказано, не увидит, человеком будучи. Подплыл хозяин вод, нехотя, еле хвостом шевеля, да вгляделся пристально: – Что, Озёра, али опять гостью смешить за мой счёт удумала? – Прищурился он старчески, затылок почесав, да вдруг сам вздрогнул, расхохотался весело, глаза протёр да снова всмотрелся. Дана да Вадя тоже подплыли, вглядываясь. Ольга решила не торопить водную нежить, терпелива с детства была она, не привыкать. Захотят – сами ей скажут, а не скажут, так, стало быть, знать не положено, Богу то угодно. – Как мила, – Всплеснула плавником Вадя, в голос негодование да удивление вкладывая, глазами рыбьими восхищенно девушку рассматривая. – Сидит, будто воды в рот набрав, нас не спрашивает, не торопит… – Вадя! – На сей раз на сестрицу обиженно вскричала Озёра. – Колкая ты, будто коралл тот с иголками, что нам тетка Моряна десяток лет назад подарила! Оттого-то к тебе, на каменистый вал, никто и не ходит – лишь смеёшься ты, путников водой обливаешь, слова доброго никому вовек не скажешь… – Полно, полно тебе, Озёра. – Ласково успокоил дочь Водяной, на Вадю строго посмотрел вдобавок, что аж холодом по водной глади повеяло. – А ты, Вадя, зря терпение моё испытываешь, как озлюсь я да отошлю тебя на луны три к болотницам северным, уж они-то из тебя сети рыболовные совьют, станешь покладистой, аки пена морская! – Русалка с власами тёмными только улыбнулась, кувшинку вылавливая. Водяной вздохнул устало – и незнающий человек бы понял, что характером да нравом своим Вадя в царстве водном мало кому покоя давала. Бороду тинную длинную свою зелёную оправил царь вод да к Ольге оборотился. – Красна нить, да с особенностью – чуть поодаль от сердца идя золотом она покрывается… – А значит это, – Нетерпеливо затараторила Дана, начиная плыть обратно к помосту, – Что нитки вашей, с суженым твоим разделённой, сама Смерть касалась – разорвать пыталась, тянула, пилила, ножницами да ножами скоблила, косой загнутой ударяла – все инструменты свои изломала – отступилась, а в уважение к вам, голубкам, золотом нить покрыла… – Русалка нырнула в воду да вынырнула, плеск большой поднимая, радость свою в том выражая. Водяной расхохотался на шалость, бороду свою тинную огладил, брови вдруг нахмурил, на Ольгу глядя: – Ежели любовь у тебя так сильна, девица, отчего ж ты к озеру одна явилась? – Вопросил он строго. Покачала головой мастерица, улыбнулась им: – Не топиться я сюда пришла, а тишину искала – много молвы среди односельчан ходит, не хотела душу свою грехами искушать, чтоб не озлиться, в тишине побыть, в себе разобраться – сюда пришла… – Да нас тут нашла! – Рассмеялась Вадя да и все ей завторили. Ольга лишь улыбнулась, круги по воде плывущие рассматривая. Не серчала она на нежить водную – тоже и их понять можно, люди сторонятся обыденно да боятся, иная нежить – сговорчива мало, от скуки – любой компании рад непомерно будешь, схватишь гостя дорогого, желанного, обнимешь крепко да, чего доброго, ещё и на дно речное утащишь.       Но сердце её тишины желало сильно – новое осмыслить да старое обдумать жаждало. Дрожью мелкой душа её исходила, оттого покоя Ольге всё более недоставало. Вадя, девушку всё рассматривая глазами своими тёмно-серыми, пытливыми, рыбными, тем временем говорить голосом своим мелодичным продолжала, хвостом брызги поднимая, что на солнце коротко, на миг малый радугой на землю ложились: – А ведь нечестно получается, батюшка – мы вольные, по всем озерам, рекам да морям плыть можем, а девушку-красавицу тут беседой тяготим. – Улыбнулась она улыбкой своею призрачной, да на Водяного бесстрашно уставилась, не мигая. – Дождёшься ты, вольностями своими, что сплавят тебя болотницам… – Злобливо пробормотала Озёра. – Довольно, рыбоньки, море волнуется да по утру всегда тихим становится. – Промурлыкал Водяной, пуская вдаль по глади озера блинчики камешком со дна поднятым. – А Вадя по-своему права сейчас даже. Что ж, девица-красавица, – Улыбнулся он Ольге с прищуром старческим, – Не убоялась ты нас, говорила, как с равными, да и любовью своей подивила – мы, народ водный, тоже о благодарности не понаслышке знаваем, коль искала ты здесь тиши, впредь слово тебе даю, что никто из сестёр да братьев моих, сыновей да дочерей, коль ты на озеро Затишья придёшь, тебя тревожить да шутки шутить не станут… – А всё ж красивая бы русалка вышла… – С грустью вздохнула Озёра, волосы свои оправляя да опять к помосту подплывя, новые ветки водорослей с цветами белыми по помосту вверх пуская одним движением руки чешуйчатой блестящей. – Не отнекивайся раньше времени – коль надумаешь, брось ты любовь свою, к любому водному месту подойди, меня, Озёру, позови… Приплыву, уведу тебя под воду, будем жить во дворце подводном привольно да счастливо, по волнам бегать, карасей гонять… Улыбнулась ей Ольга, но головой твёрдо покачала: – Никогда не утоплюсь по воле собственной… – Грустно вздохнула на то Озёра, к сестрам да батюшке своему отплывая. – Да и любовь ни на что не обменяю… Вадя рассмеялась звонко, мелодично, да перед тем как вглубь водную первой нырнуть, сказала запальчиво: – Говорит – а нитка не трепещет, значит правда то! Улыбнулась нежить водная, русалки вслед за сестрой хвостом по воде ударили, Водяной Ольге улыбнулся, рукой взмахнул да фонтанчик над помостом пустил, что как арка над мастерицей висел. – Не грусти, девица-краса, слышал я от русалов реки Гремучей, что дружина ваша уж скоро прибудет. – Сказал он это да и в воду глухо спустился в миг один. Гладь водная, рябью волнуемая, тотчас тиха стала, словно замерла.       Ольга вновь бересту в руки свои взяла, ближе к краю помоста села, кончиками пальцев воды коснулась. Чỳдным мир для неё в сей миг был необъятный, плат спокойствия да теплоты душу её окружил в тишине и покое сладком, тихо думу сердечную она думала, улыбаясь счастливо. Сердце ведало, ум знал да душа пела. И сидела она у озера Затишья вплоть до первых косых вечерних лучей, а над гладью водной лилась песня тихая девичья, душевная, искренняя, что от самого сердца шла…

⊱⋅ ────── • ✿ • ────── ⋅⊰

      Славное место Белогорье – привольное да спокойное, родное да от того дорогое. Солнце свободное, тучами темными не отягощённое, ярко освещает все поля и леса, каждую избу и каждого человека, а коль высоко в небо посмотреть, то можно и привольно скользящих меж облаков орлов да соколов увидеть – и сердцу на них глядя радостнее в миг сделается.       Финист улыбнулся, за полётом привольным двух соколиков наблюдая, рукой от лучей ярких глаза прикрывая, да после коня своего пришпорил, чтоб друга своего, Николу, в ряду дружинном нагнать. Долго в пути они уж были обратном, шли нескоро, ибо лошади да кони подарками богатыми от князя Нарция загружены были, привалы делали длинные, чтоб силы набраться – тягостно сердцу Финиста было на привалах особенно, в путь он рвался, других подгонял, уговаривал, что пришлось на вторую неделю самому Илье Муромцу с ним с глазу на глаз переговорить, приструнить чутка, чтоб остальных не волновать. Но не мог ни один разговор тягучее волнение, дрожь мелкую в сердце богатыря Белогорского унять. С нетерпением он возвращения жаждал, но не как раньше – не ради славы звонкой, что в балладах да легендах складных под музыку у костра, по всем землям разлетится, не ради взглядов восторженных, что ласкали да грели его доселе сильнее солнышка красного в зените, не ради букетов из цветов полевых пышных, что все девицы снесут ему, не ради их взглядов томных...       Глупостью всё это теперь ему казалось, и, будь его воля, он бы рассмеялся над убеждениями своими прошлыми звонко, золотисто, ибо не видел в них теперь Финист ничего достойного – достойного ни богатыря бравого, ни человека хорошего. И душа его обратно, в земли родные стремилась по причине иной, что он от себя и не скрывал боле – да и к чему себя обманывать, жить в тумане никому на пользу не было – жаждал он с Ольгой встретиться, глаза её ореховые светлые увидеть да хоть искру одобрения в них приметить – уже это счастьем ему несказанным казалось.       Долго он на привалах перед сном тягучим, лунным, закрыв глаза, встречу их представлял с волнением для себя новым, доселе неведанным, будоражащим да тёплым и оттого уже родным. Легко ему вмиг от мыслей об Олюшке становилось, счастливо сердце его билось, лишь только образ её светлый Финист вспоминал. И потому дорога долгая от княжества Нарция ему несказанно длинной казалось, сердце его изматывала она. Чем ближе к городу родному они подъезжали, тем взволнованнее Финист был, радовался каждому кустику и деревцу, каждому облачку клубистому, что по небу скользило, каждой птичке певчей – всему, ибо всё ему родным казалось, любо-дорого, счастьем сердце наполняя.       Как только поравнялся Финист с Николой, тот ему улыбнулся лукаво да в бок локтём пихнул, говоря задорно: – Я уж и загадывать боялся, что с тобой сегодня сделается, когда на дорогу у Дуба-стародуба выйдем, – Финист на то лишь улыбнулся белозубо, поводья коня своего лихого натягивая, – Отродясь я тебя таким не видал… – Что ж, больно плох стал? – С искренним интересом вопросил Сокол, в глаза Николы вглядываясь. Тот лишь головой покачал, в дорогу пыльную витую вглядываясь. – Нет, отчего ж… Скорей наоборот, да оно может и к лучшему, про легенды да баллады не гутаришь заведённо – и словно как у монеты вторая сторона пропала… – Рассмеялся Николай. – Аверс иль реверс в Лету канул? – Со смехом звонким в шутку Финист спросил, а у самого душа взволновалась заслышала игру в рог, что от самого начала колонны шла да о скором возвращении возвещала – выезжала дружина на прямую дорогу к городу родному, что под дубом раскидистым, в народе Стародубом прозванным, находилась. Встрепенулось его сердце, забилось скорее, громче – радостней. Никола перемену в глазах друга применил в одночасье, да по плечу хлопнул: – Непутёвый, есть ли разница – аверс ли, реверс ли – лучше ты стал, человеком настоящим, вот что говорю! – Достал Никола из-за пояса своего хворостинку да едва по коню, на котором Финист ехал, хлестнул, что тот скорее рысью пошёл. – Давай, вперёд поезжай, Белогорье заждалось…       Финист на ходу с благодарностью на Николу обернулся, да коня своего вскачь пустил, меж дружинников лавируя, ближе к началу колонны подъезжая. Завернули они, обогнув уже Дуб раскидистый, на коне вороном, крепком в самом начале колонны ехал Илья Муромец, да пред ним уж и ворота Белогорске открывались. Сердце Финиста замерло да и забилось вновь скорее, встречу заветную ожидая с силой новой. Сильнее он коня пришпорил, нагоняя почти у самых ворот Илью Иваныча, тот ему кивнул с улыбкою тёплой, наставнической. В городе все жительницы да детки к воротам мигом сбежались, игру в рог только заслышав – шуму тут же много да гамма стало, вскриков счастливых да песен задорных. Девушки от радости цветы в воздух бросают, дождём лепестки разноцветные на землю да богатырей вернувшихся падают. Спешились богатыри, им уж и караваи с солью хозяюшки подают. Финист радостно вокруг оглядывается – всё родное, знакомое, каждая избушка, каждая тропка родным звуком счастливо в сердце отзывается. С волнением он на всю толпу смотрит, глаза заветные ореховые высматривает – но найти все не может, отзывается это колко болью в душе, да тут же он головой мотнул – в шатре мастерица-кудесница, тому спору нет. Вдруг из толпы Финиста рука твёрдая по плечу тронула, обернулся богатырь да отца своего названного увидел, обрадовался: – Здравствуйте, отче! – Улыбнулся ему Василь Петрович в ответ, в объятья теплые заключил. – И тебе здравствуй, Соколик… Долгий путь вам всем выдался, да тебе особенно. Дай в глаза хоть твои посмотрю, вмиг о всякой вещи прознаю… – Старик внимательно пригляделся к серо-голубым омутам. Шуму вокруг было много, да не в шум, не в голос старец вслушивался – душу он воспитанника слушал, через очи его – зеркало души. – Вот тебе и история, Соколик! – Рассмеялся он тихо, возрастно. – Неужель? Да вижу, вижу, по глазам твоим ясным… Горжусь я тобой, Соколик, от всего сердца, сдюжил, молодец... Финист счастливо улыбнулся на слова отцовские, вновь толпу оглядел, да Василь это тут же приметил: – Ищешь-выискиваешь уж не Олюшку ли? – На чуть удивлённый взгляд богатыря, старик рассмеялся тихо в бороду седую. – Есть вещи в мире этом, что от сердца да взгляда отцовского не укроешь так просто, многое я уж в свои лета повидал… Послушай ты мой совет, Соколик, ты у шатра да избы сейчас не ищи – не сыщешь – как жар полуденный спадает часа в четыре, она к озеру уходит, что Затишьем зовётся, рисует она там да думы свои созерцает аж до первых лучей косых да длинных от самого малого камешка…       Поблагодарил его Финист искренне, руку крепко старцу сжал да пустился шагом скорым вдоль изб высоких и низких по тропке витиеватой, что к лесу вела. Приветливо с каждой встречной барышней он здоровался, а те, про прибытие дружины узнавая, с радостью к воротам бежали со всех ног. Но странность Финист приметил вдруг – чем ближе он к кромке леса был, чем явнее его путь-дорога встречным женщинам казалась, тем чаще вслед они ему усмехались да смех их будто ядом пропитан был. Но как только ступил богатырь на тропу лесную, безлюдную, отбросил он эту загадку, мелочной она ему показалась до ужаса. Сердце его в волнении мягком, томном, сильнее забилось в одночасье. Шел он скоро, по тропке почти что поросшей травою, скоро да знаючи – с детства на озеро Затишья его Василь Петрович водил рыбу ловить да плавать привольно – все путники, в Белогорье приходившие, про озеро это не ведали да и не всякий местный знаниями такими похвастать мог. Шелест листьев тихий, едва различимые трели птичек да чуть слышные звуки шагов сопровождали неизменно богатыря да сердце его сильнее распаляли, вдохновляя. Чувства свои к Ольге теперь он ощущал ещё ярче, сильнее, что уже и казалось ему дивным, как жил он раньше, её не зная вовсе. И от того он жаждал их встречи сильнее, чем жаждет глотка воды измотанный путники в пустыне, но от того же и чуть страшился он встречи их – боялся презрение в глазах её сыскать, боялся, что Ольга над его чувствами лишь рассмеётся, а в то же время знал твёрдо, что душа её добра безмерно да сердце – золото чистое и никогда она так не поступит… Отродясь ещё не чувствовал Финист столь противоречивого волнения, что глубоко в груди его клокотало да узлом вязалось-завязывалось. Но ни разу, будучи на тропке лесной, не подумал он обратно свернуть. Порешил твёрдо – будь, что будет, от одного взгляда её ему уж счастье большое будет, а о большем желать он и сметь не мог… Наконец, обогнув берёзки пушистые, вышел Финист на полянку светлую, от которой к озеру было уж рукой подать, да так и замер, открывшейся картиной очарованный. Увидел взгляд его острый Ольгу, что на краю помоста сидела. Яркий янтарно-жёлтый свет солнечный, вечерний мягко очерчивал её тонкий силуэт, волосы вьющиеся русые в лучах светились, тонким венцом голову девушки обрамляя. Ушей его вдруг нежный голос коснулся, что над гладью воды раздавался. Вслушался Финист в пение это, да дыхание у него от того тотчас перехватило. Мягко, тихо песня лилась аки плат шёлковый, его обволакивая, плавно баюкая. Не слышал слов он да и не вслушивался в них, ибо песня в саму его душу проникла, и чувствовал Финист ясно да вольно, что каждая нота любовью бессчётной пронизана. Сердце его, что стучало доселе в волнении трепещущем, ожидающем, теперь замерло, будто бы успокоившись. В груди его тепло мягкое разлилось, что так легко богатырю стало, словно только сейчас он домой вернулся. Смотрел он очарованно на тонкий силуэт ярким светом залитый, смотрел, как к Ольге подлетела пичуга маленькая, крылышками быстро-быстро трепеща, как девушка легко птице руку протянула, да та на неё присела безбоязно. Мягкий голос нежный с короткой зыбчатой трелью малиновки смешался – птица пропела, да вдруг с руки мастерицы взлетела, округ неё покружилась да, над помостом заросшим пролетев, в лес порхнула, мимо Финиста минула, трель повторив.       Затихла песнь в миг тот. Ольга, за малиновкой глазами следя, в лес оборотилась да вдруг Финиста увидела, что на полянке солнцем щедро залитой стоял недвижно. Перехватило её дыхание, оборвалась песня, что доселе над водной гладью вольно лилась.       Будто бы не веря глазам своим, Ольга быстро на ноги поднялась, замерев испытывающе. Сердце её удары пропустило, будто жарким холодом его обдало. – Финист… – Едва слышно Ольга прошептала, неотрывно на богатыря смотря. Шевельнуться она боялась, словно от того Сокол, как видение, пропадёт, исчезнет в миг единый. Но он был здесь, рядом, и сердце её забилось с силой новой, яркой, неиссякаемой. Быстро несколько шагов она по помосту от травы да винограда разросшихся мягкому сделала, скоро в бег перешла, а над гладью водной счастливый вскрик, от самой души идущий, разнёсся: – Финист!       В миг как имя свое он из уст её заслышал, как улыбку на лице её искреннюю увидел, бросился Финист к ней по траве мягкой, по песку сыпучему. В мгновение ока молодые люди друг к другу подбежали, обнялись крепко. В едином счастливом порыве душевном Финист Ольгу над землёю поднял, закружил, счастью своему не веря, что здесь она, рядом и всё вокруг не сон, а явь. Обнял он её, как самое дорогое на свете белом, крепко-крепко, к сердцу прижал, стук её сердечка чувствуя. Счастливо им обоим на душе было, тепло да вольно. Души доселе обе волнующиеся, дрожащие, от тягостей да переживаний, вмиг тихи стали, покой обретя. Как только Финист Ольгу на землю опускает, объятия разрывая, от взгляда её тёплого орехового сердце его радостью ещё боле полнится. И улыбнулся богатырь ей счастливо, искренне, будто ребёнок, такую же улыбку на её лице видя, в свои руки сильные, меч да палицу знавшие, нежно взял тонкие ладони мастерицы, будто из воздуха точёные. Девушка едва понимала, что они стоят чрезмерно близко друг к другу, что надобно сделать шаг назад, да ноги её вовсе не слушались, не хотели, и стояла она всё также, в глаза голубо-серые смотря неотрывно, что едва ли не на расстоянии трети пяди находились. По глазам его Ольга видела перемену души большую, и от осознания перемены и того, что он был здесь, не могла не улыбаться радостно, тихо заговорив: – Не сумею я выразить в словах, сколь я счастлива, что ты вернулся жив и невредим… – От избытка сердца на очах её заискрились в лучах солнечных слёзы. Финист с улыбкой искренней осторожно, с нежностью коснулся ладонью её щеки, кожу огладив, притронулся мягко волос вьющихся коротких, быстрый взгляд её к земле опущенный, болью колкой полный, замечая. Больно ему самому стало, словно кинжал острый сердце его пронзил. Нежно Финист ближе к лицу девушки наклонился, тепло в глаза ореховые заглядывая: – Олюшка… Лада моя… – От слов этих нежных Ольга едва вздрогнула, в груди теплоту мягкую чувствуя, что по телу всему разлилась в один миг, – Исполнил я слово своё – победил чудище самое сильное да грозное, что внутри меня самого пряталось… С корнем зло это вырвал, не баллады и не легенды ради… ради взгляда твоего благосклонного, душу я свою оголил… Много раз в походе этом я в сердце своё вглядывался да ответ один лишь видел, подвиг этот свершить мне лишь любовь к тебе спомогла – полюбил я ум твой ясный, полюбил я сердце твоё златое, что добро ко мне было всегда, невзирая на корень тьмы во мне таившийся – на чудовище это, самое сильное да грозное, что славой да лестью питалось… Полюбил я душу твою искреннюю, живую и чистую, аки родник лесной, полюбил взгляд твой проницательный, мудрый… И ничто это чувство во мне загубить не сможет, ничто не властно над ним, Олюшка, Лада моя, слышишь? Ничто… – Он вновь коснулся её коротких волос, нежно, бережно, запах полевых цветов и красок вдыхая глубоко. Улыбнулся Финист лучисто – покойно сердцу ему подле неё было, а взгляд ореховых глаз грел его сильнее солнца ясного. Прижал он руку её нежно к сердцу своему, на вопрос главный решившись, – Смею ли я верить, смею ли надеяться на то, что смогу стать сердцу твоему люб?.. – Финист, – Ольга чувствовала, что слёзы счастливые, хладные, по её щекам привольно бежали, но не в силах была она с ними совладать – сердце её слишком полным счастья было. Улыбнулась она богатырю искренне, душевно да мягко, душу свою ему открывая, – Финист, свет очей моих, ты уже сердцу моему люб стал… Они смотрели друг другу в глаза, улыбающиеся и счастливые, души их будто бы слились воедино, связанные незримою красную нитью. Финист легко вперёд подался, ближе к девушке наклонился. Прильнул он нежно, трепетно губами к её устам мягким, сладким как мёд, чувствуя, как тонкие пальцы девичьи легко, с нежностью, коснулись его пшеничных кудрей. Счастливо сердца их бились, в одном такте, словно едины были, а весь мир вокруг будто замер, время исчезло, оставляя двоих влюблённых наедине.       Солнечный диск скользил по васильковому небу, с каждым мгновением всё ближе приближаясь к водной глади озера Затишья, озаряя янтарным вечерним светом всё Белогорье и двух счастливых людей, что любили друг друга сильнее себя, чьи сердца были надвое поделёнными, да оставались цельными…       Через несколько дней в Белогорье сыграли свадьбу, широкую да весёлую, и стали Финист с Ольгой жить-поживать да добра наживать долгие лета в любви и согласии…       А коль мне не верите – спросите всякого в Белогорье, там и поныне каждый о любви, что сильнее Смерти оказалась, ведает…