Ограбление в 10:00

Часы показывали уже 17:00 вечера. За окном быстро потемнело. Сирены не переставали гудеть, но за это время Марк привык к этому вою и даже не замечал его. Несколько раз с ним связывались по телефону, и каждый раз он просил еще времени, в противном случае обещал массовый расстрел. Заложники подтверждали, что с ними обращаются хорошо. Рюкзак был набит не только украшениями с бриллиантами, с помощью Евы в нем лежало все золото, которое только удалось найти в магазине. Она посоветовала вытащить камни из украшений и продавать их отдельно, а металлы переплавить друг с другом, чтобы не было возможности отследить украденные экземпляры. У Марка голова шла кругом, он почти не запомнил, что она еще говорила. — Зачем ты мне помогаешь? — спросил он, пока она набивала карманы его пуховика украшениями с изумрудами, — у тебя что, стокгольмский синдром? — Может быть. А может, я на твоей стороне. — На моей стороне? — У магазина есть страховка. Все, что ты взял, она покроет. А у тебя нет денег на лечение жены. Мне было бы приятно, если бы ради меня так рисковали. — А тебя вместо этого посылают за кольцами. — Да, посылают. — Мне жаль. — Спасибо. И спасибо, что наконец снял маску. Меня она пугала. — Пугала? Я никогда не видел таких бесстрашных людей, как ты. Ева приподняла левую бровь и удивленно на него уставилась — — Я боюсь больше всех. Больше всех в этом месте. — Я думал, ты поняла, что я никому, кроме себя, вреда не причиню. Б— ез разницы. Знаешь, у меня был, хотя нет, есть брат. Так вот, в детстве мы жили в доме, где был подвал. Знаешь, такой большой и темный, конечно с пауками и паутиной. Прямо под полом. — У нас что-то похожее было. — Не перебивай. Так вот, брат старше меня на 12 лет, и родители часто оставляли меня на него, когда куда-нибудь уходили. Ему не хотелось со мной возиться, он приглашал друзей, а меня запирал в подвале. Если я громко кричала — брал ремень, как папа, и бил, даже не глядя на то, что бьет. Руки, лицо, живот, ноги. Ему было не важно. А иногда душил, так, что на шее были следы. После этого уходил, выключал свет, и оставаться в подвале было совсем невыносимо, я сидела в темноте, одна, и больше всего на свете хотела умереть. Если бы знала, как — я бы умерла. Но тогда я просто кусала язык, потому что слышала, как папа кому-то рассказывал, что в средневековой Японии так умирали самураи в плену. Они кусали свой язык, пока не истекут кровью. Но у меня не получилось. Было очень больно. Почему ты не сказала родителям? Родителям было не особо интересно, и я точно знала, что они не перестали бы уходить из дома — как минимум, на работу. А брат сказал, что если я расскажу им, то он убьет меня и закопает в лесу, и меня никогда не найдут. А родителям скажет, что я убежала. — Это… — Это не важно, в лесу или где-то еще. Суть не в этом. Суть в подвале. Темный, сырой подвал, в котором пахнет гнилью и плесенью. Там холодно. Мне было очень холодно. Как и сейчас, и никакой шарф не согреет. Та же боль, тот же привкус железа во рту. Ты тоже запер меня в подвале. Я не могу отсюда выйти. И мне так же страшно, как и тогда. Лицо Евы изменилось, оно было совсем не таким, к которому за этот день привык Марк — бесстрастное или с хитрым прищуром, или с едва заметной ухмылкой на тонких губах. Оно было другим — серьезным, еще более белым, оно как бы заострилось и серые глаза с узкими зрачками наблюдали за Марком цепко, ловя каждое выражение его лица. — Я отпущу вас всех. Нужно понять, что мы можем сделать. — Ее лицо вдруг снова изменилось, снова стало смешливо-несерьезным, Ева усмехнулась и укуталась в шарф. — Да, конечно. Вариантов на самом деле не много. Ты говоришь, что выпустишь заложников, и требуешь тонированную бронированную тачку. Там конечно будет стоять датчик, ее начнут отслеживать. Мы выйдем из здания вместе, ты скажешь, что возьмешь меня как гарантию, что за тобой не будет слежки. Говори, одно движение полиции и ты вышибешь мне мозги, ну короче, все как ты умеешь. — Ева… — В машине мы поменяемся местами, я поведу. Они поедут за нами, поэтому надо гнать быстро. Я выброшу тебя рядом с ТЦ на Манежной, твоя задача смешаться с толпой, тем более, без маски тебя кроме меня никто не видел. Наденешь мой свитер, он налезет на тебя. Будет прикольно. — На пуховик?! — Ну да, будешь в образе городского сумасшедшего. К такому точно никто не подойдет. — А дальше? — А дальше пойдешь домой, наверное. Так далеко я не думала. — А ты? — Поеду обратно, скажу, что ты смылся в парк, специально остановлюсь рядом с ним. Марк впервые за день почувствовал, что ему стало тепло. Вроде бы, план звучит по-дурацки, но почему-то стало немного легче. Лучше бы он все равно ничего не придумал. Он впервые посмотрел на Еву открыто, во все глаза, не отрываясь — в этот момент она была такая красивая. — Спасибо. Я не совсем понимаю, зачем ты мне помогаешь, но спасибо. — Может быть потому, что ты мне нравишься. — Нравлюсь? — Да. Ты похож на моего брата. — На того, про которого ты рассказала? — У меня он один. Мне его не хватает. — Он делал с тобой ужасные вещи, не думаю, что по такому стоит скучать. — Ты тоже делаешь со мной ужасные вещи, просто не замечаешь этого. — Я? Ева не ответила. Она подошла к Марку со спины и обняла, скрестив руки на его животе. Марк подумал, как странно это выглядит — он все еще полностью одет, а она почти голая. В этом что-то было. Что-то правильное и неправильное одновременно. Немного перехватило дыхание, стало как будто неловко дышать, но вместе с тем не дышать было невозможно, хотелось делать глубокие вдохи, как будто бы задыхаешься. Ева прижалась к нему так близко, что он чувствовал ее выдохи на своей шее. Она как будто специально обжигала тонкую кожу шеи своим теплым дыханием. Вдох-выдох. Тук-тук. — Что ты делаешь? — Хочу тебя. — Ты точно ебанулась. Как блять так можно. — Как хочешь. Но тем не менее. — А они? Марк посмотрел на заложников. Они сидели и смотрели на них, все разом, притихшие. Стало неловко. Вряд ли они слышали их разговор, нет, старались говорить тихо, но все равно. Это было неправильно. Ева рассмеялась. — Пойдем в туалет. Ключ у тебя все равно в кармане. — Нет. Не надо. — Я тебе не нравлюсь? — Нравишься. Но я так не могу. — Не можешь как? — Я тебя не знаю даже дня. И не могу предать жену. Не хочу. — Я тебя тоже не знаю даже дня. Но это не важно. Какая разница, сколько лет или дней мы знакомы, если нас тянет друг к другу. Время слишком растяжимо, а сейчас не имеет значения. Если удобно, можешь представить, что мы женаты 20 лет, на мне заляпанный фартук, а там сидят не заложники, а наши спиногрызы. Так легче? А можешь вообще ничего не представлять. А можешь представить, что у тебя нет никакой жены, а мы встретились 2 года назад в театре и ты вчера мне сделал предложение. А можешь. — А доверие? Его тоже представить? — Ты не можешь трахаться без доверия? — Нет. — Да, тогда тоже представь. Какой благородный грабитель. — Тут что-то не то. Так нельзя. — Можно. Сделай хоть раз в жизни то, что ты так хочешь. И пустоты внутри станет меньше. Не обещаю. Но скорее всего, станет меньше. Здесь нечего было сказать. Марк знал, что он не любил жену, знал очень хорошо, потому что думал об этом каждый день. Любви не было никогда. Их брак был довольно стандартным — познакомились подростками, лет в 17, он не устоял, она заставила его жениться. Сейчас Марку было 32. Ни чувств, ни силы, ни жизни, ничего. Он чувствовал себя картонной игрушкой в чьем-то чужом театре, актером, которого кто-то ведет по своему сценарию, человеком, у которого не было своих эмоций. Сейчас хотелось жить. В Еве была жизнь, она била через край, ее энергия наполняла его, он чувствовал ее как широкую полноводную реку, которая входит в сухое русло и оживляет его. Хотелось почувствовать себя живым. Пусть это страшно. Пусть это глупо. Но хотелось. — Пойдем. Марк переживал, насколько туалет ювелирного магазина будет подходящим и чистым местом, но зря. Все было хорошо. — Выключи свет. Я не хочу со светом. — Нам же будет не видно. — Нам не надо смотреть. Щелк — стало темно. Было неуютно темно, темнота как-будто бы давила на них своей тяжестью. Есть ли смысл у всего этого? Есть ли смысл вообще в его жизни? Никогда раньше он об этом не думал. Всю жизнь у него была невидимая броня, которая отделяла от остальных людей. Все были для него чужими, но сейчас стало понятно, что он и сам для себя чужой. Он не понимал себя, не понимал, что чувствует и чувствует ли вообще. Эмоции, те, что настоящие, те, которых не спрятать, всегда были под запретом, а сейчас они рвались наружу, так, что самому хотелось рыдать, кричать, орать, чтобы все слышали. Он стал живым. Ему пришла мысль, что он больше не сможет без нее. Марк почувствовал, как Ева вплотную прижалась всем телом, положила руки ему на плечи. Он обнял ее. Шея пахла чем-то тонким, какими-то цветами. Кожа ощущалась очень горячей, как будто бы у нее температура. Она часто и глубоко дышала. — Здесь холодно… — Что? Нет, жарко. Ты горячая. Какой-то предмет упал на пол. Марк дотронулся до голой груди, которую не видел, тронул пальцем твердый сосок. Ее кожа горела. Она была такой горячей и гладкой, что трогать ее можно было бесконечно. В горле стало сухо. Воздух казался душным и вязким, нельзя было надышаться. Марк поцеловал ее за ухом. Он больше не мог без нее. Она подняла его руки к своей шее. — Сожми крепче. — Так? Марк слегка сжал пальцы. Шея была очень тонкой, не хотелось сделать больно. — Нет, сильнее. Он делал сильнее. — Я не буду сильнее. — Будешь, — она положила свои ладони на его руки и сдавила, — нужно вот так. — Тебе больно. — Да. Он чувствовал, что она начала задыхаться. Она начала хрипеть и дергать рукой. Отпустил, прислушиваясь к ее частому дыханию и стуку сердца. Марк понял, что ему не нравится причинять ей боль. Хотелось совсем не этого. Не понятно было одно — как он позволил так легко увлечь себя, ведь еще сегодня утром они не были знакомы, да и где познакомились — при ограблении магазина, а она заложник! Но то, что его так сильно влекло к Еве, нельзя было отрицать. Какой-то стокгольмский синдром наоборот. Это было очень сложно, и главное, так абсурдно — он рисковал жизнью, честью, всем ради своей нелюбимой жены и так легко сдался под не сильно активным натиском девушки, которую видел впервые в жизни. Это было ново. Это было плохо. Но… — Теперь я хочу попробовать. Она вцепилась ему в шею руками и надавила со всей силы, как будто хотела сломать кадык большими пальцами. Даже в темноте было видно, как блестят ее глаза, большие от ужаса. Ева часто-часто дышала. Вдруг она закричала, навалившись телом вперед, так, что Марк глухо ударился о стену спиной, давила на шею все больше и больше, стиснув зубы до боли. После она кричала о каком-то подвале, о том, что ее нужно выпустить, о том, что она больше не может и о чем-то еще, о том, чего Марк не могу разобрать. Он понимал, что его душат, распирающие легкие резали грудь, он слышал свои и ее крики, чувствовал, как ноги становятся мягкими и подкашиваются, как руки сначала колят и бьют конвульсиями, а потом они тоже как будто растаяли, и перед глазами стояло одно — белое солнце, спрятанное за мутной рябью воды. Воды становилось больше и больше, солнце становилось мутнее, из ярко-белого оно зеленело, ускользало, пока не остался один бледный лучик. Последнее, о чем Марк подумал — он тонет, и был рад этому. Отца больше нет, его никто не спасет. Жизнь уходила. Жизнь была не нужна, все кончено. Он слышал плач Евы, которая вцепилась пальцами еще сильнее, называла его Яном и кричала о том, чтобы он ее не оставлял. Но он оставлял. В конце лучик растаял, растворившись в холодной черной воде.