He's only good at being bad and hiding secrets
Вновь обнаруженные симптомы и отклонения в привычном образе поведения могли казаться паранормальными со стороны неподготовленного наблюдателя, но в расплывчатом осознании нововыявленный диагноз вряд ли можно было причислять к смягчающим, оправдывающим психическое смещение обстоятельствам или изолировать от входа в травмирующую память, оживляющую тревожные картинки по щелчку ночника на прикроватной тумбочке. Тогда, замерев по-змеиному на полу, я ещё не знала, что неправдоподобное для глаз видение профессора будет являться ко мне во сне практически каждую ночь. Сказка без единого слова, только смех, вырывающийся из грудины мужчины хриплыми, чудаковатыми храпами и звуками, доселе мною не слышимыми. Когда-то белый потолок прослезился трещинами побелки, мучительное осознание безвыходности подкрадывалось со всех фронтов, подкрашивая и без того муторную обстановку серыми, точно не застывший цемент, зыбкими просветами рампы перед финальным занавесом. Я находилась в уязвлённом состоянии падшего защитника… только чего? На меня никто не нападал, мне не приходилось защищаться, пуская в ход руки или ноги, время замерло, растянувшись до всасывающей всё на своём пути бесконечности. Тяжёлой портьерой оно расширилось до необъятных размеров, обездвижило все попытки найти оправдание происходящему. Я существовала в моменте, который выпал из временного отрезка, и тем не менее в нём оставалось хрупкое зерно разумности. Я и была тем зерном, поскольку профессор Цвинге, чуть ли не кувыркаясь в конвульсиях смеха, не подходил под образ морально устойчивого и здорового человека со степенью доктора энных наук. Обозримый запах страха стелился плотной мутью над помнящим шаги прошлого полом, место, где подразумевался профессор Цвинге в моём смазанном взгляде, выглядело белым пятном, изборожденным выплесками его голоса. Он тратил столько сил на испражнение своей глотки от щекочущего, что нюхательный табак, смеха, палил воздухом в воздух, точно из крупнокалиберного пулемёта, но расточительнее всего он израсходовал время. Каждая правильно использованная секунда для знакомого мне профессора была дороже поцелуя покойной матушки, слаще грушевого шнапса в обеденный перерыв и упоительнее упоминаний мелким курсивом в соавторах к какой-нибудь задрипанной статье. Только в эту секунду, минуту, час или вечность время не стоило ни ломаного гроша и даже серебренника, оно обесценилось без всякой возможности восстановиться и реабилитироваться. Удары пульса отзывались во всём теле, идя в рассинхрон привычному сердечному ритму здравствующего человека, я пыталась сохранять присутствие духа, хотя все силы давно уже слиняли, а мышцы были разболтанными, непослушными, но вдруг меня обуял страстный порыв, было трудно объяснить самой себе зачем, но до колик в животе мне захотелось нанести профессору ответный удар. Из не здравомыслящих побуждений я вцепилась в горлышко сосуда с остатками кислотного раствора, точно захотела придушить его, и не видя куда, лишь по чутью сердечному, мазанула жидкостью туман, накрывший профессора. Усомнившись в правильном выборе цели, повторила залп, только на этот раз выпустила пузырёк и он разбился не стеклянными колышками, а звуком, тонким до одурения, ведь соприкоснулся с одним из циферблатов мистера Цвинге. Смех мужчины сточился до звериного вопля, широкоплечая фигура сносилась до размеров сгорбившегося за милостыней попрошайки, он едва успел увернуться, накрыв лицо обеими ладонями да так, что две сияющие линзы наручных часов соединились, отталкивая ныряющие из окна лучи света, компонующие подобие знака в воздухе, мол, я всё сделала правильно. Догадка моя подтвердилась, поскольку в этот миг вновь я возымела непогрешимость зрения и во всём размахе узрела ускользающего от взгляда профессора, многословного в своих жестах и изъявлениях, какая я значит дрянь вздумала его ослепить. Хромая, он добрался до умывальника в закутке лаборантской, вслепую цапал пальцами по крану, отбивался от горячей струи воды, перепутав её с холодной, и наконец найдя покой, принялся скрести себя влажными хлопками ладоней. В процессе он мотал головой, стряхивал пылинки кислоты, вытягивал шею и выкрикивал одно и то же утверждение «Чертова сучка! Ты меня чуть не ослепила». Под защитой занятости мужчины я, не помня ничего, поднялась на ноги. Ожог оглушил часть кожи, он налип со всей пламенностью, разрушит которую только резкое отсоединение материи штанов, а вместе с ними и эпидермиса. Ковыляя, брякнулась о что-то, что только усилило боль в бедре, но не обратила внимания, щедро даря весь взгляд жалкому подобию мужчины, которого я знала. Не могу воспроизвести в памяти, как долго всё это длилось или как рекордно быстро я улизнула из кабинета, веровала только в одно: время действительно прянуло быстрее, чем всё это случилось, точно хотело скрыться и не свидетельствовать в происходящем. Ах да, и ещё одно обстоятельство, на которое так просто не закроешь глаза, — мне нужна была помощь…***
Мне нужна помощь, произносила я это вслух или только про себя — не столь значимо, покуда я вновь проснулась со всеми сопутствующими тревожными симптомами, говорящими о том, без моего ведома и разрешения на несколько часов задремавшее сознание навалился сроднившийся со мной ночной кошмар. В этот раз, правда, сон был настолько сладок, что мне удалось проснуться под самое завершение, так сказать под финальные титры, кричащие бесперебойно «мне нужна помощь». А помощь мне действительно пригодится. Механически открываю и закрываю глаза несколько раз, убеждаясь, что чудом попала именно на ту протоптанную дорожку, по привычке ощупываю лицо, всегда так делаю, боясь обнаружить рванину ожога и на своей щеке, ничего страшного на этот раз не случилось, но подозрительное всё-таки подстерегало. Беспомощно всхлипнув, обнаружила себя на чём-то липком и осклизлом, точно заляпанная кленовым сиропом клеенка, в сгибе локтя туго-натуго свернулся бинт, со ступней пропали кроссовки, а в ноздри прополз больничный специфический запах. Осознание резало наживую, доводя до тихого, истерического смеха, я оказалась на смотровом столе в кабинете никого иного, как Доктора Стайлса. Дабы удостовериться в подлинности своего заточения на столе для осмотров, опасливо огляделась и присвистнула, почему-то удивившись собственному голосу, бесшумно поднялась на локтях, все мышцы тела заскрипели, сопротивляясь отлипать от поверхности стола, стало быть, в таком затёкшем положении я пролежала очень долго. Однако на удивление удалось отклониться от привычных посткошмарных недомоганий в виде головной боли и сухости во рту, я не чувствовала усталости, напротив, была бодра, но не весела. Предаваясь воспоминаниям не столь отдалённым, хмыкнула собственной мысли, неужели невыводимый допинг Доктора до сих пор животрепещет и разрастается во мне, производя взамен пожизненный иммунитет на всякого рода напасти, влекущие усталость. Долгосрочное действие препарата я хотела бы изучить тщательно с разбором на компоненты, всё же это что-то из ряда вон выходящее в области смешивания и взбалтывания, но только не сейчас. В кабинете находился более заманчивый субъект для наблюдения. Села, свесив ноги со стола, взгляд первым делом зацепился за негатоскоп в довесок с чёрным рентгеновским снимком, принадлежащим неопознанной персоне. Отшвырнула мысль о докторском увлечении фотографией, а тревога всё нарастала и нарастала, стоило глазам наткнуться на загнивающие отбросы празднеств на докторском столе. Тут и бутылка с прозрачной, что твои слезы, высокоградусной водицей, тарелки устланы черт-те чем, что когда-то называлось «закуской», всё зрелище рождало мысль, будто с барского плеча дворняге Доктору пожаловали объедки. Сей акт благотворительности Доктор, горделиво вздёрнув нос, не проигнорировал, сдали его со всеми потрохами цепочка зубов на недоеденном кусочке мяса, полупустая мензурка и пишущая ручка. Неужто ею он нацеплял оливки, сыры и даже зернышки икры? Пока наш тихий пьяница не всплыл из глубоководного сна, пока он не обнаружил, что пациент хозяйничает без докторского позволения, я на цыпочках подкралась к его столу, за коим он беспробудно пил и спал, зарывшись носом в собственные руки, а кисть одной руки болталась, точно бирка на ноге покойника, ну да ладно об этом. Забытые и заброшенные волосы ощетинились и выглядели так, будто в них кто-то хорошенько покопался, скрывали все черты лица, бугры плечей перетекали в кучерявую голову, съедая шею, локти наседали на тарелки, способствуя большему сплочению картины «уснул на рабочем месте», а о следах работы всё же свидетельствовали обрывки белых листов бумаги, выползающие из-под массивных рук. Он будто желал, чтобы я это увидела собственными глазами, для этого что-то спрятал под рукавами рубашки, а что-то, да такое, всё-таки вылезло на поверхность, испрыснув яд, точно дикий зверь. Штрих коды ровным строем выстроились в уголке страницы, под ними — линованные поля для убористого докторского заключения о состоянии пациента. Наклоняюсь пониже, игнорируя стойкий запах выпивки, чтобы получше рассмотреть написанное в карте наблюдения за пациентом, коим я являюсь по заведённому порядку. Щурюсь точно сослепу, он ставит под сомнение… Ноги подкосились, будто у дряблой старушенции, стоило мне вчитаться в отрывки слов и внять их смысл, выведенный наверняка не на трезвую голову. Как он мог? Мало того, что я, самолично вверив ему своё здоровье, позволила, как выяснилось, делать о себе записи в альманахе с заглавием «клиническая практика», так ещё в сомнительно профессиональном медицинском заключении его рука смела подняться и вывести это. Не намерена я венчаться с этой правдой, что кривда на самом деле, покоряться науколюбивому врачу с попустительским отношением к заветам медицины, выслуживаться перед ним на задних лапках и поверх всего идти на поводу у рехнувшегося пьяницы, потворствуя его безумным идеям, что безостановочно плодятся в карманах докторского халата. Уйти, пока он спит, и не возвращаться, избегать его, так и сделаю, вот оно верное средство избавиться от докучливой бациллы. Надо сказать, болезненно среагировала я на лживую подлость Доктора, не смогла закупорить в себе разливающиеся огнём чувства. И носом шмыгнула слишком громко, и хрипнула, точно грудь была заложена простудой, топнула не в ритм и невпопад, застывшим взглядом покусала снимок рентгеновский, мысленными проклятьями осыпала голову Доктора вдобавок к его начинающейся перхоти и была такова. По-царски величаво, куражась собственной безоговорочности в созревшем решении, о котором, возможно, уведомлю позже, собралась испариться, оставив на прощание затасканные за недели пользования кроссовки. Ни капли не чувствовала себя сбегающей от мужика девицей, как это обычно бывает, шарахает утром осознание, что в связях была неразборчива, будто бы уход по-английски поможет обточить коготки кошкам, скребущим душу. В моем случае — да, и всё тут. На деле же в плане своём отклониться с протоптанной дорожки и замести следы я допустила промашку, оступилась на ровном месте, получив знакомыми граблями, прошедшими по лбу властными интонациями, но не отступилась от задуманного, услышав тягуче-утренне-потягивающееся, упорное «Что, даже не поздороваешься?» Даже лучше так будет, изобличу перед ним обнаруженные опасения и пациентские требования, соотвествующие незыблемому правилу «пациент всегда прав», хоть и питаю отвращение ко всему происходящему во временном отрезке, оставшемся за границами моей памяти. Приходится терпеть его пытливый взор, просыпающийся вместе с ненавистью, штрихующей каждое мое угловатое движение на границе нервного срыва. Язык обрастает шаткими вербальными конструкциями, которые в одночасье разрушат мирное утречко в пропахшем больничкой кабинете. Подравняла дыхание, поколебавшись всё же в неуверенности, какими мерзкими словами попотчевать его вместо «утро доброе, Доктор», все они в зачатке своём были омерзительны, поэтому, измученно вздохнув, проговорила сквозь зубы: — И не попрощаюсь, — хотя уходить не собиралась вовсе, завязнув в начавшемся разговоре около спасительной двери из кабинета, так и не сдвинулась с места, а Доктор, найдя подспорье на удобном стуле, переметнул взгляд сначала на стол с наследием буйно-пьяной ночи, потом на смотровой стол без смятых простыней, к счастью, и снова на меня. Сдвинул брови, озадаченно нахмурившись, и произнёс голосом вымученным и даже тихим: — И не спросишь, почему я тебя сюда поместил? — не потрудился даже взглянуть на меня искренне, выпаливая вопрос с такой небрежностью. Поместил?! Это слово-кутила гуляло внутри, крутилось и колесилось, запутавшись в лабиринте мыслей, вымывая из меня всю стойкость, накопленную адскими усилиями. А он так просто, без задних мыслей, взял и выдал то, что расчистило неизмеримое поле для конфликта между доктором и пациентом, покрыв его ломким слоем льда, при каждом неверном слове впивающимся в кожу остроконечными иглами. Нерасчётливая щедрость Доктора по отношению к пациенту, которого из лучших намерений пригрел на всю ночь, привела к лобовому столкновению интересов. — Доктор, вы забыли договорить, — голос мой окреп, окрасился уверенностью, — наверняка вы собирались сказать «поместил на лечение», — его глаза отрываются от стола, округляются, что кусочки нарезанных колбасок. — Да-да точно, поместили на лечение без моего ведома. Или как заводную игрушку поместили туда, где будет удобнее играть. Ведь так? Вы ведь именно этим занимаетесь всё это время? Играете со мной, как будто я часть вашего игрушечного докторского набора для малышей от пяти лет. Со мной же можно делать всё, что душе угодно, я же неживое существо, деталька вашей игры. Поток моей пылкой речи стих, стоило Доктору подняться с места, он отрывисто усмехнулся, потирая руки друг о дружку и, кажется, мои слова возымели эффект, ведь вся зелень глаз на меня ополчилась, всматриваясь трезво и упорно. — И всё же, — голос его растянулся, он задумался, уставившись на место на моем лбу, где уже венка может лопнуть от напряжения. — У меня не было иного выбора, — лихо перешагнул всё мною сказанное, видать, привычное это дело выслушивать претензии больных. Но я не была больной, как он того хотел. — Мне нужно было понаблюдать за тобой. Мало ли, что могло случиться. Поэтому я принёс тебя к себе, здесь у меня под рукой всё необходимое. Всё необходимое, чтобы обозначить своё преимущество, пока соперник дремлет, всё, что можно приспособить на мне, пристроить, подтверждая свою докторскую квалификацию, ведь мир как-то так перевернулся, что протоптанная дорожка в докторский кабинет зрима только мне и только я, что до чертиков бесит, по прошествии нескольких недель в школе имею бессрочный абонемент в вотчину Доктора Гарри Стайлса. — Не смешите меня. Вы всё это время пьянствовали, а потом дрыхли. Все эмоции сгинули с лица Доктора; запертый в своих мыслях, он косым взглядом, брезгливо так, окинул стол со всеми жалкими очистками и обглодками. На секунду я усомнилась, пил ли он вообще, а если нет, для чего весь этот дешевый антураж. А вдруг он накапал что-то и мне за компанию? За упокой моего права слова в этом заведении? — Не смей указывать мне, — пристыдил меня, громко повысив голос, и даже пальцем в меня с расстояния тыкнул, а черты лица отвердели. Видите ли, захотел он вернуть всё на круги своя и носом ткнуть пациента в истину, что со старшими так не разговаривают, потому-то и голос его был высоким, нехарактерным для страдающих похмельем. — Я часа три спал от силы, — добавил, провалившись в лапы усталости окончательно. Глядя ровно перед собой на паиньку-мужчину, действующего чисто из профессиональных побуждений с его личных признаний, не нахожу слов. Целую ночь я провела в его кабинете, что же он делал здесь всё это время, если не пил, не ел по-людски и спал на одной ноге. Неисповедимым образом мне было плевать на всё это, ведь я задолго до этого разговора приняла решение. Ретировались все вторичные мысли и выперла одна, здоровенная, окрепшая мысля́. Ничего уже не имеет значения, то и повторила замогильным голосом, не терпящим вербальных противоречий. — Не имеет значения, — Доктор взглядом отлучился от проклятого стола, будто приятнее было на него смотреть, хотя по правде, выглядел он таким же искалеченным, как и я сама, с объедками сил бороться. Мысль подготовленную изрекала прямо, доходчиво: — Всему есть свой предел, — натыкаюсь на зоркий взгляд Доктора, напустившего на себя вид послушного слушателя. — Все границы стёрты. Между тем, что происходит между нами. Мое терпение иссякло, поверьте. Кому понравится, когда его пичкают таблетками, порошками, гранулами, экстрактами, суспензиями, микстурами. У меня аллергия развилась на это всё и вас в первую очередь. Я, конечно, понимаю, вы пользуетесь своим положением, моей безотказностью, тем, что я слова лишнего сказать не могу, но даже у этого должны быть границы. Вы выбрали меня своей мишенью, легкой добычей, хватит! С этого момента я не намерена идти вам на поводу, беспрекословно выполнять ваши идиотские затеи, глотать допинг, принимать таблетки, всё, баста! — В этом и есть вся суть! — истошно и громко возопил Доктор, возразив. — Сделать меня недееспособной? Как вы это написали в своём журнальчике! Хватит держать меня за идиотку! Насквозь фальшивый фасад Доктора рушится при осознании, что мне удалось заглянуть в сочинённую им филькину грамоту. Мельком поглядывает на журнал, обмозговывает, как бы выбраться сухим из воды, но я-то рассекретила все его замыслы и теперь от своих слов прекратить всё это не откажусь. — Ты ничего не понимаешь, — только и буркает он. — Так объясните! — С тобой много проблем… — проводит рукой по глазам, не соображая, что выдуманная им ахинея задела меня за живое. Легко на бумаге обозвать недееспособной, а в глаза сказать — поджилки трясутся. — Проблемная не значит неадекватная, — пытаюсь допытаться до правды, но Доктор всем своим видом, застывшим, неподвижным, беззвучно ставит точку. Недееспособная — так тому и бывать, хотя сам по глазкам прикрытым и бровкам опущенным признаёт, в следующий раз лучше надо прятать секретные докторские документы. Тем не менее мой протест не знал отдыха. После непродолжительного сопротивления местным властям продолжила доносить свои претензии: — В школе полным-полно других девушек. Можно подумать, вы этого не замечаете. Да они с радостью придут к вам, вы даже представить себе не можете, на что они готовы и согласны, — однако Доктор слушал меня вполуха или не слушал вовсе, ранний подъем служил ему прикрытием, мол, чего это ты с утра завелась-то, я ещё толком не проснулся и не выспался, в общем, заканчивай. Как бы не так. — Я требую, чтобы вы… — Ты не в том положении, чтобы требовать, — протерев замыленные глаза, проговорил он. А внутри сто раз себя отругал, что вообще меня сюда притащил. — Вы ошибаетесь, Доктор, я нахожусь именно в том положении, чтобы самостоятельно принимать решение, необходимо мне медицинское вмешательство или нет. Вам ли не знать, что я будущий врач. Вы что, думаете, будто я не смогу позаботиться о собственном здоровье, будто мне нужна посторонняя помощь. В школе не происходило ничего такого, с чем я бы не справилась. Я обучена оказывать первую помощь и, если потребуется, сделаю это и себе, и другим. В моем случае вы бесполезны, — сказанное мною Доктор встретил несвойственно холодно, с напускным равнодушием без резких бросков обидных слов и презренных взглядов. — Я не отказываюсь посещать лаборантскую, это другой вопрос, но играть роль подопытной мыши мне осточертело. Наше общение необходимо свести к минимуму, а нерасторжимую связку «доктор-пациент» зачеркнуть, — и вычеркнуть из памяти, обнулить до жидких «здрасьте» и «до свидания», без всяких инъекций, вживлений, внедрений, готовностей помочь. Многое он мне в ответную сказать хотел, очевидно, но увернулся, отступил, отмахнулся от никчёмных дрязг и визгов, видимо, почувствовал, гиблое дело — спорить со мной, переубеждать. Да и переучивать меня уже поздно, не в том я возрасте, чтобы вредное не отличать от полезного. Спрятал подавленный взгляд за пушистыми ресницами, пожевал челюстью неведомое, точно сплюнуть захотел, не плюнул. Тяжело вздохнул, прикрывая глаза, будто внутрь заглядывал, искал подсказку, какой подход ещё попробовать. Грустно мне как-то стало, что так вот всё выпалила на неподготовленного, облила словно помоями, но и меня никто не готовил к зачислению в это место. — Я сама в состоянии о себе позаботиться, — приосанилась и заключила, отогнав рациональное беспокойство, что мое отречение от докторской помощи могло его травмировать. — В состоянии она! Видел я, в каком ты состоянии, — высокомерно хмыкнул, сплетая руки на груди в узел. — Только благодаря мне тебя не… — Не лукавьте, Доктор. Вы сами создаёте себе проблемы, чтобы их потом расхлёбывать. А иначе ведь неинтересно, да? — кончики его натянутых в напряжении губ белеют, точно из них всю кровь повыжимали, кулаки сворачиваются в оглобли, просвечивают полупрозрачные жилки, но он по-прежнему молчит, прикидывает глазами, сдвинув шею чуть на бок, как бы напасть, чтоб задушить тут же, пока я ещё тепленькая от жарких слов. — Именно благодаря вам у меня случилась отключка и вы притащили меня сюда. Видите, всё обернулось в вашу пользу. Моя полная зависимость от Доктора Стайлса корнями упирается в то, что с начала дней моих в школе я нахожусь под его шефством, незавидное у меня положение, но об этом раньше думать надо было, когда профессию выбирала, и разрастается оно до проблем куда буйных — я повязана с ним долгом. Вернее, он навязал мне его, предложив помощь, от которой я не отказалась, со всем чистосердечием приняла, а как известно, получить помощь — значит остаться в долгу. Одно без другого, что шприц без иглы. Свой долг я пока не выплатила, мой кредитор выставил мягкие условия, расплатиться придётся несколько позже, когда конкретно, никто не оговаривал, отсроченный мне период времени безымянен. А пока все мои решения и поступки стиснуты взаимозависимостью от Доктора, который, выполнив свою часть сделки, не собирается отворачиваться от меня, даже сейчас он вскидывает взор и внушает мне свои докторские сентенции, мол, предначертанного не избежать и ничем ты не покроешь оказанную мною тебе услугу. Ты ещё такой геморрой от меня заполучишь, как говорится, посеешь ветер — пожнёшь бурю. Однако продолжила гнуть свою линию, поняв шестым чувством однако, что затаившийся зверь многим опаснее твари, скалящей зубцы на своего обидчика. Все здесь в школе привыкли платить по счетам и даже накидывают слегка лишнего. — Пообещайте мне, что оставите меня в покое. Ну, вы понимаете, что я имею в виду. Доктор вкушает мои слова с неопределённым выражением лица, то ли хочет засмеяться, то ли насильно запихнуть на лечение в дурку (надо же дурой быть, чтобы требовать с него обещания). В общем вымученно он как-то улыбнулся, все чувства притупились, сгладились, что и не разобрать, какой порыв его подхватит. Нарвалась я на реакцию Доктора, вот и получила. Тот за какой-то промельк миллисекунд, одурев в край, кинулся к столу, занося над ним кулачину, точно допотопный лесоруб дерево повалить собрался голыми руками. Да так и швырнул всё притаившееся со стола, выкладывая силищу на полную катушку, пошёл в разнос, вот уж так точно. — Пообещай мне? — обращается к искореженному столу, сметая с него рукописи докторского альманаха. — Сейчас, давай я тебе в письменном виде, как рецепт выпишу, всё по пунктам распишу, — шарит и шарит по столу, а внутри у меня в груди что-то нехорошее разливается, тревожное. — Где чертова ручка? — под столом, но я молчу. — Так, — выбился из сил, разверстым ртом дышит часто, сломлено. — Давай так, на словах тебе обещаю. Руки уставшими канатами болтаются вдоль туловища, глаза тяжёлые, усталые. — Вы сами хоть верите в своё обещание? — спрашиваю опасливо. — Я не буду обещать того, о чем впоследствии пожалеем мы оба, — говорит безапелляционно, как бы ставя жирное завершение всей утренней беседе. Хоть и в утверждении своём Доктор был категоричным, я продолжала перебирать высокопарные речи «я отрекаюсь от вашего обслуживания», «прекращаю подписку», «расторгаю контракт, заключённый в одностороннем порядке», решила смолчать, боясь вскрыть новые подводные течения, в которых увязнуть суждено лишь мне. На этом и решили, вернее, ничего не решили, но точку зрения свою я высказала, а мысли неизреченные затолкала куда подальше. И поняла по взгляду Доктора, что он меня отпускает, но всё же что-то запротестовало во мне, когда дверь со скрипом отозвалась, нельзя так просто отдавать ему эту партию. Влекомая потребностью обнажить затаенный козырь, отвернулась и голосом беспечным, осторожным, изрекла: — Да и надо вам это, Доктор. Столько слухов по школе ходит. Зачем их подпитывать? — Какие ещё слухи? — и будто не в одном глазу, сама невинность и непричастность. Да вся школа, черт возьми, знает, что я постоянно ошиваюсь у Доктора, если б только днём, так нет, и по ночам! — Ну, как бы сказать короче, — вот она моя сила, его внемлющий взор в ожидании вперился в меня пытливо. — В общем, молва ходит «история повторяется». Так люди говорят. — Как ты сказала? — умудрился протиснуться через бардак на полу, им же созданный, приблизился ко мне, но не подошёл вплотную. Согнулся ухом и застыл так, точно старый дед расслышать пытается сквозь неохватные годы старости. — История повторяется говорю. — Откуда ты это слышала?! Стал размахивать руками, моей первой мыслью было — недооценила я значимость и весомость подслушанного при разговоре Доктора и Билла. Мужчина, будто над ним раскрылась буря, потемнел лицом, или так мне показалось, ведь хмурился он немыслимо и взглядом пылающих изумрудов придавливал меня к месту. — Не подходите ко мне! — завизжала, стоило Доктору десантироваться в сантиметрах от меня. — Вы забыли своё обещание. Если вы сейчас нанесёте мне увечья, вот вам же придётся мне оказывать помощь, а это противоречит уговору. Не трогайте меня, — добавила тише, выставив руки вперёд. — Как же жаль, что ортопедия не моя специализация, — медленно и доходчиво проговорил, смерив лживо сочувственным взглядом. А я подумала, чтоб мне пусто было, нечего было козырями размахиваться, это же как красная тряпка перед разъяренным быком. — Что, любите собирать? — шутки ради спросила лишь бы сгладить последствия заключительного, самого болезненного укола. Улыбка с налетом угрозы расчертила губы Доктора, взгляд хитрющий схлестнулся с моим. Я отступала, держа равнодушное лицо, а пульс и давление зашкаливали, и я бы не списала это на гипертензию белого халата. — Скорее, ломать. И отвернулся навстречу проснувшемуся утру, тянущему за собой новый сложный день, ещё одну борьбу за свою жизнь. Понуро я выскользнула из кабинета Доктора. Ублажила свою зуду высказать всё накопившееся, да так расчесала, что только хуже стало. В итоге только усугубила своё положение в школе, дав отворот поворот влиятельному союзнику. Сомневаюсь теперь, что удалось мне одержать свою первую взлелеянную победу. Слишком уж тяжеловесным оказался последний аргумент Доктора, имеющий больше, чем один смысл.***
После обеда того же дня не успела я отправиться на привычную трудовую повинность по специализации, как гром среди ясного неба, прогремел зычный голос репродуктора, вызывающий меня в кабинет со сложным цифровым обозначением, дополнительные детали не уточнялись, и я даже не допускала подозрений, что могло стать нарушением привычного хода дня. В кургузом, объятом полумраком кабинете на первом этаже я встретилась с двумя охранниками, один дежурил у стены, не шевелился, лишь дрыгал глазёнками, следя за моими передвижениями. Второй мужчина сидел за высокотехнологичной аппаратурой, в которой я разглядела сложно функциональное оборудование, обеспечивающее контроль и порядок на каждом этаже школы. Перед сидящим охранником раскинулась дюжина квадратов, в каждом из которых развёртывались мини-сцены из жизни школьных подопытных, то есть нас, учениц. Я не подавала виду, что срочный вызов меня каким бы то ни было образом волновал, силилась очистить голову от посторонних волнений, включая утреннюю перебранку с Доктором, пыталась не терять бдительность, но чем больше я смотрела на яркое освещение экранов, воспроизводящих картинку с камер видеонаблюдения, тем стремительнее мой взгляд терял выдержку, он срывался вниз к бетонному полу, а в голове пульсировала обширная мысль — что-то случится или уже случилось. Где-то в глубине души я догадывалась и лишь с появлением Лили, брюзжащей, отпихивающей лапки охранников, мысль обрела смысл. Это то самое. Искусно уклонившись от сопровождающего, Лили притаилась за левым плечом охранника, налаживающего реквизит, прямо напротив меня, я же выглядывала чрез правое плечо мужчины, уже выведшего на главный экран картинку с того самого дня. — Мы кого-то ждём? — нетерпеливо вопросила Лили, и её фиалковые глаза с настойчивостью опытного дознавателя устремились на меня. Мой собственный взор был размыт набухшим внутри волнением, немеркнущим освещением экранов и головокружением от ограниченного метража пространства. Нам четверым было чертовски тесно и жарко в этом чуланчике, а если ещё кто-то присоединится, кого коснулась речь тогда, когда Лили не жалела пламенности своим чувствам, многоцветными словами насиловала и насиловала мысль, что между ними что-то могло случиться. Я подставила её своим стремлением отомстить, поэтому сейчас под покрывалом обличающего света не награждала её товарищески ободряющим взором. Прости меня, так было нужно, шептала вялые мольбы, я помогу тебе разделить этот стыд, что зальёт нас ярче света экранов. Это всё, что мне по силам. Каково ей сейчас, бедняге, встретиться лицом к лицу с тем, кто за какой-то миг стал нежеланным гостем, а тогда-то она распиналась и раздевалась, но все усилия были напрасны, он обошёл её своим вниманием, выбрав другую для докторских игр. Но не будем о вечном. Самое главное лицо опаздывало, недвижимый охранник у стены поглядывал на дверь, тот за аппаратурой ворчал, ворочался, я же отчасти бодрствовала, отчасти пыталась провалиться в бессознательное, опустив подбородок низко-низко, точно наклюкалась. Не судьба прикинуться недееспособной, помесь вопля и визга, отпущенного Лили, сломала последние сомнения, поставила всё на свои места: нас — в положение униженное, подчиненно-поддакивающее, его — в положение, обладающее пленительной властью над всеми нами. Суча ногами, точно ему было невмоготу идти, вошёл Доктор Стайлс, с порога надменно кинув: — Чего тут у вас? — его озадаченный взгляд вихлял с одного на другого, прикидывая, к чему весь сыр-сбор. — У меня мало времени, — заключил, пройдясь пальчиками по косяку и затворил дверь, угрохав свежий свет из коридора. — Тут есть видео, — огласил охранник, деловито указав ладонью на экран. — Хотим вам его показать. — Что за видео? — Стайлс занимает место в центре образованного хоровода и лениво пялится на экран, будто телезритель на съедающую и силы, и терпение рекламу. — По делу Моритца, — поясняет амбал, у которого лысина в отсветах экранов напоминает поверхность луны, изъеденную вымоинами и проплешинами скудной растительности. Лицо Доктора Стайлса мгновенно преобразилось, стало каким-то смятым, будто в миг не выдержало и поросло за годы накопленными волнениями и переживаниями. «Дело Моритца» звучало серьёзно, как-то официально, вероятно, инициированы разбирательства, отобраны подозреваемые, которых чересчур внимательно Доктор диагностирует пронизывающим взглядом. Я выдерживаю, привыкшая к его нападкам, а вот Лили, юная, строптивая из огня да в полымя бросается в атаку, словно кобылка ретивая, размахивая гривою волос и голося, оскалив зубки: — Пожалуйста, мне нужно уйти. Очень срочно, — Доктор склоняет голову, слушает, подозревает. — Моему наставнику, ну, это нужно… — выбивается из дыхания и сил, глаза саднят горькими слезами, а губы облизывают скользкую влагу из протекающего носа. — Прошу, позвольте мне уйти. — Заткнись! — рявкает охранник и Лили вздрагивает, теребит футболку, но на экран не смотрит. — Раз все участники собрались, можно начинать просмотр. — Видео хоть со звуком? — осведомляется Доктор Стайлс шутливо. — Обижаете, док. Свет затопил глаза собравшимся в тесном кругу за просмотром любительской короткометражки. Даже дилетант в искусстве кинематографа отметит не кривя душой, что съемка выполнена крайне непрофессионально. На лунно-бледном фоне с шершавыми помехами заняты хозяйственными делами две девушки, да с такими головами, что кажутся инопланетянами с необитаемых планет, тельца такие же узенькие, а ног вовсе не видно. В общем, картинка до безобразия никудышная, так и снимали ещё сверху и весь фокус цеплял зону стирки, в которой работа ладилась у Лили, а я лишь макушкой мельтешила в кадре, не подставив ни разу лицо в камеру молчаливого оператора. Зато звуковая часть съёмки не подкачала, с пустыми беспамятными лицами мы с Лили выслушали часть про выпавшие на нашу долю испытания, там и про ЭКСПО, и про спецназовскую подготовку Лили, и про вытекающую из всего этого травму. Докучливое видео, и глазом мы моргнуть не успели, перетекло к кульминационным фразам, нашёптываниям главной героини Лили, и в ответ на это всё девушка тут же при нас натужно выдохнула и заскулила в кулак. Услышав упоминание «мозолистой шершавости» и «сравнения со свитером», облачённые в самые жирные метафоры и эпитеты, Доктор Стайлс еле слышно хмыкнул, и я воззрилась на него, идиотка, чтобы запечатлеть тень улыбки, витающую на губах, и самодовольный взгляд, обращённый ко мне, а в нём — скрытую под блистательной зеленью укоризну «если бы ты не отказалась от моего медицинского опекунства, сейчас бы я тебя шершавил и мозолил по программе ультра всё включено с надбавкой при первом же твоём требовании, многое ты упускаешь, бастуя против меня». Я и сейчас забастовала, оборвав гляделки, боясь заживо сгнить в самовлюблённом, любующемся виде подлеца, точно Доктору вручали награды высшей степени за заслуги перед отечеством. И почувствовала, будто на меня насильно нацепили самый жёсткий, как дикобраз колючий свитер, и по всему телу пробежала крупная дрожь. Лимит выдержки Лили тем временем перевалил в зону критической напряженности и перед решающей развязкой она лопнула, словно отяжелевший подгузник малыша, и завопила Лили с тем же детским отчаянием и настойчивостью, притягивая всё внимание на себя. — Не надо больше! Выключите! — ревела она, а сопли брызгали через край. — Пожалуйста! — с лица её начисто смыло образ неунывающей, любящей жизнь девушки, сейчас перед обнажающими все её скрытые мечты репликами она превратилась в одичалого, первобытного зверя, увидевшего человека в первый раз. Я решила исправить неисправимое и тихим голосом обратилась к охраннику: — Может, остановимся здесь? — вряд ли меня кто-то услышал, Лили билась в судорогах, захлёбываясь в эмоциях, расточаемых понапрасну. — Давайте перемотаем вперёд! — Я тебе сейчас рот изолентой перемотаю! Но даже эта показная угроза не стала самым заметным моментом за послеобеденным светопреставлением, и даже не признание Лили, чем она занималась в душевой, а звук, неразлагаемый во времени и пространстве, острый и свистящий, как наточенная коса, замахнувшаяся под неправильной амплитудой и наткнувшаяся на камень, но то был не камень, а щека и нос Лили, и то была не коса, а лапища охранника твердолобого, как стена. Застопорилось всё и остановилось, в голове дурман, мы отрываемся от реальности, ведь в произошедшее не верим. И лишь у Доктора не один мускул не дрогнул, он суматошно приблизился к Лили и ударившему её охраннику, схватил обоих за руки и раздал указания: — Вышли отсюда оба и чтобы пальцем её не тронул. Увидев то, как Доктор хоть и не в открытую, но передернулся при свершившемся рукоприкладстве, была готова спорить, всё его бессердечие и жестокость — это только поза, образ, за которым загнивают отзывчивость, жалость и доброта, непотребные в стенах школы. Если эти качества обнаружат, тебя вышвырнут и заклюют, поэтому лучше держаться господствующей идеологии, а не строить из себя героя. Оставшуюся часть просмотра я запомнила эпизодически и совсем не заметила, как видео остановилось, охранник развернулся в кресле и хотел задать вопрос, но Доктор его опередил: — И зачем вы меня позвали? — спросил он тоном, будто его оторвали от чего-то архиважного. — Ну, хотел услышать ваше мнение, — не стушевался охранник, неуместно широко заулыбавшись. Да никогда в жизни этот тугодум не признается, что позвал Доктора только потому, что разговор боком касался его, только потому, что такие вот видео с тайными признаниями, обращёнными в его адрес, он спит и видит, а Доктору и стараться не приходится, абсолютно все ученицы хоть раз бы да заикались о том, что в голос озвучила Лили, и очередь к нему на задание тому подтверждение, и выдуманные травмы, лишь бы сплетню о волшебстве его рук на себе познать. В невообразимой популярности мужчины в белом халате точно нельзя винить его самого, да и девушек, не научился ещё никто чувствами чужих управлять. — Пусть профессионалы разбираются, — пробормотал Доктор, одним лишь взглядом в мою сторону доказав, что для себя уже всё уяснил. — Ну, а ваши мысли на этот счёт? Мы думали, в прачечной что-то могло случиться, а может, косяк поставщика. — Приблизьте последний кадр, — указал Доктор, локтями припав на мягкую спинку кресла. Беззвучно расширялся кадр, а в груди у меня напротив что-то сдавливало, что горло обрастало плешивым мхом. Охранник и Доктор неотступно следили за шустрыми движениями моих рук, размытых не только квадратами пикселей, но и водой, ибо со стороны казалось, что я мыла руки после стирки, а не проворачивала свою подлость. Но Доктор сделал это нарочно, дабы напомнить, сколько бы не было во мне смекалки и смелости, зерно страха будет зреть каждый раз, когда он таким вот взглядом, проницательным, всезнающим, смотрит на тебя как бы тайком, но ты чувствуешь этот взгляд не глядя. И это объясняется даже не тем, что как доктор он знает человека наизусть, а чем-то другим, чему просто так в медицинском вузе не обучится. — Ладно, сообщите, если что-то выясните, — Доктор любезно хлопнул охранника по плечу и вышел раньше, чем мыслями я успела отойти от эффекта внезапности, с которым он запросил увеличить кадр, один из тысячи, но самый правильный, и никто из службы безопасности, кому всё это поручено, мозгом не дошёл, что ключ к разгадке был на ладони. — Я свободна? — Да вали уже! — охранник даже не посмотрел на меня и я тотчас выбежала из душного кабинета. Да уж, поводов для беспокойства — вагон и целая тележка. Дело даже не в том, что Лили своим неадекватным поведением сместила подозрения на себя, а в том, что Доктор знал правду и сейчас быстрым шагом удалялся с ней в глубь коридора. Чудовищным усилием я заставила себя сдвинуться с места, смахнула росу пота с лица и встряхнула головой, и побежала за ним, а что мне ещё оставалось. Да, я опять, как хвост, куда он — туда и я, ведь именно он своим объяснением способен погасить необоримую тревогу, которой я хандрила с тех пор, как подсунула Моритцу отраву. Была не была… — Доктор, постойте! — кричала удаляющейся из виду спине. — Постойте, пожалуйста! Он остановился, когда я пробежала чуть ли не весь коридор и тогда явственно поняла, допинг, каким бы он ни был, прекратил своё чудотворное действие. Переведя дыхание, не подбирая слов, спросила первое, что грянуло на ум: — Что с ним? Черты лица, отмеченные усталостью, обратились ко мне, губы изогнулись в косенькой улыбке: — Поздравляю! Просто ювелирная работа. И продолжает зыркать, толкая меня по серпантину лжи, который сама же сплела. А что я думала, он не воспользуется моментом, чтобы напомнить, где моё место и кто тут главный. — О чём это…? — а он смеётся, отмахивается, мол, отнекивания тут бесполезны. В нашем недолгом разглядывании друг друга он взял верх. Смущённо отвела взгляд от Доктора, вскрывшего меня без хирургических инструментов, не запаниковала, но заминку в разговоре дала, долго блуждала глазами по коридору, не видя ничего, только слышала этот смех, похожий на тот, из неизлечимого кошмара. — Я бы сказал, комар носа не подточит. И никто же не догадался. Знал бы кто из преподавателей, гордились бы тобой, хоть что-то вложили в твою тыквенную голову, — видимо, ему в наслаждение собирать материал для рефлексивного анализа, эмпирическим путём изучать таинства устройства человека, давить на наши эмоции и страхи, он за счёт нас, пациентов, кормиться, за счёт наших слабостей самоутверждается. И как тут попробовать взглянуть на этого всезнающего и всевидящего, говорю же, это всезнайство за границами людской физиологии и медицинской практики. И этики в том числе. — Может, скажите, что с ним? — стыдясь собственного голоса, трясущегося от корня до основания, пролепетала я. — Поражение сетчатки глаза и ещё что-то, — видать, офтальмология — тоже не его специализация. — Вдобавок поражение мягких тканей. — И? — он цыкнул недовольно, закатив глаза. — Отправили его в Мюнхен, в специализированную клинику. Здесь у меня нет оборудования для оказания такого вида помощи, — не стал размусоливать подробности, отрапортовал твёрдо, по-докторски скаредно. — Он ослеп? — как на дрожжах разбухла моя тревога, что я, будущий медик, могла лишить человека зрения. Хотя с профессором Цвинге этот трюк не прошёл, таких как он, не одна зараза не берёт. Пусть бы и с Моритцом прокатила эта везучесть или невезучесть, смотря с какой стороны посмотреть. Что-то мне подсказывало, мой бывший профессор и Моритц — люди одного пошиба. — Не имею понятия, — ответил равнодушно, будто я поинтересовалась, какая погода за окном. — Он… вернётся? — хирела с каждым выжатым звуком моя непоколебимость, что Моритц выбыл из игры до конца летнего сезона. Да и Доктор, обездвиженный, с лицом потрепанным от мысленных усилий, своим молчанием увенчивал неизбежное пришествие беды, доказывал, что в расставленный капкан, укромно спрятанный, сама и попалась. И усиливало тревогу то, что от попечения Доктора отказалась, ведь в некоторые моменты против своих же убеждений на его помощь надеялась. А он и выручал, навешивая на меня новые долги. — А ты подумай над своими действиями, Эмелин, принесли они больше пользы или вреда. Развернулся и пошёл прочь, подытоживая незаконченный характер сложившейся беседы. А я и не думала, тогда в прачечной, что-то в меня вселилось и дело было сделано, не оценила риски, видимо, у Доктора подсмотрела, нахваталась, как людям гадкие подножки расставлять. Но не могла иначе, себя защитить способна только я сама. И с этого утра, это утверждение как никогда бесприкрасно и безобманно.***
Один за другим в вялотекущем режиме истлевали дни, счёт которым многие в школе уже давно перестали вести. Обсчитались, наверное, пытаясь одну монотонность-однообразность отделить от другой, в непрестанно серой краске дня мы как бы занимали позицию «перекантоваться на три месяца», а казалось, поселились здесь на постоянную побывку. Поначалу всё же были такие энтузиасты, кто отсчитывал дни до окончания срочной службы, а сейчас и у таких пропала всякая инициатива вести счёт не исчисляемому. В своё расписание, правда, я заполучила новую интересность, с недавних пор под присмотром Доктора Стайлса, моего бывшего опекуна, меня приобщали к работе в бункере. Бункер — он и в закрытом учреждении бункер. В подвальное помещение с хилым освещением спускалась лестница, широкая, но крутая, чуть ли не падающая отвесно в тьму коридора; а в самом коридоре по обе стороны несчётное количество дверей, но лишь в одну из них изо дня в день меня впускал Доктор. Лаборантская заводских размеров, кузница нечисти, другими словами, тут-то и творилось сущее зло, тут-то я и поняла, что пора действовать. Со Сьюзан я вовсе не пересекалась, однако знала, она находится здесь, за одной из дверей, где бог весть что творилось. Нас приводили в разное время, уводили, разводя по разным углам, точно разъярённых боем боксеров, и лишь изредка я ловила её взывающий к чему-то взгляд, но, увы, мои способности физиогномики не были настолько развиты, чтобы я могла понять Сьюзан без слов. И по этой причине в том числе я решила «сблизиться» с Доктором Стайлсом. Три многострадальных дня присматривалась к действиям мужчины, три бессонные ночи уживалась с мыслью, что придётся перебороть свой иррациональный страх, иначе ничего не выйдет. Будто шиворот, кишащий насекомыми, предстояло прощупывать, забраться в логово змеи с завязанными глазами, но только превозмогая свои выдуманные страхи и предрассудки, можно развенчать убеждённость, что не такой уж и безразмерный, бесконечный докторский карман. Уже на следующий день я в этом убедилась, чисто отыграв роль поскользнувшейся особы, нуждающейся в сильной руке своего благодетеля. Поставив на кон свой нос, зубы и челюсть, кости рук и ног, я кинулась вниз, не сломя голову, слава Богу, и он меня поймал, укутав в варежки из рук, и в это время малозаметно моя ладонь свершила погружение-захват. Да, это дешевый, избитый трюк, но он подействовал. Доктор никогда бы не поверил, что я ринулась в его объятия специально, будто бы мне было приятно в неимоверно жаркий день понежиться в шерсти его надуманного свитера. — Ты забыла, ортопедия — не моя специализация? — после спуска зло внушал мне Доктор, в темноте промозглого помещения не выпуская мою руку из своей. — Если бы ты поломала руки и ноги, я бы не стал тут бегать и собирать твои косточки. По глазам зелёным, бегающим нетерпеливо, поняла, он ожидал более детального и резкого ответа от меня, нежели «прошу прощения, я неспециально», сказанного чуть громче желаемого, но я так перетрусила, что слова лишнего вымолвить не могла, поэтому Доктор заскучал и от меня отстал. Мы подошли к лаборантской, обеими руками мужчина охлопывал карманы докторского халата, надеваемого гораздо чаще, чем месяц назад, и не обнаружив карты-ключа, нахмурился, прочесав от сырости растрепанные кудри, и заворчал: — Черт, карту забыл. Жди здесь. Шаг за шагом, ориентируясь в коридоре с помощью рук, поднялся по ступеням и исчез. А я молила, чтоб где-то там наверху оказалась запасная карта, иначе худо будет мне, и смиренно выстрадала вечность, спустя которую Доктор вернулся с запасным ключом, впустил меня в лаборантскую, и больше я его не видела и в этот день с ним не разговаривала. До вечера бродила, точно приведение, и тряслась, как простуженная, сторонилась компании девушек, замкнувшись в своей привычной ауре нелюдимости, становящейся слишком уж подозрительной с каждым пробитым часом. Если бы мне на пути подвернулся Доктор, он бы, одним глазом взглянув, уличил меня в сокрытии чего-то важного, и это не только про украденную ключ-карту. Вечером в пятницу я не без труда отвоевала право пропустить традиционный киносеанс, последней премьеры при закрытом показе мне хватило с лихвой и теперь я как-то сторонилась всех этих плазменных экранов с бегающими человечками. Руководство школы поощряло так называемую внеурочную трудовую занятость учениц, которые имели право вместо просмотра фильма заняться более полезными делами, как например уборка в столовой, на которую сослалась я, упрашивая начальство выдать мне «открепительный» от пятничной обязанности. Правила содержали оговорку, что не больше трёх учениц могут пропускать сеанс одновременно. Меня мало интересовала третья девушка, отлынивающая от громкого боевика, главное, что с собой я подрядила Сьюзан, заранее ту не предупредив, потому-то девушка и подумала, что её назначили сверху. Проворачивая всё это за спиной самого близкого мне человека в школе, я руководствовалась тем, что мне позарез нужна была поддержка в запланированном мероприятии и таким путём у Сьюзан напросто не будет возможности отказаться. Уже потому, что я целенаправленно бездействовала в столовой, в то время как Сьюзан, проработав тут несколько недель, по привычке всё драила и полировала, девушка поняла, что что-то было не так. Она не лезла с расспросами тем не менее, безмятежно дождалась пока я дам команду «пойдём-ка посмотрим расписание на завтра» и послушно пошла, уже тогда подозревая, что мы проведём время не хуже, чем людишки в выдуманном остросюжетном кино, и уж поверьте, получим не менее острые впечатления. От столовой до информационного табло — рукой подать, а до бункера и того ближе. Направляясь к цели, я осторожничала, оглядываясь по сторонам каждую секунду, хотя вернее было б идти, не шевелясь, не дёргаясь. Намеренно пропустила на полшага вперёд Сьюзан, скрываемую вечерней полутьмой, а когда дверь бункера металлом заблестела, дёрнула боевую подругу за руку и ключом-картой отворила дверь. Надежды на яркий свет не питая, мы начали пробираться по шаткой конструкции лестницы, за время опасного спуска я успела всё разъяснить Сьюзан, та довольно спокойно прокомментировала «я всегда знала, что ты сумасшедшая» и дальше вниз мы хранили гробовое молчание. Действовать нужно было быстро, поэтому я, как инициатор, взяла на себя право предводительствовать операцией. Во-первых, ключ-карта, которую я внаглую стащила у Доктора, могла быть снабжена штрих-кодом или ещё каким-то трекером, позволяющим отслеживать её местонахождение. Во-вторых, в запасе у нас было мало времени до окончания сеанса. Ну и самая главная трудность, которую я не предусмотрела, ждала нас в лабиринте из как на подбор идентичных дверей. В большинстве из них мы наткнулись на биометрический замок. Самые мои пессимистические предчувствия на счёт исхода вылазки в бункер начали сбываться, на глазах я теряла умиротворённое терпение, а когда Сьюзан с дуру полезла с вытянутым пальцем к замку, я так вообще закричала во всё горло и едва успела оттянуть девушку от неминуемой погибели, этот же замок намного хитрее и вострее нас. Таким образом, круг возможностей сузился до нескольких дверей, считывающих ключ-карту. В первую из них мы ворвались бесшумно, держа руки под трелью буянящим сердцем и было хотели вдохнуть полной грудью, набрать лёгкие воздухом облегчения, да не тут-то было. В нос вкрался запах столетней затхлости, пыли и плесени, наседающий с тёмного потолка и давящий, точно вода на стометровой глубине. Дышалось здесь тяжко, но обстановку радовало наличие маленького кособокого оконца под самым сумраком потолка, тонкий ущербный лучик света пробивался сквозь стёклышко и рассеивался на нагромождениях коробок, выстроившихся по левую сторону, и упакованных в пыль хламид по правую. — Ты смотри справа, а я слева, — скомандовала я, и мы молча, присев на колени, принялись откапывать находки, к которым до нас, судя по залежням пыли, притрагивались год назад, если не больше. Распутывая плетение паутины, продиралась через следы присутствия гадов-грызунов и склеенный картон и наконец добралась до одной из коробок, намертво пристывшей к собратьям со всех сторон. Не имея под рукой канцелярского ножа, вскрыла труху картона голыми руками и мне на колени серыми конфетти посыпались фотографии, да в таком количестве, что они буквально затопили пол. Освоившись глазами с полумраком, по одной стала рассматривать снимки размером десять на пятнадцать, такие обычно складывают в конверты и в виде анонимки-угрозы проталкивают под дверь. Дрожь неприязни пробежала от затылка по всему позвоночнику, а тут ещё Сьюзан завопила, разрушив устаканившееся молчание и методичность выработанных действий: — Да ну нафиг! Я тотчас подскочила, к ногам юркнули десятки фотографий, и подлетела к Сьюзан, преступив просвет меж правой и левой сторонами, а девушка, по-детски высунув язык и выпучив глаза, прощупывала хрустящую ткань… вечернего платья. — Ты представляешь, я посмотрела, это ж Диор! — причмокнула блондинка и вызволила сверкающее россыпью и блеском платье из чахлого кофра, вспоротого Сьюзан тем же способом, что и я коробку. Осторожно взяла щепотку сборки ткани в руку, принюхалась, пошуршала меж пальцев, точно специи растирала, и, в отличие от Сьюзан, мне хватило ума и знаний осознать, что это не просто платье от Диор, какие штампуют массово на острове Хайнань, это было подлинное винтажное платье. Эту мысль и огласила: — Это винтаж, Сьюзан. Оно наверняка стоит целое состояние, — девушка фыркнула носом, не соглашаясь, и привела свой довод: — Какой винтаж? Тут Диор написано, смотри, вот. На потёртой временем бирке уместился всеми узнаваемый шрифт названия модного дома. — Послушай, я согласна, что это Диор, но оно винтажное, — с мятежным настроем увещевала Сьюзан. С протестной яростью блондинка вырвала из моих рук платье и пробубнила «Диор это, ничего ты не понимаешь». Споры были неуместны, да и времени у нас было мало, потому я вернулась к своим находкам, более интересным, чем какое-то платье Диор. А Сьюзан тем временем продолжала открывать всё новые и новые завесы потайного «бутика» в затхлом бункере. Девушка сыпала, не жадничая, названиями французских брендов, коверкая их так, что все французики бы содрогнулись, поведя носом, услышав её картавые «р» и лишние гласные в конце слов. Хотя иногда мне кажется, что сами французы до конца не знают, как правильно произносить тот или иной бренд. Время шло, а Сьюзан не спешила останавливаться, прикладывая к груди десятка три вечерних платьев, раскопанных в кладбище подвала. Радостно она объявила, что безымянно погребены не только платья, но и коробки туфель, упакованные сумочки и много ещё чего, чему я пока не придавала значения. Я фиксировала всё, о чём с пристрастием поэта декламировала Сьюзан, но пока не решалась управлять этой информацией. Я складывала её, как садовый воришка сгребает в один короб ворованный урожай у негостеприимного соседа, и уже потом в тишине и покое сортирует, что полезное, а что не очень, а что и вовсе для помойного ведра. Даже предположений не строила, зачем в школе хранятся эти платья, для выпускного, что ли, или в гроб нас положить. Ну ладно, вот опять пустилась в докучные размышления всё об одном и том же — от этих дум только голова болит. Продолжила осмотр коллекционного собрания найденных снимков, со всех фотографий, специально или по случайности вышедших черно-белыми, взгляда в объектив избегали девушки, естественно они же не знали, что за ними следят, зачем им улыбаться в камеру и принимать журнально-модельные позы. Среди невзрачных находок удалось мне опознать своих одноклассниц, девушек, которых видела впервые, и Сьюзан, пол-лица которой утопало в роскоши букета роз, которые та сердечно прижимала к груди, точно не хотела с ними расставаться. На оборотной стороне фото значились лишь день и месяц выполнения снимка, но не год, что более значимо для дальнейшего расследования. Посему с вопросом тщательно подобранным я протянула Сьюзан фотографию и спросила: — Глянь-ка на себя, — девушка приняла фотографию и едва взглянула на неё, как улыбчивый взгляд её, проглядываемый даже в темноте подвала, сделался хрупким и стеклянным, будто она увидела воскресшего покойника. — Не помнишь, когда это могло произойти? Сьюзан медленно повернула фотографию под пыльный свет, на ней фотограф случайным щелчком ухватил радостную, обворожительную молодую девушку, вдыхающую призрачный запах черно-белых роз и шелест слов кого-то, кто вручил ей букет… и заставил улыбаться, ведь улыбки не видно за пышными бутонами, а уголки губ до того вздёрнуты, что сомнений не оставалось — девушка улыбалась. — Представляешь, Эмелин, я хорошо помню этот день, точно это случилось вчера, — мои пальцы механически пролистывали фотографии, и я, не перебивая с трудом поддающуюся Сьюзан речь, слушала, возможно, то, что посчастливилось услышать немногим. — Это было полтора года назад, мы с моим бывшим молодым человеком отмечали годовщину отношений, всего один год, а тогда мне казалось, что мы знали друг друга вечность. Он пригласил меня в один из модных ресторанов в центре Берлина… да, я первый раз шла в приличный ресторан и нервничала так, что у меня чуть температура не поднялась, но в большей степени я была на взводе из-за того, что приготовила любимому сюрприз, — охрипший от нахлынувших воспоминаний голос Сьюзан ослаб, она часто моргала, пытаясь не расплакаться, а я продолжала шуршать фотографиями, понимая, что иначе тишина станет невыносимой. — За ужином я объявила, что жду ребёнка и ожидала, что мой молодой человек будет счастлив, как и я, а он… — голос Сьюзан захлебнулся в приближающейся истерике, но она не заплакала. — В общем, избавлю тебя от сопливых подробностей, в итоге он убедил меня избавиться от ребёнка. И мы расстались. Вот и вся история, Эмелин. Девушка выпустила из трясущихся пальцев фотографию, как бы подтверждая «это всё в прошлом, но оно всё ещё болит», и, накрыв ладонями лицо, тихо, соблюдая протокол объявленной нами тишины, заплакала, пряча свою сломленность, которая проступила в миг, сколько бы она не тренировалась и не зомбировала себя, глядя в зеркало, что «я сильная». Как же отчётливо в этот момент я понимала, что переживания чужого человека нам никогда в полной мере не разделить, если мы сами не проходили через подобные ситуации. Влюбиться, спланировать будущее, забеременеть, а потом всё разом потерять — для меня немыслимо и невообразимо, потому что в моей биографии подобных историй не случалось. Какие же мы все разные и ранимые всё-таки, в школе мы существуем в заданной нам обстановке, боремся с навязанными нам проблемами, кто-то мучается, кто-то принимает судьбу как данность и на какой-то миг все мы забываем, что за воротами школы с праведным терпением нас ждут проблемы внешнего мира, они не прячутся, они обозримы, но не навязчивы, они наши шрамы и замечаем мы их только тогда, когда покидаем территорию школы. Возможно, мы затворничаем здесь навсегда и всё, что было там, уже забыто и кануло в небытие. Со своего стороннего взгляда я задаюсь вопросом, неужели в такой критической ситуации девушка осталась одна, без поддержки, не обратилась к близким, как это сделала бы я? Поэтому вместо банальных утешений, пользы от которых, как от докторских сеансов иглоукалывания, я задала вопрос, который не могла не озвучить: — А как отреагировали твои близкие, родители? Они… — Сьюзан резко уронила взгляд, точно что-то упало с потолка и его придавило, лицо накрыла тень от возвышающихся коробок и в этот момент мистическим образом в моих пальцах оказалась фотография моих собственных родителей. — Кстати о родителях, — не веря своим глазам, пискнула я, а Сьюзан, с облегчением вздохнув, что сложный вопрос остался без ответа, припала на колени, горечь и муки с её лица тотчас схлынули, и из моих ослабших рук выманила фотографию. Мама и папа замурованы на чёрно-белом снимке такими, какими я помню их год назад, когда в последний раз виделась с ними лично. Но почему среди вороха снимков девушек, бывших, настоящих или будущих узниц школы для спецагентов, я обнаруживаю фото своих родителей? — Я не понимаю, — прошептала я, отсутствующим взглядом уставившись на колени. — Как? Почему они здесь? Сьюзан в это время стройным веером разложила все найденные снимки и, соглашаясь со мной, кивала по несколько раз за секунду, вероятно, видя в этой находке не просто совпадение, а печальную ловушку, как и я сама. — Да, ты права. Ни одного лица, старше двадцати пяти грубо, кроме твоих родителей. Так, давай начнём с того, что нам о них известно? — строго проговорила Сьюзан и легонько хлопнула меня по плечу, как бы говоря «хватит скатываться в отчаяние, давай, соберись!» Вопрос Сьюзан, прямолинейный, бесхитростный, поставил меня в тупик. Вполголоса я повторила, а что же мне, дочери, известно о своих родителях, с которыми состою в родстве целых двадцать два года, два десятилетия и ещё чуть-чуть. Годами мы жили бок о бок, каждодневно сталкиваясь на общей жилплощади, но даже тогда мы вели себя чуждо и неудобно, будто были вынужденными квартирантами. Мы будто и не старались познакомиться, подружиться, проникнуться друг в друга. Обычно в семьях есть выраженный лидер, либо строгий отец с ремнём наготове, либо властная мать, не пропускающая ни один твой косяк. В моей же семье удивительным образом уживались два лидера, ориентированные на карьеру, две недружественные стихии, как вода и суша, поэтому в их тандеме не уродилось ничего путного — ни рыба ни мясо, такие слова я часто слышала от родителей в свой адрес, придатка, последыша, обязательного приложения к успешной семье. Они пытались навязать мне то, что было нормой для них. Сьюзан заговорила о мужчинах и я вспомнила вечера, организованные родителями чуть ли не каждый день вплоть до моего восемнадцатилетия, мужчины, что шли по умолчанию, как оливки к полусухому белому. Завидные такие типы: держатели акций крупных компаний, владельцы ТНК, увесистые, квадратные лица из списка Форбс, все они ходили к нам с той же частотностью, что и на аукционы или там в супермаркет после работы. Мне доводилось оставаться наедине с каким-нибудь высокопоставленным и высоко о себе мыслящим, и он не знал, как себя вести со мной, какие слова говорить, ведь в их представлении всё говорят действия, они смущались очень часто в моем присутствии, что вовсе нехарактерно для такого сорта мужчин; я непохожа на свою мать ни внешне, ни внутренне и в плане сближения с противоположным полом была крайне несговорчива. Потом родители принялись уговаривать меня поступить в колледж в Штатах, я взяла реванш за все годы снисходительности и поддакивания их желаниям, и на этом мы и попрощались, взяв курс на противоположные ветра. Однако Сьюзан я предоставила довольно смутный и расплывчатый ответ на вопрос глобального характера: — У нас сложные отношения в семье, — иронично так Сьюзан усмехнулась, устало массируя виски и скулы. — Гармония и лад в отношениях с родителями — большая редкость, Эмелин, — я мысленно согласилась, подозревая, что Сьюзан, ловко соскочившая со своей болезненной темы, имеет за пазухой не меньший травматический опыт общения с семьей, чем я сама. — Около пяти лет они живут в США, — я размышляла, а в голове неслись все те неудобства, что причинил мне период взросления с родителями, которые имели только два режима, где не было места для дочери, — работа и вечеринки, на которых я силком была участником, а на следующий день заваливала очередной тест или сочинение в школе. — У них там своём модельное агенство, — продолжая распутывать клубок воспоминаний, озвучила я не имеющий для меня веса факт, но Сьюзан так в него вцепилась, что на глазах из заплаканной мышки превратилась в девицу, мечущую через связи попасть на подиум Нью-Йорка. — Да ты что! Своё модельное агентство, подумать только! — умилялась она с детской невинностью, не зная всей жестокости этого бизнеса. — Последний раз они приезжали в Берлин около года назад, чуть больше. Что ты думаешь… рабочая командировка. В один субботний вечер мы встретились, как не родные вовсе… — Ты бы могла стать моделью. У тебя бы точно получилось! Каждая из нас, совершенно не замечая сказанных реплик, думала о своём. Сьюзан, так ей удобнее было, больное прятала за парадным, несбыточном, чем-то до боли праздным, как-то: расписать прелесть вечерних туалетов, на миг представить себя жителем Большого яблока. Я же со всей сорвиголовостью лезла в туман прошлого, того, что не воротишь и не исправишь, но именно там в многокубической плотности паутины и моей душевной хворости я видела ответы на настоящие вопросы, раскинувшиеся у моих ног беспорядочным веером немногословных улыбок. Всё было сделано, всё кончено, время на завечерний промысел истекло, и мы со Сьюзан, понуро умолкнув, возвращали рассмотренное на свои места и даже кое-где припорошили реликвии рассыпчатой пылью и нитями паутины. Отряхнув ладони о шорты, заторопилась и засобиралась поскорее выскочить на свежий воздух, да только Сьюзан, как окончила уборку, да и с места не двигалась, немигающим взором поглядывая на немилое оконце. Практически ночь на дворе, я понимаю, выдался насыщенный вечерок, но надо уходить. Сгустившийся воздух в бункере разрезал голос Сьюзан, да такой, будто он ей не принадлежал, существовал отдельно от её тела, и слова, облачённые в этот голос, получались какими-то меланхоличными, лишёнными надежды, обреченными: — Знаешь, Эмелин, я много о чём думала в последнее время, — мы стояли друг против друга, но Сьюзан не смотрела на меня, её взгляд метался по невидимым теням на стенах и потолке. — Помнишь, давно в столовой ты искренне удивлялась, как всем поголовно Доктор Стайлс и люб, и мил, и со всеми, кроме тебя, любезен. Я тогда тоже была в его немногочисленной армии почитателей и правда не понимала, почему ты на него вечно наговариваешь. Тяжёлый вздох. Сьюзан закрывает глаза, опять та же сломленность проступает чрез каждую пору. Стискиваю пальцы в кулак, подавляя ревущие ненавистью слова, что давно прижились к моему личному, выстроенному в голове, образу Доктора. А теперь Сьюзан, не было печали, заговорила о том, что дрожью содрогаться заставляет. — Он тебе что-то сделал? — шагнув вперёд, аккуратно спросила я тихим голосом, а всё внутри дрожало, грудь заливало тревогой, ведь тогда уже догадалась, что не просто так Сьюзан прячут от меня в бункере по будням, не просто так именно здесь и сейчас нагрянуло на неё всё о чём молчала, и взгляд-то тот, мною пойманный, не был случайностью. — Эмелин, не надо, — накрыла губы пальцами, пряча слова внутрь. — Я не могу, пожалуйста, не спрашивай. — Что он делает здесь с тобой, в бункере? — я, замерев, уставилась на Сьюзан, стиснула челюсти до боли, до скрипа эмали на зубах. А девушка передо мной, побитая жизнью не раз, стоит и глотает свои страдания, потому что втравила себе мысль «я сильная, я справлюсь сама», но он-то сильнее тебя, глупышка. — Не могу, прости. У него есть то, что мне нужно. Он запугал её так же, как и меня яркими подробностями про жизнь бабушки (а она живет в глухомани по немецким меркам), о которой никто не знал, кроме него естественно. — Он обладает этим. Кто-то говорил «информация — сила», не помнишь кто? — от глаз, точно замёрзшие стёклышки, моя кожа топорщится огромными мурашками, сквозняковый вихрь пробивает дорогу под футболкой по спине, мне дурно от замкнутости пространства и ситуации, а Сьюзан, черт возьми, спрашивает меня про собранные с Фейсбука цитатки. — Сьюзан, не хочешь рассказывать, тогда давай уходить. — В общем, информация — сила, и она у него есть, — девушка заключила мысль и те откровения, что она вынула из себя сегодняшним вечером, поставили под вопрос то, в чём я была уверена практически на сто процентов: единственная ли я жертва-пациент Доктора Стайлса. Не зная, как распоряжаться историей Сьюзан, как её поддержать, ведь возможности языка ограничены, как бы тщательно я не подбирала слова, я просто обняла её, трясущуюся, еле ковыляющую по крутой лестнице. Я не только помогла ей подняться наверх, но и выразила свою признательность и благодарность, что пришла на подмогу, не отвернулась, позволила выслушать потаённое. С глухим скрежетом мы вывалились из бункера, не оборачиваясь по сторонам, тут же ринулись к комнатам, решив пропустить вечерний душ, поскольку все ученицы успели разойтись по комнатам. Яркий, непривычный свет обрушивался со всей глубины серых потолков, заставляя наши головы опускаться, а глаза от резкого контраста освещения щуриться. Сьюзан кошачьими движениями юрко и бесшумно трусила впереди, я же, задыхаясь, плелась сзади, в некоторой оторопи недоумевала, куда иссякли все силы и запас дыхания, неужели всё ещё сказывались побочки Доктора? Голова кружилась, как и несколько дней назад на четвёртом этаже, но самое страшное — я что-то слышала позади себя и, не повторяя ошибок героинь из фильмов ужасов, даже в мыслях не держала оборачиваться назад. Звук напоминал помесь треска с сухим шорохом, что запросто могло быть чьей-то поступью или свидетельством шума в ушах. Не зная точно, существовал этот преследующий нас звук на самом деле или нет, сама не заметила, как прошмыгнула в комнату Сьюзан или… она сама втащила меня к себе. Помнила точно, что шмякнулась спиной о стену, сминаясь всем телом в попытке предотвратить рождение страха в животе. Кровь гулко стучала в ушах, я часто дышала ртом и не могла пошевелиться, до такой степени перенервничала, и в таком скрюченном положении простояла около полминуты. За это время в комнату Сьюзан никто не вошёл. Маленькая брешь в половице отвлекла меня на секунду, мне удалось отдышаться, согнать с себя волнение, а потом, когда я подняла глаза, кое-что привлекло моё внимание, приковав меня к месту. Вернее, всё в комнате Сьюзан привлекло моё внимание. Девушка перехватила мой мечущийся взгляд и ободряюще кивнула, произнеся «сядь отдохни». Но я не могла двигать ничем, кроме глаз, с каждой секундой расширяющихся от удивления. Сперва мне захотелось затолкать это видение обратно, убедить себя, что это иллюзия, обман зрения после тёмного подвала, но черта с два это было галлюцинацией. С плеском разочарования отваливается мой выструганный образ хладнокровия, смирения, терпимости во благо лучшего, я начинаю «разваливаться» на глазах, а ум наводняется домыслами, которые силой отогнала когда-то. Двойные стандарты — это не вымысел моего болезненного рассудка. Сама не замечаю, как улыбаюсь, рассматривая комнату Сьюзан, ничем не уступающую размером моей каморке, кровать в том же углу, но это кровать, а не тюремная койка, на ней подушка и одеяло в желтовато-белом опрятненьком белье, игрушечный жираф, высунувший язык и глядящий на меня с издёвкой, мол, «вот такие вот у нас делишки, неудачница». А дальше в память учета попадают комнатные растения у подоконника, шкаф для одежды с одной штангой без дверей, полочки с книгами, разместившиеся лесенкой на стене напротив кровати, под полочками письменный стол, а на нём, услышьте меня, портативная колонка, наушники и стайлер для волос. В том месте, где у меня зеркало, обтянутое фольгой, у Сьюзан не разбивающееся в полный рост, а справа в изножье кровати, где у меня ветер и пыль сквозняком ходят, у девушки — туалетный столик с тюбиками, баночками, скляночками, заколками, расчёской, черт возьми. Заметив, что мой бессмысленный взгляд замер на туалетном столике, Сьюзан поспешила подкормить моё ничтожное положение: — После стычки с Оскаром перед экзаменом меня много чего лишили, — девушка опустилась на мягкий пуфик. — Оставили только крем для рук, лосьон для тела и ночную сыворотку для лица, — тонкими пальцами перебирала то, чего я не видела несколько недель. А для кого-то здесь это в порядке вещей. — Вот так вот они решили меня наказать. Мы замолчали, я считала, как-то нелепо всё это комментировать и на грядущий сон отяжелять Сьюзан подробностями своего аскетичного житья-бытья. Удалось мне обуздать в отчаяние загоняющие мысли и оторваться от стеночки, дабы направиться к себе, чтобы в поте лица, всю ночь напролёт перебирать, то что собрала за вечер. — Эмелин, да на тебе лица нет! — Сьюзан насупилась, напоминая эдакую мамашу, заприметившую, что у детины куртка нараспашку. — Вон, аж со стеной слилась. А стены у неё молочно-белые, точно деревенские сливки из домашнего молочка. — Спасибо за всё, — вымотанным голосом произнесла я. — Мне пора. Я вышла, позитивно думая, что всё больше и больше проникаюсь симпатией к девушке, что с грустным личиком махнула мне на прощание и пожелала доброй ночи. Добрыми дни и ночи здесь никогда уже не будут. Внимание больше не уделяла тому, как бы не угодить в какой-нибудь переплёт, открыто смотрела в глаза своей паранойе и не видела никого, кто бы представлял опасность в темной кишке коридора. Всё это выдумки, незначительное на фоне глобальной катастрофы, развернувшейся у меня перед носом. Сначала краешек розового ковра в комнате Глории, не поверила своим глазам, приказала себе не накручиваться лишней нервотрепкой, но конструктивные умозаключения в голос утверждали, всё это неспроста, и ковёр-то ты видела воочию, и обласканная теплом и заботой комната Сьюзан не мираж после подвальной темени бункера. Ты изначально попала сюда с наказанием, о котором тебя не известили. С самого старта ты тащишь за собой груз вины, кем-то бескорыстно подаренный, и с каждым днём оно ведь становится всё труднее закрывать глаза на очевидные бесчинства. Впервые за много-много дней не сдерживала слёзы, от которых горем набухала плоская подушка на скелете кровати в моей голой комнате. И даже за закрытыми глазами стояла до боли щемящая сердце картинка прибранной кровати, а на ней не ты, тёплого одеяла, но греет оно не тебя, воздушной, что сахарная вата подушки, а твоя пропитана горечью оттого и снятся тебе кошмары, и даже этого глупого жирафа, а в нём частичка дома, веры и надежды, что выход есть. В лихорадочном состоянии смыкала глаза, спрятав лицо в подушку, не отбивала на этой раз поражений тоски по близким и родному дому, ведь именно там, за коваными воротами оторванной от внешнего мира школы на меня ниспослали наказание, за которое расплачивалась я именно сейчас.***
Проснулась на следующий день в расшатанном состоянии, хуже даже чем после самообнаружения на смотровом столе, думала, что хворь наконец-то штурмом взяла моё тело и я завяла окончательно, как того добивались школьные протравители, распрыскивающие отраву невидимым газом, ведь даже воздух в моей комнате казался отравленным. Рефлекторно нащупала запястье, едва пальпируя нитевидный пульс, стало быть, состояньице вовсе не годится на что-то героическое и сподвижнеческое. Что же меня так подкосило, что всё тело разъедает ломота, а голова остаётся легковесной, точно не моя вовсе? По школе передвигалась, держась и взглядом и рукой за стеночку, чтоб если что, подмога была в зоне видимости и досягаемости. За обедом разгадывала головоломку из многокомпонентной трапезы, прикидывая, как бы всю эту снедь запихать в себя, да покомпактнее. Охранники разгуливали, насвистывая вырезки из тюремного творчества, поглядывали, как бы кто не пустился в пляс разговора или у соседа не приворовал кусочек еды, но воровство нынче каралось сурово, не только приструнивающим взглядом по рукам. Соседствующие со мной девушки глубоко зарывались и глазами, и ртами в превкусную на их непривередливый взгляд еду и, на что я уже не жаловалась, в упор меня не видели. Бежали стрелки часов, будто устроили маленькое соревнование, кто кого опередит, ученицы, умиротворенно отхлебнув последние глотки из стаканов, расходились по занятиям, а недоваренная морковь огромными оковалками так и лежала пластом и никуда не двигалась, двигаться не собиралась и крупа мучнистого цвета с неизвестным мне названием, лоскут мяска, оторванный от туши, по всей видимости, без ножа, грубыми волосатыми руками, и какой-то соус, погоды не делающий в восприятии всего блюда. Короче, в кой-то веки еда объявила мне протест, так просто не урегулируемый без посторонней помощи. По своему выработанному маршруту патрулировал территорию охранник, козыряя дубинкой, что длиною от моего плеча по локоть, завидев правонарушение в виде моих неубедительных переговоров с едой, он круто повернулся по своей орбите и поспешил выписать мне устное предупреждение, рявкнув на всю столовую: — Нечего тут сидеть гипнотизировать еду. Живо всё доедай! — заложив руки за спину, он встрял за моим плечом, а я не могла больше ни о чём думать, как о его дубинке, болтающейся между ног. Отбросив осторожность, осмелев от болезни, снявшей все запреты и заклятия и освободившей во мне смелость и раскрепощённость, я повернулась, отметив внушительные усы вертухая, и промычала, хотя во рту было пусто: — Да не могу я уже! — умом я понимала, что содержимое тарелки вполне съедобно, хоть и не очень вкусно, но глазами видела кусок известняка, ну никак не помещающийся в пищевод. — Что значит «не могу»! — и без предупредительных знаков приколотил дубинку прямо мне меж лопаток, меня укачало за борт и от близости спрессованной в тарелке гадости я выплюнула всё то, что залила в себя во время завтрака. — Мерзость! — прокомментировал охранник мою блевотину и вышелушил из узких брюк рацию, набирая номер, видимо, для экстренных случаев. В это мгновение я как бы посмотрела на себя со стороны и узнала в себе придурковатого жирафа с кровати Сьюзан, с раскосыми глазами и высунутым на весь подбородок языком. Я не отдавала отчёта происходящему; двое охранников подхватили меня под руки, один из них раздраженно фыркнул «этого нам ещё не хватало» и они вывели меня из столовой, как тяжелобольного пациента из процедурной. Минуя слепящее табло, вдруг вспомнила, после обеда я обычно отсиживаюсь в бункере, смешивая какие-то концентраты и смеси по запискам Доктора, а теперь что будет, куда сопровождает меня угрюмо-волосатый конвой. Уже через несколько метров стало ясно, меня тащат именно в бункер, обычно я сама туда добиралась, мне раз показали дорогу и по выученному следу изо дня в день я спускалась в мрачное подземелье, почему же сегодня, вряд ли из-за моего поведения в столовой, меня выгуливают, как королевскую лошадку. Решила со всей серьезностью продемонстрировать вертухаям, что сама способна управлять своим бренным телом, да только их и рассмешила, на метр выдала осечку и чуть не совершила лобовое столкновение со стеной, приняв ту за дверь бункера. Быстро мне скрутили руки, усердствовать не пришлось, конечности слушались, точно натренированные псы, а вот ноги, разъезжающиеся по ступеням бункера в разные стороны, заставили охранников пропотеть и похрюкать от возложенной на их плечи ноши. На дне тёмного помещения, произведя разгрузку товара, передали меня в руки человека в белом. Мы все трое остановились перед ним, он с важностью чиновничей вскинул глаза и голосом не менее торжественным обратился к подчинённым: — Спасибо, можете быть свободны. — Док, она того, — низким голосом отозвался один из сторожевых. — В пространстве, кажись, плохо ориентируется. — Ничего, разберёмся. Шершаво-мозолистые пальцы Доктора просочились в мои, крепко-накрепко он запер замок наших рук и повёл по заполненному седой дымкой коридору; глядя вниз, я даже не видела очертаний своих ковыляющих ног. Честно говоря, я ничего не могла разобрать в пропитанном чем-то зловещим месте, кроме топота шагов и бряцанья связки ключей в кармане Доктора. Как, с ума сойти можно, я решилась нырнуть в его карман! Сделав уверенный пируэт, Доктор остановился у одной из дверей, след его руки в моей истаял, оставив приятное тепло человеческого тела. Мужчина в белом халате сгрёб ладони горкой и прямо перед моими глазами, как косточкой перед псом, встряхнул ключ-картой, проговаривая наставительно «это здесь не работает», да так доходчиво и по слогам говорил, точно вкладывал истины в головку малыша. Потом вновь проскользнул рукой к моим пальцам, отделяя один, указательный, и его же поднёс к биометрическому замку двери, пред которой мы стояли. Некоторое время смотрит на мой ноготь, прежде чем поднести его к лунке замка, считывающей информацию. На моё прикосновение дисплей реагирует ярко-красным «в доступе отказано», а в штанах у Доктора рядом с моим бедром жужжит вибрация. — Видишь, ничего не получилось, — он тыкнул ещё раз, но на этот раз мой палец промахнулся, заплутался. Мужчина тяжело вздохнул. — Мне на спецустройство пришёл сигнал, что кто-то предпринял попытку проникнуть внутрь. А теперь смотри… В безмолвии он поднёс свой палец, а мою руку отпустил, она безвольно повисла, лёгкая и воздушная, как нашейный шарфик модницы, подхваченный ветром. — Внимательно следи, — я напрягла зрение, но не услышала щелчка, поскольку слух-то напрячь забыла. — Вот и всё. Перед нами отворилась дверь, скользнув в стену, глаза осадил холодно-белый свет, мой взгляд болезненно осел вниз, жмурившись и защищаясь, и тут вдруг из глубины мглы выпрыгнула рука Доктора и прижалась к моему плечу. — Осторожно, тут порог, — предупредил мужчина и в рамках вежливости помог мне перебраться через препятствие, в моих глазах казавшееся преувеличенно высоким. Надо отметить, всё в этом помещении было каких-то невообразимых габаритов. Никаких тебе низких, недальновидных потолков, узких проходов и залежалого запаха гнилости и сырости. Стены и потолок обшиты громадными металлическими пластинами, с резко выступающими шляпками шурупов, из того же материала по непонятной мне последовательности расставлены предметы мебели и оборудование, напоминающее миниатюру атомного реактора. Пол, залитый бетоном, отражал хаотическое мигание лампочек на технике и мелких приборах, всунутых в помноженные на сто отсеки и выступы в стенах. Дверь, порхнув, затворилась. Я оглянулась, надеясь увидеть внутри Сьюзан, но девушки здесь не было, а с обеда она сбежала раньше всех и, разрази меня гром, она должна быть где-то в бункере. Доктор сильно потряс меня за плечо, но нереальность происходящего от этого движения не рассеялась, наоборот она крепчала и затягивалась в узел, порождая стеснённость в груди и нехорошие мысли, нашептываемые всё тем же глумливым голосом игрушечного жирафа, оживлённого моим воображением. Я сделала несколько толчкообразных шагов под чутким руководством Доктора; болезненно грубо схватив меня за руку, он небрежно толкнул меня на громадное кресло, в которое я от изнеможения взяла да плюхнулась и распласталась, как болотная жижица. По обеим сторонам располагались широкие подлокотники, ими я не воспользовалась, предпочтя забаррикадировать руками ноющий живот, под ногами — подставка, выдающаяся вперёд, а на спинке в местечке для головы — неудобный валик, даже не обтянутый материей. Сидя в этом кресле, я задней мыслью понимала, вот оно парковочное место для таких штрафников как я, вот оно доисторическое кресло пыточника, в какие сажают отказников от медицинской помощи. Не хочешь сам лечиться — тебя заставят в добровольно-принудительном порядке. Мужчина широко расставил ноги, чтобы мои, болтающиеся на приступочке, не задевать, наклонился, опершись ладонями о подлокотники, как бы заключив меня в заграждение из мышц, стянутых белизной халата. Смотрел точно в глаза, дышал прямо в лицо стерильным, вычищенным от посторонних запахов дыханием и улыбался раскрепощённой улыбочкой, что я невольно съёживалась и вжималась шеей в неудобный валик. Происходящее не было похоже на привычный мне медицинский осмотр, он просто смотрел на меня, а казалось, заглядывал в мысли, во всю мою подноготную, где все события прошедших дней разместились в аккуратным порядке, словно хирургические инструменты перед операцией. А теперь Доктор Стайлс размышлял, какой инструмент вытянуть первым. — Хотела посмотреть — смотри, — произносит, делая глубокий вдох и выпуская тёплый воздух точно мне в лицо. При этом не сторонится, дабы я во всех подробностях ознакомилась с внутренним содержанием бункера. И вместе с тем в вспышке зелёных глаз проносится намёк, что все наши вечерние походы со Сьюзан, сколько бы не путали мы паутину шагов, он видит также ясно, как если бы в упор смотрел на свою ладонь. Получается, поставив свои интересы во главу угла, я подставила не только себя, но и девушку, безотказно уплывшую за мною в глубь подземелья. А теперь я плыву мыслями, головой и телом на границе действительности и не понимаю, как можно это делать не в воде, барахтаюсь, не зная, за что зацепиться, не видя на горизонте полоски суши или спасательного катера, и не могу объяснить, что творится с моим организмом и как Доктору всё же удалось приложить финальный мазок к моей «сломленности», которой так быстро заразилась от Сьюзан. — Мне что-то нехорошо, — выпаливаю я, прежде откалибровав разбегающийся взгляд на переносице Доктора. Мужчина расслабленно смеётся, не обнажая зубов, так медленно закрывает глаза, что ресницы будто парят, и пока он не видит, я мысленно разворачиваю туристскую карту, что составила когда-то, и делаю в ней новые пометки, отмечая места, что удалось посетить, маленькие заметки, снятые с его лица и перерисованные в мой ментальный блокнот. — Ну вот началось, — раздраженно скривившись, изрёк он, а розовый лепесточек языка шаловливо юркнул по нижней губе. — Ты противоречишь своим же словам, не находишь? Не ты ли отказалась от моей помощи? Я не могу больше выступать в роли твоего медицинского консультанта. — Я понимаю, но мне как-то по-странному плохо. Доктор пристально ведёт наблюдение за тем, как пациент, хоть и бывший и с его-то слов вовсе в медицине подкованный, не в силах поставить себе родненькому диагноз. Вряд ли моё состояние можно было впихнуть в рамки диагнозов из медицинских учебников. Да, есть слабость, какая-то даже летучесть, на границе отсутствия в собственном теле, очень сложно это новое для меня состояние поддаётся точному описанию. Я никогда не принимала наркотики, чтобы сравнить состояние кайфа, эйфории с моим нынешним раздраем. Это не боль, а скорее отчаяние бессилия, апатия, помноженные на чувство повышенной тревоги, и при всём при этом центр управления явно сместился из мозга в другую зону, но куда, в дистанционное управление в руках Доктора, или он вовсе снизошёл до спящего режима, — без посторонней помощи я определить не могла. — Не знаю, как это назвать даже. Вроде бы за последние дни я ничего не принимала, — смотрю на него, ожидая подтверждения, он молча слушает, не двигается. — Вы же ничего… со мной не делали? Я замираю на полуслове, и с каждой секундой, что всматриваюсь в Доктора, его сощуренные глаза, блуждающую улыбку, точно помянул что-то приятное, убеждаюсь, что тут как раз-таки чего. — Невозможно. Постойте, дайте вспомнить, — я отказалась от всех медицинских процедур, успешно увернулась от приёма лекарственных средств и иже подобных. — Я стою не двигаюсь, Эмелин, — дразнит без зазрения совести. — Ничего же не было! — яростным ударом по собственному бедру закрепляю неопровержимость своего заключения. — Но это с какой стороны посмотреть, — его улыбка осыпается, сменяясь серьёзностью. — Подкожные, внутривенные, внутримышечные и ректальные пути введения мы сразу отметаем. Так? Голос мужчины разбивается на отдельные звуки и я не могу собрать их воедино, смысл уплывает, как вода сквозь пальцы. — Что насчёт перорального приёма? — в пароксизме отчаяния содрогаюсь давящими вскриками и всхлипами, мотаю головой, отрицая слова неопознанные, и уже практически хнычу от горькой обиды, что вот опять на старый лад завелась песенка про доктора и пациента. После недолгого затишья невидимые нити связывают мне руки и тянут ко дну, притаптывают к жесткому креслу, а когда я открываю глаза после непродолжительного блуждания в себе, Доктор зло выпаливает вопрос, смоченный слюной: — Что, подзабыла терминологию? Напор его взгляда взгромождается мне на лоб, как большой паук с присоской вместо рта, а я боюсь лишний раз пошевелить руками, понимаю, если сделаю это, конечности рассохнутся и отвалятся. — Ну как же, — и показательно, точно спектакль для ребёнка устраивает, горстку из пальцев подносит ко рту, приговаривая и причмокивая «мням-мням-мням» и в завершении облизывает два пальца, слюня обильно, как бы смакуя вкус победы фантомный. И тут до меня доходит, ведь картинка перед глазами воспринимается куда лучше, чем слова. — Вы подсыпа́ли мне что-то в еду всё это время? Да?! Он не отвечает, из солидарности прикинувшись глухим, но в том и был подвох, он мог спокойно шпионить за моими прозрачными мыслями, моими глазами представлять процесс с виду безобидного употребления пищи, и всю дальнейшую цепочку, доведённую эволюцией до совершенства: из ротовой полости еда расползается по стенкам пищевода, а затем желудка, тонкой кишки, толстой кишки и наконец прямой кишки. Доктору не нужно подтверждать словами выполнение своего лже-докторского долга, своего права носить белый халат, ведь лицо с разлитой до ушей улыбкой куда красноречивее и многословнее. — Но я же написала вам! — источаю прерывистый вопль и барабаню ногами о подставку кресла. — А я прочитал, Эмелин, — гнётся ещё ближе, нанизывая беспризорные кудри мне на лоб. — Но, увы, это единственное, что я не могу изменить, — разгибается, мелодично прихрустнув позвонками. — Всё, у меня на тебя мало времени. Выдыхаю, выцарапав желанную передышку после усердного противостояния докторскому взору, но не тут-то было истекать в кресле подобно чреслам на лежаке солнечного пляжа. Доктор выманил мою левую руку и поглядел на часы, как бы отвлекая меня этим движением, а сам, вцепился в правую руку, придавил её на подлокотник тыльной стороной ладони вверх и вознёс над примеченным местом канюлю, вытащенную из докторского кармана. — Это ещё что? Что вы собираетесь делать? — я начала шипеть и яриться, пытаясь высвободить руку от надвигающейся угрозы, но ни одна мышцы не слушалась, движения были несобранными, не то что выструганная до совершенства сноровка Доктора. Сделав резкий выпад, он придавил меня коленом к креслу, опоясав своими ногами, упёрся всем телом поперек моей груди и живота, а свободной рукой сдавил челюсти, точно хотел выдавить сок из налитых алой яростью щёк. Шипел зло, немилосердно, без сюсюканий и увещеваний: — Будешь елозить, я тебе так руку раскромсаю, что потом швы придётся накладывать, а ты этого сама одной рукой сделать не сможешь, — сдавил челюсти до хруста, наверняка чувствуя под пальцами весь ряд зубов и только потом отпустил, несколько раз разжал кулак и вновь с новой силой, удерживая меня весом тела, вспорол вену, вводя иглу до победного конца. Именно в этот момент в голове промелькнули слова девушки из сферы обслуживания, которая добросовестно меня предупредила, оторвав от сердца истерзанную нежелательными прикосновениями историю. Я вскрикнула, откинув голову на спинку кресла, испустив последний вздох сопротивления. Чем больше борьбы с моей стороны — тем грубее его движения и ежистее вязка свитера, сотканная мозолистыми пальцами садиста-древоруба. Защёлкнул клеммы-наручники на обоих подлокотниках, а в них пойманные, лишённые свободы руки-плети. — Что это за препарат? — проворковали мои губы, слипаясь друг о дружку. — Поживем — увидим, — окаймил мою щеку грубой ладонью, как бы зализывая раны, переместил её на лоб, фиксируя показания температуры. Я ничего этого не видела, покалеченная не только снаружи, но и изнутри. Глаза закрыла, спасаясь от бессердечного света, услышала последнее, сказанное на прощание «а теперь спатеньки», и вместо колыбельной загудел рокочущим ревом, не сдерживая себя, желудок всей школьной системы, и отзвуки этой масштабной зевоты разбегались по скользким стенам обшивки бункера. Вынырнула из искусственного сна от криков о помощи, долетающих откуда-то из глубины и вдребезги разбивающихся о плохо изолирующую звуки обшивку бункера. «Помогите» и «кто-нибудь на помощь» рассыпались на слоги, но как ни странно я отчётливо их слышала и именно они разбудили меня, недружелюбной оплеухой треснув по ушам. За временем я не следила, лишь осоловело отсканировала наручные часы, заморозившие цифры 15:03, не могла стереть с глаз остатки сна, но зато потянулась, скептически фиксируя удивительную лёгкость, податливость и гибкость своего тела. Правда, руки по-прежнему больше напоминали культяпки Буратино, да и ногти — заскорузлые стружки, не помню, чтобы лезла царапаться на Доктора, но кто знает, на что способен человек, намеревающийся во чтобы то ни стало опровергнуть мысль, что «молодость не защищает от смерти». Зычные выкрики о помощи продолжали притеснять меня к действиям. Я осмотрелась, по тонкому желобку трубочки солидными капельками падал прозрачный раствор, скрывающийся в подкожных зарослях моей руки. А руки, кстати, прикованы металлическими полукольцами прямо к подлокотникам, слава Богу, выдумщик Доктор ноги мои не охомутал невесть чем, чего тут в бункере завались. Внимательно присмотревшись к конструкции клемм, обнаружила, что обхват моих запястий намного меньше, чем диаметр колец, поэтому, что садовый шланг, я скользнула сначала из ненадёжных наручников, высвободив руки и от капельницы в том числе, а потом уже и с кресла совсем, точно выплеснулась из собственного тела, отделилась и отвергла телесную оболочку, опорожнившись на полу подвыпившей, неупорядоченной консистенцией. Стоило свалиться на пол, чтобы понять, прогноз на мое выздоровление далеко не благоприятный, как казалось при пробуждении. Это отражалось в том, что мышцы разладились, руки, ноги засбоили, и, как и при разговоре с Доктором, я не чувствовала веса тела, леветировала в пространстве, ощущая себя подсдувшимся резиновым утёнком, ещё не на дне, но уже не на поверхности, но зато трезво мыслила, хоть и щурилась, как подслеповатый крот. А острее всего работал слух, как эхолокатор принимающий сигналы о помощи и некий потусторонний, никогда не затухающий шум-лязг, визгливо кружащийся в воздухе нефизической категорией. Недолго поразмыслив, вьюном сложилась на полу и с новым кличем о помощи молниеносной вспышкой ринулась вперёд, шаркающими движениями пробираясь по-тараканьи, обтирая одежду и обнаженные колени, локти о бетонный пол. На противоположной стороне в потайном коробе наличествовала дверь-пенал идентичного металлического свойства и материи, что только хорошенько приглядевшись можно было её разобрать. Именно за этой дверью отдавались бешеным ритмом голосовые связки и гудело что-то, будто пережевывало фрагменты цельного железа. Глубоко вздохнула, содрогнулась, признав, что из горизонтального положения мне не выбраться, на ноги не встать, но надо же было что-то с этим делать. Задыхаясь лунно-белесым светом, раскрыла рот, наткнувшись на онемевший язык, и давай выкрикивать угрозы, что лишь на словах звучали угрожающе. — Выпусти её! — не вняла я косноязычным прошениям и предупреждениям Сьюзан накануне, а сейчас девушка отдувалась по расширенной программе за нас обеих. — Отпусти её немедленно! Да прекрати же ты над ней издеваться! — голос спотыкается, падает до хрипа. Несколько секунд его реанимирую наскоками кашля, покуда он вновь не прорезается в полную силу и мощь. — Иначе я… Угроза, живая лишь в мыслях, застревает в горле, дверь-пенал скользит вправо и из объемистого пространства вышагивает Доктор Стайлс. С глаз спадает пелена и я морщусь при виде его внешнего облика: защитные очки в плёнке испарения, респиратор, что собачий намордник, и латексные перчатки мерзостного фиолетового цвета. Все эти обновы он на ходу срывает, обнажая стертое усталостью и пóтом лицо, оголтелыми глазами рыщет по всему бункеру, точно что-то потерял, и только потом за всё мое наполуваляние замечает меня прямо у своих ног. — Заткнись! — склоняет голову, смотрит на меня сверху вниз и тычет носком кроссовка мне в голень, я откатываюсь на полушаг назад. — Заткнись что ли! Всё смолкает, Доктор прислушивается, нащупывает взглядом источник шума, долго застыв на лампочке в потолке. Думает, приклеивая жирные от усердствия волосы на макушку, те хозяина не слушаются, разбегаются врассыпную. — Вовремя блять! — чертыхается, и голос его скользит раздражённым скрипом, убегает в смежное помещение, а я припечатываю напоследок «вам лечиться надо, Доктор!» В моем понимании врач должен быть психологически устойчивым, но даже по шатающейся походке Доктора становится ясно — это явно не его амплуа. Вскоре он возвращается, таща за собой напрочь удолбанную Сьюзан, точно вертихвостка она влачится, не поспевая за мужчиной в белом, падает на колени, споткнувшись о маленький порожек, и льнет к полу, разверзнув руки, ноги в стороны, а понимания и смысла в ней не больше, чем в глазах жирафа, будь он неладен. Зеленоватого цвета лицо девушки, точно на него наступила подошва, увенчано бессмыслицей и вопросом «за что ты так со мной?» Тот же вопрос я хочу задать Доктору и было открываю рот, но он кричит, свирепо дёрнув головой: — Заткнись, мать твою. Не слышишь, сирена во всю орет! Тут только, проглотив стенания, замечаю этот визг, что раньше казался непреложной составляющей жевательного процесса, но то было ошибочным суждением. Оказывается, к нашей троице взывал голос свыше. Доктор Стайлс, не прекращая шарящих метаний по бункеру, обступает Сьюзан, осматривает. Почёсывает подбородок, видать, зрелище не впечатлило, и спешно бросает мне: — Что-то надо делать, — растерян, рассержен, неуёмен. — Вырвало её, блять. — Вас вырвало? — не расслышав из-за сирены, переспрашиваю. — Не меня, а её! Приведи её в божеский вид, — один глаз оббегает правую часть бункера, второй — левую. — Умой её, что ли. Из рук своих умой меня, нашёптанной кем-то притчей всплывают слова и я не могу разобрать, слышала я их где-то или мне причудилось после медикаментозного сна. Рукой Доктор указывает мне на технический кран, вдёрнутый в стену над самым плинтусом, но всё мое внимание занимает его белый халат, засыпанный комочками рвоты Сьюзан, которая явно съела больше меня на обед. Пока подползаю к девушке, стремясь выполнить поручение Доктора, и беру её за руку, мужчина принимается остервенело рвать на себе халат и футболку под ним. Стягивает их через голову, стараясь не заляпаться блевотиной. Остаётся обнаженным по пояс, вытягивается в росте, шаря руками по стеллажам, извлекает запасную одежду и несколько крепких словечек. А мое дыхание всё реже, и слабее. В глазах рябь от черноты узоров, как сыпь, покрывающих пышущее здоровьем и молодостью тело. Вода из-под крана совершает свой спокойный бег, отрываюсь глазами от тела Доктора, а мыслями всё ещё на нём, умываю Сьюзан, заставляю её прополоскать рот, в итоге бедняжку рвёт прямо на моих руках. Недобрый аромат недавней трапезы заполняет замкнутое пространство бункера. Выбившись из сил и терпения, я предаю всё случившееся своему самому сильному проклятию. Покончив с наведением марафета, Доктор хватает нас обеих за руки, ни одна не хочет подниматься, шкворча словно чужими губами «не могу», но мужчина настроен серьёзно, он молвит «придётся, через не могу» и рывком ставит нас на ноги. Мы аж завизжали от восторга, шучу, от физической бездарности и истощения мышечного тонуса. Тем не менее после перевалочного подъема по лестнице, мы со Сьюзан как-то вписались в заданный Доктором темпо-ритм, а уж на третьем этаже в парадном холле с балконом, куда на построение сманила всех сирена, стояли подле сопровождающего детей воспитателя застегнутые на все пуговицы, напряжённые, как циркули. Мужчина в хрустящем свежестью белом халате не выпускал наших рук, до красных, точно ожоги, отметин сжав наши запястья, лицо его, будто наспех слепленное, немигающе смотрело вперёд на воркующего проповеди Гитлера. Директор держался вальяжно, обводя глазами полукругом собравшихся учениц и всех наставников, каждого потчевал дешевой улыбкой. Свои слова он рядил в отрепетированные интонации, аккомпанировал руками по воздуху, тут же расставлял акценты и паузы. Однако пышные изречения Гитлера мало интересовали школьное сборище, бесшумно косящееся на нашу троицу, после моей контузии я вовсе смотрела на главноуправителя, как на рыбку в аквариуме, пускающую мыльные пузыри. Захотела засмеяться, но удержалась. На каждый мой порыв излишними движениями нарушить протокол заседания или инструкции, впичканые перед входом в залу, Доктор реагировал ответным сжатием руки, диким и безумным, как оголенная катушка тока, при этом лицо его оставалось бесстрастным и внемлющим губам, проворковавшим… тут впервые я насторожилась, резко переключив внимание на рыбку в телевизоре, причмокивающую ватными губами и выгавкивающую точно на меня «едите домой». А вступление и продолжение мысли стёрты колдовским шумом, он искусно балансировал под куполом потолка и отвлекал зевак от центрального глашатая. Дабы удостовериться в услышанном, поднялась на цыпочки и, как в дверной глазок, заглянула в ушную раковину Доктора: — Он сказал «едите домой»? Я просто не расслышала. Недоброжелательно мужчина дёрнул меня за руку, возвращая на пятки, и не поворачивая головы, двигая лишь кончиками губ, гневно прошипел: — Закрой рот! — маска непринуждённости на миллиметр отслоилась от лица. Гитлер не унимался распаляться и рвать глотку на составные части, но никто из более тридцати собравшихся не слушал его. Слово «концентрация» забыли все, то и дело я ловила удивлённые, подглядывающие взгляды, перескакивающие со Сьюзан на Доктора, с него на меня и снова на мужчину в белом. В чём же дело, черт возьми? Качнувшись вперёд, чуть выставила корпус и глянула влево. Через Доктора, зеленея лицом, стояла пришибленная Сьюзан, щеки её надулись и покрылись крапинкой, как на неспелой клубничке. Ставлю весь мировой фонд докторских халатов, через несколько минут её стошнит повторно. Рядом со мной Доктор, подбородок уверенной стрелой, шея изнывает потом, а грудь… нараспашку. Так вот она первопричина нашего успешного, хоть и немногословного, выступления на публике. Мало того, что Доктор наляпал на себя халат, не застегнув ни одну пуговицу, так он футболку не удосужился нацепить, что уж точно несопоставимо с регламентом собрания. Спешил, что ли? Вот умора. Зелёная Сьюзан, оголившийся Доктор и самая трезвая из всех я. Нас не домой отправлять, а в дурдом. Покуда докладчик приближался к завершению наискучнейшей речи, я думу думала, где-то давным давно вычитала мысль, до боли применимую к нынешней ситуации, только вот подзабыла в условиях не располагающих к мыслительному процессу. Обломки вычитанного плескались о стенки мозга, я всё больше морщила лоб, Доктор изображал заинтересованность, Сьюзан глотала и глотала что-то скользкое с мякоти языка. И тут как по щелчку пальцев мысль воскресла из информационного погреба: A 2015 study found that wearing formal attire makes people think more broadly and holistically. In an earlier study, subjects wearing a white doctor's coat found it easier to focus on a task when they were told the coat belonged to a painter. Вот же причина, по которой виновники собрания воротят глаза от словесного поноса Гитлера, вот почему все смотрят на Доктора, но не доктор он вовсе, он всех нас держал за дураков. Тут же не преминула сообщить мужчине-самозванцу о своём открытии: — Доктор, почему вы скрывали от всех нас, что вы художник на самом деле? Смотрите, они же все из-за вас не могут сосредоточиться на цели совещания, если бы на вас был докторский халат, таких бы проблем не возникло. Вы всех отвлекаете… и себя в том числе... — Художник, говоришь? — перешёптывается, переглядывается со мной. — Если сейчас не заткнешься, я тебе так лицо разукрашу… Кивок головы, но не моей. Вежливые аплодисменты, но не моих рук. Мрачная улыбка на устах Доктора призывает к молчанию, но не могу замолчать. Из первых рядов рука тянется сделать веское замечание. Красноречивое молчание и всплеск. Осанка Доктора рушится: — Блять, Сьюзи, только этого нам не хватало.If you're tending to me Am I a wound or a garden?