i am not here to compete i am here to grow and be free
Ранним-ранним утром без объявления войны скользкое беспокойство и необоримое напряжение напали на спавшие крепости здания школы, атаковали границы наших невооружённых окон, бросив раскалённые солнечные снаряды в брешь обороны решётки, подвергли бомбежке наши спящие инстинкты, мирные, хоть и безрадостные жизни. Дурное предчувствие притулилось в густом, застоявшемся летнем воздухе, в шаре солнца, вяло перекатывающемся по замасленному, точно дорожка для боулинга, небосводу; чернью неизбежное затоптало ясность взгляда, безжалостно и нетерпеливо обрядило меня в колышущуюся от каждого взмаха тяжёлых ресниц чадру трусливости. А вместе с тем, для нечувствительных к внутришкольным переменам существ просыпалось утро, тихо посапывая летним, иссохшим от жары ветерком. Полоски рассвета поднимались над горизонтом, окрашивая небосвод в пастельно персиковые всполохи. На фоне пробуждения природы в правом предплечье разрывались зарницы, болью раздевая сухожилия и кровотоки, тяжелыми гирями спускались в кисть руки, замирая медными капельками на каждом пальце. Мои безбоязненные, сухие всхлипы не могли противостоять его бессердечным, а потому и безболезненным решениям. Он решительно сказал «надо» и забетонировал своё громкое слово бесприцельным вводом войск. Вернее, иглы шприца. Будто он знал заранее, что нет причин медлить, откладывать. Со временем шутки плохи, этого ли не знать докторам. Доктор Стайлс знал всё: как разделывать, удобрять, вспахивать, полоть не только человеческие тела, наше физическое, но и невидимое — наши души. Всю ночь я мучалась головной болью, вела бессловесный разговор с организмом, спрашивала в пустоту комнаты, полнившейся темнотой, сколько мне отпущено судьбой, сколько ещё годков его «вакцина», с которой он щедро со мной поделился, позволит мне встретить рассветов и проводить закатов. Не стребовала у него, дура, ни расписки на пожелтевшей бумажонке, ни квитанции без чека, ничего, что бы могло засвидетельствовать правомерность совершаемого им акта врачевания. Спор и торг были неуместны. Тем не менее, он что-то взял, безвозвратно, без срока давности. Какими категориями измеряется моя помощь, до каких масштабов она разрастется, я пока не знала. Он просто не сообщил. Плутала в догадках треть ночи, но не выровняв список всех добродетелей и злодеяний на плечах Доктора, подошла к окну, улыбнувшись криво утренним сумеркам, и сделала это как раз вовремя, чтобы успеть на последний звонок самого громкого представления месяца. Двери не закрывались, а пугливо расступались перед свитой порочных разряженных в пот и мужское семя дев, профессионалов в искусстве наслаждения, они горланили пьяными глотками, шли спотыкаясь, хватаясь за несуществующие, воздушные руки поддержки, и многие преуспевали, находя разгоряченной Венере раскрытую ладошку ночного спутника, озарённого звёздами, ведь конвоем всей этой низкосортной знати были наши любимые лабораторные кролики. Наточив свои морковки, взъерошив пушистые хвостики, они наперебой зашукивали слишком громких девиц. А те, заручившись одобрением жары, скинули с себя цепи синтетических бра, и в бегающем свете камер и фонариков телефонов их тяжёлые груди, подобно плюмажу на французской шляпке, покачивались по пьяным амплитудам на счастье тем, кто в запросах своих слыл грязным и непристойным. Отщипывала кожу на руке, переминая в пальцах безжизненное, замороженное мясо. Он даже не перечислил возможные нежелательные последствия. Я не спросила, уходя. Мои запросы были слишком тихими. С последствиями «прививки» почти смирилась, а вот с тем, что школу незаконопослушным образом сотрясают и будят вопли проституток, увы, не могла. На что они надеялись, устроив вечеринку накануне контрольных испытаний? Пиршество в преддверии военных баталий? По поведению этой своры так и не скажешь, что хоть кто-то из них пытается заглушить мерзкие-липкие комментарии и хлещет ладоней по филейным частям тела. Слава небесам, на школьном дворе не было уличного освещения, но минимум из лазеров телефонного фонарика позволял увидеть всё то, что на ночь лучше не смотреть. Под руки школьные служащие и девушки раскуривали сигарету, салютом оранжевых брызг летели окурки, проглатываемые ночным воздухом. Вот свет провалился в чёрное пятно, я сглотнула и отошла, накрыв лицо пятью пальцами на отвисшей руке. Вдруг они услышат как с визгом тормозит мое дыхание каждый раз, когда кто-то из них отпускает шутку, мол, «давно я не видел такой девушки». А мы, позвольте спросить, кто такие, гнием тут в погребах на первом этаже. Не обладая ночным зрением, не могла с непоколебимой уверенностью утверждать, что среди подвыпивших кавалеров был и Доктор Стайлс. Он потратил на меня шесть минут, впереди — простор из ночи, неограниченный выбор ярких помад на чувственных губах, которым он бы дозволил воплотить то, о чем мечтала Лили, а я с отрицанием стучала себя по вискам, вспоминая льняные брюки с внушительными очертаниями. Но почему-то отвергались мною все эти грубости с пивными крышками в коленях и рвотой, замызгавшей любимые кеды. Только не в эту ночь, только не после меня. Хотя, был ли он поклонником быстрого секса или нет, закрыв сонные веки, под влиянием тяжёлой мигрени я представляла акварельную зарисовку, выполненную на скорую руку. Говорю же, короткий спринт перед тем, как подружка на несколько часов, сбросив искусственную кожу, превратится в среднестатистическую домохозяйку с долгом за коммуналку, мужем-алкоголиком и тремя детьми. Он проводит осмотр ее прелестей на металлическом столе в предбаннике вертухаев (нас там не раз облапывали на вопрос запрещённой контрабанды). Осыпает ее тело влажными поцелуями с той же небрежностью, что охранники смахивают пепел в одну единственную пепельницу. Она переполнена, и он тоже. Поддавшись первобытному инстинкту, впивается кастетами из золота в мякоть ее тела, а на спине девицы от его усердий отпечатывается сетка матчей Лиги чемпионов с потрёпанной «Süddeutsche Zeitung». Кружков от чашек чая на ней немногим больше, чем засосов на теле счастливицы. И при каждом быстром толчке металлические ящики выплёвывают скомканные нервными пальцами прескрипшены на антидепрессанты, рецепты от психотерапевтов и даже письменные рекомендации лечь в стационар. Ведь несут же бедняги-надзиратели какие-то потери, отдаваясь службе под немирным небом серого потолка. Щелчок и снова утро. За окном забрезжил рассвет, воспоминания облеклись в форму дымки, точно их не было вовсе. На потрескавшемся от солнца асфальте ни одного окурка, ни одной улики, лишь свидетель, я, и голос со спотыкающейся интонацией. Он вплывает в комнату в форме оповестительного звона школьного будильника: Не спи, душа моя, проснись, Истосковались ты да я. Ты в знойный день меня дождись, Из рук своих умой меня! И следом за голосом зрительных рецепторов достигает неуклюжая фигура Билла, протискивающегося в дверной проем. Он заносит длинную ногу в бежевой брючине за порог, а губы его раздвигаются в улыбке. — Душа моя, удивила так удивила, — по всей видимости, комментирует мой ранний подъем. Взгляд бутылочно-зелёных глаз мягко проходится по неказистой комнатушке, лохушке у окна, метко выхватывает кровянистое пятнышко на предплечье и со всей серьезностью Билл подскакивает ко мне, вприпрыжку прихлопнув дверь. Наши отношения будто подверглись процессу замораживания, иначе как холодная война я бы это не назвала. И он, и я неукоснительно соблюдаем все пункты договора между наставником и Эмпти, а сами скрытно бдим, подмечая каждую неточность в дежурных словах и отклонения от рядовых поступков. Обещанный Биллом кошмар мне так и не привиделся не во сне, не наяву. Однако, к бабке не ходи, Билл не из тех кто разбрасывается словами направо и налево, посему все его нежные и мягкие повадки для меня страшнее тысячи уколов-приколов из рук убийцы. — Забегал к доку сейчас, он велел тебя осмотреть, — встревоженный взгляд, беспокойный вид, заискивающий лебезящий голос, искусно он научился запутывать следы на мимической тропке вдоль прищура глаз и зачаточной улыбки. Не верю ни одному его жесту доброй воли. Не успела я издать клич о помощи, наставник поднял мою окоченелую руку и нерасторопными пальцами с изъеденными заусеницами принялся ощупью надавливать в изгибе локтя, чуть повыше, будто тестировал на мягкость авокадо, брать или не брать, затем связкой большого и среднего пальцев пощелкивал в области предплечья, спутав мое тело с темечком арбуза, не иначе. Скрежеща стиснув зубы, не выдохнула из себя ни писка, боясь разрушить тоненькую ниточку, которая, казалось мне, удерживала наши отношения от непримиримой вражды. Наставник дышит размеренно, не спеша, воздух окрашивается запахом крепкого кофе и мятных леденцов. Трусливым взглядом заглядываю в чёрную дыру меж приоткрытых губ и, будто на границе обморока, закатываю глаза, тут же задаваясь вопросами. Я думала только ему идут светлые свободные брюки. А эта рубашка цвета пожёванной зелени? А горошинки зрачков на безбрежном зелёном водоёме тонут по какой причине? А добросердечный настрой наставника почему входит в диссонанс с мрачностью характера? Слишком любезен, хоть и в движениях груб. Слишком внимателен, видите ли, поручением Доктора не пренебрёг. — Как здоровьице в целом? — неестественные красные губы на белом лице и пронзительный взгляд сживали со свету правдивый ответ, что ж угождаю не ему, а Доктору, ведь знаю, что непременно передаст. — Бодренько, — ещё одна неубедительная актерская игра в вялом исполнении. Наставник выпрямляется, похрустывая позвонками, все складки на рубашке расправляются, ещё ближе и правдоподобнее вкушаются мною иллюзии клубов горячего пара над чашкой кофе и хруста конфетной обертки. После продолжительного зевка скидывает на кровать закутанный в вощеную бумагу свёрток. Подарки в день не моего рождения? — Скажи, об этом точно никто не узнает? — не оставляют меня мысли о теории заговора, в которой меня со всеми бедными пожитками сажают на поезд дальнего следования, без единой остановки на всем пути до эпического конца. — Шутишь, что ли? Ты полагаешь, все свои синтетические присыпки, растворчики, порошочки и примочки он бадяжит, соблюдая все тонкости технологического процесса, все стандарты GMP и нормы DIN. Химичит и вширь, и ввысь, что мама не горюй. Вот где собака зарыта, ничто и никто не регламентирует его подпольное производство, пустившее ветви влияния на всех узников данного заведения, поскольку здесь только один доктор и, хочешь не хочешь, тебе придётся идти именно к нему. Будь он хоть трижды лауреатом Нобелевской премии, самовольство на производстве — не есть хорошо, не есть безопасность, тем более, когда речь идёт о лекарственных препаратах, вводимых инвазивно. Горло перехватило от горделиво брошенной фразы со смыслом «двадцать секунд, и ты парализованный овощ», и нешевелящимися губами пациент изрёк вопрос. Раньше нужно было об этом думать! — Но это же безопасно? — в себя смех Билл затолкал и на этом спасибо. — Вот уж чего не знаю, — пауза тянется вместе со струящимся сквозняком. — Вот уж чего не знаю, Эмпти. Честно говоря, все его заверения о безопасности держатся на одном лишь честном слове, — одаривает ледяной улыбкой и в подтверждении участи моей «что будет — то будет» разводит руками. — Он мне ничего не обещал, я даже не… — безжизненный голос под стать его полуживому-полумертвому обладателю. Цифра «двадцать» как вредитель-паразит, разок поселившись в голове, место жительства уже не поменяет. Двадцать часов, теперь я точно знала. Провёл транспортиром здесь, пунктиром по линейке тут, на глазок цапнул там, ваш шматочек, истекающий временем, — на двадцать фунтов. Извиняйте, чек не выпишу, касса не работает. «Вот и всё, Эмелин. Держи ватку потуже.» — Тем более! О чём разговор мы ведём! Ты даже обещаний с него устных не взяла, а письменных и подавно, — бестолковость одного для другого лучший праздник. — Все школьные уроки пропускаешь мимо ушей, — отмахивается от меня, разочаровавшись. — Никому нельзя верить, неужели тебя этому не учили? Ни на кого нельзя надеяться и полагаться! А уж доверять тем, кто… И каждый из нас самостоятельно закончил предложение в меру испорченности впечатлений о Докторе. «Препарат проникает в клетку, вызывая необратимый процесс самоуничтожения. Говоря совсем уж проще, клетки начинают сжирать друг друга. Этот процесс неминуемо ведёт к смерти, которая наступает в течение двух минут. Если тебе повезёт и тебя не выгонят из школы, мы доведём созданный мною состав до совершенства, чтобы паралич наступал уже после двадцати секунд после введения.» Немного приуменьшил цифры, всё же не математик, а химик. Но слово своё сдержал — состав на мне довёл до совершенства. Втянул меня в переплёт, от которого нет антидота, ведь средство не выводится из организма. — Вот голова дырявая! Пока я руганью, бранными и крепкими словами орошала последний терапевтический сеанс, на который меня завлекли нечестными уговорами и в результате которого я получила нежеланную прививку с чахлым букетом других нежелательных эффектов, Билл сокрушенно пырнул воздушное пространство, слишком театрально хватаясь за голову. — Был же у дока! И почему сразу не додумался с помощью парочки отвлекающих манёвров выискать шпаргалки на предстоящий тест. — Зачем шпаргалки? — сжимается сердце и шансы, что до конца сегодняшнего дня поражение мое не войдёт в привычку, а имя не обрастёт громкой славой. Я вижу этот билет в один конец, заверенный подписью Гитлера. — А ты, милая моя, думаешь, что самый сложный билет на экзамене, самое каверзное задание, что и удивлению нет предела, — чистая случайность?! У нашего Доктора с наукой особый разговор, особое к ней отношение. Для него наука — храм, где он и пастор, и паства. А нам грешникам вход туда закрыт, не от того, что нету нам покаяния, а что входят туда с рождения. Забыла, что ли, чем обернулось вступительное испытание? Щеки «лопались» от краски смущения от воспоминаний рассыпчатых, что в одну горсть и не собрать, от грозности дощечек половых, в которые уткнулся кончик носа, от непривычного угла, под коим за спиной завязались руки, от безобразия задранной юбки, безнравственных босых ступней пятками вверх, от смеха их звонкого, будто монеты в нас бросали. Мое знакомство с школой закончилось самым унизительным поражением. — Ну, меня завалили в конце, — чисто технически это сделал Билл, но семя раздора посеял Доктор. Рассыпалась моя железная выдержка и неустанная воля при обнародовании неутешительных прогнозов на будущий матч со школьной системой. Аналитики говорят, в игре невыезде шансы всегда малы. — Именно это он и собирается сегодня сделать! — перебрал с разжиревшей радостью, поставив мысленный крест на мою веру в честность и непредвзятость системы здравоохранения. Здесь примечание, заживохранения. — У нас же был уговор, он обещал мне помочь! Не клялся и не божился, он уверовал только в науку. Но как бы я не стремилась, адептом его убеждений мне не стать. Ты сама-то веришь в обоюдную помощь?! — Обещание обещанию рознь, — ни грамма сочувствия в голосе. — Есть такая система, сдержек и противовесов называется. Тут подкрутил, там отвинтил. Итог, в принципе, не меняется. Мои надежды, трусливые, вылинявшие, одно название осталось, сгубила лапа школьного всевластия. А я ему поверила, умилённая столь щедрым изъявлением о товарищеской помощи, и нервозное беспокойство то казалось настоящим, и руки, пахнущие мылом, струились теплотой и заботой. Нельзя питать пустых иллюзий. Нельзя доверять белым халатам, для которых тинькавшие перстни дороже медицинских клятв. — Что-то мы совсем разболтались. Времечко поджимает. Скатываюсь в отчаяние окончательно, не зажмурив глаза, не задержав дыхание, не приняв позу удобную для сокрушительного падения, все равно растопчут, все равно разрежут бритвой и заштопают под себя. Наставник Билл деловито, осмотрительно, бережно, не то что при обращении с живым человеком, снимал тесемку с таинственного подарка, сидящего в складке одеяла. Пальцами-щипчиками выманил из кулька… глаза-хитрюги что еще учудили! — Ну-ка замри! Щурит глаз, присматривается, прикидывает, высунув кончик языка, с расстояния полутора метров облачает меня в лёгкую, как пушинка, выходную блузу летучую мышь цвета природного жемчуга южных морей. Кремово-розовый перламутр лишь на несколько тонов превосходит молочность моей кожи, и какой глупец сказал, что жемчуг старит женщин. Следом выпархивает юбка плиссе благородного сине-морского цвета, неказистые пальцы Билла растягивают резинку, неужели у меня такие широкие бёдра? — Ваши чёрные спецовки, — юбчонка провисает на одном пальце, вторым наставник тычет в горло, — вот уже где. Достали! Вы сами хотели нас видеть такими некрасивыми. — Зачем нарядный костюм? — выхаркиваю сиплым, севшим голосом. — У нас будут гости. И с сим приговором серые клочья птиц получили разрешение в письменном виде доложить обстановку — две похоронки или их было три. Голуби-перебежчики, миновав границы школы, наглотались яда. В лавине мушек перед глазами их количество непрестанно приумножалось. Ни разу на моей памяти в окно не пытались протиснуться птицы, а этот день стёр все правила, сравнял их с землей. Сплюнули что-то прогнившее, иначе почему мы с Биллом поморщились. И в мысли, одновременно посетившей нас, мы были единодушны: здесь как на войне, гости приходят без предупреждения.***
С мрачной решимостью разбухал сонный, бездождный день, посыпая усталостью тех, кто с часов ранних решил бросить вызов жребию судьбы. Серые потолки, плача, истекали светом, тесные, как и мои мысли, как новые башмаки, слишком жаркие для такой погоды, непримиримые, как и я со случаем, что через несколько неуверенных шагов увижу обманщика, торгующего самым ценным, на что нельзя наляпать взятую с потолка цену, — человеческими жизнями. Докторам в этом заведении позволено всё и даже больше. Пристраиваю шаг поудобнее, чтобы при неизбежном явлении призрака в белом, ноги ненароком не захромали, а руки не зашлись крупной дрожью. Оглаживаю тонкую кисею юбки, оттягиваю её, хотя длина благоразумно достигает середины колена, постукиваю пальцами по бёдрам, одновременно заряжая лёгкие слишком душным воздухом. Охаживаю липкие от пота руки, путаюсь ладонями в зачёсанных космах, закрываю и открываю глаза, но обстановка не меняется, это утро, которое я уже хочу вычеркнуть из своей жизни, как под копирку похоже на то, когда я приобрела официальный статус сироты, попавшей в интернат. «Как говорят у нас: однажды попав сюда, выхода назад нет. Это интернат, Эмпти. Поздравляю с зачислением.» Тот же коридор, лучи, продирающиеся сквозь окна, спесивый писк старых половиц и заветный маяк в бесконечном туннеле — громыхающая громоздкая дверь, одного взгляда на которую хватит, чтобы с точностью до секунды разбудить хронику того дня. А пока настоящее можно по праву окрестить днём сурка, поскольку у той самой двери, до которой по странным обстоятельствам меня никто не сопровождал, вырисовывался знакомый силуэт нашей школьной хозяюшки по кухне, Сьюзан. На долю секунды мне кажется, что под действием махинаций Доктора у меня развились галлюцинации, но по мере приближения, по мере опознания друг друга, Сьюзан срывается с места, плиссе однотипной юбочки заполняется ветром, летучие мыши распрямляют крылья, и девушка вешается мне на шею, крепко, будто впервые повстречала сестру, с которой ее разлучили в роддоме, захватывает меня в плен объятия. Мой внутренний хроникёр делает заметку, в прошлый раз Сьюзан со мной даже не поздоровалась. В немом замешательстве задаю вопрос, цепляя ртом несколько прядей шелкового водопада ее волос: — Сьюзан, какого?.. — Эмелин, я так рада тебя видеть! — энергично перебивает, ощупывает меня тёплым-наидобрейшим взглядом. На лице ее от переизбытка чувств дрожит улыбка: — Меня вернули! Известие о возвращении Сьюзан я встречаю неопределённым звуком, посыл которого сложно разложить на компоненты. Это и не радость, и не разочарование, и даже не шок. Со временем обвыкаешься и все кадровые перестановки встречаешь без должного отклика. — Как? — нет, не так. — Почему? — слишком всеобъемлющий вопрос. — Когда? — Успокойся, сейчас всё объясню, — тянет меня поближе к двери, чтобы не создавать препятствий сквозняку в патруле помещения. — Я заканчивала смену в столовой, вдруг в дверь вламываются два охранника и с ними Доктор Стайлс. Он сообщает мне, что коллегиально было принято решение вернуть меня на прежнее место, на медицинское направление. — А твой наставник? Он тоже приходил? — Нет, их было трое, как я сказала. Наставник Сьюзан, по всей видимости, пребывал вне досягаемости распоряжений верхов. Спускал пары возбуждения, оспаривал вздоры и капризы с одной из легкодоступных девушек. Так, постойте, а Доктор так и не поучаствовал в общем разделе добычи? — Во сколько это было? — решилась поинтересоваться я. — После полуночи. Я как раз собиралась на отбой. А тут эти заявились, — сообщает она горько-весёлым тоном. — Он объяснил причины? — Нет, ни словом не обмолвился. Ты же знаешь, как я этого хотела, но когда меня затащили в бункер… — Куда-куда? — перед этой информацией я беззащитна и оттого, не контролируя голосовые связки, выпускаю горький крик. — Да, на минус первом этаже, оказывается, есть бункер. — То есть в подвале? — уточняю. — Ну, значит, в подвале. Короче, меня туда повели и Доктор, и два охранника… Из кокона напряжённой беседы наш вышиб громкий, припугивающий приступ тяжёлого башмака, которым Оскар, наставник Сьюзан, размахивал, будто пытался задавить убегающих грызунов. Он брюзжал слюной, изрешеченной обрывками слов и гневом: — Сучка, тебе было велено держать рот на замке, — Сьюзан по-кроличьи съёживается, сгребает руки ближе к сердцу, пугливо замыкается, теряя прежний запал тягучей беседы. — Какого хера! Оскар, странно пританцовывая, втискивается в наш кружок по интересам, выманивает взгляд Сьюзан и заносит стиснутый кулак-дубину над нашими головами, завидев на макушках красную метку цели. Сьюзан застонала и прикрыла глаза, но то было сделано напрасно, поскольку я шустрым движением сделала ход вперёд, заняв позицию перед перекошенным лицом наставника, а Сьюзан наподобие детской игры «паровозик» опёрлась руками на мои плечи, и я швырнула ему грандиозную ноту протеста: — Только попробуй! Непоправимая попытка сестринской солидарности, защиты сородичей ближних, хоть и не кровных, претензия на мой новый статус каверзного игрока с титулом «чёрная лошадка» могла бы привести к не меньшей бузе, чем это было при вступительном испытании, и со смачным рукоприкладством, и изливавшейся бранью, если бы не пришествие его и любезно-врачебного «а вот и наши» в увещевающей манере, встряхнувшего сомнамбулическое оцепенение с каждого из нас. Ввергнутый в ступор Оскар поспешил развеять туман неловкого момента, будто он вовсе и не подумывал бедняжку Сьюзан тут же пришибить. С напускной безучастностью жулика, пойманного на месте, вытянул из себя: — Всё в порядке. Решаем рабочие моменты, — для верности слова руку к сердцу приложил и поспешил от греха подальше удрать, не пожелав удачи никому из нас. Его взгляд срывался, не находя подушки безопасности ни в Сьюзан, взмокшей не от пота, а от страха, ни во мне, с разведёнными плечами и красноречивым румянцем на щеках. Не приличествует девушкам заглядываться столь откровенно на мужчин, но что поделать, в желании не прятать глаз от тщательного осматривания я не сомневалась. И даже поначалу за весомой поступью Доктора, чарующей щегольской надменностью и не заметила мужчинку в обвислом пиджаке на плечах точно вешалка, с оттопыренными ушами, на коих прятались дужки очков, и, главное, с чёрной папкой на замочке под мышкой, ведь под действием внешнего обличья Доктора Стайлса я вовсе раскисла. Голубые джинсы, увенчанные бахромой, перевернули мое представление о моде в этом заведении шиворот-навыворот. Рубашка изо льна, точно связанная руками молодой польской крестьянки, на вороте вышивка розово-зелёная, что вязью докторского почерка вторит биографии и подробностям его личной жизни, такая же запутанная нить с крохами подробностей, достоверность которых доподлинно не доказана. Изо дня в день новый слой одежды, забористый ворох слов-обманок, меняющийся оттенок зелени в глазах, вот, например, сейчас они сверкают ярким изумрудом, его пилюли-перстни (какие-то тайные орудия) в полном обмундировании и шашечки на белых кедах раскинулись и перепутались, кто прав, кто виноват — не разобрать. Однако я была уверена, что то, как Доктор шарил по мне взглядом, было верным признаком того, в намерениях своих он заднюю не даст, настырность взора заставляет мои собственные глаза спасаться бегством и запасаться терпением перед ещё одной кровопролитной победой сексизма в этом мире. Получив освобождение от ответа и объяснений, Сьюзан, шмыгнув носом, прошмыгивает за мужчиной с папкой, думается мне, сторонним ревизором, тем самым гостем. И только я срываю спину, руки, ноги, плечи лишь бы не принижаться под докторским напором, его цепкая лапка плевать хотела на мои личные границы, и, взявшись за мое предплечье, Доктор оставляет последнее слово за собой. Заимствую поддержку у стены, соприкоснувшись всеми позвонками, и ожидаю хитрые издёвки-заготовки, которые он консервировал всю ночь с тех самых пор, как яд в меня впустил. Затыкает мне рот рокочущим взглядом, жестко проходится по всем мимическим особенностям лица, не спускает рук с крыльев летучей мыши, фиксируя меня поудобнее для докторских нотаций, и сгорбившись, нивелируя разницу в росте, произносит свистящим шёпотом: — Давай, Эмелин, не подведи меня. Все мои участки тела лихорадочно покрываются потом, оказывают сопротивление, вырываю руку, резко, однозначно, а губы Доктора в ответ переломляются, между бровями залегает складка. Не понимает, что вызвало мою реакцию умчаться без оглядки и ликвидировать все возможности для нового купания во лжи. Уже сыта по горло его мнимой помощью и напускной заботой, моя вера в него иссякла окончательно. Гори оно всё синим пламенем, я не ищу приюта в твоём истерзанном храме, прекрати искать поводы меня опекать. Пытливый глаз отметил забрызганную жарой и духотой хронику сегодняшнего дня, в котором мы со Сьюзан творим историю, хоть и декорации, подготовленные лукавым, дожидались нас терпеливо и с мест своих не двигались. Солнце горячо било в те же окна, с крыш четвёртого этажа стекало солнце, облизывая светом пыльную дорожку к двум вытянутым столам с теми же именными табличками. Окружающая обстановка, не претерпевшее изменений впечатление и две девицы, по-прежнему боязливо, в клещах напряжённой неловкости по двум границам баррикад успели уже попасть в анналы истории. Слишком уж хрестоматийным стало это миниатюрное изображение, ибо повторяется уже не раз. Мужчина-ревизор, показывая явный дефицит интереса к ученицам школы, распаковал папку, вытягивая десятки слоев упаковочной бумаги, плёнки, а в конце продемонстрировал нам два конверта, спаянные вместе, как бы демонстрируя, что Доктор Стайлс не причастен и не виновен в намерениях одну из учениц сегодня «завалить». Мое чувство тревоги, на границе паники, сменялось более благоприятным чувством. Раз вскрытие конвертов демонстративно происходило перед нашими глазами, каков шанс, что Доктор заранее подложил мне каверзный вариант. Мужчина в штатском не кажется заинтересованным во лжи, он здесь блюдёт порядок и судя по тому, что самостоятельно вручил и Сьюзан, и мне по вороху бумаг, не значит ли это, что вероятность подставы со стороны Доктора сведена к минимуму. Ревизор недолго повозился с таймером и отсчитал нам ровно два часа на выполнение задания, состоящего из теста и нескольких упражнений, требующих математических расчётов. При первом же обзорном знакомстве с полученным вариантом не нашла в нем видимых опасностей, неумолимых заковырок и помех, вычерпнутых из головы Доктора, в целом вариант оказался подъемным даже с моим уровнем подготовки и пережитого стресса. Однако на первых минутах испытания почувствовала, как внутри что-то забегало, неприятное и бестелесное, не то беспредметный страх, не то уязвлённое волнение, контроль над которым мне ещё не подвластен. Огляделась в целях спугнуть опасное беспокойство, украдкой бросила взгляд на Сьюзан, девушка подперла щеку кулаком, и за водопадом волос я не могла разглядеть выражения ее лица, может, бедняге попался вариант, пророченный мне? Потом перевела взор на инспектора-патрульного, он занял гордый пост прямо перед Сьюзан, сложил руки на груди и сквозь окуляры очков фиксировал ее правонарушения. Девушка на этот раз вела себя тихо, не провоцируя ненужных нам передряг. И только взгляд мой достиг драной полоски света к северу от моего укрытия, глаза зашлись от резкой боли, я заморгала, отстреливаясь от этого видения, будто меня атаковал батальон солнечных зайчиков, ведь в грязи света, как крокодил, затаился Доктор Стайлс, по-царски пристроившись тем самым натренированным в спортивном зале местом не за столом, а аккурат на нем. Силуэт тени падал на меня, грозящий, надзирающий, а сам Доктор упёрся зеленью глаз в то место на моей шее, где тревогой запрыгало второе сердце. И только по этому неприкрытому взору, которым он меня на ломтики нарезал, не милуя, я поняла — всё потеряно. Пусть здесь и сейчас он дал мне послабление, но недалёк то час, когда лебёдка на моей шее стянется ожесточенно, и в таком вот недоразумении отправят меня на ту самую миссию, о которой добросердечно поведал мне Доктор. Предупредил меня, чтобы, попав в двойку лидеров с конца, не устраивала скандалов и знала, что с полпинка пристроюсь в очередь за Лорен. Поговаривают, и на Страшном суде встречается давка, как во всех универмагах перед Рождеством. Глубокий, внимательный взгляд такой, будто археолог новую находку изучает. Что во мне не так? Что вызвало столь ломящийся ажиотаж и внимание? Может, мое поведение за дверью, слишком грубо он меня схватил и я наградила его той же грубостью? Или всему виной та гребаная пуговка, которая утречком под нервными пальцами от блузки взяла и оторвалась? Думает, я провернула всё это специально? И чтобы спрятать смущение, в которое ввергло меня неистребимое сверкание глаз оракула наук медицинских и химических, спряталась в веере бумаг, перелистывая неистово и проставляя все ответы. Всё же не пристало мне играть в эти гляделки в разгар решающего экзамена. Но даже несмотря на надоедливого мужчину, постоянно трогающего губы кончиками пальцев (что за маскулинные намеки, черт возьми!), чувствовала на себе теплоту его взгляда. Сколько хочет, пусть проворачивает свои психологические уловки, не поддамся. Пусть мажет меня бушующей зеленью глаз, как бы мысленно напоминая, что и сама я сюда заявилась, хоть и с амбициями заоблачными, но все же такая же зелёная, легковерная, потерявшаяся на дорожке жизненного пути, мечтательная, податливая, как отдохнувшее тесто, лепи из меня хлеб на свой вкус и размер. Хотел он из меня слепить что-то невразумительное или даже отлупить дерзкими заявлениями, когда на вступительном экзамене разыгрался нешуточный спор, обнаживший сексистскую натуру Доктора. Видите ли, не терпел он, что пришлая девчонка, явившаяся из ниоткуда, смела оспаривать и контраргументировать теорию, о которой он составил мнение. А я, женщина, имела наглость его взгляды молоть и в пух, и в прах, ведь не знала тогда, в какое логово попала. А он привык свои идеи надевать на шаткие умы молодых женщин, в надежде, что его образ мыслей они воспринят за образец, принятый всеми членами общества. Зато сейчас, составив свою схему игры, знаю, что скоропалительные заявления и неприкрытая агрессия мне же во вред окажутся. Как говорится, на каждого подлеца найдётся свой роток, даже на такого, кому палец в рот не клади. И пока я здесь, барахтаюсь в болотище системы, не позволю лапищам этого хмыря из меня веревки вить. Пока я заперлась в коконе мыслей, Доктор, решив дать мне передышку, без стука наведался с инспекцией к Сьюзан, навис над ней, подставив спину к ударам света из окна. Блондинка, не возвысив свои невинные очи, на время замерла и взгляд ее затравленного зверя беспомощно воззрился на меня. Отплясывал крик о помощи на каждом потном ручейке вдоль зоны роста волос, под веками, в пушочке над губой. Молила меня мысленно помочь, а я ведь не могла, хотя с радостью бы руку помощи протянула. Основательно Доктор у неприветливой Сьюзан задержался и, напоследок буркнув нетипичное прощание «руки под столом не держать», спихнул ответственность за дальнейшим надзором над девицей на мужчину-ревизора, а сам отправился по пастбищу аудитории, другую скотинку проверять. Завидев вражеский налёт издалека, уткнулась в финальные вычисления титриметрического анализа, закончив которые смахнула исписанную страницу и в неверии во всеуслышанье хмыкнула и убегающий взгляд вернулся вновь на источник вероломства и отвращения. Последним заданием в экзамене значился вопрос, требующий развёрнутого ответа: Перечислите причины, согласно которым ваше нахождение в школе можно считать необязательным. А рядом звездочка-сноска, отсылающая в подвал страницы с пояснением «причины вернуть вас домой». Долго я перечитывала, не веря, скептически перепроверяла, точно ли здесь девяносто две строки для ответа и почему именно такое количество указал составитель задания. Ждёт ли он от меня добрых девяносто два повода вернуть меня домой? Возможно ли это априори? Тем временем Доктор Стайлс не желал довольствоваться наблюдением с дистанции, он подлетел ко мне, как ястреб, и, скрючив пальцы, руку на стол положил. Моя челюсть отваливается от жеста столь дерзкого, глаза заведенно шарят по пустому списку из причин, которые я должна заполнить, не схалтурив, а Доктор, натянув сухожилия на руках, вознамерился топором мною объявленной войны меня же зарыть. Переливы злата на перстнях размачивают мою уверенность в оглушительной победе, дыхание теряет выровненный мотив, чувствую, что захлёбываюсь в душном, сухом воздухе, а он всё здесь и, видимо, с высока ему открывается перспектива на все мое будущее в этой школе. Дышит неслышно, монохромно, следя за болезненным дрожанием моей руки над каверзным вопросом. С натугой подавила учащенное сердцебиение под самым под подбородком, сумела глянуть на наручные часы, как бы намекая, скоро настанет час с экзаменом заканчивать, да и Доктору в гостях не рады. Зудящее нетерпение, посеянное Доктором, рассеялось, как только мужчина, вдоволь насытившись страхом жертвы, к месту у стола напротив засеменил да так медленно шёл, оттягивая задний карман джинс с вогнутой ладонью и незримый поводок, коим меня к себе, как скотину непослушную, и пришнуровал. Практически не глядя в бланк ответа чирканула одну причину, перекрикивающую девяносто одну другую, а взгляд так и слипся с прилипшей к рельефной спине рубашкой, голубизной джинс и дурацкой бахромой. На спине его перекатываются мышцы, кулак энергично сжат, ступает грациозно, точно канатоходец. На этом зрелище для меня экзамен был окончен, а всю оставшуюся часть я не знала, куда деть глаза, чтобы наши взгляды не пересеклись. С визгливым звоном таймера Сьюзан первой избавилась от выполненного экзамена, откинула бланки, будто заразу какую-то, и без лишних взглядов или комментариев заторопилась на выход. Я последовала примеру девушки и было собиралась выскочить из пережитой передряги при молчаливом участии меня и Доктора, как тот в задумчивости потёр переносицу и даже прикрыл глаза, будто ему эта идея стукнула только сейчас вот-вот. — Эмелин, задержись, пожалуйста, — проговорил он самым терпеливым голосом и угостил меня болезненной улыбкой, прорезавшей лицо. Я посмотрела на Сьюзан, убегающую скоропостижно, на ревизора, галантно придерживающего ей дверь, поражённая многоходовкой Доктора до полного оцепенения и засухи во рту. Густой, душный, влажный воздух мантией запеленал мои лёгочные пути и я зашлась в припадке симулированного кашля, надеясь как-то атмосферу растормошить и вытряхнуть себя на выбранный путь противостояния всем медицинским и околомедицинским мероприятиям. После скромного ухода мужчины-гостя, Доктор убедился, что дверь закрыта на засов и, бросив «у нас мало времени», из-под «полы» достал дорожную аптечку парамедика, склонился над ней и начал колдовать с постным, каменным лицом. Сделав тяжёлый вздох в нарочитом ужасе, попятилась назад, шмыг-шмыг и скрип проказниц-половиц выдал меня со всеми потрохами. Взгляд врачевателя жестко прошёлся по мне, он осведомился по-докторски отстранённым тоном: — Как самочувствие? Принялась осматривать помещение на предмет чего угодно, что могло бы отвлечь и его, и мое внимание от медицинских процедур и тем и не найдя таких, сделавшись совсем ручной, мышиными шажками подкралась к чемоданчику фокусника, а там и весь реквизит блестит-сверкает перед удивленными глазами любопытных пациентов. — Я… ну… ничего, — компактный ответ был изречён. Доктор запротоколировал его отсутствующим взглядом. Смущенная его действиями и набором инструментов, всё же смекнула в голове, раз Доктор решил провести экспресс осмотр пациента, почему бы пациенту не воспользоваться моментом и не спросить, под какими такими синтетическими порошочками он мастерил экзаменационный тест. Вот например, те девяносто две причины соответствуют количеству промилле в его крови, когда он над парами варева, нанюхавшись, на коленке в спартанских условиях тест писал. Все мои попытки вопросов были зарублены бесконтактным термометром и тонометром, которые он в ход пустил. Взявшись за мою колеблющуюся руку, окинул настороженным взглядом, измерил показатели давления, проверил электронные часы и заключил: — Пульс учащенный, давление повышенное. Даже студент-медик без трудностей диагностирует выраженную «гипертонию белого халата». Теряете сноровку, Доктор? Я закружила глазами по комнате, сглотнула порывисто, слишком громко, осталась без средств защиты и маскировки внутреннего шторма, стояла перед ним будто обнаженная со всеми неурядицами и неполадками, которые он своими чуткими пальцами пианиста намеревался починить. А тот вопрос, неподатливый, прилипчивый в миг скрылся в наплывающем тумане, когда ладошка Доктора, тёплая и сухая, накрыла мой мёрзлый лоб, все мысли и ощущения накатились друг на друга, перемешались кровь и плоть. Я чувствовала себя существом неразумным, глазом моргнуть не успела, и снова пациент отплясывает на задних лапках перед спасителем врачом. А Доктор был доволен, заканифолил мне мозги и был таков. Скосив способности чувствовать и воспринимать действительность движениями, не фокусными, а анестезирующими был волен на пациенте совсем не ипохондрике все свои шарлатанские знания-аферы проворачивать. — Что значит «ничего»? — голос глубокий, тёплый, душистый, согретый солнцем, как детская постель. Я молчу, держу язык за зубами, чтобы не пуститься в тяжесть терапевтической беседы. — Что-то волнует? — упёр в меня испепеляющий взгляд. Меня волнует, что у тебя хватает наглости после введения мне суррогата-заменителя заниматься всеми этими псевдоврачебными потехами, на смех себе и мне. Всё решено и орех твоих планов оказался не таким уж и крепким, я тебя раскусила, но видимость не подала, ответила для проформы: — Рука немного онемела, — и вялая моя конечность в его ладонь перетекла, приняв заданную форму, размякла, разомлела под действием мгновенно действующих касаний Доктора, закатывающего крылышко блузки на плечо и не только зрительно, но и тактильно ощупывающего точку на вене, из которой брал кровь накануне, и непосредственно место на плече, куда вводил «вакцину». Сделалась я необыкновенно покладистой, ведь не чувствовала себя ни авокадо, ни арбузом, в его руках я была дражайшим лепестком камелии, танцующим под песнь китайских колокольчиков. — Сейчас как, лучше? — Получше, во время экзамена руку немного разработала, — не стала катать все девяносто две причины, а так бы рука была б как новенькая. На этом сеанс без предварительной записи не закончился, хотя время поджимало, и щеки мои вдребезги покрылись алой краской. Доктор сосредоточился на запекшейся бусинке из-под укола, видя в ней что-то большее, сугубо для докторского понимания, из аптечки достал он микро лейкопластырь и, надавив пальцем, печатью прилепил. Почувствовала себя скотиной с выжженным тавром. — Это?.. — я такими темпами долго не продержусь, эти близости и гудок дыхания в ухо совсем не оправданы в данной ситуации, я боялась повторения мотивов той истории, наигранной на гуслях впопыхах. — Он непромокаемый. — Непромокаемый? — переспросила, удивившись. — Никто не должен знать и заметить того, что произошло вчера, — обрисовал ситуацию доверительным голосом, подкрепив его жёсткой улыбкой. Подкрасил горечь сказанной фразы одобрительным кивком, скорее самому себе, и снова обратился в ящик фокусника. — Чтобы действие прошло более мягко, я сейчас дам тебе одну таблетку и кубик сахара, допинг так лучше усваивается. За завтраком ты же не ела ничего сладкого? Нить понимания для меня оборвалась, распухло новое смятение, подмывающее закатить скандал и выпалить все то, что я думаю об этом человеке, собирающемся мое здоровье на койку для тяжелобольных завалить. Раздумчиво я наблюдала движения белой рубашки, рукавами потонувшей в крошечной аптечке. Хотела было признаться, что за завтраком и чай то был не сладок, и фрукт заморский горек, но приказной тон Доктор, которым пользовался он только в редких случаях, в конце меня добил. — Рот открой! — он произнёс, властно и нетерпеливо, и для кормления скота недальновидного прямо к носу поднёс кубик сахара и белую таблетку. Я решила спорить до посинения, и наш былой разговор на полутонах ныне приобрёл форму крайней горячности и сопротивления. Сплела руки на груди и, крепко-накрепко сжав губы, отрицательно качнула головой. Нет, значит, нет. Доктор Стайлс, сердясь и распаляясь, без тех самых прелюдий, о которых говорила проститутка, сбросив все обманчивые завесы добропорядочного Доктора, явив нутро своё, что утроба чёрная, к губам моим бескровным сахар для проникновения внутрь занёс, намереваясь затолкать. — Эмелин, не будем повторять ошибок прошлого, — шипит, выплёвывает, тыча остроугольным сахаром в сжатые губы. Решаю не усугублять свое патетическое положение и хватаюсь ноготками за сахар, всецело заслуживая самостоятельно распоряжаться, из чьих рук еду брать, а из чьих нет. Чувствую себя гребаным животным, потому что именно самка-защитница способна выцарапать кусок сахара из лап зверя, что в пищевой цепочке чуть повыше. Победа была бы безоговорочной, если бы Доктор Стайлс не решил оказать давление на непрочный кубик. Разлился дождь из кристаллов сахара между нашими пальцами. Триумф, фанфары и ничья. Ехидно я заулыбалась реакции Доктора, отбросившего сахарную пыль, раздавившего и таблетку впридачу в порыве гнева и вставшего ко мне спиной. Он запустил руки в волосы, будто хотел разорвать на себе что-то, а его терпение разорвала уже я, изрёк вопль угрюмый, в который я не хотела вслушиваться, я не хотела попасть в его клацающие руки вновь. Так всё мирно начиналось и закончилось крахом сахарных надежд. — Оставь своё упрямство и норов на потом, — проснулся его голос. Суета внутри меня не утихала, Доктор усмирял свой пыл и в эту напряжённую секунду я поняла, настал тот самый момент, когда мне принципами своими придётся поступиться, уступить первенство мужчине, объявить временное перемирие и послушаться совета врача. — У вас же есть ещё сахар? Он круто развернулся, чуть не смахнув ту самую аптечку, хмурое выражение лица придавало ему вид зловещий, опасный, из рода «ко мне лучше не подходить», непоправимая расщелина между бровями зияла чёрным, глаза туманились, по шее струился пот. — Там есть, сама возьми, — и голос не казался мне таким душистым и густым, он был захламлён, непроходим, и лампочка тёплого солнца в нем перегорела. Хотела порекомендовать ему сироп от кашля, но отринула идею, чтоб не усугубить положение дел. От греха подальше с полуприкрытыми глазами пошуровала в аптечке, взяв все необходимое, и быстро затолкала сахар в рот. — Разжуй его, не соси, — послышалась команда разработчика ручного зверёныша. Перекатила сахар из-под щеки и надкусила резцами, пустым пространством между доктором и пациентом владел хрусткий звук дробления сахара и нескрываемое нетерпение Доктора, выражающееся в ломаном дыхании из приоткрытых губ. Оченно хочется ему смотреть, как я расправляюсь с сахаром, учти, следующим будешь ты. — Есть вероятность, что что-то может случиться? — спросила Доктора, покончив со сладким угощением, подсластившим мне настроение на непредвиденные вопросы. — Всегда что-то может пойти не по плану. Заговорил, и голос его, казалось, предрекал ненастье в необыкновенно жаркий день. Набатом били все предупреждающие звоны и тревоги, пробуждались все первичные и вторичные страхи, не вылечит которые ни чудо-таблетка, ни кусочек сахара. Утратив дух и силы, сомкнула губы в понимающей улыбке и дала отворот-поворот. Четвёртый сеанс в ущерб здоровья, не поможет тут не заговор, не секретный допинг. Пора и честь знать, Доктор. Но как-то научился он улавливать крошечные нюансы настроения пациента и потому, перешагнул через своё мужское кредо тоже, добрался до моей руки. По взгляду моему понял, переборщил с нажатием, ослабил хват, и голос его зашуршал: — Я верю в тебя. Пожатием левой ладони с тату-крестом закрепил свою веру во мне, приоткрыв завесы в мрачный храм. А я думала, лучше бы ты сказал «Я здесь. Я всегда рядом. Всё будет в порядке». Кивнула, позволив ему напоследок сделать меня объектом своей веры, как бы я этого не хотела, и под покровом чистого, словно святая вода, взгляда отпустил меня великие подвиги совершать. Если ему так сильно чешется, пусть верит и за себя, и за меня.***
Одна из девушек в раздевалке сообщила, что согласно предварительному плану была запланирована целая череда спортивных состязаний, распланированная вплоть до позднего вечера. Поговаривают, после сдачи всех этих нормативов перед нами открылись бы две дорожки: либо торжественная смерть от адской усталости, либо прямая путевка без отборов на Олимпийские игры, так как все эти мыслимые и немыслимые соревнования вылепили бы из нас качественных спортсменов. Однако приезжие ревизоры, не располагая большим запасом времени, убедили школьные власти сократить соревновательную программу до двух дисциплин, первая из которых проходила в плавательном бассейне. В последнее время у меня выработался необоснованный страх на две вещи: бассейн как таковой после моего плавательного опыта в отеле Hotel Eurostars Berlin с Доктором Стайлсом и такая соблазнительная на первый взгляд возможность пощеголять перед всей школой в открытом купальнике. Я знала, будучи изгоем школы мое появление в бассейне, даже не столь важно в чем, вызовет безжалостное веселье и нескрываемый хохот со стороны других учениц, обладательниц сдобных грудей и бёдер. Их поджарые, подтянутые тела органично смотрелись в one-set купальнике самого скучного чёрного цвета, будто его по спецзаказу подгоняли лучшие французские модельеры, а не купили где-нибудь оптом за полцены. Из-за обморочно-белого цвета моей кожи меня можно было бы спутать с выложенной белой плиткой стеной в раздевалке, а тонкокостные ноги и руки сломать при неаккуратном падении на скользком полу. В покрытое паром миниатюрное зеркальце я вглядывалась в свою шею, скользила ладонями по ключицам, пыталась понять, как под кожей девица для потех разглядела парное молоко, значит, что-то свежее, нетронутое, скорее, это было прокисшее молоко, отталкивающее, всех пугающее. Ученицы, сбившись в стайки, что-то обсуждали, я томилась одна. Поправляла купальник, чтобы тот держался крепко, а не исчезал, под всеобщие взгляды, в заднице, хотя большинство учениц намеренно тянули ткань купальника вверх, чтобы на нижней части осталось как можно больше неприкрытого. Зачем мне их судить, им было что показать собравшейся аудитории. С приближением срока выхода к бассейну нарастало разделённое всеми беспокойство, что же нас попросят сделать, как это будет, сколько человек будет смотреть, как они будут смотреть, слишком ли щекотно будет от их облизывающих, липких взглядов. По незнанию девушек не тревожил вопрос, что мы боремся за свою жизнь, а не просто собираем очки в рейтинг за дефиле в купальнике, их занимали дела насущные для любой незамужней девицы перед статусными мужчинами: может, подложить шапочку для купания под грудь? А что, ничего так приданое. Не так я себе представляла наше появление на публике, организованное шествие из семнадцати учениц было встречено каменно-напряжённым молчанием трибун, а не шелестом аплодисментов, полноголосыми криками и погромыхиванием заготовленных плакатов. Трибуна над пятидесятиметровым бассейном с выбеленной хлором водой склонилась над нами в молчаливом трауре, точно смотрела вниз на лица покойников в гробу. Чем ближе я приближалась к скопищу приглашённых гостей и всего школьного коллектива, тем согбеннее становилась моя поступь, тем сильнее сводило плечи, тем туже спирало лёгкие от недостатка воздуха. Меня прошиб холод, но лицо по-прежнему оставалось таким же залосненным, с единственной замурованной эмоцией на стиснутых губах — начинающийся приступ страха. Чтобы сразить волнение, я обняла себя за талию, почувствовала под ледяными пальцами рёбра, что стиральная доска, вдохнула полной грудью, и пока шествие продолжалось, возвела взор на трибуны, знакомясь с лицами присутствующих. Раз, два, три, они могли бы быть кем угодно, четыре, пять, пекарем из соседней булочной, шесть, семь, архитектором-конструктором, восемь, девять, десять, работником на автозаправке, их лица… совсем не злые, предвосхищающие, томящиеся ожиданием, живые. Приторно-кислый запах мерзости превалировал пространством по мере столкновения взглядом с кем-то из наших. Билл показал мне два пальца вверх, кто-то кивнул своей подопечной, Доктор, уподобившийся царю-батюшке, восседал ровно посерединке. Мой беззащитный взгляд нашёл его прикидывающий, и тут же внутренности перекрутило, внутри всё замерло от сдавленных мучений и сбилась я со счета, так и не выяснив, сколько было приезжих гостей. Однако одно отметила точно, среди всего разнообразия цвета волос и кожи не нашлось платинового блонда с примесью аристократичной седины. Моритца не было ни на трибуне, ни вдоль бассейна, нигде поблизости. Слишком рано было заявлять, что я одержала свою первую победу, но тем не менее предпочла не скрывать внутреннего ликования и, будто уже победила, окинула взглядом трибуну. Доктор, который, видимо, понял причины резких перемен в моем настроении, уставился в ответ, его взгляд, как сорняк, произрастал там, где не нужно, и не было на него управы. Хотел ли он лишь взглядом сказать то, что осталось несказанным после экзамена, у меня времени гадать не было, нас, учениц, ждало первое испытание. По распоряжению начальства участников соревнования отвели за вышку, которую я сразу не заметила или, вернее, недооценила, ведь она была в рабочем состоянии, и тут-то начиналось самое интересное. Неведомо, что они собирались измерять, посылая сбитых с толку учениц карабкаться по ледяным ступеням: дальность ли полёта, быстроту разбега, количество брызг при погружении в воду или децибелы крика, с которым ученицы, пружинисто оттолкнувшись от пятиметрового трамплина, срывались и ныряли в воду. Кто как умел, без подготовки, так ведь и убиться можно. Нас сделали какими-то лишенцами, которых можно вертеть на пальце, эксплуатировать на самых грязных работах для потехи глаз. С помощью жеребьевки они определили последовательность выступления, расставили по периметру бассейна охранников наподобие Бобби, игнорируя самое главное лицо в сим безграничном по опасности действии — спасателей. Они переплюнули все существующие нормы и законы, согнали учениц за вышку, чтобы те, дрожа как листы осиновые, наблюдали за свободным падением одноклассниц. С каждым разом, отмечу, прыжок становился всё качественнее и быстрее, свою роль сыграли наблюдение со стороны (коллективным разумом мы подмечали, как что лучше делать) и сверху нагоняй от вертухая, его роль — поторопить девиц, и те срывались с отрыва, ныряли в бассейн с головой и дальше их уводили, к счастью, все передвигались сами, уже плюс — ног никто не поломал. Глядя за сумасбродными издевательствами над девушками, которых всех уже знала в лицо и даже по имени, во мне не мог не шкварчать праведный гнев на тех моральных уродов, учудивших этот цирк, и вместе с тем из груди, из самого сердца, поднималось чувство тревоги и волнения за каждую, будто это я сама восьмой раз взбиралась на проклятую вышку. О соревновательном моменте, казалось, забыли все. Ей-богу, поскорее бы всё это закончилось, думала каждая из нас, оперевшись подбородком на сплетённые руки. Вот бы всё обошлось, но как это часто бывает такого рода представления не обходятся без курьезов, однако случившееся не было курьезом, случившееся пришибло всех и все синхронно возопили «святые силы» в ответ на восклицание сторожащего бассейн Бобби «неужель утопла?» За две секунды до этого наши глаза зафиксировали совершающую прыжок девушку, перемахнувшую за борт вышки в открытое море бассейна, ее крик искрами осыпал всех присутствующих, всплеск волн после падения обрызгал всё и вся, и после гладь воды затихла, проглотив добычу и смачно рыгнув пузырями. Секунды шли и никто не двигался, я имею в виду солдафонов у бассейна, не предпринималось ничего, чтобы её спасти. Спасение утопающего — мы прекрасно знаем, чьих рук дело, но только не в этой сказке, только не сейчас. Уморённая ожиданием и свирепым гневом, меня настолько сразило их бездействие, что собрав силёнки в хиленький кулак, я растолкала учениц локтями, дыша тяжело, испытывая смертный страх, но всё же бросилась к бассейну из-под вышки, вопя направо и налево «Вызовите Стайлса! Позовите Доктора кто-нибудь! Я требую…» Перед глазами плыл тот инцидент на зачислении, тогда Доктор проигнорировал свой профессиональный долг. Неужели в нем не взыграет совесть и сейчас? За несколько сантиметров до вожделенного тёмного пятна на дне бассейна неожиданно меня подцепила рука, впиваясь в живот полукольцом, и потащила обратно, откуда убегала. Я закрыла глаза, не веря, вот так всё просто, они дадут ей утонуть? Не сдамся, буду бить его коленки пятками, лупить кулаками, пусть в охапке его рук совсем не сподручно вершить своё правосудие, я буду… Он затыкает меня, больно заломив руки за спину и тявкает свирепо «Требует она! Только не в этом месте. Ты представить не можешь, чего нам всё это стоило. Дура!» Для верности Билл привёл меня в чувство парочкой неласковых хлопков по лицу, а что случилось с ученицей, спасли ее или нет, вызвался ли на помощь Доктор, я не видела. После случившегося сама уже хотела утопиться. Все они здесь пропащие, сегодня усвоила ещё один урок: не суйся в чужой храм со своим уставом, как говорится. После лютого случая с ученицей было принято решение перевести соревнование в другое русло, а именно загнать не совершивших смертельный прыжок учениц в бассейн и ткнуть нас носом в одну из восьми дорожек. Не стала я впадать в отчаяние после неразумного выплеска эмоций под вышкой, на время позабыла о жестокостях этого мира и с холодным, расчетливым спокойствием сконцентрировалась на поставленной цели, длиной в три плавательных бассейна, и тумбе, на которую следовало бы забраться, да я не знала как. Есть всё же в этом повороте событий светлые стороны, ну во-первых, мне не придётся сигать с вышки, по-глупому зажмурив глаза и заткнув пальцами нос, и, во-вторых, наш момент славы будет длиться чуть больше, всё же три бассейна предстоит переплыть. Зрелищно и памятно, должно быть, всё это выглядит для посторонних глаз наблюдающих, кто-то, я отметила, с таким восторгом принял новость о заплыве, что вцепился руками в трибунное ограждение, а зубами в губы, изображая звонкий свист. Что же, после первого свистка арбитра нам велели занять место на стартовой тумбе. Я металась потерянным взглядом, не зная, как совершить восхождение, и только по примеру стоящих рядом учениц с трудом забралась на воображаемый помост, не уронив ни достоинства, ни одной высокой ноты девичьего крика. На соревнованиях по телевизору или во время студенческих первенств спортсмены выглядели несколько иначе, насколько я могла судить. Мне же недоставало плавательной шапочки, очков, банальной техники плавания, ведь всё, что я умела, — это неспешно плавать на спине. Ученицы по соседству прикидывают, как бы выглядеть достойнее в глазах болельщиков, чем бы привлечь их внимание к себе, чтобы запомниться, складывают руки остроносой «лодочкой», без зазрения совести пародирую, выставив руки, что вязальные спицы, крест-накрест. Сгибаюсь в пояснице, отвешивая всем поклон, ну что ж, не зазорно перед высшими господами пригибаться. Перед взором дрожью ходит бездна беззубого бассейна, терпеливо разевая пасть, чтобы всех нас проглотить, ждёт звонка к началу обеда. Обслуживающий застолье Бобби даёт сигнал «ты же умеешь плавать, лягушонок», и я напропалую падаю в воду, согнувшись в позе треугольника, надеясь, что со стороны мне удалось грацией и изгибом тела разорвать всех конкуренток на стартовом отрезке. Невыгодная первая дорожка закрывает обзор на всех соперниц, разрывающих гребками гладь воды, я вторю каждому их движению, представляя себя резиновой уточкой, блаженно демонстрирующей бесшумное плавание. На деле же, мне не хватает дыхания, руки-спицы запутываются в пряже воды, я корчусь и вихляю, точно детская каракуля, точно почерк правши, что левша от рождения. И почему-то свисток Бобби сопровождает меня все три бассейна, хоть я по уши и нос в воде, не может же он свистеть всё это время. Сосредоточиться на цели заплыва уже не могла, внимание разрывалось между мыслью, что Доктор в это время смотрит на меня сверху и мысленным счетом количества бассейнов. Мороз по коже, губы режет холод, на финише я чувствую себя селедкой-доходягой северных-ледовитых морей, прибитой к берегу. Теперь стало ясно, что вызвало вопли учениц при прыжке в воду, что стало лучшим допингом, нежели средство Доктора, — ледяная вода, она-то обманным способом напирала из-за спины, подталкивая меня к финишу. Никто не соблаговолил помочь мне выбраться из бассейна, пришлось карабкаться самостоятельно, учитывая то, что правая рука была не в совершенной форме, а ещё тяжесть дешёвого купальника, ну и вдобавок собственный вес. С горем пополам извлекла себя из воды, встав сперва на колени в безвкусную позу, а потом уже поднялась на ноги под пиликанье часов, на экране вырисовались секунды прохождения дистанции, которые для меня были сродни высшей математике. Холодными и безучастными движениями лавировала в толкучке учениц, запоминая этот момент, чувствуя, что он принадлежит мне. Даже виду не подала, когда купальник натянулся до ушей, открыв вид сзади на все интимности, ступала босыми ступнями, точно мисс Америка, держа пятикилограммовую корону на голове, рот плотно на замке, чтобы зубы друг о дружку не стучали. Ни одного лишнего взгляда и слова, уход победителя продуман до мельчайших подробностей, и в нем нет места на послесоревновательные разговоры с тренером. Краем глаза лишь заметила шумные движения Доктора, спустившегося с трибуны и расчищающего себе путь, но нас разделяло слишком много антуража из гомона и разноголосицы участников и наблюдателей. Я ускорила шаг, и он потерял меня из виду.***
Пообедствовав тыквенным крем-супом, зажаренной гренкой и протеиновым коктейлем, чтобы не перегружать желудок перед вторым, заключительным соревнованием, ученицы переоделись, отдохнули, пришли в себя, и через какой-то час нас выперли на улицу в самый солнцепёк. Нарушение температурного режима продолжилось и на следующем испытании, всех девушек облачили в защитный костюм желтоватого цвета, в котором нам предстояло, выпрыгивая из собственных штанов, пробежать круг вокруг здания школы. Я уже свыклась с тем, что в желаниях своих приезжие господа слишком взыскательны и специфичны, но после холода бассейна заставить нас, бедняг, таскаться по жаре в этих скафандрах — сродни сделать из нас цирковых чучел и шутов. Какое им дело, что в час апре-миди под сенью неповоротливых корявых дубов, купающихся в солнце, мы размякаем и плавимся от жары, состояние наших тел подпорчено, да и настроение после бассейна тоже, желудки практически прозрачные от недостатка пищи, а силы на исходе. Охранники, тянущие здесь свой срок заключения, велели всем ученицам самостоятельно разминаться перед забегом подручными средствами. Могу поставить что угодно, в нас они видят тушки мяса, которым не повредит, а только в пользу будет высокая температура топления, копчения или запекания. Так вот в неподвижной влажной духоте земля тяжело пахла солнцем и потом, капающим с волос и носа учениц. Карикатурными движениями девушки силились отбить себя по бёдрам, разогреть мышцы ног, икры, всё было напрасно, толстенный слой костюма делал нас похожими на рыбу в панцире из соли. Я не знала, что разминать мне. Свинцовые веки? Глаза? Липкие от пота виски? Загривок? Чахнущая без вариантов была спасена тренерской помощью, в марево тяжёлого воздуха, обволакивающего всех нас, прокрался тренер Стайлс, он карабкался на цыпочках, спрятавшись за стёклами очков, над головой его разлилось обожженное небо, в нос ударил раскалённый день. Справившись с перипетиями крутого уклона, приблизился ко мне, лицо маскообразное, ни малейшего намерения привлекать к себе внимание. Я обратилась к нему полувзглядом, держа где-то на окраине занятых разминкой учениц, тем временем Доктор, обращаясь будто не ко мне, проговорил полушёпотом «Обязательно обгони Мишель», поймал мой разрозненный взгляд, отразившийся в его очках-авиаторах, и покарабкался наверх, голыми руками, как разбойник, отмахиваясь от мошкары. Его подопечная, вняв наставлению, скрупулёзно изучила учениц, среди красных от жары лиц отыскала ту самую Мишель. Почему именно о ней говорил Доктор? Девушка-вундеркинд, полиглот-востоковед, ценнейший кадр для школы, и в спорте она уступает только Глории и Лили. Боюсь, мой приступ на ее могущество окажется провалом. Слова доктора-тренера окрасились новым смыслом, когда учениц, разделив на два потока, погнали на дистанцию. Один круг в два километра вдоль знакомых лиц, подбадривающих нас хлопками и жидкими, немногословными подачками голоса. Зато как только скрывалась стая бегущих из вида, они принимались лялякать, обгладывая все наши косточки. Второй забег был пресыщен легкоатлетическими талантами, в нем бежали и Глория, и Лили, и Мишель, и я. Каждая собака в школе в курсе о моем отношении к подобным надрывательствам над телом и здоровьем, и потому уже с первых метров дистанции я тащилась в арьергарде, меня снедал сердечный набат по грудной клетке и рваное дыхание. Я совершенно убедилась в том, что введённая инъекция Доктора была не допингом, а, скорее, плацебо, потому и отпустила мысли о нем и силуэты учениц, вихляющие впереди. Я вполне могу продержать заданный километраж дистанции и даже немножко ускориться, если на то будут силы и разрешение фортуны. Уверенная в маршруте передвижения, не торопясь, упивалась моментом сего апогея адского безумия, перемахивала через брёвна-препятствия, в безобидности которых очень сомневалась. Ещё бревно и на два ещё одно. Только вторым бревном, плавающим в отсветах дня, было не падшее мертвое дерево, а та самая Мишель, стонущая безжалостно со всеми полагающимися всхлипами боли. Мой взгляд увяз на ней, распластанной в шокирующей позе. Судороги? Солнечный удар? Сердечный приступ? Или всё сразу? В душе моей роились все эти причитания о долге помощи, о сострадании, сестринстве, обязанностях моей будущей профессии, меня заманивали манки совести, вот сейчас пройду мимо и буду жалеть до конца дней, но я не жалела, мой организм сказал громкое «нет». Перед глазами виделась дорога только вперёд и больше ничего, ни неба, ни земли, ни зелени лесов. Я пробежала мимо, убеждая себя, чтобы сломать систему, нужно в первую очередь сделать усилие и сломать себя, свои принципы и представления, которые здесь в школе неуместны, разрезать без трафарета, мимо сгиба правила, которые культивировала с рождения, пригнуться ещё раз и если надо снова, и наконец свыкнуться с гримом тёмного героя в этой истории, я дала себе слово и я буду ему верна. После финиша разморенные от жары и забега ученицы скомпоновались в общий кружок для отдыха, переливы их голосов переплетались, сливались, ширились, все звонко, сочно обсуждали случившееся на дистанции с Мишель. Звяканье многоголосья мешало мне провести беседу с собственным организмом на вопрос, почему после финиша я не повалилась наземь, как это обычно бывает после занятий спортом, почему меня не мучает одышка, а сердце ёкает не так уж феерично. Неужели подействовало заклинание допинга Доктора под конец соревновательного дня? Концовку я добежала играючи, с диким энтузиазмом, и в итоге пришла четвёртой на удивление всей публике. Не ощущала себя героем дня тем не менее, ну и сказать что посрамила тренера — тоже неправда. Раскалились под солнцем не только мы сами, но и сплетни, собиравшиеся по душу Мишель. Была-то она спортсменкой заправской, и как это могло случиться, что к финишу не добежала, не пришла, не доползла. И в науках гуманитарных хоть на доску почета помещай, и с везением всё тьфу-тьфу нормально, как говорят, боженька в макушку поцеловал. Главный аргумент ее успеха в школе, внимание, ее вчерашний визит в сад Доктора Стайлса. Именно Мишель из десятка других по нечистой случайности досталась главная роль в сюжете, прописанным Доктором. И в этот момент понимания, когда у меня перехватывает горло и кружится голова, я отчаянно ищу его взгляд в суматохе лиц, движений, переговоров, все трясутся и нянчатся над телом Мишель, девушка почему-то потеряла сознание, и над всем этим хаосом спокойное, бесформенное лицо Доктора. В глазах его прячется тайна, в которую я могу забраться непрошенным гостем, но не получается. Он обрывает зрительный контакт, по-докторски что-то указывает другим, а меня сражают корчи, переломляют спазмы, я изнываю от вопроса: как эти руки, что до небес способны вознести, могут без лопаты закопать в землю? Прячу глаза от учениц, чтоб не прочли моего соучастия в докторской затее. Вот, значит, каким способом он решил меня в дамки возвести. А я ведь не верила поначалу в прямодушие его намерений, повелась на утренние песни Билла, воспевающие докторскую тёмную натуру. Хотя, что лучше — знать или не знать, что делается за границами твоего взора, для меня совершенно незначимо, крепко и сладко спать для меня нынче непозволительная привилегия.***
Дневная жара шла на спад, но только не в душевой, где царил свой микроклимат, не терпящий тишины и безголосья, чему я несказанно радовалась когда-то. Курортный сезон и бойня за туалетные принадлежности снова набирали немыслимые обороты, поголовье учениц целым стадом бодалось в тесной душевой, разбрасываясь скользкими кусочками мыла и остатками сплетен в отношении не только Мишель, но и всего дня. Ту самую Мишель и ещё одну ученицу мы не видели с окончания забега, их даже не пустили в душевую, а ученицам скормили версию-причину «их послали на важную миссию». Девушки восприняли эту новость с восторгом, а я с окостенелым молчанием. Их лица где-то расплывчато останутся в моей памяти, и на этом всё. Возжаждали их сердца пройтись и по Доктору Стайлсу, зародились подозрения, которых я большего всего боялась, ученицы сложили два плюс два и рассматривали работу в саду Доктора не просто как лотерейное везение, а как роковое знамение, приведшее к травме Мишель и ее выселению из школы. Все эти новости и совпадения дали им долгожданную возможность обратиться к самой нелюдимой из всех учениц и спросить ее, мол, ты же больше нашего общаешься с Доктором Стайлсом, не упоминал ли он чего так между словом. Сей вопрос ударил по мне неожиданно, где-то за штрафной линией моего ожидания, я содрогнулась, но не всхлипами, а холодом, пусть и было в помещении, как в сауне, напарено до удушения. Нашла тёплое укрытие в складках мокрого полотенца, обернула себя руками и пробурчала совсем неуверенное «ничего я не знаю, мы с ним вообще мало разговариваем». Моя ремарка породила увеселительный гомон и все влажные фантазии и комментарии, кружащие вокруг меня и Доктора, будто бы если не разговариваем, заняты чем-то другим. Долго ученицы гундели и голосили, как молодые мамочки, я спряталась от них в домике из ладоней, умывая лицо холодной водой и взяв курс на немногословие. Не стоило смотреть в зеркало, чтобы почувствовать, как кровь приливала к щекам с нарастанием хихиканья учениц, как тут же отливала, чтобы потом прилить ещё ярче и насыщеннее. Запустила руки в волосы, мысленно отгоняя просьбу «у кого расчёска», ведь знала, что не поделятся, и по привычке воспользовалась пятерней, проходя пальцами по пресным, тусклым, непромешанным, клёклым волосам, они стружкой рассыпались на мокрые водоросли, прилипали к лицу, свисали на плечи. А лицо наоборот поблёскивало жизнью, точно его намазали сахаром и расплавили, лоб и нос во время пробежки немного загорели, но в целом, на лице были выструганы все те эмоции, что я пережила за последние несколько дней, все эти неприятности и потрясения, будто тенью ходили за мной. А голоса учениц весело-развесело катились по коридорам вплоть до самых комнат, в которых нам было велено сидеть и отдыхать до определённого срока. В комнате жарко и воняет, как в раздевалке хоккейной команды, я не знаю, откуда взялся этот запах, его будто специально разлили из бутылочки, подсыпали во все уголки и трещинки, как если бы собирались морить крыс, ну или тараканов. После банных процедур меня сильно развезло и я плюхнулась на кровать в ожидании вечера, плотного ужина, новых сплетен, неожиданных визитов мужчины в белом с завидной регулярностью, никогда не угадаешь, за какой поворот зарулит судьба на этот раз. На кровати был ещё один подарок в день не моего рождения и даже не победы на соревновании. Рассмотрев содержимое, я озадачилась и всем богам взмолилась, ну неужели после всего пройденного и пережитого нас ещё погонят на теннисный корт махать ракеткой мимо мячика. Однако, когда к полшестого всех вызвали в столовую для праздничного ужина, я поняла, что дело дрянь, это теннисное платьице сыграет роль коктейльного вечернего, что является must-have в гардеробе любой девушки. Все ученицы — само любопытство, само высшее общество на выгуле в выходной, ручки сложены на коленях, чистые волосы забраны в несложные прически. По залу столовой разливается музыка, столы сдвинуты в одну деревянную композицию, поверх белые скатерти, чистая посуда, обновлённое меню. Взволнованные, взбудораженные боятся звякать приборами по беленьким тарелкам, восторженный шёпот колеблет душистую прохладу, не достигая слуха охранников. Они сегодня как будто взяли выходной, улыбки невпопад, кривые галстуки, выбившиеся рубашки, хмельные взгляды. Общее веселье обошло меня как-то стороной, весь ужин меня поташнивало то ли от хвойной эссенции в геле для душа, то ли от разнообразия яств на столе или накопившейся за день усталости. Я не прислушивалась к речам учениц, их бубнежу, весь вечер ковырялась в ризотто с белыми грибами, отказалась от щедрого бокала с настоящим просекко, не желая проверять на себе действие алкоголя и допинга. Всё диковинней казался сказочный вечер в компании учениц, без сторожевого глаза вертухаев, в разнообразии блюд итальянской кухни можно просто потеряться, от одного бокала алкоголя после долгого перерыва сразу же захмелеть. Но хмель мне был не страшен, а глаза оставались ясными, и я всё чаще стала подмечать, что к некоторым ученицам подкрадывались поддатые охранники и, не нарушая общей идиллии вечеринки, по-тихому всё шито-крыто, выводили их за дверь. Так, к середине вечера мы распрощались с тремя ученицами. Несмотря на мою обособленность от общества едоков, слух, пущенный самой крайней к двери ученицей, достиг и меня. Оказалось, девушек, так решило большинство заседающих за столом, скосило такое везение, что во век никому и не снилось, их припрягли к ответственному заданию прогуляться на четвёртый этаж и повстречаться не только с директором Гитлером, но и людьми-ревизорами, стоящими на три головы выше школьных управителей. Я признала безоговорочно и не стала сопротивляться растущему желанию, что хочу стать четвёртой счастливицей, пусть я и заняла не место в тройке по итогам экзамена, почувствовать себя исключительной в их глазах, персоной особенной, не побрезговала бы даже заглянуть в их лица, хоть всех мысленно ненавидела, лица тех, кто определил нас сюда, отдав распоряжение, в чьих руках вся цепочка производства, кто держит эту марку лицемерного спектакля. Эта встреча могла бы стать отправной точкой в моих масштабных планах, если бы только меня пригласили. Время шло, на убыль шла еда, напитки, из дверей вновь, как призрак, выплыл охранник. Внутри меня разрослось волнение, было забыто всё, в один голос я стала твердить «возьми меня, возьми меня», и он подошёл ко мне, минуя Лили, Глорию, отлично справившихся с соревнованием. Я не уклонялась от своей школьной ответственности и без призыва, без убеждений, без применения силы поднялась, вышла, выдохнула. По другую сторону меня ждал Билл, лицо его прорезалось ленивой улыбкой, он кивнул мне и без объяснений сопроводил на четвёртый этаж. Прежде чем совершить своё правое дело и встретиться с верхами самых верхних верхов, осмелела и для общего интереса решила задать вопросы: — К кому ты собственно меня ведёшь? — не рассчитывала на откровения Билла, затолкнула поглубже правду, что знаю, какой длины наставник навешал лапши мне на уши, не пожалел с утреца подкормить углеводами. За его ртом нужен глаз да глаз. — Боард оф дайректорс, — ответил, несвойственно картавя по-английски. — Вот прямо так. И что у них, какие обязательства? Стрельнул в меня взглядом мол-дурочка-сама-не-догадываешься и проговорил тусклым голосом: — У них мандат на всё. — А сколько их там? — Около пятнадцати. Порядок на четвёртом этаже требовал тишины, потому Билл, не выказывая охоты со мной трепаться, выплюнул распоряжение: — Не позволяй себе лишнего при них. — Я даже не пила сегодня. — Похвально. В болезненном безмолвии мы очутились у дверей, типичных для четвёртого этажа, от волнения я вся разгоряченная, переполошенная, вся моя трусливость захотела вылезти наружу, но я вскинула подбородок, окатила решительным взглядом Билла, и хотела поторопить «ну же, давай!», но наставник не спешил, соблюдая все буквы порядка нужно было сперва начальников известить, что гости прибыли. Билл собирался стук в дверь подвергнуть воплощению, но вдруг взбесилась его рация, пробуждая во мне старую-добрую паранойю и задушенные страхи. Наставник гневно ткнул пальцем в аппарат и вперился ухом в динамик, внимательно слушая говорящего. Свирепо покосился на меня и проорал на сколько возможно дозволительным шёпотом «Ты совсем спятил?! Мы уже на месте, да пошёл ты, придурок!» и добавил в конце парочку слов покрепче для закрепления эффекта своей безоговорочности. — Всё в порядке? — осведомилась я, чувствуя, что разговор касался и меня в том числе. — Нам пора, — пальцами, что клейкая лента, он вцепился в мою руку и без обязательного стука втолкнул меня вовнутрь. После дюжины измождённых волнением шагов по ковру настолько мягкому, что было стыдно вовсе сюда заявляться в этих чумазых кроссовках, я узрела комнату, изящество которой привело меня в немой восторг. Это было самое большое помещение, что мне удалось посетить на четвёртом этаже, наверняка оно использовалось для таких вот светских раутов, где мужчины в роскошных одеждах, точно в мундирах, белыми пудровыми руками (нет ли на них лайковых перчаток часом?) тонкими пальчиками, не знающими тяжкого труда, держат бокалы с соломенными напитками. Видела ли я на свете интерьер более помпезный? Золотые обои на стенах в модных облачениях картин в резных рамах. Вся мебель, а это огромный стол и стулья, обитые небесным бархатом, из красного дерева. Вдоль окон композиция из разномастных мягких кресел, здесь и тахта, и софа, и кушетка из дерева, все утопают в мягких подушках и декоративных покрывалах, напоминающих шкуры зверей. Перед столом с перламутровой столешницей, тяжело вздыхающим от количества еды, мраморный камин, на нем тикают латунные часы, атмосферу оживляет целый сад цветов на глубоких подоконниках и лёгкая, как мотылёк, мелодия без слов. А под самым потолком позолоченная люстра обрушивает град света из капель хрусталя. Я боялась дышать, шуметь. Мое появление здесь казалось ненатуральным, неправдоподобным. Сидящие мужчины растворялись на фоне золота обоев и вычурности лепнин, обращались в одно бесформенное лицо, раскроенное швом улыбки, их дьявольские глаза без сомнений выражали пикантный интерес, будто я предстала перед ними новым блюдом, требующим тщательного изучения рецептуры. Сподобилась на приветственную улыбочку, быстро израсходовав боевой запал, их слишком много, чтобы можно было прямо с порога примерять защитные латы и доспехи и кидаться в бой. Поспешность в стратегическом планировании чревата куда более значительными неудачами, чем можно предположить, к тому же я была на новой территории, где требовалось сперва обвыкнуться, к счастью для меня, неловкость паузы загладил Гитлер, разрисовывая меня словами в своей сладкоречивой, угождающей манере перед важными мундирами. А вот одна из наших самых трудных учениц, ох, и натерпелись мы с ней поначалу, — выразительно жестикулировал руками, затрагивая меня невидимыми прикосновениями. Чем больше он говорил, тем паршивее мне становилось, тем безжалостнее клокотал в груди гнев. — Но посмотрите, сейчас мы видим девушку, которая показала один из лучших результатов на экзамене. Вот что значит воспитание школы, метод наших рук, сочетание кнута и пряника. Как же вы выросли, Эмелин. Как похорошели. Вы прямо-таки нас удивили своими результатами сегодня. Одним словом, молодчина, — и он продолжает пичкать уши льстивыми складными комплиментами, обращаясь к сидящим гостям, к камину, к каждой загогулинке в этой зале. Я вижу этот момент свершения задуманного. Я стала чёрной лошадкой, как того хотела, выбила из игры Моритца, догола раздела его несбывшиеся прощания, оставив после них смех победителя и только. — Чего же вы стоите? Подходите ближе, познакомимся, — и воздух прорезает их гомерический, похабный смех. С грузом приписанной мне похвалы приблизилась к гурманским блюдам и только тут узрела насколько омерзительными были расквашенные жирной пищей и алкоголем их физиономии. У всех глазёнки узенькие, присматривающиеся, замшелые от постоянного безделья и развлечений. На их лицах внезапно появляется жиденько-приветливое выражение, они кивают мне, подбадривают, наклоняя головы, внимая каждое движение теннисной юбки. Воздух между нами вдруг наполняется дымкой, от мигания их глаз цветут и скачут точки и кружки перед глазами. Голова не просто кружится, она будто отваливается, слетев с шарнира, и сама по себе катится по мягкому ковру. В ушах гудит рой насекомых, ужас онемения и непонимания, что со мной творится, лишает меня слуха, зрения, памяти. — Ну, как вам у нас здесь? Нравится? — чей-то голос катится тяжелым эхом. — Можете задать нам вопросы. Вдруг вас что-то интересует, — их рты так широко открываются, будто они чихают, а слова получаются непрожёванными. Вопросы? Мой взгляд пятится в изумлении. Так много, что не пережевать за раз. Оливки, сыры, профитроли с зернистой чёрной икрой, розочки красной рыбы, паштеты всех оттенков коричневого, тонкие листики сырого мяса… От красных кровяных прожилок в горле что-то булькает, тошнит и выворачивает, глотаю и натыкаюсь на язык, хочу упасть и не вставать. Шарахаюсь на мягкий стул в итоге, меня шарахают в ответ незамедлительно «кто вам разрешал садиться?!» Голова болтается, подбородок клюёт, опускается, заламываются позвонки, кулаками накрываю шею, дышится как-то с потугами, всё блекнет, но не голос, исполненный мрачным отчаянием и паники «Где она?» Он вторит и вторит, и зов его устремляется ко мне, я вижу Доктора Стайлса по щиколотку в волосатом ковре, по горло в дразнящем свете декорацией. Он не двигается, смотрит на меня, до предела распахнув глаза, на лице его появляется решительное выражение. — Стайлс, что вы себе позволяете? Вам нельзя здесь находиться! Немедленно покиньте кабинет! — он сердито вздыхает, не откликаясь на шумные крики обожравшихся персон, позволяет себе шаг вперёд. При этом движении мой взор будто брызгают молоком и всё покрывается матовой туманностью. — О, Доктор, как мы давно вас не видели, — лоснящийся ехидством голосок журчит из-за стола. Сидящие обмениваются издевательскими ухмылочками, не жалея безжалостных оскалов. Они сожрут и тебя, берегись! — Мне нужно поговорить с ней, — заявляет Доктор и голос его по швам трещит от гнева. — Нам тоже нужно с ней поговорить, поэтому она и здесь. Однако Доктор не собирается проминаться перед господами-вельможами, резкими движениями он распиливает мягкий ковёр, посыпая его своей решительностью, и становится напротив Гитлера, тот подскакивает и подлетает к Доктору, надсадно втолковывая ему следующее: — Ты с ума сошёл, Стайлс! Они мои начальники, — поздно, слишком уж далеко загнала Доктора нежданная ярость, он пырнул пальцем грудь Гитлера. — Плевать я на них хотел. — Подумай о последствиях! — голос его угрожающе звенел. — Рэй, ты сам подумай о последствиях. У нас был уговор, именно я за неё отвечаю. Ты не видишь, ей плохо? Скрестились наши взгляды, мой жалобный, ничего не смыслящий, его — осверепелый, пророчащий спасение, которое так долго обещал. Но чтобы спасти, пришлось сперва пройти все стадии клинических проверок, и холод, и пожарище, и обвинения во лжи и ее же опровержение. — Прекрасно вижу, что ты напортачил, — рассмеялся Гитлер. Доктор отступил назад (неужели сдался?), оставив на ковре шаг-напоминание и голосом, от которого захотелось сжаться, точно от огненной атаки, озвучил: — Ей плохо. — Тем лучше! — поступил проворный ответ. — Я ее забираю. «К его мнению многие прислушиваются, его слушаются.» Слова Доктора отдавались далёким звоном и звяканьем стенок бокалов, не могу сказать точно, что конкретно это было — празднование нашей кончины, увольнения Доктора или моего исключения, — однако Доктор всё же выплюнул пару метких слов, растаптывая это громкое звание «начальники начальников», и, подцепив меня под руку, оставил пиршество без нас. Мы шли тихо в полутемени коридора, я умудрилась раза три оступиться, но всякий раз тёплая, уютная ладонь Доктора ловила меня ловкими движениями, я переносила вес своего тела на него, подлезая под мышку, что ему пришлось пристроить руку поверх моего плеча, думаю, ему доводилось тащить и потяжелее пациентов. — Голова совсем раскалывается, — жалобно всхлипнула я. — Это побочки, Эмелин. Не предусмотрел. Или не хотел предусматривать? Всё мое восприятие рассекается посторонним шумом, я не ведаю, то ли взрывается что-то в голове, то ли этот шум реально существует. По стенам ползут цветные круги, я жмурю глаза и прошу провожатого остановиться. Судороги раскусывают меня, как куриную косточку, меня переворачивает, страх поднимается из живота к горлу, к пазухам носа, и я падаю прямо на Доктора, безболезненно уткнувшись лбом в его грудь. На секунду я останавливаю эту внутреннюю борьбу с собой, прислушиваюсь и помимо грохота его сердца в груди, густого и острого запаха мужского пота и ещё чего-то свежего, точно душистый сад после грозы, слышу отчётливые крики мужские и женские, будто разрастается драка, близкая к убийству. Возвращаюсь на несколько моментов назад, Билл говорил, этих директорсов около пятнадцати, но в кабинете было их намного меньше, и где все эти ученицы, выдернутые с торжественного банкета? Кому принадлежат все эти крики, ломающие психику и представления о способностях человеческого голоса? Зажимаю уши, чтобы не слышать отчаянной мольбы о помощи и втравливающего «заткнись», сильнее прижимаюсь лбом к груди мужчины, хочу растаять в этом моменте, стать лишней черточкой на его татуировке, ниточкой в пропахшей мужским телом рубашке, родинкой, капелькой влаги в яремной впадине, да где угодно, лишь бы быть не здесь. Он молча накрывает мои руки своими, помогая купировать неистребимый шум, создавая дополнительный слов шумоизоляции. В его груди разносится топот, дыхание шустрое, опаляющее. Через несколько секунд, колеблясь, убирает руки, укрывая мои плечи, стягивает их на спине, обнимает, затягивает в тёплое одеяло безопасности. Я вижу гаснущий свет и мысль, яркую до потери зрения: если бы не Доктор Стайлс, меня бы давно размолол аппарат школьной системы, им плевать на всё и всех, они бы избавились от меня и даже не вспомнили опосля. Но я всё ещё здесь. Благодаря ему. Он единственный помогает мне, потому что я нужна ему… ему нужна моя помощь. И это единственная причина, почему я должна здесь остаться.Help does not equal to salvation