They are free as two white birds with white strained knuckles of the killer's hands You could say he was trapped and desperate
Репродуктивная система громкоговорителя разродилась громоподобным двуголосьем, сквозняком гуляющим по обшарпанным коридорам одичавшей школы, с шипением выползающим через распахнутые глазницы окон и разинутые просветы между половицами и дверьми. Шелестящий голос разбегался звуковыми волнами, съедая, заполняя собой воздушное пространство, склонившееся на сторону напряжённой тишины. В немом замешательстве вылезшая на рожон я, убаюканный рычащими голосами Доктор и расчёсывающий свой подбородок Моритц единогласным решением сбавили обоюдный закипающий гнев до режима медленного томления. — Едрен-батон, скомо хошь можа жопу надрывать, а энту херовину я не подыму. Отчудили энти олухи в таку жарищу реформы затевать. — Чес-слово, тебе б лишь носом шмыгать, заделался тутова бабней-размазней. Начальственники велели сёдня систему заменить? Так? Старая, мол, прахом расчихалась, видать, кто-то из здешних зуду подхватил. — Ясен-пень, им то жопы подтирай, то железо на горбе таскай. А к нам никакова благовоспитания. — Внимания, дурень! Твоё дело — пасть прихлопнуть и поменьше языком ляскать. И следи за своими грабками, ежель не хошь без башки остаться. — Чем им прежня пигалица китайская не угодила? Стара и непотребна? Иль чаво? — Начальство о таковых вещах меня не известило. Тише-тише, ты! Помалёньку, за тутов край подцепай. Молва пошла по школе, мол, азиатская манера говорения… — Какая-какая? — Азиатская, ну тамские недомерки её же собирали, систему то энту. Со временем ее кваки и чваки школьным властям… — Понял я, не всласть. — Да, чего уж говорить, всем старушкин трёп приелся. Заседало заседание, и парни с голосом, не то шо мы, порешали, шо с теперешнего дня глас главного-заглавного эдакая гипнотическая колыбельная в учащихся страх будет взращивать. О как. — Нда, чаво хужей и не придумать. — Хотя, ежель покумекать, азиатские прохиндеи не больше твоего старались, как грится, спустя рукава ихнего кимоно и сари работу делали. С новой системы пылинки у меня сдувать будешь, дубина. — Наглость — второе несчастье, мать ево! — Дело надобно заканчивать. За тот он тяни проводок. — Да в энтом херовом безобразии сам Дьявол ногу сломит. — Тьфу ты, упаси Господи, он тя услышит. — Совсем меня за имбецила держишь? Я не о нашенском Дьяволе толкую. — А, слав-те-господи, я аж за сердце схватился, вдруг какие недоноски услышат. — За энтот, Вольф? Поглядь! — Не за энтот, опоссум плешивый, за красный. — От этот? — Угу, от этот. — Всё одно, не дотумкаю, на кой хер начальственникам энта дребедень. — Дела яснее ясного, Бобби… Высокоинтеллектуальная беседа исчахла, издохла так же быстро и неожиданно, как и началась. Дразнящие их выкладки по некой важной реформе в школе приумножили и расшевелили мои душевные трепыхания, до этого момента затаившиеся щемящим холодом в животе и груди. Тревога обращалась в ужас, покуда Моритц, склевавший сигарету до фильтра, обыденно-равнодушным тоном, свойственным многим известным серийным убийцам, комментировал услышанное: — Глупым енотам было поручено модернизировать систему внутреннего оповещения. Прежняя, как сообщил начальник службы безопасности, далека от идеальных кондиций. Да и сам главный снизошёл до таких мелочей, лично проверил аппаратуру, не удовлетворился и приказал немедленно её заменить. Разумное решение, учитывая постоянные сбои и неполадки. Среди учениц, хотя мы прислушиваемся к их мнению меньше всего, так сказать в кулуарах, ржавый оповестительный голос, мягко говоря, недолюбливали. — Вполне оправданное решение, — отозвался Доктор. — Об этом уже не первый месяц молва ходит. В расслабленно-дежурном противотоке обмена мнений по ничему не значащему для меня вопросу, да так и не скажешь, что и для Доктора с Моритцом обсуждаемое имело хоть какой-то вес, мне удалось сдвинуть одеревеневшие, обвисшие конечности тела, борясь с течениями неуёмного, дразнящего своей неизбежностью случая. Случая, который вписал нас троих в одну безбашенную картину и закупорил под крышкой гнилостного воздуха, отравленного сигаретными выхлопами блондина. Покуда я, будучи выдвиженцем на фронтовую, переместилась с линии огня на позицию менее престижную (за плечом Доктора), но более незаметную, Моритц, наставник Глории, раскурил вторую на моей памяти сигарету, а Доктор Стайлс, на время вычеркнув наш прошлый тет-а-тет, также холодно, скривив губы в усталой гримасе, расспрашивал Моритца: — Давно отстрелялись? Насколько я помню, вас с подопечной делегировали в Лейпциг? — Агась. На казённом вертолете летали. Дельце не терпело отлагательств, а выбрав бы автотранспорт потеряли весь день. За нахально-ленивой ухмылкой Моритца, его шутейным тоном и нервным причмокиванием сигареты меж губ, и таким старательно непринуждённым видом Доктора несомненно крылись куда далекоидущие словесные баталии, нежели холостое пустословие и деланное спокойствие. — Тот самый медбрат из Швейцарии опять решил пошалить? — уточнил Доктор. — Он самый. Сперва похозяйничал в небольших деревушках на границе Швейцарии и Германии, наделав не мало шуму и выпустив не одну ленту патронов. Это ж надо осмелиться устроить пальбу в мечети. Там половина населения собирается на пятничный намаз. — У него же не было подельников, — Доктор хлестнул улыбкой, и на миг, где-то на краю моей видимости, я перехватила его взывающий взгляд. — Без подельников он бежал с поджатым хвостом. И с несколькими ранениями. — Если бы это хоть сколько выбило его из колеи, — возмутился Моритц. — Задохлик, пренебрегая тем, что за ним охотятся правоохранительные органы всей чертовой Германии, отправился на один из крупнейших автовокзалов, в Лейпциг. — И что там? — Оцепили всю Вилли-Брандт-Плац. Мы едва успели улизнуть из-под носа полиции, будто бы это нас пришли арестовывать. — Всё благополучно закончилось? — Ещё бы. Без проволочек, сработали как швейцарские часы, помешали ублюдку отправить под рельсы мамашу с ребёнком-инвалидом. Представляешь, до чего опустился? В общем, всё пучком, — довольный отрапортовал Моритц. — Могильщики уже идентифицировали его личность? — поинтересовался Стайлс. — Пока рано говорить. Имя на букву «А», выходец из Эритреи, радикал, придерживался крайне-правых взглядов. Беседа уперлась в неловкую пустоту, предзнаменующую развязку доселе воинственно напряжённых голосовых связок. Готовясь к марш-броску, Доктор Стайлс зацепился взглядом за морозно-холодные глаза Моритца, соответствующие его глумливой усмешке. Вступительные слова истаяли, заготовленные речи отходили от дремотного состояния, оживая смачными репликами, первую из которых выплюнул Стайлс. И сделав это, хмарь сигаретной завесы тотчас обратилась в кристальную прозрачность и присутствие мое, доселе второсортное, вновь обрело значимость. — Как справилась твоя подопечная? Многих шарахает шоком после блинного чаепития со старушкой Смертью. Взгляд блондина не сулил ничего хорошего, бугристые мышцы плеч и рук напряжённо вздулись, а живот напротив втянулся внутрь, будто Доктор Стайлс одними лишь словами откулачил того под дых. От царившего напряжения даже мои волосы, вновь приняв вид сухой соломы, наэлектризовались и устремились ввысь. Стайлс смотрит Моритцу в лицо, улыбается, будто сама его улыбка должна раздразнить блондина, растрясти одеяло спокойствия, за коим он скрывает свою истинную натуру ссыкушной свиньи, гадящей исподтишка. Хотя до сих пор мои сказания скорее для Доктора мистическая быль, нежели закреплённая печатью факта правда. — На что ты намекаешь? Глория — девчонка не из робкого десятка. Даже сейчас она не восстанавливает силы, лёжа на кровати после обеда, я не стал её жалеть и потворствовать желаниям вскипятить задницу, отсиживая ту под солнцепеком в библиотеке, а отправил на кросс. В такую жару, было не возмутилась я. Но ни растратилась ни каплей сострадания к девушке. — Зачем тратить время впустую! — но Доктор Стайлс блондина оборвал, учуяв, что беседа истощает свой прежний накал. — А как же травмы? Всегда есть вероятность… — Какие травмы, Стайлс? — лицо Моритца теряло осмысленное выражение, ума, видимо, у него не палата, а затхлый чулан. — Как какие? После всех глубинных погружений и телесной свистопляски при полном аншлаге из тестостерона, — Стайлс кряхтя откашлялся в кулак, пряча дерзкую улыбку. — Зашла бы она ко мне. На осмотр. Я бы мог и пилюли прописать. Да и сам не стесняйся, я специалист широкого профиля, Билли-Бой. Зрелище свирепого выражения на потемневшем лице Моритца внушило только мне, никак не самоуверенному Доктору, одновременно и страх, и ликование. Эти губы, до этого шутейно и пылко штампующие комплименты своей больше чем близкой ученице, до такой степени сейчас рассинхронно шлепали в темноте, разбрызгивая ртом слюну негодования, что захотелось не только молиться на Бобби и Вольфа, чтобы они вновь отвлекли нас своей тарабарщиной, а взывать всеми известными заклинаниями, способными оживить старую систему оповещения, вселившись в неё всепоглощающим ультразвуком. Взгляд Моритца соприкоснулся с моим, трусливым и ошалелым. Я сделала микрошаг назад ближе к своему микроинсульту. — А-а-а, — растянул он звуки и губы, — кажись, я понял, откуда дурной ветер дует. Наша синеокая горлица задурила, запудрила мозги, песню сладкую завела, а наш дурачок и обманываться был рад, верит россказням наголову подбитой птицы, — его глаза резко перескакивают на Стайлса. — Погоди-погоди, — зачастил Доктор Стайлс просительно-виноватым голосом. — О чём это ты? Что она должна была мне сказать? — Прекрати водить меня за нос. Чего она тебе наговорила? Выкладывай, что держишь на уме. Какую-то минуту все молчат, Доктор вновь улыбается, много о чем говорящая такая улыбочка, топчется на нервах Моритца, растягивает их как гармошку и в последний момент отступает, чтоб не лопнул сосуд терпимости и захлестнула нас волна гнева праведного. Ведь знает Моритц, ещё не попав в капкан, а лишь завидев собаку охотничью (но та случайно вынюхала то, что знать не должна была), что и сам охотник рано ль поздно ли костюм охотничий на халат белый, привычный телу, сочтёт за лучшее. Оружие. — Вопрос мой прост, без подковырок и приблуд. Сам знаешь, порядок всему голова, так в правилах написано, все мы перед ним немы. Теперь ответь: давно ли акт агрессии твоей распространяется не только на разыскиваемых преступников-радикалов, бежавших из тёплых стран, а на мирных участников сего масштабного процесса, что не мы учинили, а все мы в нем участники? — Я ничего не понял из того, что ты сказал, — признался Моритц, прошипев ядовито-приторным тоном, чувствуя скрытую подковырку в изречениях Стайлса. — У вас с ней был конфликт? — выпалил Доктор Стайлс, и маска непринуждённого шутовства отпала, как женная солнцем штукатурка. Тяжесть разгневанного взгляда Доктора, направленная на оппонента, не придавила того к земле, как тому бы хотелось, а прихлопнула меня, как только попурри звериного ансамбля с доминирующим соло жеребца раскатистым смехом не заголосило из глотки блондина. — Конфликт, ты спрашиваешь? — хохочет, задыхается. — Друже, у неё со всеми в школе конфликт. А ты спрашиваешь, был ли у нас конфликт! — Меня не интересуют все. Сузим круг подозреваемых, — Моритц резко замолчал, прищуриваясь. — Ты, например? — Я? — тонкие, прильнувшие друг к другу пальцы перпендикулярны небу, мол, не виноват, а моим ладоням так стало горячо, а желудок смутило от досады при осознании, что словесная баталия, сколь бы Доктор не сыпал солью, а Моритц перцем, останется безвкусной. — Да, ты! Ты в курсе, из-за чего у твоей подопечной Глории и Эмелин произошёл утром конфликт? — Знать не знаю, — в голосе грешника брезжит изумление. — Мне доложили, произошёл незначительный конфликт, но как-то времени не было прояснять ситуацию. — Занят, что ли, был? — съехидничал Доктор, челюсти Моритца стиснулись от гнева. — Занят? — закричал Моритц. — Ты спрашиваешь: был ли я, блять, занят? Я по собственной прихоти смотался в Лейпциг, прогулялся по Променаду в шоппинг молле, посетив только четные бутики, а на обратном пути нечетные. Мне же не надо было, шныряя по толпе, в спешке искать и отлавливать тронутого ниггера с охапкой психических расстройств и не менее безумных планов. Да, Стайлс, я был не занят. — При всей твоей занятости, ты одним из первых вернулся в школу. Неужели в твоём распоряжении не было и секунды перекинуться парой слов с подопечной? Хваткая напористость Доктора не ослабевала. В царящей обстановке не место анализу действий и разбору полёта слов, но даже тогда сама я, зачинщица всего этого по сути, признала, что мне неведомы причины, по которым Доктор (он всегда над всеми возвышался и не почитал подачками своего внимания) продолжал раскатывать этот запутанный клубок из дилеммы «было — не было». Не лучше ль отступиться, мол, прикинуться, что мне всё до лампочки, чем ждать от Моритца признания. Так же вероятно, как и осадки в ближайшие три дня. Остановитесь, хочу подсказать ему вполголоса, но даже этой половины сейчас нет. — Я блять… — блондин разразился бранью. — Чего ты от меня хочешь? В чем ты меня хочешь обвинить? Скажи мне в лоб. Скажи всем, да хоть сегодня на послеобеденной планёрке подними этот вопрос. Отрапортуй нам, что из бреда сумасшедшей ты принял за чистую монету. Ты же специалист широкого профиля, а на очевидные проблемы, не абы какие, а медицинские, закрываешь глаза. Или же она хорошо прикидывается? Строит из себя дурочку? А, Эмелин? Лица двух обращаются ко мне, Моритца — будто скомканное гневом, Доктора — смотрящее куда-то внутрь, вглубь себя. Неуравновешенная улыбка виляет на губах блондина, его корпус делает выпад вперёд, а звуки тишины подсказывают мне, что пришёл мой черёд отыграть проходную роль в этой сценке. — Расскажи, что там за конфликт такой случился, не жалей деталей, подробностей, — подзуживает Моритц, кривясь и усмехаясь, зная наперёд, что я на это не осмелюсь. Решаю принять самое дипломатичное решение, на мой взгляд. Превозмогая свой испуг, игнорируя озноб, от которого ходуном ходит даже подбородок, и патетическое дрожание голоса, я медлю секунду, дебатируя сама с собой, правильно ли поступаю, учитывая все прошлые потуги разнести в пух и прах всю эту чёртову систему, и признаю, что трусости во мне намного больше смелости. А пока остаётся выдавить из себя, смотря в изумрудное сверкание глаз: — Доктор, мне что-то нехорошо, — пячусь назад, дрожащая ладонь брякается о выступ дверной ручки. — Я лучше пойду к себе. Мне надо… это… Продираюсь сквозь сквозняк, принимающий меня в ледяное объятие, ловлю движение Моритца, он расчехляет третью сигарету и даже не смотрит на дезертирующего труса, а его глаза свечением маяка выписывают на синей дымке темноты немой вопрос «Что, даже не будешь бороться?» Нет, я всё-таки стратег и тактик, а бой без подготовки равнозначен самоубийству. Все брошенные доводы рассудка, если посмотреть на ситуацию намётанным глазом игрового шулера, не покроют те выпады ва-банк, которыми Доктор пытался пронять непоколебимого в своей правоте Моритца. Если нельзя воротить прошлое и избежать разжигания конфликта в тайной комнате, повлекшего к необратимой цепной реакции из вертких ударов в мой адрес, то можно было бы подумать дважды, прежде чем начинать терапевтический сеанс с Доктором Стайлсом во время автомобильной поездки. Тем не менее, если взглянуть на ретроспективу, рассказывая ему всё, я не держала в голове мысли, что укоризны в адрес Глории и ее наставника, достигнут ушей последнего звена. Глория уже оповещена, что тайный роман нельзя назвать тайным, поскольку секрет, разделённый мужчиной и женщиной, как минимум знают четыре человека. Естественно никто не мог дать точный прогноз, где и когда Моритц захочет пропустить сигарету и именно в этот момент наш уставший дуэт будет возвращаться с успешного выступления в Messe Berlin. В просчеты действий по подкопам в систему вкрались ошибки, из которых можно сделать лишь один вывод, — перед лицом опасности я бессловесна и бессильна, а все мои усилия расположить к себе хоть кого-то в школе, увы, ущербны. Совсем умалишенной нужно быть, чтобы полагать, что сексист проникнется идеями феминизма. Но чем хорош этот опыт, я сделаю пару заметок на будущее. Во-первых, никаких откровенных бесед с Доктором Стайлсом. Во-вторых, вот Моритц принарядил меня в перья горлицы, но всё естество моё, скорее, претендует на иной титул — темная лошадка. Несгибаемое упорство и неустанная воля — единственные верные качества, способные искоренить клиническую трусливость, мягкотелость и вяломыслие, если можно так выразиться. Придётся поставить на кон всё, прописаться в застенках школы, при этом быть мягкой, делать вид, что уступила, отступила. Однако репетиция образа героя-злодея должна начаться уже с этого момента, пусть даже роль моя низка и подла. Я осуждала школьных обитателей за учинение зла, насилия и деспотизма, но без этих оттенков мне не смешать задуманный геройский грим, пусть даже воплощение их будет не физическое, но не менее суровое. Пока под тихое жужжание вентилятора закладывался фундамент злодейских козней, а я сама пребывала в сумбурных рефлексиях, традиционный баварский обед, выпустив весь пар и жар, принял вид отталкивающей холодности. Правило пустых тарелок никто не отменял, пусть даже в столовой не было ученической возни, а соседствовали со мной лишь лучи солнца, высвечивающие свиную отбивную, вареный картофель и кислую капусту, я непреклонно прожевывала симбиоз белков, жиров и углеводов. В душевой, как и в столовой, никем незанятое помещение патрулировали тишина и безголосие. Прибывшая до меня Глория, по благословенной отмашке наставника, наматывала километры вокруг школы, фиксируемые новыми часами. Насколько я поняла, мы с Доктором пришли к финишу вторыми, и в школе было так тихо, словно я забрела в лесную глухомань. Смывая с тела остаточное напряжение и следы первого трудового дня, через ливневый дождь из лейки душа, я услышала шаркающие шаги, насторожившие тем, что их амплитуда и протяженность говорили о том, что человек не просто пришёл и занял статическое положение либо у умывальника, окна или душевой, он напутывал следы, перемещаясь из пункта А в пункт Б по запутанной траектории, заложив руки за спину и обмозговывая что-то. Это уже нарисовало моё воображение. Создавалось впечатление, что кто бы там ни был, он либо собирался измерить площадь ванной комнаты, либо… Воздух иглой прошило звяканье оцинкованного ведра, всегда наполненного девятью литрами воды, стоящего под подоконником. Заскользили прорезиненные подошвы. Моя рука вспорхнула и выключила душ. По жилам разлился необоримый страх. Губы разомкнулись и испустили крик. А полотенце, перекинутое через перегородку, завалившись на крыло, как шёлк скользнуло вниз. — Тук-тук-тук! Уставилась в недоуменном молчании на белую перегородку, внимательно слушала, надеясь на продолжение. Потрёпанный не одним языком ответ «Кто там?» пригвоздился где-то на кончике, но сказав я это, со стопроцентным попаданием закрепила бы за собой образ дурочки со съехавшей крышей. А что ещё ответить? Открыто, заходите? — Сантехника не вызывали? Тот первый испуг во время триалога всё ещё был жив во мне. Без всяких осторожностей я вцепилась в неудобную ручку душевой и потянула ее на себя. Чертова школа не раскошелилась на блядские щеколды — средства защиты. Снаружи тяжесть тела привалилась к двери, видимо, он пока не собирался разоблачать меня. — Что бы ты не задумал, я тебя не боюсь! — прокричала я Моритцу, мое дыхание, вихрем вырывавшееся из ноздрей, смешивалось с испарениями после горячего душа. — Не боишься? — проговорил с усердным удивлением, и давай себе дёргать за ручку, но как-то мало он усердствовал, будто намеревался припугнуть меня, а не напугать до смерти. Тем не менее, стоя в чем мать родила за тонкой перегородкой от уже раз навредившего мне ублюдка, я не могла чувствовать себя в безопасности. Какая там безопасность! Мы вдвоём в чертовой ванной комнате. На всё воля… Моритца. — Я не собираюсь пугать тебя, слюнтяшка. Зачем? На тебя дунь и ты падешь смертью хлюпкой. Видел я твои гипертрофированные глазёнки на сером как сарайные мышки лице. Мучилась бессонницей вчера, а? Отсюдова синяки распрудились под глазами? Даже не думал пугать тебя, упаси Господи. Боязливого муравьишку, убегающего от подошвы великана-растопчителя, уже ничто не спасёт, верно? Плевки сведений относительно моего внешнего вида я по привычке пропускала мимо ушей, отдавая все силы и внимание на спайку своих рук и хлипкой ручки, которая, казалось, оказалась такой же рохлей, как и я сама. — Ты там жива? Пробасил порочащий честь голос. Страх или дрожь от естественной сушки тела без полотенца продолжали сотрясать рёбра, а живот сжимался, соответственно, плотному обеду становилось всё теснее и теснее, и я отняла одну ладонь, чтобы накрыть губы и предотвратить естественную реакцию организма на угрозу извне. Я что-то промычала, неразборчивое и едва слышимое. Моритц продолжил гнусить гнусности: — Я вообще-то попрощаться пришёл, крольчонок. — Попрощаться? Школа решила основательно избавиться от старья и гнилья? Моритца сражают смеховые конвульсии, в припадочном состоянии он бьется о дверь в душевую, пока я обшариваю взглядом два квадратных метра на признаки средств защиты. Увы и ах, ещё задолго до меня школьные управленцы предусмотрели и, следовательно, предотвратили все попытки как самоубийства, так и убийства. — Нет, Эмелин. Распрощаться нам придётся с тобой, — констатирует и снова смеётся. Но насколько заразным не был бы смех, я оставалась имунно толерантна к сей напасти. Слова Моритца застряли в горле рыбьей костью, не выплюнуть, не проглотить. Насколько мне известно, а идеология вещь стабильная, из школы нельзя самоисключиться или выбыть на каникулы. Да и по контракту, мною бездумно подписанному, я здесь в неволе на целых три месяца. Так что же это за мелкие провокации? И осознав всю чушь и бессмыслие приговора сантехника, голосом, исполненным ненавистью, я прошипела: — Меня так просто не сломать, Мо… — задумалась и про себя улыбнулась от пришедшего в голову прозвища, — мокрица склизкая. Думаешь, я верю тебе? Всё, что ты можешь, — транжирить слова и предпринимать никчемные попытки заставить меня тебя бояться. Если бы ты хотел… — Я хочу, но не могу, — рыком отозвался Моритц. — Хочешь верь, хочешь нет, в правилах написано, я не могу причинить тебе вреда… — А что вчера тогда было? — Значительного вреда, глупая. Бояться тебе нужно трёх других, только они могут тебе навредить, не считая тебя самой. Билл, так точно. А кто третий и второй? — Как бы мне не хотелось прикончить тебя сейчас же, я не могу. Хотя… постой… — гнетущее безмолвие по оледеневшим рукам и ногам разгуливает маршем мурашек, обутых в подушечки с иголками. — Напоследок я бы засадил тебе, боюсь, однако ежели вспорю тебя, за границей розового влажного бархата наткнусь на рыбью требуху. Из-за соображений личной безопасности, я бы лучше осеменил твой лик крестным знамением. Вот такие забавные мыслишки приходят в голову, стоит подумать о дрожащей деве… — Господи, да что ты несёшь? — не вытерпела я и, клюнув на словесный капкан врага, бессильно опустила руки, в неверии потупив взор на влажный пол. О чём он, черт возьми? Что стоит за этим гротескным фарсом? Он пришёл, чтобы сказать мне всю эту глупость? Способность критически мыслить уперлась в тупик, поусохла до малоречивой спячки голосового аппарата. Бе-ме, и не звука больше. Даже откашлять оцепенение не могу. А некоторые считают силу слова главным оружием современности… — Кстати, при такой погодке-то себе во вред горячий душ принимать, — шлепки обуви шлепают и шлепают по ванной комнате. — Можешь у Доктора спросить, он подтвердит, вредно это всё, вредно… Душевая кабинка раскачивается и опрокидывается, бултыхается со свистом о потолок, нет, это меня опрокидывает шквал ледяной, беспощадной, мокрой пощёчины, выплёскиваемой из оцинкованного ведра на девять литров. Из горла вырывается засиженный, беспомощный всхлип. За ним томящийся крик глохнет в водотоке, изрыгнутом ведром. Вода впивается в тело ледяными кинжалами, придавливает к земле. Спина глухо тюкается о выложенную плиткой стену, и я оседаю, как кукла раскинув кривые ноги, кривее только мой раздроблённый дух и траектория падения ведра. Дверь душевой кабинки со свистом неистово мечется на петлях, покуда не отлетает до предела неприличия, явив им всем нелепое содержимое. Кому? Сдружившимся со мною тишине и безголосию. А Моритца как не бывало. Взяв передышку в этой начавшейся игре, выстрадав все унижения, к которым подспудно готовилась и была готова, констатировала, что неожиданный контрастный душ принёс прохладу и облегчение. Температура тела стабилизировалась, приблизившись к нормальной отметке, злость истощилась, спина и пятая точка впитали не только воду со скольких стен и пола, но и боль от смачного шмяканья по плитке, остатки ледяной влаги всосал водосток. Господи всеблагой, одари меня озарением и дай возможность постичь, когда и почему для всех я стала неугодна, неудобна. Неуёмные вопросы, бичующие, морочащие мозг, превратившийся в одно серое пятно, увеличиваются в количестве с каждым днём пребывания здесь, и я уже думаю, что можно от одного их перенасыщения словить состояние перманентной контузии. Они собираются со мной попрощаться — угроза ли или реальная директива к действию, согласованная с и одобренная самим Гитлером. Оптический обман, так легко поддерживаемый гнусными стражами школы, не так легко разоблачить и отрывочную череду хаотических поступков и решений соотнести с понятием «логика». Всё, что произошло в душевой, для меня было алогично. Как и в любом житейском опыте, и в этом без исключений были положительные стороны. Мне не пришлось устраивать забег голышом по этажам школы, так как в связи с отсутствием большинства учениц проблема дефицита банных полотенец отпала, во времена курортного пика сей предмет порождает не мало склок и ругани. В комнате меня дожидался новый костюм для летнего периода — не выходящая из моды чёрная двойка из трикотажного топа на бретельках и коротких шорт, оба предмета гардероба не жаловали меня тесными прикосновениями, держась на расстоянии, как раз достаточном для сквознякового продува. Я была более чем довольна и с сим состоянием умиления от заботливого персонала школы запрыгнула на поскрипывающую постель и отдалась покровительству заработанной тяжким моральным трудом лени. Мне не думалось мучать себя злокачественными самокопаниями в поисках того единственного зерна разумности. Выдался жаркий на события денёк, неплохо было бы покемарить часок-другой. Сей план легко осуществим на вожделенных курортах штата Флорида, но только не здесь. С послеобеденным обходом к самому проблемному пациенту пожаловал Доктор Гарри Стайлс. Вошедший мужчина одарил меня лучезарно-снисходительной улыбкой, и мне тотчас захотелось продемонстрировать доброму Доктору Айболиту, что его старания не прошли даром и пациент был близок к выздоровлению. С живостью я полулегла-полусела в кровати и со всепоглощающим вниманием настроила тесный взглядовый контакт с Доктором. Солнце, заплывшее в комнату, высвечивало, в точности расплавленный неон, крахмально-белую сахарную пудру докторского халата, радикально преобразившего утренний пирожок в настоящего Доктора. Сквозняк из распахнутого окна облеплял прежние светлые брюки, рисуя мышцы ног, завидные для любого легкоатлета. Часто ловлю себя на имеющей место быть мысли, что Доктор вне школы и внутри неё будто два разных человека. Прямо как двусторонняя куртка, одну ты надеваешь в солнечную погоду, а изнанку в пасмурную. Безалаберная ухмылка Доктора навела на умозаключение, что он устал, но несмотря на это, пребывает в достаточно благоприятном для меня настроении. Он делает шаг вперёд, мягко переступая подошвами обласканных вниманием, несомненно любимых белых кед. «Я успела истосковаться по вам, Доктор. Давно не виделись. Вы решили навестить меня с последним визитом? Сказать прощальное “прощай”, хворое “ну, не хворай”, бывалое “детка, бывай”?» Приветственные словеса изрекает дерзкая, смелая девица, а осевший в постели трус продолжает молчать. И он молчит, и молчание его каменно, как самая твёрдая горная порода. Порой мне кажется, сколь угодно можно принижать, умалять Доктора Гарри, но он всегда в противовес моему неустойчивому мнению, будет возвышаться, выситься над всеми нами. Прежде всего, в моих глазах он запредельно высоко не потому, что он доктор, а я пациент, не потому, что он мужчина, а я женщина, и даже не потому, что он угнетающий, а я угнетённая. Есть в нём что-то такое… Упругий тюбик знакомой всезаживляющей мази в жилистой руке. — Держись подальше от Моритца, — проговаривает и от движения вперёд, ко мне, солнечные лучи, танцующие на нем в свободном танце, от резкого изменения угла падения срываются в бездну темной двери. Мокриц боятся все, к кому они хоть раз забегали в гости, только вот загвоздка в том, что все их шугаются, да и только, а раздавить-то боятся. — У некоторых крышу сносит от чрезмерной власти. — Что теперь с ними будет? — не сдерживаясь, выпаливаю я. — Ничего не будет. У них есть преимущество — их двое. А у тебя… Никого нет, сиротинушка. Тональность и протяжённость этого молчания болезненнее, чем самые громкие слова и обвинения. — То есть, — давит меня укоризненным, докторским взглядом, — тебе нужно в первую очередь думать о себе, а не о них! Перемещаясь с вальяжной ленцой, достигает щербатого берега кровати и, будто в миг обессилев, со всей дури плюхается на не мягкое подстать обитавшему на нем чучелу сидалище, едва не придавив мне ноги. Изображая нарочитую занятость, перетасовывает перстни и кольца, прежде отложив мазь на кровать, а полуулыбка роится чем-то загадочно-серьёзным, что на первый взгляд и не распробовать. Дав обед стоического молчания, не поднимаю тем для разговора, заняв выгодную выжидательную позицию в надежде, что незваный гость сам уйдёт. Но раз он сел (устал?), надолго ль загостит? — Вот мазь, — дырявит взглядом виньетки синяков в буйстве цвета на контрастном бледном гобелене моих ног. — Спасибо, — дозволяю себе постное слово в мною призванный пост молчания. — Ты меня не поняла, — губы мужчины прорезаются улыбкой. — Я по служебным обязанностям сюда зашёл. Беспокойство во мне вскипает с удесятерённой силой в момент, когда Доктор старательно принимается с отяжелевших пальцев драгоценную кладь сгружать. Семь ценных артефактов закрыл в шкатулке ладони. — Что это вы? Взбрыкаюсь, подскакиваю, домысливая, что неминуемо последует за обнажением столь неожиданным. — На-ка подержи. Попробовала обуздать неприкаянный тюбик с мазью, но Доктор мое движение перехватил и наградил меня не только тяжелым взглядом изумрудных глаз, но и тяжестью позолоченных цацок. — Устройся поудобнее, — продиктовал в незыблемой докторской манере, разминая друг о дружку руки и попутно осматривая фронт работы. — Доктор, давайте вот без этих близостей! — его намерения непреклонны. — Послушайте, я сама в состоянии нанести мазь себе на ноги. Видимо, четко обозначенные мною границы одним лишь неодобрительным взмахом головы Доктор перечеркнул, на мною придуманные амплуа вопиюще наплевал. Я обещала себе не переступать рамки себе отвешенной раскованности, не завязывать терапевтических бесед, не подминаться под его влияние. А что в реальности? Сдаюсь на милость этим пальцам профессионального душителя. — Как ты собираешься взаимодействовать со своими будущими пациентами? Диагностировать заболевания по телепатической связи, дистанцировавшись вести приёмы? А как же роль тактильных ощущений в познании мира? В получении первых сведений для определения диагноза? Диагноз я себе уже поставила, а что задумал Доктор? — Бессмыслица какая-то! — пыхтя, сетую на поддевку судьбы. — Я сама могу о себе позаботиться. Игнорируя робеющие с каждым произнесённым словом отговорки пациента, Доктор берётся за дело, то есть за мою ногу, перекидывая ее себе на колени, затем вторую, склоняет голову, а досаждающие пряди волос тюлем занавешивают глаза. Рассматривает, пристраивается, налаживает струны, будто собирается на гуслях забренчать. — Откинься назад, что ли. Тебе же неудобно сидя, — не отрывая взгляда от преинтереснейшего занятия, раскручивает тюбик с мазью. В состоянии молчаливой покорности откидываюсь на прутья изголовья койки, жесткие ветки решётки вгрызаются в спину, прорастают в меня, достигают конечностей, превращая хозяина тела в скопление напруженных, стальных мышц. Не могу расслабиться, закрыть глаза и абстрагироваться, когда с усидчивостью начинающего музыканта Доктор пианирует, массажирует, гитарирует и оперирует мои изувеченные ноги. — Знаю я этих бабушек, — голос струится тёплым спокойствием, — стоит им узнать, что с внучками как-то не так обошлись, те превращаются в настоящих терминаторов. Забытые подачи из серии «кто больнее ударит» выплывают из зыбкого горизонта памяти и произошедшая перебранка в салоне автомобиля предстаёт перед мысленным взором кристально и ясно, как этот летний день. Я пыталась поддеть его на вопрос сиротливой участи узника школьного режима, а он посмехался, что дочь при живых-то родителях не меньшая сирота, чем он сам. — Доктор… это, — добросердечная часть меня требует расставить все точки над «i» и даже породить уродливое извинение, мол, он разрешил мне междугородний звонок бабушке, а потом мне будто кольнуло в одно место и я рассыпалась словами обвинительными и обидными. — Что было — то было, — философски изрёк Доктор, усердствуя в науке нотной. — У каждого из нас свои изъяны, — мановения пальцев снисходят до медленного, щекотливого адажио, — у кого-то больше, у кого-то меньше. У всех они есть, и все мы как-то с этим уживаемся, держимся что ли за свои недостатки, и, упаси господь, кто-то кроме нас самих их заметит и, разумней было бы смолчать, но не в натуре это человеческой — уязвлённые места других вниманием обходить. — Я не хотела… — отрешенная грусть и образ бабушки перед глазами воротили меня на место заискивающего пациента перед с успехом выдающего себя за специалиста горе-доктора-психотерапевта-психиатра. И консультации даёт в свободное время, и таблеточки выписывает. Но взмахом дирижёрского пальчика Доктор мгновенно лишил меня голоса, заполнив пространство словами умными, надиктованными многолетним опытом. Все они, докторишки, перед моргающими пациентами соловьями поют, нас глупцов охмуряют. — При повышении температуры воздуха возможно и повышение градуса человеческого тела, как следствие возникают раздражительность и агрессия, что неминуемо приводит к поступкам необдуманным и неразумным. Сгоряча, как говорится. Не раз сталкивался с подобным в своей практике. Списать всё на погоду и её же обвинить в нашей стихийной стычке, как-то не соотносится с образом человека, имеющего высшее медицинское образование. Пока я пыталась постичь слова и поступки Доктора, его ладонь, повинуясь внезапному творческому озарению, скользит по коже ног и удаляется в места запретные для безвизового въезда. Минуя синюшные границы, ползёт все выше, напористо и неумолимо, до заострённых коленных чашечек, где замирает в раздумьях сигануть через преграды, плюя на законы местные, или добропорядочно дать по тормозам. Нарочито громко прочистила глотку, давая понять, что в мысленном своём забытье мужчина даёт волю рукам, забывая те контролировать. Не раз я ловила его на подобном преступлении против чужой собственности (например, во время сеанса иглоукалывания). Пусть он и мой лечащий врач, но тело-то моё. Доктора мой стоп-знак не всполошил, забвенно он мотанул головой и принялся наводить марафет на изведанных тропах во второй раз, то есть во второй слой. Хочется ему освоить нотную грамоту, пускай, а я тем временем заняла себя подсчётом, но не ворон от скуки считала, а драгоценности, что Доктор доверил мне на временное хранение. Едва ли украшательства его помещались в моей ладони; облизанные солнечным светом, они казались дарами божьими, реликвиями редкостными, попадающими в руки одному счастливчику на целый миллион. В делах ювелирных я слыла полной двоечницей, поэтому на глаз сказать не могла, было ли это злато многомиллионным состоянием, дешевой бижутерией или подделкой качественной. Среди большинства простых колец без каменной присыпи, попалось два экземпляра с увесистыми по несколько карат рубинами, но вычитав однажды, что редко в природе встречаются камни рубина больше пяти карат, пришла к выводу, сверкающие перстни были подделками. И тут же вспомнила про рубиновый перстень, мною давным-давно присвоенный. Неужели пропажа не была Доктором обнаружена, или находка для обладателя не обладает ценностью? В моей же копилке значилось три предмета: упомянутый рубиновый перстень, записка бывшего пациента и ОМП-флешка. Все три нужно перепрятать по-новому и желательно сделать это в ближайшее время. А против любопытства ничего не попишешь. Среди лимитированного, отфильтрованного списка тем для беседы оказалась еще одна. — Доктор, я тут подумала, — лицо Доктора под занавесью шальных кудрей казалось далёким от моих куцых, односложных рывков завязать диалог, — в смысле, не подумайте ничего такого, просто, повстречав в жизни не одного горделивого обладателя белого халата, я не встречала никого, кто бы в дополнении к стетоскопу ещё и… — дзинькнула пригоршня драгоценных металлов в моей ладони, — я не против подобных украшательств на руках мужчин. В голову что-то стукнуло, зачем и почему вы с этим вот, — и кажется, родник моих смелых речей иссох. — Тебе интересно, зачем я ношу всё это? — помог мне с построением вопроса, воззрился открыто, глаза нараспашку, хотя выражение лица и глубина межбровной складки сделались опасными, предупреждающими. Одобрительно угукнув, навострила уши, силясь расслышать шелестящий шепоток Доктора, будто тот в секунду стал обладателем знатной седины и потяжелел на несколько десятков лет. — То, что ты в ладони держишь, для меня гарант того, что до конца дней самоуправство, самодостаточность и автономность моей жизни останутся нетронутыми, не уязвлёнными. В тебе я не раз замечал то, что нас, можно сказать, объединяет: нам как представителям этой профессии свойственно в суматошной заботе о других своим здоровьем пренебрегать. Но то не касается вопросов, стоящих ребром, — в подтверждении своих слов рубанул ладонью по воздуху, — в вопросах жизни и смерти мы сами вольны определять срок годности того, что нам отмерили при рождении. Глупо полагать, что живя на пороховой бочке, можно надеяться на безгорестное существование, подобно радужной форели, ловко лавируя и перелетая препятствия, с каждым годом увеличивающиеся втрое. Наивно полагать, что раковая опухоль рассосётся, исчахнет, выветрится. Можно сколь угодно ловчиться, всё равно предначертанного не избежать. Но если подготовиться к неизбежной участи, не ждать, когда опасность нагнёт тебя в позу унизительную, не страдать, ведь, имея своё оружие, можно сохранить лицо и не поступиться своими принципами. Уйти раньше, прежде чем случай пройдётся по костям катком, не оставив ничего. — Это как эвтаназия? — промолвила я робко, боясь порвать канитель мыслей. — Можно и так сказать, только есть две её формы, я говорил о внутренней, твоём личном оружии, а есть ещё и внешнее оружие, оно куда сильнее и разрушительнее… — Что это?! Из горла вырывается неистовый, сбивающий всё на своём пути крик. Шёпот повествования Доктора стихает резко, точно его и не было вовсе. Моя правая нога, нечаянно приладившаяся на место куда тверже, чем собрание украшений, стесненных девичьим кулаком, заставляет всё тело изогнуться мостом и от лекаря-сказителя на противоположную сторону кровати удрать, поджав трусливый хвостик. Не верю, не могла я стать причиной того, что в стойко-выдержанном инструменте одна из струн позарилась на ноту ми, высокую, бескомпромиссную, и преуспела, распугав слушателей, не чувствовавших до этого восьмых октав. Должны быть другие причины, по которым само место причинное сквозь полотно льняных брюк на «возбуждающую» песнь речей Доктора отозвалось. Зарделась как девица, впервые увидевшая киноленту с возрастными ограничениями, и обличающий взор не смогла направить на вставшего мужчину, где-то на окраине поля зрения разбросанные перстни собирающего. Смотреть ниже пояса брюк Доктора я не могла и потому взору открылись его лицо, бронзовеющее желто-красным, и глаза, обратившиеся в зелёное стекло. В безропотном смирении мужчина вернул на пальцы от ужаса сбежавшие китайские подделки, которые он словом громким смыслом полировал, так до конца и не выполировав. После подпрыжки на каверзном ухабе, все услышанные слова ветром выдуло, оставив после иссушенный пустой овраг. Ни одной мысли, кроме глобального смущения. А Доктор, сжимая губы до белизны, у самого у порога проговорил, не побоявшись со мной столкнуться взглядом: — Есть такие обстоятельства, которые даже самого убеждённого атеиста заставят пересмотреть то, что в закостенелой правоте было незыблемо, и поверить. Во что, не столь значимо. Главное поверить в существование отличного. Сижу в нелепом замешательстве, будто впервые услышала человеческую речь. — И да, — делает паузу, потирая ручку двери, — в рапорте я укажу, что с операцией PA ты справилась. Уходит, щегольнув изнаночной стороной своей куртки для ненастных деньков, как оказалось, в её карманах мириады сюрпризов. Не могу сформулировать свои ощущения после посещения Доктора. Воздух плотнее и гуще прежнего от недосказанности, дискомфорта и душевных терзаний. Как ни крути, в обществе белого халата мне не по себе. … Прошло три дня с моей последней встречи с Доктором. К счастью ли, к беде ли, меня пока не выперли. Каждое утро я рассшторивала с пустыми надеждами на чудо-спасение и хронической боязнью, что в многочисленных закоулках школы меня поджидает жадно потирающее ладони хулиганьё. Я по-прежнему верила, что рано или поздно все удары судьбы, открытые и косвенные предупреждения выльются в море бед, в котором я займу место не гордого капитана-спасителя, а задохлика-утопленника. Первый день ничем не отличался от второго, а второй от третьего. Складывалось впечатление, что их выпекали в одной и той же форме, отмеривая одно и то же количество событий: утренняя разминка, приёмы пищи, занятия, обучение, подготовка; иногда в этот привычный замес добавляли щепоть из киновечеров и редких возможностей почесать языки с другими ученицами. Но меня по-прежнему сторонились как прокаженной. Что касается взаимоотношений с Доктором, наше общение ограничивалось напряжёнными взглядами из-под опущенных ресниц, жидкими фразочками сугубо по поводу лаборантских дел и, к счастью, врачебные обязательства он выполнял методом обзорного наблюдения, а не контактной пальпации. Словом, за эти три дня моя коллекция синяков и кровоподтёков не только не пополнилась, а даже истощилась. Естественно, не учитывая синяк на ползадницы от шмяканья о стену в душевой. Режиссёров этого триллера можно было бы обвинить в полнейшем отсутствии фантазии в рецептах для разнообразия наших кислых дней, если бы за обедом третьего субботнего дня, бедного на события, из новой системы оповещения не завальсировала в медленном темпе триада Раз-два-три Раз-два-три Раз-два-три. В едином порыве ученицы расстались с приборами и возвели глаза к источнику шума. Громкоговоритель мужественно откашлялся, очищая жерло для непререкаемого и властного голоса главного режиссёра сей пьесы. Добрый день, ученицы! С вами говорит директор школы. Это не учебная тревога, как вы могли подумать. Спешу сообщить вам изменения в режиме текущего дня. Послеобеденные занятия по профильным дисциплинам отменяются. Повторяю, отменяются! Свободное время мы настоятельно рекомендуем, вернее, это распоряжение руководства, посвятить улучшению школьного рейтинга. Мы предоставляем вам возможность набрать дополнительные баллы за счёт выполнения мелких поручений, с ними вы можете ознакомиться на табло на первом этаже. Отнеситесь к этому заданию серьезно. Надеюсь, повестка дня ни у кого не вызывает замечаний. Ну что же, замечательно. Это всё, что я имею вам сообщить. До связи! Известия главного настолько шарахнули учениц, что большинство девушек в фанатическом порыве повскакивали с мест и устремились к табло на первом этаже, разбрасывая локтями неугодных соседок-конкуренток и вскидывая ноги, отвоевывая сантиметры для выигрыша финишного спурта. Спортивные развязки остались вне поля моего зрения, так как на зубок помня правило, что тщательное пережёвывание пищи — залог правильного пищеварения, я посвятила время размеренному испитию холодного ананасового сока с глазурированным пончиком. Моя натура, падкая перед кулинарными изысками, отметила, что рацион школьного питания был до безобразия американизирован. А зря я не сиганула вместе с остальными, хотя даже при этом исходе остаются сомнения, что я, как впрочем и всегда, не останусь на законном месте аутсайдера. Мне и нескольким таким же медлительным ученицам после яркого спринтерского забега пришлось довольствоваться его грустными последствиями — разбоем и воровством у себе же подобных. Оказалось, уже во второй раз меня цапнули те же грабли. Как и во время вступительных испытаний, когда набор реагентов для практического задания представлялся в единственном комплекте для двух абитуриентов, самые лёгкие занятия были расхвачены более проворными ученицами, нежели я. Оставшимся буквально остался мусор. Разобранные дела по хозяйству, иначе не назовёшь, тускнели серым цветом, вакантные позиции были обозначены ярко-красным. Среди занятых заданий оказались работа и помощь в столовой, уборка территории, чистка бассейна, мытьё двух гитлеровских псов, многое-многое другое и… рабское батрачество в саду его Величества Доктора Гарри Стайлса. Слава Богу, нашлись те желающие, что избавили меня от этого двойного Ада: поручения Доктора плюс не спадающая жара. Учениц с низким рейтингом ободряли на несколько заданий. После выездных миссий, удивительно, но факт, все ученицы получили равное количество баллов, то есть я не продвинулась в рейтинге, а так и осталась вилять в хвосте. И это при том что Доктор щедрым жестом выдал мне такой аванс, который, по известным причинам, я не заслужила. Таким образом, мне пришлось выбрать два из оставшихся поручений, за них давали не так много баллов, но в сумме получалась приличная надбавка к рейтингу. Что может быть проще рассортировать грязное белье и отправить то в стирку, потом переложить в машину для сушки, а после всё выгладить — да ничего, только этим занималась не я, а моя напарница, с которой я разделила первое задание. На первом этаже в восточном крыле располагалась прачечная, о существовании этого места я никогда не задумывалась, а теперь, очутившись здесь, цепким взглядом оценивала масштабы школьного конвейера. Раз мы являемся заводским продуктом, стиральная — одно из звеньев в многоступенчатом процессе. Огромные и пухлые стиральные машины, горы грязного белья, тонны сыпучего порошка и две руки, управляющие процессом. Девушка с двумя звонкими, русыми косичками стояла ко мне спиной и истово, как заведённый механизм, рылась в белье, будто американский медведь-гризли, забредший на чей-то задний двор. Мне очертили иной фронт работы — формирование ежедневного пайка для каждого преподавателя и наставника школы. Спартанский набор, выдаваемый по одной штуке в руки, включал то, без чего не обойдётся ни один мужик современности: неразделимое трио шампунь-кондиционер-гель для душа, бритвенный набор кукольного размера, зубная паста в микро-тюбике, зубная нить, пачка сигарет Chesterfield Reds и один-одинешенька презерватив Billy-Boy. (Сигареты курят практически все наставники и преподаватели, резон понятен. Но на кой черт каждому по презервативу в день! Коллекционировать их, что ли? Ладно, об этом позже.) Для образа картинного брутала не хватает лишь единственной зубочистки для завершения грубой мужской линии губ. Смеясь своим глупым мыслям, я привлекаю внимание моей напарницы; девушка откладывает измерительную емкость для порошка и без доли цинизма, ненависти, обвинения самым простодушным взглядом синих фиалок осматривает меня с головы до ног, будто впервые видит. — Эмелин? — робкий, дознавательный голосок и милейшая улыбка на тонких губах. — Разреши полюбопытствовать? — Разрешаю, — не менее робко произношу я, удивляясь расположению хоть одной ученицы этого заведения вступить в диалог с врагом народа. — Я, Лили, кстати, — занятые своими делами, начинаем по-заговорчески обмениваться словами, облаченными в шелестящую маскировку шепота, — хотела полюбопытствовать, мне уже удалось расспросить несколько учениц на вопрос, куда они отправлялись на выездную миссию. Мне стало интересно, раз ты, ну это, одна из самых обсуждаемых персон в школе, узнать, где побывала ты. Без таинств я ответила любопытствующей Лили, ещё не подозревая каких тем-триггеров коснётся этот разговор. — Я ездила на ЭКСПО, — спустя целых три дня мой голос помнил пережитый сначала восторг, а потом клинками прошпиговающий тело ужас. — Где-где? Это что, химический завод или… — Нет, так называется Всемирная выставка, куда съезжаются экспоненты со всего света, представляя свои разработки. В этом году выставку принимает Берлин. — А-а-а, никогда не слышала о такой! — даже с расстояния, разделяющего меня и Лили в огроменной прачечной, видно, с каким удивлением ученица воспринимает услышанное. Как невозможно знать, что такое ЭКСПО?! Об этом событии за год горланили все СМИ. — И что ты там делала, на этой выставке? — На выставке планировалась террористическая атака, мы сделали всё, чтобы ее предотвратить, — я явно преувеличила свой вклад в общее дело. Не хочу сейчас об этом вспоминать. Задаю встречный вопрос: — А ты где была? Ученица расплывается в безукоризненно дугообразной улыбке на пол-лица. — Приготовься! — предупреждающе задержала дыхание. — Точно не поверишь. Мы с Шоном, моим наставником, побывали в Висбадене. Пока мне это ни о чем не говорит. — Ну как же? — огорчается моим равнодушием. — Там же располагается военная база. Короче, мы попали на тренировочные учения. Наставник прошёл все дисциплины, порядка тридцати, а я малую часть. — И всё? — разочарованно утончила я. А как же террористы, наемники, преступники, киллеры, неугодные лица? Где весь тот контингент, который нас обучают выявлять в обществе мирных граждан и убивать. Простая тренировка, ну ладно, тренировка с профессиональными военными, но даже это не меняет всей сути дела. — Ага, вымоталась, точно в стиралке три часа без остановки кружилась. — Вот уж точно, — ответила с полуискренним согласием, не представляя, каких человеческих сил и затрат требует от нас будущая профессия. — Тебе, говорят, с Доктором Стайлсом обручили, ой, то есть поручили эту миссию? Подвох можно было высветить уже здесь и одним лишь грубым «А тебе-то что?», отсекающим всякое продолжение, умертвить развитие беседы, но я ответила «Да», что вырисовалось таким вялым и болезненным, что больше походило на сомнение, а не утверждение. Ученица, стоит отметить, намного крупнее тех представлений, что у меня сложились о внешности и габаритах спецагента, придавливает мясистые, огрубелые руки к сердцу и в сей позе умиления раскачивается на носках, будто за закрытыми глазами, на тонкой плёночке век выгравирован портрет Доктора, по святости своей не далёкий от образа Христа. По крайней мере, такое ученица произвела впечатление. Ее губы распались на две половины и выпустили измазанный лишним придыхом звук: — Повезло тебе! — сорвалась на восторженный писк, а мой внутренний дозорный прислушался и насторожился, не идёт ли на клич охранник. — Он же мой краш! — лепечет на манер детского восторга. Скорее, кринж! Дымовые завесы моего сознания были сняты заклинанием, состоящим из двух только слов «Доктор Стайлс»; и снова в памяти открылся портал, мысленной писаниной возрождающий события минувших дней. — Ты, кстати, знала, что целых десять учениц выдвинулись помочь ему в саду?! Ему пришлось самому отобрать заявки и выбрать наидостойнейшую. Когда девице сообщили, что выбор пал на неё, она чуть в обморок не упала. Надеюсь, в его руки. — Эх, я ведь тоже хотела притронуться к недосягаемому ещё разок… — Погоди-погоди! А что, у вас уже что-то было? Щеки Лили опаляет свекольный румянец, губы заходятся дрожью, и улыбка никак не прорезается на охваченном смущённым восторгом лице. Неужели Доктору после непредвиденного ответа тела на меня ли или ещё что-то потребовалось своё суетное терзание кому-то постороннему излить. А если это так на самом деле! — Ну, как сказать, — хихикает так непристойно, что хочется ладонями уши накрыть, — я же на этой чертовой полосе препятствий спину повредила. Какой-то буйвол своим копытом сзади на меня налетел и башмаком прям меж лопаток к земле прибил. Мне повезло, увечье требовало докторского осмотра. — Когда конкретно ты к нему пошла? — сама на грани срыва и от эмоционального напряжения в один паёк не думая пачкую два бритвенных набора. — В тот же день, в часа четыре. Пошла к нему, значит, он в прекрасном настроении, такой весь из себя галантный, но молчаливый, уложил меня на смотровой стол, а дальше началось волшебство… — Волшебство? — скептически переспросила я. — Да, ты когда-нибудь обращала внимание на его руки? — Руки? — Ну да, руки. Сколько раз мне доставались не объедки его внимания, а настоящие лакомые кусочки, о которых таким как Лили остаётся только мечтать. Осмотры, иглоукалывания, требующие качественного тактильного внимания, но из всех впечатлений в памяти осели его кольца и перстни, всегда кусающиеся холодом, и несомненно кожа цвета марципан в кружеве татуировок. Мимолётные пианирующие движения тонких пальцев ощущались мной незримо, то есть я их чувствовала, но за ними не следила. — Он — волшебник, Эмелин. Наколдовывал над моей спиной, растягивал, стягивал, выпрямлял, защипывал и так и сяк, и наперекосяк. Говорит, ушиб сильный, требует легкого массажа. Я только за, но свой запал облекла в форму мягкого поддакивания. Не хочу, чтоб он знал, как сам же действует на меня. А эти руки… Не руки, а крылья. Невесомо парящие, будто он вовсе спины моей не дотрагивался. А потом, когда уже думаешь, что от этой нежности можно с ума сойти или углубиться в сон, ощущаешь мозолистую шершавость его пальцев. Он растирает подушечками позвонки, разносит токовые колебания по всему телу. Представь, что он единственный в своём роде твой любимый свитер, в меру колючий, в меру мягкий, тёплый-претеплый, хочется носить его постоянно, утонуть в нем, стать с ним одним целым. Ты следишь за моей мыслью? В своих мыслях я бесследно потерялась. Только руки, послушайте, не случайные касания способны из лоскутов единичных событий соткать тёплое ватное одеяло воспоминаний. — Это ещё не вся история, — переведя разбушевавшийся дух, ученица продолжила: — После массажа, я почувствовала себя значительно лучше, но кое-что продолжало меня беспокоить. Говорю Доктору, мол, при вдохе в спине что-то болью отдаётся. Выпрямляюсь я, значит, сажусь, вдыхаю глубоко-глубоко, задерживаю дыхание и практически не дышу. Вспоминаю слова матери, она как-то вычитала, что согласно опросам, большинство мужчин нашей планеты считают троечку за женский идеал. И я, счастливая обладательница заветной троечки, едва дышу, а сама одним глазком поглядываю на Доктора, а он стоит передо мной и всё, что я хочу показать — не скрываю, как на ладони являю его взору, а он… — Ну, что было дальше? — практически кричу, система дозорная не срабатывает и в прачечную вваливается охранник. Осматривает нас грозно, скрупулёзно. Девчушка с неказистым лицом и телом девы эпохи Возрождения по-крестьянски, будто не первый раз делала, ведёт задушевный разговор с бельём на «ты». Ее будто сахарной ватой начинённые руки виртуозно перебрасывают из корзины белье. А я же в некотором замешательстве внешнем, внутри строю такие развития событий между Лили и Доктором, что не один любовный роман не выдержит цензуры. Осмотрев всё и вся, сделав некие пометки в блокноте и для верности фото запротоколировав нашу участливость в задании, охранник преспокойно удаляется. Я снова кричу, а сердце скачет вприпрыжку, набирает скорость немыслимую. — Ну! Воображение рисует картинку крайне непристойную, при свете полной луны назначив свидание они… — Вечером, — я угадала? — в душевой, — даже так, — я мастурбировала. С неверием руки опускаются, а губы шепчут «невозможно». Лили вздыхает, чуть не плачет и лицо в чьём-то трико от смущения прячет. — Так, ты! — рычит голос тревоги. — Болтушка херова, ты мне осточертела. Перемещайся в соседний блок и займись глажкой, а ты докончи стирку. Под непробиваемым взором охранника Лили отправилась в соседнюю комнату гладить белье, а я заняла её позицию. Позицию девушки, в край смущенной услышанной байкой. Нет, я приказываю себе не визуализировать их встречу или что могло получиться из этой встречи. Вдруг, это всё плод воображения потерявшей голову ученицы. Может, и не было этой встречи вовсе. Эмелин, зачем ты представляешь его с другой! Занятие, способное отвлечь от мыслей удушающих, — мстительная пакость. Оставшись в роли хозяйки помещения, обследовав периметр стен и потолка на наличие камер, прибрала один пузырёк с гелем-шампунем-кондиционером и заменила безопасный раствор на отбеливатель для белья, а на бутылке хим. средства предупреждающая черепушка и три знака внимания. Вылив шампунь в раковину, с лихвой заполнила ядом химическим и вложила в набор с другими средствами, а на пайке наклеила уготованный бумажный отличитель с именем. Примите и распишитесь, новое средство для уничтожения мокриц подручными средствами. На второе задание меня сопровождал торжественный конвой. После двусловного прощания с Лили, в обществе двух шкафов-охранников я поднималась на четвёртый этаж, именно туда, где обитали местные божки. Проделав путь в четыре лестничных пролета, я была шокирована, не встретив на пути ни одну ученицу и ни одного охранника, помимо тех, что были приставлены ко мне. Складывалось обманчивое впечатление, что ученицы настолько серьезно отнеслись к выбранным заданиям, что подобно мышам затаились, уединились в укромных уголках, спрятанных от любопытного взгляда. Это второй раз на моей памяти, когда в школе можно утонуть от тишины и одиночества. Охранник сопроводил меня до кабинета самого Гитлера. Ответственность ощущалась как железная кладь на плечах. Отдраить окна в кабинете самого директора — вот какой я удостоилась чести. Снаружи щелкнул замок и я очутилась в просторном будуаре директора. То помещение, в котором Гитлер принимал меня после стычки со Сьюзан в начале обучения, не только не стояло в одном ряду с этим, так я просто не могла найти ни единого сходства. Четыре громадных окна, не забранных решеткой, уже о чём-то говорит. Мебель из красного дерева, камин, сейф от пола до потолка. Нужно быть полной дурой, чтобы при рабочих-то камерах видеонаблюдения решиться на шпионаж в его кабинете. Больше чем уверена, здесь хранится информация, которую я хочу по-воровски присвоить и стать единственной обладательницей. Здесь в тайных гнёздах отложены золотые яйца-Фаберже, напичканные секретами. До сих пор мне неизвестно, перед каким оружием система бессильна. Либо это золотой ключик размером с мизинчик, либо травяное зелье, либо красная кнопка на пульте командира. Мысленно продолжая последовательность способов нагнуть систему, забралась на подоконник, на нем меня дожидались ведро с водой, принесшее влажные флешбеки, тряпки и чистящие средства. Глупо заниматься мытьем окон, когда можно провести «генеральную уборку» всего помещения, а заодно и опись хозяйского имущества. Не глупо, а разумно. День шёл на убыль. Однако летнее буйство цвета и контраста не спешило уступать место мгле ночи. Глядя сквозь своё отражение вдаль, я мысленно прорисовывала невидимую черту, разделяющую стелющийся перед взором пейзаж на две половины. Голубая белизна неба, чище и яснее, чем надраенные стекла окон. Парад кучерявых облаков, шагающих по небосклону. Желтый всплеск солнца, на него больше секунды и не взглянешь без рези в глазах. И под всем этим ярко-голубым бездольем тянется, что и глаз не хватает, его сад. Задний фасад здания буквально упирается в буйство зелени, от столь близкого расположения владений Доктора чистый и свежий воздух, казалось, вобрал аромат диких трав, экзотических цветов и спелых яблок. Да, доминировала яблочная нотка. Я не могла мыть окна с закрытыми глазами; куда бы я не глянула, взгляд натыкался на зеленое пятно сада Доктора. Вместе с незваным ветром, поднявшим аромат ягодных кущ, каруселью закружились и мысли, взращенные признаниями Лили. Какой черт её дернул заговорить о нём? Теперь же я не могу не думать о той дурочке, которой очень «повезло» сделать шаг в запретный сад. И как бы я не отрицала, что мне плевать с четвёртого этажа на их совместное задание, нервное покалывание подушечек пальцев говорило об обратном. Мне было больше, чем интересно. Углубляясь в раздумья, я ловила себя на вопросах, почему во время наших многочисленных встреч, имею в виду медицинские приёмы, требующие участия рук, ничто и никто не натолкнул меня на такие яркие ассоциации, обжигающие своей ясностью, как только Лили открыла мне на них глаза. Возможно, за слоем броской фонограммы из золота колец, перчаток медицинских и перчаток рабочих, я-то и не уразумела и не признала, что всегда, с ребяческих лет, свитер был моей любимой одеждой. А теперь в летний зной, как не усердствуй, не могу в памяти воскресить эту мозолистую шершавость или шершавую мозолистость. А взвешенное мнение звучит так: вот, что отличает меня от девочек-фанаток, — во время всех этих осмотров мои мысли были о другом, о глобальном, под другим углом я смотрела на происходящее, в другом свете я воспринимала обладателя белого халата, до того инцидента в моей комнате, конечно, и чистосердечных признаний Лили. А что мы имеем из этого всего — на самом деле это я избранная. Ко мне, а не к Лили или ещё к кому-то, Доктор Стайлс заходил на кофе. Скажи я это кому-то — не поверят, сочтут за сумасшедшую. По правде говоря, я и сама не верю, но так желаю хотя бы не из первого ряда игру серебра и золота на тонких пальцах наблюдать. Кукуха плачет по экстренной помощи… — Отлыниваешь! — раздумья оборвал громкий голос, на который я в миг обратилась всем телом, едва не нырнув в распахнутое окно. В дверном проеме вырос мужчина тоще щепки, в свободном белом поло и синих стёртых в коленях джинсах, так охранники не одеваются. Лицо простое, глаза открытые, всё выдаёт в нем уроженца сельской местности, он очень похож на Лили, такой же деревенщина, может, они из одной земли Германии. — Так я и знал. Вам, девкам, лишь бы видимость создавать, шо работаете. Подходит ближе, инспектирует окно, мытьём которого я пренебрегла. — Нежель окнов никада не мыла? А? — вскидывает руки, удивляясь. Бобби, ты ли это?! Прячу улыбку в сгибе локтя. Он такой же смешной, как я его себе представляла. Голос из громкоговорителя ожил и воплотился в кровь и плоть. — Чаво молчишь? — кричит, но совсем не грозно. — Где твоя материя растирочная? — Что-что? О чём вы? Лицо хмуреет, сжимается, как высушенный плод хурмы. — Чема окна моешь? — Вот тряпка. Что не так, скажите. — протягиваю ему, но он не спешит разделять со мной задание. Какова его должность в школе? Зады начальникам подтирать, как он сам выразился? — Всё не так. Покажи, как моешь, — притоптывает ножкой, но начальник так себе из него. Начинаю растирать окно, думаю, это можно делать одним лишь способом. — Хочешь, штоб начальник в край взбеленился. В том он угле и в том он — грязища! Кругалями, давай! — тру усерднее обозначенными «кругалями». — О так от, о так от, Эмти. Начальник останеца довольным. Вымыв все четыре окна под руководством Бобби и аккомпанемент его непривычного уху говора, известила того, что мне надобно сменить воду в ведре (том самом на девять литров) для финального полирования. — Первая дверь справа. Выпустив меня из кабинета, пошёл по своим делам, насвистывая несуетливую, незадачливую мелодию — единственный звук, обладающий на четвёртом этаже, на время превратившемся в царство мертвых. Ей Богу, на похоронах и то веселее будет, чем здесь. Пребывая в трагическом оцепенении под стать сложившейся обстановке, вошла в примыкающий к кабинету туалет, с тяжелым вздохом опустила ведро, утёрла влажность пота со лба и только проделав все эти процедуры поняла, что в небольшой по размеру комнатке я находилась не одна. От запаха ухоженных женщин закружилась голова и как следствие количество присутствующих в размытых глазах увеличилось вдвое. Позже, придя в себя, я прикинула, что их было около двадцати. А сама я, благодаря счастливому случаю, оказалась за кулисами шоу Victoria's Secret в миниатюре, ведь хотите верьте хотите нет, меня окружали такие же худосочные, высушенные девушки-ангелы в не менее ультра провокационных комплектах белья, чем знаменитые модели, расхаживающие в них по подиуму. Занятые своим делом (кто-то фиксировал сложную прическу лаком, кто-то, как в самых знаменитых кино-сценах, натягивал сетки чулок, кто-то пудрил носик и поправлял наклеенные ресницы), девушки меня не заметили. Хотя нужно постараться, чтобы заметить меня в моей чёрной спортивной двойке. Минуты три не больше я наблюдала за предвыходной суетой девушек не просто в смятении, а в ужасе, осознавая, что на секретный объект, охраняемый тайнами за семью печатями, проникли… проститутки. Кокетка с коротким шоколадным бобом и макияжем в узнаваемом стиле неповторимой Лайзы Минелли (отмечу, макияжа на ней было больше, чем одежды) вопросительно сведя брови на переносице, растолкала пышными бёдрами напарниц, отвлекая их от приготовлений, и сделала меня центральной звездой закулисья. Девушка, улыбаясь вишневыми губами, проговорила: — Что, эскортниц никогда не видела? — поставив одну руку на бедро, девушка оглядела своих коллег по цеху, собрав их одобрительные улыбки. В моём прожаренном трудом и солнцем понимании наличие эскортниц не вязалось со школой, где готовят секретных агентов. Как и почему, черт возьми, они сюда попали? — Я… Не в этом дело. Просто… — по горлу будто скатывается песчаный дождь. — Не ожидала, вас здесь увидеть. — Деточка, — вскинула острый подбородок и расправила плечи, — мы здесь уже не первый год, и вот кого-кого, а тебя точно прежде не видали. Ты новенькая уборщица? — голос девушки был лишён смешливо-глумливых ноток, свойственных дамам, любящим задирать нос в обществе низших по статусу. Сверкающие неподкупным интересом глаза девушек, окруживших, как я поняла, старшую, натолкнули на правомерную мысль, что они не менее удивлены видеть меня, чем я их. Будучи здесь не в первый раз, они наверняка впервые столкнулись не с мужчиной, а с девушкой. И кто теперь скажет, что я не везучая. Не владея той выдуманной легендой, под предлогом которой девушки попадают в это место (даю руку на отсечение, они просто дорогие шлюхи, которые не подозревают, какие дела здесь творятся), я решила предложить им самую безобидную версию, объясняющую мое пребывание здесь. — Нет, я не уборщица, — первый шок спал, голос выровнялся, — я прохожу здесь летнюю практику. К моим ногам посыпались букеты понимающих взглядов и реплик по типу «а-а-а», «понятно», «а мы-то подумали». Успешно познакомившись, многие девушки, не завидев по мне персону увлекательную для беседы, вернулись к своему маленькому быту, к малюсеньким косметичкам и микроскопическим стрингам и бра. — Простите за любопытство, по какой причине вы здесь находитесь? В смысле… Главная взмахнула тонкой рукой, мол, всё нормально и замолвила тягуче-сладким голосом. У неё был очень располагающий тембр. — В научном центре-то? — риторически улыбнулась сама себе в зеркало. — Здешние лабораторные кролики, видимо, не охотно об этом рассказывают. Ну, я их не сужу, на их месте я бы тоже молчала по-партизански, — хихикнула, собирая заострённым ногтем излишки помады над губой. — Понимаешь ли, кролики-то наши они же самцы, и раз в год им позарез нужна сучка для случки. Я непроизвольно раскашлялась, порождая звонкий девичий смех. — Они называют нас подружками для разврата. — Прямо-таки разврата? — да что же это творится то, господи! — Ещё какого! Я бы сказала так, раз в год именно в этот день устраивается массовая оргия, парни приглашают нас по случаю какого-то праздника. — Праздника вы сказали? — В точку. Понятия не имею, что конкретно они празднуют в этот день. Видимо, есть веский повод, раз празднуют с таким размахом. Знаешь, празднества американцев 4 июля близко с этим не стояли. И это при том, что американцы — шумная нация. — И салюты запускают? — И не такие салюты увидишь после бухла и наркоты. Главную окликает одна из девушек, и они углубляются в разговоры, понижая голос до полушепота. Понаблюдав ещё недолго, возвращаюсь к своим делам насущным, меняю воду в ведре, полощу тряпки, задумавшись настолько, что хлещу водой себе на ноги. Сейчас я бы не отказалась от парочки легких пощёчин, как средство привести меня в чувство. Думала ли я, что прогулявшись до туалета на четвёртом этаже, я познакомлюсь с двумя десятками проституток! Услышьте меня, проституток! Девушки прибыли, чтобы развлечь местных кроликов, изголодавшихся по женскому вниманию. Теперь замызганная вопросами картина прояснялась, на голову свалившиеся задания учениц принимали логические очертания. Им просто нужно было нас чем-то занять, одновременно держа всех учениц под контролем, когда параллельно шли приготовления к какому-то празднику, по случаю которого ежегодно школа открывала двери для службы обслуживания мужских потребностей. Для ничего не подозревающих девушек, это всего лишь научный центр, как нам его и представили ещё в университете, а все наставники и преподаватели — его сотрудники. Вопрос первый: почему именно этот день? Пока в голове в геометрической прогрессии росли вопросы, навеянные разговором не столь отдалённым, крайним ухом я услышала тет-а-тет главной с одной из девушек. Первая позвала девицу по-матерински заботливым и тёплым голосом: — Кесси, детка, подойди-ка ко мне! Тонкие шпильки расчмокивали плиточный пол, подбегая к старшей по цеху. Главная бережно опустила ладони на плечи невзрачной девушки, увидев которую я бы не сказала, что она труженица этой сферы, и разборчиво, будто общалась с отстающим учеником, заговорила: — Детка, послушай меня внимательно. Так как ты новенькая, я обязана тебя предупредить. Сейчас я тебе опишу кобеля, к которому ты близко не подойдёшь. Усекла? — угу, угу. — Умничка. Я тебя сразу порекомендую одному парню, он хороший, не то что тот, ты проведёшь с ним весь вечер, если мы этого не сделаем, тот кобелина, о котором я говорила, сожрет тебя со всеми косточками, после него с карьерой у нас можешь попрощаться. Тебе не составит труда его узнать, запоминай: темно-каштановые вьющиеся волосы, пронзительные зелёные глаза, несуразные татуировки на руках, сразу увидишь, и блядские, чтоб их, кольца на пальцах. Выдав исчерпывающую характеристику на преступника, главная одобрительно прошлась ладонью по щеке напуганной девицы и шлепком по оголенной заднице велела той продолжить сборы. Получившая наводку девушка упорхнула, точно за спиной у неё были крылья, а главная, нахмурившись, уставилась на меня, да таким взглядом, будто мне срочно была нужна медицинская помощь. — Милая? — прошептала она вопросительно, приближаясь ко мне. Я бы винила себя до конца дней, если бы не задала этот вопрос. — Вы сейчас описали мужчину, — лицо девушки захмурело, насторожилось. — Что с ним не так? Почему вы… — Почему? — заговорила и голос её задрожал от гнева. — Пока у меня есть время, я расскажу тебе, почему. Только сначала ответь, на какой конкретно должности он здесь работает? — Он химик, — что было чистой правдой. — Ясно. Хотя, честно, мне плевать на него. Для меня он пустое место, ноль, — резко развернулась к девушкам: — Поторапливайтесь, птенчики, — потом опять её взгляд сорвался на меня. — Поведаю тебе притчу, куколка, выводы сделаешь сама. Несколько лет назад я пришла сюда на свою первую смену. По молодости, по глупости мое девичье сердце, едва я переступила порог, отозвалось на него. Тогда он носил длинные волосы, как заправский рокер, и эти татуировки… Короче, я не устояла перед его яркой внешностью и все дела и решилась на свой дебют под ним. Тогда меня никто не предупредил, всем было посрать, никто не обратил на нас никакого внимания. Сейчас с опытом я понимаю, что… — молчит, водя невидящим взглядом по помещению, — Ладно, что было то было. Я к нему со всем своим женским обольщением, с несколькими рабочими приемчиками, а он без всяких прелюдий, попыток познакомиться или пропустить стаканчик, как это обычно бывает, поставил меня на колени. Грубо, будто я мерзкая дешевка. На полу тогда были разбросаны крышки от бутылок, так я прямо на них и присела. Не успела я и вскрикнуть от боли, всё же острые крышки-то были, он схватил меня за волосы и, благо мой рот уже был раскрыт, всадил по самое не хочу и давай наяривать. После меня, конечно, стошнило, горло саднило не день и не два, но это было не самое ужасное. Что я до сих пор вспоминаю с дрожью ужаса, так это его кольца, впивающиеся в голову, когда он в моих волосах искал опору, руки, которыми он вырвал не один клок волос. Как видишь, с тех самых пор я ношу короткие стрижки. Чтобы, блять, ещё один мужик со мной так! Блять, никогда! К счастью, я тогда не ушла из профессии, нашлись люди, которые растолковали, что да как. Да и сама я закаленная теперь! Горделиво смахнув невидимую пыль с выходного костюма, замолчала, а лицо ее очертила улыбка, такая непроизвольно возникает у людей, вспоминающих что-то приятное. Только вот прошлый опыт девушки был антонимом приятности. Видимо, она горда собой, что произошедшая ситуация ее стержень не поломала. До зачисления в школу я была крайне доверчивым человеком, однако будучи здесь любую информацию, полученную из ненадежного источника (а надежный источник — только мой слух и зрение), я склонна подвергать сомнению. Даже такую, которая, казалось бы, являлась последним штрихом в завершении портрета темного, мерзкого, пакостного убийцы Доктора Гарри Стайлса. Однако свидетельские показания Лили, выше изложенные, не намного, но перевешивали чашу весов с положительными характеристиками Доктора. При всем при этом, все мы знаем, как обладатель белого халата может менять одежды, подстраиваться под характеристики местности, при этом оставаясь высококлассным охотником и убийцей. И всё же трус во мне попытался оправдать его: — Может, выдался сложный день? Накрахмаленное белой пудрой лицо главной потемнело, на глазах скромная развратница превратилась в обнажившую коготки львицу, намеревающуюся разделаться со свежей тушкой, досаждавшей ей длиной своего языка. — Сложный день? — переорала неистово. — Сложный день является оправданием и разрешением насиловать моим девочкам рты?! — рычит, а в горле клокочет слюна ядовитая. — Это не единственный случай! Из года в год кто-нибудь да нарывается на такое мужланоподобное чудовище, кто-нибудь из них да забывает, что мы прежде всего девушки, а не безвольные подстилки. Но поверь, за все шесть лет худшего я не встречала. Он образец мужчины, что в жизни не доставит женщине удовольствие! — Вы про химика? — Про него, деточка. — Так почему вы терпите? — озвучиваю вопрос вполне логичный. — Во-первых, у нас контракт, — знаем-знаем мы ваши контракты. — А во-вторых, гонорара за одну смену нам хватает, чтобы жить припеваючи целых полгода. Полгода, солнце! Раз в год уж можно потерпеть. Собираемся, девочки, собираемся! — хлопает в ладоши, обращаясь к своим подопечным. Снова наполняю водой уже полное ведро, вода снова перебегает через край и бежит до тех пор, пока тонкая рука в золотом браслете не перекрывает кран. Тёплая ладонь главной, будто я одна из её деточек, находит мое плечо, пристраивается. Глаза переполнены добром и сочувствием. — Я понимаю, золотко, как тяжело всё это слышать, — в дыхании стелются нотки лепестков мяты и зерен кофе, а ещё эта чертовски привлекательная помада, едва не касающаяся моей щеки. — Ты наверняка работаешь тут с ним. — Ну как сказать, — так оно и есть, о горе! — Я тебе вот что скажу. Посмотри на Кесси. Обе устремляем взоры на Кесси, новенькую в этом деле. Девчонка на вид так лет восемнадцати нервному состоянию скормила всю алую помаду и закусила сломанными ноготками, которые, как ребёночек, не выпускала изо рта. Худенькая, маленькая, беззащитная, она дисгармонировала с оперившимися ангелами похоти и разврата. Какая нужда ее вынудила напялить кружевное красное, расчертить невинное личико красками буйными и подковать ножки-палочки туфельками, возносящими ее надо мной на полторы головы. — Видишь, как у тебя с ней много сходств внешних. Такая же щупленькая, по-птичьи сложена, бледнокожая, точно в жилах парное молоко течёт, с виду дурёха, не обижайся, солнце. Он таких любит, — шепчет мне на ухо. — Его такие привлекают, его это типаж, я шесть лет за ним наблюдала. Будь осторожна, о’кей? — дарит перистый поцелуй в щеку и отстраняется, возвращаясь к своим птенчикам. Одной поправляет лямки бюстгальтера, другой сдувает созвездия блёсток на веках и скулах. Пусть с виду и была я трусливым жеребёночком, но не далек тот день, когда из жеребёночка вырастает лошадка, темная, бойкая, родовитое педигри, вот тогда и посмотрим, на ком окажутся поводья повиновения — на Эмпти-Эмелин или головах сексистов, женщин не признающих и без них же не могущих. — Девчата, — трус на такое бы не осмелился. — Могу я одолжить у вас кое-что? Предложение не встретило сопротивлений. В кабинет, где проводилась уборка, я возвращалась, вклинившись в цветник проституток, которые стройным рядом промаршировали мимо нужной мне остановки (в этот момент я соскочила и вбежала в полураскрытую дверь), а девушки прошествовали дальше и скрылись в одной из резных дверей из красного дерева по правую сторону коридора. За теми царскими вратами, я полагала, и находилось место сбора всех участников «научной конференции». В кабинете, пыхтя от гнева, на меня наорал Бобби, мол, он обыскался меня по всей школе и в связи с моей задержкой придётся отложить финальную полировку окон. Быстренько мужичок выплеснул набранную мною чистую воду через окно и вручил мне пустое ведро со всеми прилагающимися комплектующими. Чертыхаясь на своём тарабарском, проклиная начальственников и высшее руководство, Бобби, окончательно утративший образ простодушного паренька-балабола, на всем обратном пути подталкивал меня в спину, веля идти быстрее и не зыркаться по сторонам. Раз проститутки прибыли, пора бы уже и вечеринку объявлять открытый, а всё неугодное отребье (то есть учениц) спрятать в пыльные чуланы-каморки от глаз подальше. Спускаясь с четвёртого этажа на третий, намеренно прибавила шага, намереваясь поквитаться с неджентельменским поведением Бобби, однако все инициативы, предпринимаемые ученицами, увы, чреваты худшими бедами, в точности попадающими под определение «как снег на голову». Убегая от Бобби, я приближалась к Доктору, который поднимался с первого этажа и врезался в меня, ну или я в него, без системы VAR и не разобрать. После легкого тычка столкновения я отступила вверх на две ступеньки, Доктор Стайлс остался статичен и, несмотря на то, что, оказавшись на две ступеньки выше, я превзошла его по росту, я чувствовала исходящие от него высокомерие, надменность и презрительность. — Что ты тут делаешь, черт возьми? — проговорил он, буквально морозя меня холодным взглядом. — Задание выполняла, — сухо ответила я, стараясь избегать зрительного контакта. К счастью, на помощь подоспел Бобби, сбившись с ритма дыхания, он цеплялся за перила, но не переставал плеваться «Во лиса!», «Куды убежать надумала», «От Боба не один прохвост не уйдёт». Потом мужчина заметил старшего по должности Доктора и в соответствии с внутренним распорядком занял стойку смирно, руки по швам, иначе голова с плеч. — Какое такое задание она выполняла? — не верит, вижу, что не верит, от того и улыбаюсь, широко, по-змеиному. — Так точно, Стайлс. Задание у ней было, окна мыла в кабинете директорском. Доктор обвёл прищуренным взглядом меня, потом Бобби. Смекнул, что у нахождения ведра в моей руке должна быть веская причина, расправил плечи, позволяя и лицу, и телу вялую расслабленность. — Щас, Стайлс, я отведу ее на первый этаж и подымусь. Тама уже всё готово, я мигом. Бобби подтолкнул меня в спину, на этот раз сильнее всех предыдущих. Сморщившись от боли, я обратилась в движение, но это движение сразу же обратилось в неподвижность, наткнувшись на нерушимую стену под именем «Доктор Стайлс». — Боб, ты иди, я сам её отведу, — отдал распоряжение мужчина без белого халата, но в рабочем комбинезоне и грязных перчатках. Улыбка, плодящаяся ранее на моем лице, увяла в кислую гримасу. Не веря в действительность произнесённого приказа, ища поддержки, умоляюще воззрилась на Боба. Тот был удивлён не меньше моего. — Э, ты уверен? Тама уже ждут, — залебезил он невнятно. — Уверен. Ты можешь идти. Я сам. Боб не стал спрашивать дважды и, не намереваясь пахать сверхурочно, сиганул туда, откуда пришёл. В общество пернатых, ангельских проституток. А этому-то какой резон со мной возиться? — Зачем? — вопрос подразумевал «Зачем ты делаешь это, козел? Твоя идея сопроводить меня до комнаты мне, в первую очередь, не глянулась. Так что верни мне Боба и вали на хрен ебать рты своим шлюхам». — Мне нужно с тобой поговорить, — безоговорочный приказ в голосе и мокрое потное пятно на спине вместо правдивого ответа в глазах. Поговорить или… Прежде чем я успела взять бразды правления над шальным мозгом, тот уже любезно подсунул мне два выводка данных, один, полученный от Лили, другой от проститутки, затаившей зуб на Доктора. Однако дело в том, что красочные метафоры Лили внахлест наложились на предупреждение обиженной девушки и вместо четкой картинки мозг мне выбросил хрень несъедобную. Мол, на подавись. На древнеегипетском папирусе значились лишенные смысла иероглифы (обрывки собранных данных о Докторе), поверх которых изображались человеки в непристойных, неудобных позах, рассказы обеих девушек к тому и сводились, где прямо, а где косвенно. Всё это нарисовало воображение, влечённое больными фантазиями мозга, по сему за приказом «поговорить у себя» крылось что-то многим пострашнее и откровеннее, чем терапевтический разговор по душам. Вдруг Доктор, а ветреность в выборе женщин мужчинам свойственна, решил заменить одно развлечение на другое. Их всех на меня? Вместе с тем, не исключалась возможность страшных опытов, иглоэкзекуций, того хуже продолжения фортепианного концерта, что начался три дня назад в моей комнате. Крики, свисты, топанье мыслей. Тело колдобит, выворачивает, нутро идёт на сопротивление. Начинается тахикардия, сердечные пляски. Голос берет последнюю попытку предотвратить неизбежное… — Почему именно сейчас? Мне нужно в душ сперва сходить! … и взгляд утыкается в румяно-ягодные губы, шамкающие: — И мне нужно в душ, но я же об этом молчу. Но сейчас же ты это озвучил. Не от этого ль мои глаза увеличились вдвое, пульс подскочил втрое, слова мамочки девочек-птенчиков затмили впечатления Лили и засияли одной ярко-огненной мыслью «Берегись, это намёк! Беги, я же тебя предупреждала». Видимо, мои мысленные плутания породили вид столь страдальческий, запуганный, что Доктор, разгладив выражение хмурости и тупой свирепости, сменил его на дружеское сочувствие: — Чего ты так напряглась? Позже в душ свой сходишь! Неумолимо развернулся и напоследок обжег неистребимым сиянием изумрудных глаз, будто изнутри его подсвечивали и питали два солнца. За этим сиянием крылась коварная сила пролазить своими грязными перчатками в сокровенные чистилища твоей души. Ведь откуда во мне поселилась мысль, что по одному только беглому взгляду Доктор понял, о чём я думала. Он знал, что терзало меня и мучало. Но как — ума не приложу. Потому, чтобы скрасить неловкое недоразумение, чтобы показать, что смелости во мне на одну десятую больше трусости, я решила сделать мужчине комплимент, вернее, не лично ему, а его детищу: — Доктор, я когда окна мыла, видела весь ваш сад, — не реагирует, молча спускается вниз. — У вас очень красивый сад! Выкрик мой пришиб его на месте. Повернулся в анфас, на лице его обозначилось маньяческое выражение. — Ты сказала «зад»? — переспросил да так серьезно, точно глуховатый профессор своего отупелого студента. Он водит меня за нос или я на самом деле сказанула «зад»? — Сад! — дурень! Чувствую, как щеки будто две переспелые вишни бухнут от смущения. В состоянии лихорадки пальцы едва не разжимают ведро. А Доктор будто в отсутствии блуждает взглядом сквозь меня. — Так почему тогда не пришла мне помочь? Лизоблюдская, спинонадрывательная работенка как-то не по мне, поэтому я ответила, чтобы он понял: я наслышана о его похождениях. — Не захотела толкаться локтями в очереди. Чиркнул улыбкой для галочки. Я тихо выдохнула и больше не разговаривала с тем, для кого усугубить позор другого как раз плюнуть. Провёл меня в свой кабинет, предложил сесть, я не отказалась. Пока Доктор снимал грязные перчатки и мыл руки, закрывал окно и настраивал кондиционер, я медленно опустилась на стул, аккуратно сложила руки на коленях, усмирила молитвой мысленное буйство. Мужчина неспешно расхаживал по кабинету, проверяя ему одному известные непорядки, будто вовсе забыл о срочном разговоре, которому он сам стал инициатором. Я уже успела успокоиться, отсутствие приборов пыточных внушало спокойствие, выравнивало дыхание, тишина и пение птиц за окном меня расслабляли. Не прошло и года, как Доктор спросил, конкретно, без вводных вопросов: — Тебе уже известно, что скоро в школе пройдут предварительные тестовые испытания? Поняв, что меня не собираются пытать или насиловать мне рот, позволила своему телу размякнуть, спуститься на жёстком стуле. — Нет, впервые слышу, — ответила без капли интереса. Почесал волосы, закрыл глаза, лицо осунулось усталостью. — В общем, на днях запланированы испытания, состоять они будут из двух частей. Первая — экзамен по профильному предмету. Вторая — комплекс спортивных дисциплин, направленных на проверку физической подготовки. Зная Доктора, насторожилась: не стал бы он дёргать меня по пустякам, транжирить своё свободное время ради сообщения мне школьного расписания. Посему внимание публики (меня) возросло. — С первой частью все справятся на отлично, в этом я уверен. У учениц нет возможности отлынивать от профильных занятий. Таким образом, — заключает не без волнения, — решающую роль в итоговом балле по всем испытаниям будет играть вторая часть. Она сложнее. Ее-то я и провалю, не сомневайтесь, док. — По результатам испытания две ученицы с наименьшими баллами отправятся на миссию. Взирает на меня таким подавленным взглядом, убивающим изумрудность глаз, что, кажется, прощания Моритца оказались пророческими. — Мы называем эту миссию «Миссия без обратного адреса». — То есть… Послушай! — кричит его протыкающий воздух перст. — Ученицы не возвращаются с этой миссии. Не в школу, не домой, — переводит дыхание, садится в докторское кресло, складывает руки домиком. Приём начинается. — С вероятностью в 99,9 ты окажешься в последней двойке. Другими словами, я проваливаю испытание и меня посылают на смерть гарантирующую миссию. Отбелённый стерильным больничным светом, перебирает по столу пальцами. Невидящим взглядом сосредотачиваюсь на с виду чистых, отмыленных руках, припасших для меня греховное решение. Завороженно слежу за пальцами пианиста-маньяка, не замечая спасения в контейнере из рук. I have the solution in my hands. — Я помогу тебе, — доверительно понижает голос до хриплого полушепота, — если ты поможешь мне.This is my hand, take it, take my tomorrow.