It's impossible to heal others if you can't heal yourself
Так мой разум продолжал скитаться в состоянии полузабытьи, граничащем не то с кратковременным сном, не то с наполовину реальной явью. Цвета и формы, разбрасываясь кто чем горазд, устроили своенравные прения за право господства в краткий миг, когда власть выбилась из рук главноуправителя, а дробная черта перестала служить ограничителем для числителя и знаменателя — потолка и пола. Однако по итогу свара завершилась полной капитуляцией и панической слепотой всех участников наскоро организованного митинга. Клубок из расщепленных бегающими тенями тел, сжатых кулаков, неприкрытых оскалов и ртов, разорванных криком, вертелся перед моими глазами, не зная куда податься, ведь без предварительного сговора зрение толпы подернулось поволокой, а окружающие предметы стыдливо попятились в своих привычных формах и размерах. Или этот балаган творился только во мне, со мной и для меня? Только я оказалась в доме-перевертыше, где неладные пятки наставников и учениц отбивали необутую чечетку по потолку? Оболваненная действиями взбунтовавшихся жителей маленького окологородского образования, раскинула руки навстречу этой повальной волне, вынесшей на берег давно забытые, годами отвергнутые воспоминания. Калеченной памятью зачем-то пыталась вспомнить, в каких отношениях нынче состоят Германия и Соединённые Штаты Америки. В дружеских? Союзнических? Непотухающе конфликтующих? Будто бы именно в эту секунду, не узнав я ответа, моя жизнь лишилась бы смысла. Смысла, который идёт рука об руку с безвозвратной потерей, постигнувшей меня в годы с запахом первых пьяно-цветочных духов и нераспроданных (родителям!) крепких объятий и бескорыстных поцелуев. Ответ на вопрос, внезапно меня настигнувший, нужно искать не в международных новостях, обозревающих геополитическую ситуацию в мире, а в семейном альбоме, кто бы его не составил, делал он это с чувством долга и ответственности, ну ещё и с чувством сиротства, внёсшим весомую лепту в количество совместных фотоснимков дочери с родителями. Семейные торжества, напоминающие каторгу, не в счёт. Срок моей юношеской обиды давно истёк, однако творившееся безобразие, не только внешнее, но и внутреннее, протянуло мне мысленный карандаш и заставило вновь переписать все непростительные обиды и завещания высушенных слез на безграничный счёт родителей. Благодаря препарату, взявшему в заложники моё тело, память очистилась, и на поверхность остатками всплыла прель. Мама. На протяжении девяти месяцев я жила внутри неё, была её неотделимой частью, избавила её от одиночества, а может, чем-то отяготила, что сыграло немаловажную роль в развитии сценария наших отношений. По моим соображениям, за срок пребывания ребенка в утробе матери между ними устанавливается связь не через пуповину, что давно доказано и изучено, а формируется нечто духовное, неосязаемое, родственное. Так должно было быть, когда я покинула её утробу, её дом. Эта связь, где бы она не начиналась, истончилась и в итоге вовсе исчезла, не успев вырасти в нечто большее. Должна же мать почувствовать зарождение страха под сердцем, за тысячи километров и несколько часовых поясов вдруг отложить все дела-безделушки и со странным подозрением спросить саму себя «стоп, что-то не так». С ней что-то не так. Почему моей дочери настолько плохо, что она перегибается через ловящие её руки, борется, пока хватает дыхания, она надрывается, как я когда-то во время схваток, но с губ её не идут слова и крики, а в глазах сливаются небо и земля. В голове хлопьями оседает вата, и я отчётливо вижу загогулины на затылке впереди сидящего паренька-одногруппника, а на университетской парте беспардонно трещит мобильный телефон. Очередное расплывчатое сообщение от бабушки, написанное так, будто бы немецкий не был её родным языком. Размашистыми, неуклюжими буквами она сообщала, что с ней что-то приключилось, «я просто ставлю тебя в известность, Ляля, но ты даже не думай волноваться на этот счёт». Под этим «что-то» подразумевался сердечный приступ или приступ радикулита, и эти «или» исчислялись десятками. Как бы мне не хотелось быть с ней рядом в тот момент, я не могла помочь ей физически, отпроситься из университета, купить билет на поезд — если повезёт он отправится хотя бы к вечеру, — а там уже заказать такси до её «маленького пряничного домика» в подножье гор. Мне ничего не оставалось, как с напряженным волнением, точно сидя на иголках, поддерживать её на расстоянии. И это необъяснимым образом работало. Боль и пререкания бабушки с врачом стояли перед взором ближе, чем тот паренёк впереди меня. Будто бы в ухо у меня был вставлен наушник и я слышала всё, при том что не присутствовала в Баварии лично. А бабушка позже уверяла меня, что ей становилось легче, а боль отступала, ведь она знала, мыслями я была с ней. Если бы хоть кто-то в данную минуту беспокоился обо мне, мысленными чернилами прокладывал воздушные дорожки с утешающими, добрыми словами, путая карты полетов самолетов, даже при том что они могут не достичь пункта назначения и не достучатся до дверцы моего сердца. Если бы этот кто-то нашептываниями молился за моё здравие, находу выдумывая молитву, я бы это почувствовала и этот поток положительной энергии шлепнул бы меня по лбу и я бы улыбнулась, да, через боль, через пальцы, стискивающие мне рот, через терпкий запах переваренной чужим желудком еды, да, я бы всё равно улыбнулась. Им всем назло. В детстве, не стукнуло мне и шести, бабушка со стороны отца стала мне дороже мамы, и тот зачаток духовной связи, неразделённый с матерью, филигранно вписался в рисунок бабушкиной души. Так и получилось, что с младых ногтей в глазах родителей мы с бабушкой портретировались в притирочку, в облипочку, в обнимочку. Пока я строила башенки из кубиков, мама днями напролёт строила свой бизнес. Пока крепчал хват ремня в отцовской руке, крепчала моя внутренняя связь с самым родным человеком, хоть он и не был указан в моем свидетельстве о рождении. Родительская близость с отцом и матерью так и осталась для меня несбыточной, детской мечтой. Теперь же многое изменилось. У бабушки появился человек, пусть и не навсегда, да и бабуля уже не завидная невеста, но всё же этот Майк — американец, о котором мне рассказала бабушка во время неожиданно подвернувшегося телефонного звонка, есть у бабушки, а она есть у него. Из этого неприметного слова «есть» вытекает и поддержка, и забота, и надежная рука. Детина-баскетболист, вкусивший жизнь немецкого захолустья, как неотесанный мужлан, ручищей, что впору направление рек менять, забрасывает тысячный за свою карьеру трехочковый. Четырёхочковые баскетболистам могут только сниться, а вот девушке, совершившей революцию в вопросе навыков, подвластным женщинам, это вполне по силам. Десятки жилистых, замурзанных рук рассредоточенными движениями возятся, препираются, выворачивают, неудержимо скручивают, собирают воедино, пихаются, тащат меня на четвереньках на четвёртый этаж. Передают меня из рук в руки, как победный кубок, который всем пятнадцати игрокам позарез нужно наследить потной пятерней на удачу. Наконец, я выскальзываю из их рук и падаю. Точно не к удаче. А дальше провал. Невозможно разобрать, кто, зачем, куда и почему. Четвёртый этаж. Четыре серые глухие стены, от них горошинами-градинками отбиваются придуманные мной заботы, тревоги, помощь и поддержка глухого от рождения внешнего мира. Бумажные самолётики со словами благополучия и всякой сопливой открыточной белиберды ломают свои носики о баррикады школьной крепости, ведь их отправил кто-то неуклюжий, безалаберный, слепой к чужим напастям. Через стены этого кабинета не то что звук не просочится, лучик света даже не пролезет между дверью и полом, он уполовинится, а часть его, всё-таки попавшая в кабинет, погибнет под тяжестью тени мужской спины, обращённой к двери. Я не одна разделяю своё горя, у меня есть соучастники. Металлический стол, изрешеченный вмятинами от многочисленных кулачных боев. Два стула, на одном мое тело, второй — свободен. Через решетку окна слышен протяжный стон летнего ветра, вдувающий в кабинет серую муть. Картинка всё не проясняется, перед взором, прилипшим к моей голубовато-белой ладони, что пятипалой лужей растеклась по столу, кружатся белые точки, голова тонет в трясине из ваты и посторонних мыслей, в ушах звенит, точно после облапания кубка мне надели его на голову и вдобавок дубасили по нему чем не попадя. Однако от слуха не ускользает реплика, брошенная небрежно и несколько лениво: «Спрячь непотребщину». Из трещины сознания выбирается серая, хлипкая мысль, покачивается из стороны в сторону, не решаясь в полный рост заявить о себе. Писк мысли нарастает, делается выше, отчетливее, смелее, заливает уши, ограждая от всех вокруг. Бесшумно накатывает тошнота, язык распухает, во рту не осталось ни капли слюны, я даже не могу упасть со стула, вот насколько ошеломительна истина этой родившейся мысли. Непрестанно я списывала свои неудачи, проблемы на родителей, будто бы недолюбили, недодали, недовоспитали, недосмотрели, моя бы воля, я бы давно уволила их с должностей «мамы» и «папы». Это они во всём виноваты, неудержимо твердила я. Но, послушайте, они ли силком заталкивали меня на эту якобы «стажировку», чтобы воздух им летом своим присутствием за тысячи километров не отравляла, а я как всегда бузила, артачилась, не хотела прогибаться под их контролем. Как бы не так. Избавленная от родительской опеки, избалованная свободой выбора, я добровольцем записалась на летнюю стажировку, в школу спец-агентов, по собственному желанию повесила себе на шею тяжеленную гирю и обулась в кандалы. Я сама своим единоличным решением обрекла себя на адские мучения и страдания. Родители даже палец о палец не ударили, я сама плюнула да растерла, мол, решено — еду. Честно говоря, я не уверена, знают ли они в принципе, где я пропадаю вот уже второй месяц, по какому адресу я числюсь, куда хоть привет отправить. Оставим сантименты на другой раз. По этой статье обвинения мне нечего им предъявить. Или… есть что-то, что убежало от взгляда пятилетней девочки, неумышленно составляющей из кубиков мини-версию загородно-берлинской закрытой школы. На этот раз мне не пришлось лезть из кожи вон, чтобы заполучить внимание взрослых, как хотелось мне когда-то, когда была юная и неокрепшая, в людях не разбиралась, вволю подставлялась под их словесные царапины, чтобы заиметь хоть какое-то признание и знак своего существования. Так и сейчас не разбирала силуэтов двух бранящихся мужчин, они угадывались обтерханными призраками в помутневшем воздухе, будто бы они были штрихами-набросками будущей картины, однако пусть их тени сливались воедино, голоса, тем не менее, стойко отстаивали право взять полноту власти в свои руки. Один — Рэй, он же Гитлер, он же мистер Никто — имел это право с рождения школы для спец-агентов в секретном документе, разделённым подписями соучредителей. Второй — Доктор Гарри Стайлс, он же мужчина в белом халате — короткими, звонкими словами раскатывал и раскатывал губу, претендуя на расширение его сферы влияния в школе. Однако мужчины не казались праздными губошлёпами и горлохватами, они действовали в условиях ограниченного времени для принятия единственно верного решения в отношении гадкой, мелкой, неудобной дряни, то есть меня. Вздёрнув голову и окинув компанию из двух лиц быстрым взглядом, я не увидела решительно ничего, посему вновь уткнулась в свою изящно изогнутую руку (вывих? перелом?), красную точку-букашку, вздутую в сгибе локтя, и исполосованное красными отметинами мужских ручищ запястье, а все слабости и страхи выползли навыпуск и разместились на столе, готовые быть допрошенными и использованными мужчинами, съедающими друг друга загнанными яростью словами… и глазами? — Если бы я не знал тебя шесть лет, — значительно произнёс Гитлер, — Клянусь, после всего этого я бы счёл тебя сумасшедшим и выгнал бы взашей, на все четыре стороны без права последующего восстановления в одном из филиалов. Доктор Стайлс, не привыкший примерять образ уступчивости, не думал покорно сносить камни в свой огород, лязгающие с губ директора, как пряжка ремня по голой коже, он выпячивал грудь, благо, было что выпячивать, выставляя напоказ щит тщеславия и самоуверенности, накопленный годами мелкой службы под руководством главного. — Я не знал, что вы решите отправить девушек домой именно сегодня, — судя по запальчивому тону мужчины в белом, тот задет за живое, доведён чуть ли не до крайности; интонации, присовокупленные к его словам, продиктованы безмерным возмущением и злостью. — Зная, что ты не любишь, когда тебя отвлекают от работы в бункере, мы решили не вызывать тебя на собрание. На нём мы обсудили успеваемость и результаты учениц и приняли решение: хватит ждать, пришло время отправить их домой, — враждебное молчание, исполненное тайных угроз, замкнуло в ловушку участников диалога; их реплики долетали до меня тихими отголосками. — Мы посчитали, девушки готовы к этому шагу. В ответ Стайлс расщедрился доброй порцией крепкой ругани, обнажившей его мужскую ожесточённость, закалённость и беспощадность в вопросе неподчинения начальству, его реакция наталкивала на мысль, что видите ли Доктор не согласен с коллегиальным решением школьной администрации. В порыве неподчинения заерзали его мягкие подошвы, а Гитлер деланным успокаивающим голосом скомандовал «но-но», как лошади, что ещё больше разозлило Стайлса. — Думаешь, ты один здесь такой умный? — габаритным, начальническим тоном возгласил директор. — У меня у самого глаза есть. Поверь, я всё вижу и всё замечаю. Внезапно учуяв гитлеровскую подкованность и подготовленность на ходу остановить скакунов ретивых, раздражение Доктора сделалось беспомощным, сдержанным, он тяжело сопел, маялся лишними движениями, создающими странный шорох, а Гитлер победоносно улыбался, даже не видя этого — я знала. Чем бы ни был этот его аргумент, он в миг обезоружил Доктора и смог перевесить его докучливое всезнайство. Гитлер знал о Докторе что-то, чем тот не желал бы делиться с посторонними ушами и глазами. — Хватит строить из себя паникера, Стайлс. Лучше скажи, — натасканный многими публичными выступлениями голос директора упирается в потолок, — Что мне с ней делать? — взгляд обращён на меня? Сую руки под стол, робкими движениями заделываю течь на разбитой коленке. Почему так много крови? И почему всем до лампочки? — Ответь: что прикажешь мне с ней делать. И ещё с одной, Сьюзан, кажется. Мы не можем в таком состоянии посадить их в один автобус с другими ученицами. Ужас происходящего состоял в том, что два взрослых дяденьки обособленно от меня и Сьюзан, напрямую замешанную в этой черте какой сумятице, решали, как же нас непутевых вывезти из школы, да чтоб не напороться на возмущение общественности. Будто бы мы контрабанда, которая не дай бог обнаружится на досмотре у пограничника. Чтобы этого избежать, нужно выбрать такое место, сложить и укомплектовать нас так, чтобы своим видом не выдали оплошность Доктора. Малюсенькая такая заминочка вышла в бункере, что одна сидит безгласная, на эмоции нищая, налегке, точно тело полым сделалось, а вторая, согласно моим последним воспоминаниям, недвижно села в лужу из собственной блевотины и руками гребла, как вёслами, словно кукухой на взлётную полосу выруливала. — А мы и не будем сажать их со всеми, — возвышая голос, озвучил решение Доктор. — Я сам довезу обеих на своём автомобиле. Повисло молчание, пальцы Гитлера нервно поглаживают стол. Он выплевывает: — Повтори. — Я возьму всё на себя. Отвезу девушек до дома, — а знает ли Гитлер, что Доктор не новичок в этом деле. — Думаю, стоит прихватить и Оскара, он присмотрит за Сьюзан дома, пока она… Гитлер зло перебивает: — Это нарушает все правила, черт возьми. Наставник не имеет права находиться в доме подопечной во время выходных, — продиктовал он так, будто зачитывал на бумаге написанный закон. — У нас нет другого выбора, — устало выдыхает Стайлс. — Ты нам его не оставил. Что верно, то верно. Он нас оставил с пустыми руками, покрытыми корками шрамов. Не уверена, что за два дня выходных нанесённые повреждения полностью зарубцуются и покроются новым слоем кожи. Возможно, это работает с внешними увечьями, на которые домашняя обстановка подействует самым благоприятным, заживляющим образом, а как же внутренние травмы и незаполненные пустоши, расчленённый каркас сознания и крах здравомыслия, а как же утрата доверия, а как же трудом добытая уверенность, что с ними всё-таки можно бороться. Как собрать себя воедино за два дня, сулящих мне одиночество, слёзы, самобичевание и истощение нервов. Как он собирается смотреть нам в лица после этого? Мы же напоминание о его ошибках, браках и изъянах, выбивших из строя его авторитет даже в глазах начальника. Храню мрачное, мстительное молчание, помогая себе ладонями, зажимающими впавшие в кому слова. Мотаю головой из стороны в сторону, прикусываю вырывающиеся мычание и пальцы. Меня укачивает, я стискиваю челюсть, хочу собраться с силами и что-то выкрикнуть, но меня опережают. Как всегда, слово женщины — второй сорт. — Как же я устал от тебя, — раздраженно ворчит Гитлер, сбрасывая напускную уверенность в невозможности вероотступничества каждого из подчиненных. — Ты меня под монастырь подведёшь своими выходками. Ты же у них на особом контроле. Один промах — и всё, тебя не просто удаляют, ты получаешь «пожизненную дисквалификацию». Ты хотя бы это понимаешь? — Я могу идти или у вас ещё есть что сказать? — дерзко заявляет Стайлс, не намереваясь тешить Гитлера пустыми оправданиями. — Первым уйду я, потому что разбираться вот с этим предстоит тебе, — с этим безымянным недочеловеком. — А сейчас послушай меня внимательно: чтобы завтра к утру на моем столе лежал отчёт, где ты посекундно распишешь мне всё, что произошло в бункере. Бумажная работа, которую ты так ненавидишь, будет тебе в наказание. С подчёркнуто решительным видом кислый, раздирающий глотку запах пота директора проносится мимо меня, поднимает в воздухе пыль; башмаки его штампуют рисунок на голом полу, повторяют изгибы ковровой дорожки в коридоре, гаснут на полушаге где-то на пятой ступеньке между четвёртым и третьим этажами. Мы остаёмся наедине. В голове я рисую, как Доктор бросается к моим ногам и принимается умолять, уговаривать, убеждать простить его грешного. Но он молчит. Презрительно отворачиваюсь от него, хотя не знаю наверняка, где он и каким взглядом разжился при виде моего внешнего негожества. Едва сдерживаю слёзы, огненным кольцом горечи стискивающие шею, затылок, виски. При осознании, что он сейчас втихомолку взирает на меня своим сердитым, осуждающим взглядом, будто бы я первопричина всех его несчастий, глаза наливаются влагой, а мысли злобой. Он продолжает измываться надо мной только тем, что своим бездействием доказывает мое бессилие, без борьбы даёт мне то, за что сражалась собственной кровью. В этом заведении мне не у кого заручиться помощью не только медицинской, человеческой. С каждой разделённой болью секундой истошными криками терзают мозг догадки моего смутного будущего, от этого ноги мои леденеют, и холод поднимается всё выше, покрывая коркой льда даже кончики пальцев. В стабильно жаркую погоду за окном я чувствую себя неживым продуктом из морозильной камеры. Повисшее напряжение лупится под громкими, клацающими шагами, врывающимися в проем, подобно торнадо, а фигура хозяина, столь внушительна и весома, что единственная полоска света при виде его трусливо проваливается в пол. Присутствие мужчины нельзя было игнорировать, жестами, мимикой, прожорливыми звуками он заявлял себя в качестве владыки сего пространства, на его фоне замешкавшийся Доктор выглядел предметом мебели. Даже сквозь завесы холодного полумрака проступала его нервозность, белый халат всё больше притягивался к серости стены, а наставник наступал, стиснув кулачища, развязно расставив ноги, прижмурив глаза. — Я долго терпел, — он повалил свой взгляд на Доктора, на побледневшем лице того изобразился испуг, но он недолго мешкался и быстро нацепил равнодушную маску самопровозглашенного царька этого маленького королевства. — Решил, пока не буду вмешиваться. Подожду, посмотрю, что будет дальше. Что он будет делать дальше. Так, блять, какого хера, Стайлс?! В один присест Билл доказал своё величие, припечатав кулаки в сантиметрах от живота Доктора. Низко бы пал мужчина в белом от этого низкого удара. Увы, приличные люди не начинают диалог с нанесения тяжких телесных повреждений. Неужели кому-то пришло в голову вступиться за меня? Билл? Очень уж сомнительная персона, учитывая наш прошлый опыт взаимоотношений. Но какое же в этот момент я испытала безграничное доверие к наставнику. Оказывается, вот что нужно для маленького момента счастья — человек, который не молчит, одним лишь сверканием зелёно-бутылочных глаз чинит расправу над всеми зверствами Доктора, в лице шарлатана медицинских наук он видит мелюзгу, тьфу, припеваючи растоптать на месте, как сигаретный окурок. Билл же наделён такими внешними данными, такой силой и опытом рукопашного боя, что Доктор не выдерживает с ним никакого сравнения. Шум и гомон, что наводнили мою голову, довели до головокружения, я пыталась силой мысли влезть в голову Билла, чтобы он наконец-то сделал то, что мне не по силам. Ударь же его, Билл! Вытряси из него гнилую, прелую душонку! Измельчи его в фарш! — Давай не сейчас, Билл, — с ледяной, жестокой деловитостью отвечает Доктор, выставляя вперёд ладонь, и делает шаг вправо, но Билл преграждает тому путь бегства. Доктор тяжело вздыхает, возвращается в положение уязвлённое, когда у него и руки, и ноги связаны заготовленными Биллом нитями разговора. Жмурится. Глаза устали. — Нетушки! Сейчас ты будешь слушать меня. Это уже за гранью, Стайлс, — нестройным, хриплым голосом Билл шпигует Доктора сердитыми, беспорядочными словами, которые тот проглатывает легко, как воду. Ему было, есть и будет всё равно на чужое мнение. — Как-то в разговоре со мной ты упомянул, что у неё слабое сердце. Так что ты творишь тогда, если это на самом деле так? Так вот что стало главным лотом на аукционе — мой одряхлевший, ослабший моторчик, вызвавший чуть ли не мордобитие, не говоря уж о жарких словесных баталиях. Доктор и Билл непродолжительно изучают меня безмолвными взорами, они видят во мне недееспособную субстанцию, только вот для Доктора — это повод для гордости, а для Билла — повод упрекнуть его в ошибке, очевидной для всех, но не для него. Но какая муха укусила Билла? Что сподвигло его на сей акт рыцарского заступничества? — Я учёл этот момент, если тебя действительно волнует её здоровье, — безучастным тоном отзывается Доктор. Билл неприятно осклабился, его глаза резко распахнулись, и он зашёлся кашлем в потоке желчной, пронзительный речи: — Нихуя ты не учёл, долбоеб конченый! Ты нагло врешь и строишь из себя чертового гения, на провалы которого всем следует закрывать глаза, ведь он же такой незаменимый в нашем коллективе. Только учти, я верю не твоим словам, а тому, что вижу собственными глазами. И десятки других тоже верят собственным глазам, а не твоим неубедительным объяснениям. Посмотри, что ты сотворил. Давай же, посмотри на неё! В этот момент я, как человек, резко отошедший ото сна, начинаю бормотать невнятицу. Они оба присматриваются ко мне, а я стреляю робким, наполовину функционирующим взглядом и попадаю в молоко. В белый халат Доктора, от злости исковерканный складками и рубцами. — А давай лучше ты будешь заниматься своим делом, а я своим, — холодно молвит Доктор, избегая смотреть на собеседника. Мой взгляд от разрастающейся в голове боли хочет спрятаться под стол, изнутри что-то силой надавливает на глазные яблоки. Ноги, хоть я и сижу на стуле, подо мной подгибаются. Снова подкрадывается тошнота, она уже на пороге. Почему-то взор так и притягивается к пятну белого халата, я глотаю его глазами, как обезболивающее, надеясь на немедленное исцеление, но в реальности мне становится тесно в собственном теле, жарко в родной коже. — А это как раз-таки моё дело. Я — её наставник, я имею непосредственное отношение ко всему… — Наставник наставником, — резким, отрывистым голосом посмеивается Доктор, не боясь перебить Билла. А что он будет делать, когда перебьют его, да так, что потребуется наложение бинтов. — А я выполняю свою работу. — Так делай её качественно! — рычит Билл сквозь пелену гнева. Подвожу итог со стороны и понимаю, что Билл впустую угробил несколько минут на вправление мозгов тому, у кого они давно уже пущены по миру. Единогласным судейским решением я бы признала ничью в споре интересов Билла и Доктора, поскольку предмет спора, то есть меня, так и не удалось пристроить в добрые руки. — Если уж в тебе чудесным образом проснулась совесть и, более того, будучи её наставником, помоги ей собраться. Я буду ждать вас на стоянке, скажем, через сорок минут. Нечеловеческие усилия требовались, чтобы Билл всё-таки не осуществил задуманное линчевание, чтобы я не повторила прилипуче-мокрую участь Сьюзан, чтобы Доктор не завис на мне взглядом и не врезался в стену. Шаги затухающие компенсировались шагами приближающимися. Немигающие глаза Билла, осиянные убывающим солнечным светом, встретились с моими. Он присел, покачал головой, его тёплые руки накрыли мои, холодные. Окольными путями, избегая любопытных взглядов собирающихся домой учениц школы, Билл довёл меня до комнаты на первом этаже. Словом, потребовалось ему безграничное терпение, время и навыки на то, чтобы справиться с девушкой, за считанные часы обратно эволюционировавшей по ступеням возраста. В его сильных, вежливых, неторопливых руках я качалась, как младенец в люльке, плыла по смазанным сумраком волнам памяти и не могла вспомнить, а было ли такое, чтобы меня кормил, переодевал, причёсывал и в общем наводил порядок мужчина. Воспоминания подобного рода стёрты из моей памяти долгими, одинокими вечерами и ночами, проведёнными в ожидании знакомых до боли шагов родителей в коридоре и каждый раз эти шаги проходили мимо двери в мою комнату, и я засыпала без добрых сказаний о сказочных принцессах и неописуемо красивых принцах. Брал ли мой отец меня на руки? Подносил ли он к моему рту ложечку с детским пюре? Он заплетал мне косички? Хоть что-нибудь, что оправдало то, что я ношу его фамилию? Моменты беззаботного детского счастья бесповоротно миновали в надежде протянутые руки недолюбленного ребёнка. В такт мягкому мерцанию потолочной лампочки я умозаключала, Билл был первым мужчиной в моей жизни (не считая насильственных действий Доктора), которому я безропотно позволяла делать то, что он считал в обстоятельствах сложившейся ситуации нужным. Наставник, не терзая меня докучливыми разговорами, решил, что мне лучше съесть и чем запить, подобрал мне комфортную одежду для поездки домой и всё это он проделывал с лёгкостью и лихостью человека, годами натренированного игрой в куклы. Одобрительно улыбнувшись, он в заключительный раз пригладил мне вымытые, пересушенные волосы (если бы у меня были силы, я бы точно рассмеялась при виде его борьбы с феном) и дружески похлопал меня по плечу. Я была благодарна, что он не пытался разрядить атмосферу шутками и болтовнёй. В душе мне было приятно, что в такой тяжёлый день на меня снизошло столько тепла и опеки от человека, которого я считала врагом, тем не менее, не спешила обольщаться подобным выводам. «Думаешь, ты одна у него такая? Дурочка, он не год и не два проходил обучение на курсах для наставников.» В любом случае, мне, как и любой девушке на моем месте, было приятно его внимание. Наставник продолжил сборы, вялыми движениями он собирал небольшую сумку. Я сидела у окна в своей каморке, вспоминая такую непохожую на мою, заполненную предметами жизни комнату Сьюзан и гадала, что Билл так старательно упаковывал в сумку. У меня конфисковали не только материальные блага, а также имя, надежды, мечты, чувства, слова… Со словами в данный момент дело обстояло хуже всего. Они не скатывались с языка, хотя я всеми силами пыталась заговорить, будто бы недры моего голоса исчерпали до дна, перекрыли источник энергии. Но не должна же способность, данная от рождения, исчезнуть бесследно! Билл закончил со сборами дорожной сумки, бросил быстрый взгляд на часы, точно помня условленное время встречи на стоянке, и опустился на колени в изголовье кровати, однако мне со своего места показалось, что он не просто припал к моим ногам, а прополз через всю комнату, замаливая прошлые обиды. Это его действие заставило меня вспомнить собственные тараканьи бега в бункере. Возможно, нахлынувшие воспоминания или мое желание выбраться из школы, обязательно получив ответы на все вопросы, выплеснули из пересохшего источника мелкие капли слов. — Билл, его работа… о чем он говорил?.. Наставник нацепил мне на запястье электронный браслет, на смарт-часах проверил показатели здоровья, при этом на его лице были написаны замешательство и удивление. А когда до него дошло, что я только что впервые с момента послеобеденного собрания заговорила, он отложил лишнюю суету, руки пристроил на моих коленях, черты его лица застыли в выражении умоляюще-виноватой покорности. Я хотела повторить свой вопрос, но Билл остановил меня, сжав коленную чашечку. Он произнёс спокойным, холодным голосом, выдержав мой вопрошающий взгляд: — Как ты думаешь, что это за работа такая, что он при свете дня её чурается делать. Запирается в своём бункере, точно от всего мира пытается спрятать то, чем там занимается, — прищурив глаза, он добавляет: — Если повезёт, Эмелин, не долго будешь мучиться. С выражением затаённой недосказанности он выпрямляется и протягивает мне руку. Губы его трогает плотоядная улыбка. Произошедшие со мной метаморфозы бросили определённую тень на мое нынешнее состояние и восприятие окружающей действительности. Автобус учениц почему-то без характерного шипения, без грохота отправлялся со стоянки в долгий путь, поступательными темпами сбрасывая лишний вес на множестве остановок. Приближающийся вечер казался погасшим, серым, холодным, без ярких акцентов и громких звуков. Всё вокруг было каким-то изношенным, усталым. Шуршащий асфальт под моими ногами рассыпался в крошку. Тишина перетекала в холод, а холод в пустоту. Через черноту деревьев проглядывало множество серых, траурных окошек, погребённых в безликие, обветшавшие стены здания школы. Торжественная тишина и полумрак, как дикие звери, скуля и воя, скитались от одного парковочного места к другому, а вся стоянка, за исключением одного единственного живого человека у чёрного пятна автомобиля, казалась сценой из фильма про апокалипсис. Увидев его, я почувствовала тревожную суету, будто бы из каждого окна школы мне в спину вонзились злые, нашёптывающие порчу взгляды. Плотнее укутала ледяные ладони в карманы толстовки, безмерно огромной, в которой мое худое тело комично тонуло, точно в воронке Бермудского треугольника. Со стороны я наверняка выглядела как заправская знаменитость, путающаяся в свете объективов назойливых папарацци. Когда во время сборов я на языке жестов объяснила Биллу, что меня знобит, точно у меня грипп без температуры, насморка и больного горла, он не стал спорить, награждать меня косым взглядом и без слов отыскал снятую с мужского плеча чёрную толстовку. По меркам обычных людей (того же Билла или Доктора) было всё так же по-июльски жарко. Думаю именно по этой причине мужчина уже не в белом халате впился в меня тяжёлым, заинтересованным взглядом, не понимая, к чему весь этот маскарад. Я приняла вид безразлично-скучающий и отвела взор. Под воздействием бесцветной тревожной атмосферы я не могла осознать, что уже через несколько минут я заберусь в машину и отправлюсь домой. Д-О-М-О-Й Что для меня теперь дом? Казалось, это слово из иностранного языка я выучила вот-вот и не знала, в какой сфере жизни мне его применить. Впереди виделся чёрный купол горизонта и больше ничего, ни одной светлой мысли о том, что заблудшая душа намеревается делать по возвращении в родные пенаты. Мы шли сквозь темноту, ощупью пробираясь к автомобилю Доктора. Чем ближе мы приближались, тем отчетливее я понимала, что не хочу отпускать тёплую ладонь Билла. Тоном убеждения он шептал успокаивающие слова, которые я не пыталась разобрать, ведь в данный момент всё мое внимание было приковано к двум фигурам, быстрым шагом пересекающим стоянку. То были Сьюзан и её наставник Оскар. Поравнявшись со мной и Биллом, девушка заметила меня, её красные, как от конъюнктивита, глаза непонимающе скользнули по мне, будто она не осознавала, кто она, а кто я, и каким таким ветром нас занесло на этот огонёк, где среди пышности и нарядности гирлянды мы два погасших фитилька. На меня будто столбняк напал, я не могла двигаться; разрубленный подмышкой Сьюзан, осматриваясь в забвении по сторонам, спрятался игрушечный жираф, при этом рука девушки с такой силой сжимала его длинную шею, точно пыталась задушить, и от этого его язык мне показался длиннее. Присутствие мягкой игрушки на стоянке казалось чем-то из сферы сюрреализма, и самое странное, что другие не обращали на него никакого внимания. Погруженная в собственные мысли, я не могла сдвинуться с места. С неотступным вниманием за мной следил Доктор Стайлс, искусственность его позы без слов сказала, что не удаётся ему скрыть муки совести, настигающие каждого грешника. В этот момент он выглядел карикатурой на самого себя: неуверенно переминался с ноги на ногу, а потом вовсе решил подтвердить своё безраздельное владение единственным пациентом в школе. Его ходьба выражала неприкрытую тотальную агрессию, складывалось впечатление, что в каждый шаг он вкладывал столько усилий и мощи, что под ним проминалась дорога и со свистом убегал воздух. Завидев уверенно вышагивающего к нам Доктора, Билл промолвил «Всё хорошо. Ничего не бойся» и крепко-накрепко сжал мою руку. Я не очень поняла мотивов бывшего опекуна, но тот захотел застолбить право провести меня до машины. Слюна врезалась в уголки губ Билла, на выпад Доктора наставник резким, отчётливым тоном проговорил: «Убери он неё руки». В глубине взгляда Доктора отразились печаль и раскаяние, слова Билла будто отшвырнули его назад и ему ничего не оставалось, как с непроницаемо-серьезным видом направить свою деланную участливость на Сьюзан и Оскара, располагающихся в автомобиле. Мужчины долго спорили, каким образом рассадить случаем сведённых вместе путников, а тут ещё и жираф Сьюзан в качестве безбилетного пассажира. В итоге, Оскар сел спереди, а Сьюзан сзади. Рядом с ней Билл усадил и меня, пристегнув ремнём безопасности, как ребёнка. Как бы ему не было неудобно в связи с внушительным ростом и обстоятельствами, продиктованными ситуацией, сложившись втрое, он протиснулся в машину только для того, чтобы… обнять меня. Ошарашенная, не замечаю, как дрожащими от хрупкости момента руками ответно обвиваю плечи Билла и утыкаюсь щекой в его щеку, бледная от волнения и смущения, я едва дышу, боюсь, что Билл услышит, какие кульбиты выделывает сердце в груди. Он мне что-то говорит на прощание, как сладкий сироп намазывая слова на уши, а я не слышу, всё моё естество пребывает в таком восторге и радости, что всё остальное меркнет и кажется неважным. Вечер представляется не таким уж нестерпимо погасшим, серым и холодным, решающий световой акцент вносит горящий недоумением взгляд Доктора, от которого не укрылось наше объятие, и его напыщенный рассерженный кашель. В безмятежности, безветрии и безмолвии в приморенном, измученном состоянии мы со Сьюзан отправились в долгий путь до дверей родного дома. Никто из находящихся в салоне автомобиля не смел нарушить клятв соглашения о ненападении, вступившего в силу как только все стороны заняли места за «столом переговоров». Только в напряженном до треска электричества пространстве не было места выяснительным словам и проведению обстоятельного анализа действий каждой из сторон, сидящие во главе машины мужчины не пытались взглядами, словами, жестами вручить утешительные призы победителям и затоптать позором проигравших. Всё замерло, заключённые в футляр машины, мы от недостатка свежего воздуха начинали соловеть. Я выглядывала из укрытия спинки сидения и видела фальшивые движения водителя автомобиля, подыгрывающие его образу спокойствия и безмятежности: распутанные нити морщин на вечно хмуром лице и опущенные кончики ухмылки, а его подглядывающие через водительское зеркало глаза неуверенными шагами пьяницы прошмыгивали по бывшему пациенту. Наши взгляды встретились на доли секунды, моментально разбежались порознь. Губы Доктора сложились в окоселую улыбку, он скороговоркой отстучал по рулю. Сбился, тяжело сглотнул. Отголоски июльского дня продолжали бить сквозь витые заросли деревьев за окном. Единственным верным решением убраться с глаз долой Доктора было закрыть собственные глаза и попытаться уснуть, так все поступают, когда предстоящая поездка не обещает приятных разговоров, музыкального сопровождения или, на худой конец, живописных видов за окном. Прислонившись виском к холодному стеклу окна, заручилась желанной прохладой от удушливой духоты салона. Под надутым чехлом толстовки в ручейки складывались капли пота. Ещё несколько минут назад я не знала, как согреться, теперь же не знала, почему в машине так жарко и вдобавок с каждым километром усиливалась бессильная дрожь и ломота всего тела. Увидев Сьюзан, содрогающуюся точно в конвульсиях, при этом делала она это непроизвольно, поскольку спала в объятиях жирафа, я приняла ту же искусственную позу, что и девушка, сделавшись её зеркальным отражением, и плотно прикрыла глаза, отдаваясь на милость паршивой бацилле, вышедшей из-под руки Доктора Стайлса. Состояние полудремы окончилось тогда, когда по затихшему двигателю автомобиля я поняла, что мы совершили первую остановку у дома Сьюзан. Теперь длинный крюк до места жительства кореянки не требовал объяснений, ведь я и Доктор проживали в одном доме и, стало быть, выходили на конечной остановке. За послойными ярусами сизого дыма я наблюдала, как Доктор Стайлс, выбравшийся из машины, словно медикаментами, пичкал, в первую очередь, Оскара, а потом уже Сьюзан последними наставлениями перед выходными. Не слыша его монолога, я могла вообразить, как своим хриповато-ребристым указывающим голосом он отдаёт распоряжения, выливающиеся через край возможностей восприятия двух болванчиков — Оскара, выглядевшего озадаченным, и Сьюзан, исподволь терзающую грудку жирафа. Позже и набитую плюшем зверушку не обошла участь быть измолотой пронырливыми пальцами Доктора Стайлса. Вздумалось ему прощупать жирафа на вопрос наличия незаконной контрабанды, вывезенной из школы. Видели бы вы в этот момент Сьюзан, наблюдающую за происходящим так, точно фантомные пальцы копошились и в ней на пару. К счастью, игрушка оказалась безобидной и Доктор вернул её законной владелице. Став случайным зрителем воссоединения любимой игрушки и её хозяина, невольно улыбнулась. Но ненадолго. В последнем акте немой сцены наличествовали только два героя, а вершащаяся драма проходила во всё тех же декорациях молчаливости и напускного безразличия друг к другу. Со скучающим видом протерпела заключительную часть пути, откинув прописанные сценарием возможности разобраться в случившемся, реплики были заготовлены по задумке хитрого лиса режиссера-случая, но так и не дождались заветного часа быть озвученными и услышанными. В данный момент игра по выяснению отношений на повышенных тонах не стоила свеч. Да и гордость не позволяла заговаривать первой. Пауза в сорок с лишним минут была настолько невыносимой, что в голове возникла мысль, если бы молчанием можно было убить, в мире было бы гораздо больше смертей по неосторожности. Наступил самый кульминационный момент всего разыгранного спектакля, к нему мы готовились, кто как мог, однако генеральная репетиция к финальному выходу на сцену оказалась скомканной и приправленной нервными сомнениями. Либо Доктор проводит меня до квартиры и мы разбежимся по разным полюсам, как стрелки компаса, либо он позволит мне доковылять самостоятельно, учитывая прошлый отказ от медицинского соцобслуживания. Третьего не дано. Однако… По долгу службы, как бы номинально являясь доктором, Доктор Стайлс помог мне выбраться из машины, он умыкнул мою руку, заправил её себе под локоть и в качестве санитара сопроводил бездокументного больного до подъезда дома (мой ли это был дом? НАШ), довёл до лестницы, за содействие лицам власть имеющим отблагодарил больного короткой передышкой. А дальше он не знал удержу в вопросе выбора нагрузок на пациента, только вставшего с койки. С каждой ступенькой меня всё больше пригибало к земле, глаза застилались мутью, но я терпела, зная, что до второго этажа — поворот, стон, полный боли и отчаяния, и ещё чуть-чуть. А потом каждый нырнет в свою квартиру и попытается выстираться от пятничного дня, используя подручные средства домашней кладовой. У двери в собственную квартиру я напоминала пришибленного старостью горбуна, и если бы не трость руки Доктора Стайлса… Сколько уже можно талдычить об одном и том же! Довольно о нём! Вот-вот уже сейчас я достану ключ (где ключ?) и зайду в свою квартиру, утерев стоящему рядом мужчине нос и носки ботинок. С этой секунды моя жизнь будет лишена присутствия проходимцев, а дефицит внимания я восполню… Не говоря ни слова, Доктор Стайлс, не дождавшись завершения моей мысли, выудил из кармана ключ и ловкими мановениями пальцев расколдовал замок моей двери, повергнув в оторопь разинувшего рот пациента. Мой непроизвольный судорожный вздох остался проигнорированным и списанным на недомогание, но никак не на раздражение. Мы вошли. От знакомого коридора пахло разочарованием, а из комнаты в комнату непозволительно вальяжно гуляло эхо отсутствия признаков жизни. Кажется, я говорила третьего не дано. Забудьте. Если вы имеете дело с изворотливыми докторами, все прогнозы вылетают в трубу. Оценив обстановку, я решила проигнорировать требующие внимания насмешливые глаза Доктора Стайлса, только и ждущего, чтобы я одним лишь взглядом в его сторону подтвердила его фурор, и залечь в спячку в своей спальне. Поэтому, не дав ему возможности произнести ни звука, я удалилась в свою комнату. Он знал, чего я хочу. Он знал, где находится дверь в мою спальню. В чём есть я опустилась на посыпанную пылью и давно не знавшую тепла человеческого тела постель… Он знал, сколько шагов разделяют спальню и кухню. Он знал, где у меня вода. Он знал, где я храню кофе, на случай если ему вздумается покофейничать. Он знал меня лучше, чем биологические родители. …нырнула в мягкость подушки, набитую слезами с истёкшим сроком годности, распушила одеяло, подняв в воздухе спящую тоску и пожухшие воспоминания с прошлых выходных, проведённых дома не в одиночестве. Вроде бы я оказалась на свободе, но почему-то не чувствовала ничего лёгкого ни на сердце, ни в душе. Мой дом не принадлежал мне, он стал проходным двором. Моё тело уже не было моим, даже сейчас я позволила ему поднять себя с подушки, растворить на языке очередную таблетку, влить в горло воду. Я позволила ему больше, чем договаривались мы оба. Моя кровать не принадлежала мне из-за запаха, по первым нотам приятного и знакомого, пробудившегося в облачке воздуха, выдыхаемого не мной, но на меня. Эта жизнь больше не принадлежала мне. Не мои голые стены двадцать четыре на семь смотрят на меня. Не мои часы разбивают минуты на шестьдесят секунд. Не мой город облачается в вечернее платье из неоновых огней. Не моя рука щекочет мне лоб, смахивая пряди волос.***
Солнце беспощадными и безотчетными эскападами напитывало теплом всё, что попадалось ему в поле зрения, как щедрый благодетель, предмет за предметом осыпало своим вниманием пол, стены, постельное белье, золотыми мазками покрывая их шипящим паром. Светило, даря жаркие поцелуи, сморщивало и высушивало лоб, нос и щёки, отвыкшие от парного, неумолимого дыхания летнего дня, перекатывалось, поблёскивало, зудящей мухой парило над глазными яблоками, защищёнными тонкой плёночкой век. Глаза медленно просыпаются, щурясь рассматривают того, кто смел прервать постельный режим, солнышко улыбается в ответ ещё ярче и огненнее, а перед глазами кругами плывут солнечные блики и отсветы из незашторенного окна. Так я и проснулась в три часа следующего дня, проведя в многослойном коконе из одеяла больше двенадцати часов, в любом другом случае я бы отправила это треклятое одеяло восвояси, но плотный конвертик Доктора, будто тот сложил оригами из меня и одеяла, не оставил мне другого выбора, как проснуться во влаге собственного пота и липкости нелицеприятного запаха. Зато сейчас бодрым нокаутом я сбросила докторские пеленки на пол и так и лежала, глубоко и медленно дыша, уставившись в изъеденный замысловатыми полусферами потолок. А всё-таки чувство, что я оказалась не в собственной кровати, а на пеленальном столике, виделось каким-то символичным, ведь и чувствовала я себя зановородившейся. Слабые отголоски головной боли и рези в глазах бренчали напоминаниями о вчерашней эвакуации из школы, экстренной транспортировке домой и реанимационных действиях Доктора. Какую бы он не наложил на меня порчу, он снял её так же легко и незаметно. Вот уж точно, как рукой сняло. Тем не менее я не спешила жить на полные обороты и проверять, заполнил ли Доктор своим чудо-средством полный бак моих сил и возможностей. С ним я в принципе не собиралась знаться хотя бы эти два дня выходных и думами о нём не терзалась, пусть готовит свой отчёт и парочку ладных да складных объяснительных для начальства. Хотя стоп, время-то уже четвёртый час, стало быть, чисто теоретически Доктор может уже стоять в очереди на бирже труда или подглядывать в подзорную трубу дверного глазка на мою дверь или, того хуже, сидеть в западне на моей кухне. Моментально подскочила в кровати, обжегшись ступнями о горячий пол, и чуть не разразилась такими матами-перематами, да решила голос поберечь. С прикроватной тумбочки мне подмигивала весточка от Доктора Стайлса, а на ней почётным караулом выстроились слова «если что, ты знаешь, где меня найти». Слова подлеца заставили меня встрепенуться, вспомнить, что поздно одумываться и предлагать мне жалкие алименты помощи после расторжения всех связывающих нас обязательств. Этот новый день моей новой жизни я намерена прожить без него, для себя любимой. Я заразилась манией проверить каждый уголок квартиры на наличие скрытых мышеловок от нежелательного человека в моей жизни. Раз уж у него имеются ключи от моей квартиры, он и внутри мог похозяйничать, убаюкав и усыпив меня таблеточкой, которую хочешь не хочешь, но я приняла. Однако вторую такую, приготовленную мне на обед (думаю, он подозревал всё же завтрак) я благополучно спустила в унитаз вместе с обещаниями Доктора и с одержимостью больного ОКР провела доскональную инспекцию квартиры. В процессе жадной проверки приседала, отжималась, делала выпады, махи, поднимала тяжести, в общем и целом, конкретизировала, что чистюля Доктор не наследил, а обеденная зарядка пошла мне только на пользу и после часа, проведённого взаперти в ванной комнате, и быстрого перекуса я решила: хватит строить из себя жертву и безвылазно сидеть два дня дома, выходные даны на то, чтобы из отстающих-двоечников, упустивших событийную ленту жизни на мили вперёд, попытаться вырваться в отличники. Не держала и мысли сообщать родственникам, что я на выходные причалила до станции отчего дома, пускай думают, что я не в городе. Есть один человек, который позаботится о моих передвижениях. Билл, где бы ты ни был и чем бы не занимался, желаю приятного времяпрепровождения. Таким образом, преступник, отбывающий наказание в виде домашнего ареста с электронным браслетом на запястье, громко хлопнув дверью, извлёк рвущееся к теплу тело на свет божий. Со стороны моя задумка выглядела так, будто бы я бежала из собственного дома, ясно от кого. Солнечный свет золотил и высвечивал лица встретившихся мне во время прогулки гостей и жителей столицы Германии, даже в выходной в своей спешке выглядящих так, будто они опаздывали на важное совещание, хотя заявись они в офис в солнечных очках, кепках и коротких шортах, их бы выставили вон и тут-то им и пришлось обратить свои сетчатки и сетования к готовому выслушать голубому небу, тут-то они бы и заметили утешительный взгляд хозяина небосклона, повелевающего отыскать местечко поспокойнее, где и мороженкой можно полакомиться, и загаром обзавестись. Остановившись в потоке уличной толпы, я подставила лицо солнцу и глубоко вздохнула, на выдохе возвела руки к небу, потянулась. Под ногами вертелись взгляды прохожих, не упускающие возможности двойными намеками исполосовать мои расклешенные брюки, там где положено, сидящие в обтяжку, весёленькую блузку, которую по складу и покрою обычные девушки носят без нижнего белья, но я была необычной, особенно сегодня. Направившись в одно из самых людных мест города, я не стремилась в ворохе многочисленных лиц отдать на временное попечение свои проблемы, потеряться или заблудиться в текучем замесе из людей разного сорта, оставить в камере хранения свою индивидуальность, я шла в торговый центр, на ходу впадая в состояние детства только потому, что давным-давно на задворках памяти каждые выходные родители тащили меня именно туда. Торговый центр стал тем объединяющим и сплачивающим местом, заронившим в моем сознании самые добрые и тёплые воспоминания о семье. Тогда, будучи ребёнком, я не ценила этих совместных походов по лабиринтам бутиков и кафешек, сейчас же с грустью я понимала, что других воспоминаний, запечатлевающих нас троих, у меня попросту не было. Даже тогда мама и папа в большей степени были не родителями, а модельными скаутами, рыщущими в поисках живых вешалок с кукольными лицами, однако по прошествии лет этот недочёт стерся, а ноги мои уже взбирались по лесенкам парадного входа главного молла Берлина. Купаясь в сиянии призывных вывесок бутиков, я с осторожностью из нечистого любопытства заглядывала в витрины с анорексичными манекенами и в стёклах встречалась с собственным насупленным лицом, надолго не задерживалась и бросалась дальше, разрабатывая план, как совместить приятное с полезным. Куда и на что пустить неприкаянные отчисления от родителей на каждый мой день рождения, хранящиеся на кредитной карте, подсказали мне не маркетинговые ходы известных брендов и не наряженные в серферов зазывалы, а слова учениц школы спецподготовки агентов, брошенные нечаянно, незаметно громкими голосами и указующими пальцами. Возвращаясь на несколько недель назад и вспоминая провокации, старательно сплетаемые Глорией и шайкой её приближенных (ей богу, напоминает старшую школу, когда самые популярные девушки выбирают себе для травли козла отпущения и начинают писать всякие обидные слова на стенах и кабинках в женском туалете, если бы только это, так потом они переключаются на тщательный поиск в жертве недочетов внешнего вида; ведь что может быть обиднее, чем то, что ты не такая как они и тебе дают об этом понять самыми подлыми способами), я закрыла на них глаза и уши, как всегда делала, ведь на горизонте маячила схватка со школьной системой, а там уж было неважно, что у тебя с волосами, какой крем нанесён на лицо, какое белье ты прячешь под спортивной двойкой, какой длины у тебя ногти и многое-многое другое. Однако, побывав в гостях у Сьюзан, я бесповоротно решила, что всё у всех должно быть по нормативу, не больше, не меньше, а уже в понедельник я планирую возникнуть в предбаннике школы и, раскрыв вздувшееся брюхо чемодана, предьявить все требования и высказать недовольства, заявляя, мол, зовите главного, но всё, что полагается другим и запрещается мне, не отдам. Если я являюсь исключением из правил, вносите поправку в устав вашей шарашкиной конторы, собирайте все подписи, но обеспечьте меня тем, что всем дано по умолчанию или предоставьте причину, объясняющую ваше свинское отношение ко мне. Задним числом я понимала, теория вероятности не на моей стороне, но желание неподчинения принудило меня с участившимся дыханием и затаенным пульсом сделать первый шаг. Мое невинное присутствие у входа в бутик, ассортимент которого я осмеливалась просматривать лишь в онлайн-магазине, так и не решившись кликнуть кнопку «заказать», было обнаружено милой девушкой-консультантом, которая по одному лишь долгому взгляду из-под искусственных ресниц поняла, что мне нужно из богатого ассортимента бутика. Приветственно улыбнувшись самой обольстительной улыбкой, она пригласила меня в мир шёлка и роскоши, где вместо входного билета признаны евро на кредитной карте. Чем больше нулей — тем весомее ты в глазах персонала. Чем беззаботнее ты ведёшь себя в новой обстановке — тем каверзнее твои запросы и несноснее поведение, по сложившемуся мнению продавцов-консультантов. Будучи впервые в подобном магазине, я не подходила под шаблон избалованной девушки с громадным кошельком, требующей всё и сразу. Выставленной вперёд рукой улыбчивая девушка-консультант чуть старше моих лет увлекла меня в сокровищницу жемчужин, требующих только ручной стирки и деликатного отжима. К счастью, под её располагающим, по-сестрински поддерживающим взглядом я не чувствовала себя совсем уж безнадежной в вопросе дамских штучек и модных тенденций и с лёгкостью напустила на себя вид покупательницы, забредшей сюда как бы случайно и открытой ко всем предложениям. Таким роскошным местам приличествует музыкальное сопровождение, бесплатные леденцы с мятной начинкой внутри и наивысший сервис. Завидев мои блуждания по грозно высящимся манекенам и стойкам с многоцветными лоскутками, одного взгляда на которые хватало, чтобы вновь в груди зашевелилось парализующее волю и смелость чувство, девушка певучим голосом начала расспрос нового клиента, мысленно составляя карту его предпочтений. Стоит признать, я и пациент-то трудный, а клиент из меня и того хуже. — Вы ищите что-то конкретное? Мы прогулочным шагом осматривали ассортимент, консультант не спешила, давала мне время собраться с мыслями. — Я… как бы сказать… — проронила я невнятную околесицу и в смущении опустила глаза. Девушка не отступала и вместе с тем наступала: взяла меня под руку и повела, как ребёнка по арене цирка в долгожданный антракт. — Вы ищите что-то для особого случая? — Можно и так сказать. На самом деле случай и впрямь был несколько особым, а значит, новым, неиспытанным, непознанным. Решившись на фронтальный налёт на торговый центр, я не руководствовалась принципами, вложенными нам в головы многочисленными рекламами и буклетами со скидками, голосящими «в субботу — лучшая цена», изначально я шла сюда не за обновками, не за новой собой, а за новым дыханием, которое вернёт мне стимул, возродит тот вкус пепла на языке, свидетельствующий, что даже после многократных падений можно подняться и идти дальше. Новый шаг в будущее должен быть переосмыслен, реорганизован, а падения — они все многоразового пользования, в моей жизни их будет не одно и не два. Главное, не похоронить надежду, что они позволят мне дойти до конца. Дальше консультант поинтересовалась «классика или вы готовы экспериментировать?», моего согласия на второй вариант было достаточно, чтобы за короткий промежуток времени в уютном прибежище примерочной выстроились в очередь десятки комплектов, жаждущие быть усыновлёнными одной из заглядывающих в магазин покупательниц. Быстро просмотрев как распевала девушка «комплекты в единственном экземпляре», я выбрала тот, который, по мнению Эмелин на первых неделях обучения в школе, подчеркнул бы все её комплексы и недостатки, а для буллеров это бы стало очередным поводом признать свою победу… или всё же поражение? Зеркала в примерочных, знают все без исключения, те ещё врушки, они, не краснея, врут тебе в лицо, твоими же глазами выдают щедрые порции лести, каждым ракурсом и поворотом переубеждают, что никакая ты не дурнушка, и что бы ты не примеряла в данный момент — всё к лицу, как говорится, подлецу, и тело-то становится живописнее, и плечики расправляются, где необходимо прибавляются объемы, где нет — всё гладко и сладко. Только вот бренды, ценящие свою репутацию и интересы клиентов, давно объявили борьбу зеркалам-обманщикам, разжаловав тех, не уплатив жалования. Поэтому в этой примерочной перед подсвеченным тёплым светом ламп зеркалом я видела правдивое отражение себя. Во взгляде, несколько испуганном, — осознание нелегкой доли, булыжником тянущей вниз. От носка ноги до макушки головы я могла рассмотреть каждую загогулинку, на которую старательно наклеивали ярлыки Глория и её шайка-лейка. До этого момента в школе я стыдилась выйти из душевой без полотенца, посмотреть на себя в зеркало обнаженной, но Эмелин, готовая принимать себя со всеми внутренними и внешними недостатками, намеренно выбрала снежно-белый цвет, не оттеняющий белизну кожи, а придающий ей новое звучание, фасон, повторяющий купальник one-set, в котором я гуськом передвигалась вдоль бассейна, боясь как бы чего лишнего не попалось на глаза смотрящим. Я пошла от обратного и, ей богу, не случайно в голове всплыли слова Сьюзан «Ты могла бы стать моделью. У тебя бы точно получилось». В этот раз я согласилась со Сьюзан, но не на все сто процентов. Глубоко вздохнула, кружево на груди растянулось подобно улыбке, рука покоилась на бедре, и в таком величии и росте своей самооценки я увековечила себя глазами смотрящими из зеркала, то есть своими собственными. Где-то начинало проклёвываться осознание, что Глория могла просто завидовать мне. Завидуют всегда тому, чего у тебя самого родненького нет. И это не тюбики на туалетном столике, не уважение одноклассниц, не отношение преподавательского состава, не внешние данные, что-то, что Глория не в силах уладить и заполучить… — Ничего себе! — в примерочную и поток мыслей врывается девушка-консультант. Облокотившись о стену, вооружившись дотошностью профессионала, она смотрела на меня, но не тем надменным взглядом, каким не жадничая потчевает Глория, прикинувшись овечкой в волчьей шкуре, а взглядом, без слов подтверждающим мою теорию, что красота не в том, что на тебе, а как ты преподносишь себя в том, что на тебе надето. — Вам так идёт. Правда. Девушка полностью вошла в примерочную, профессиональными руками откинула назад мои волосы, подтянула бретельки и убедилась, что подтянулась и грудь, и удовлетворенно сцепила руки в замочек. — Из всего, что я вам принесла, вы выбрали самое достойное, — я едва ли не захлёбывалась от смущения, получая беззлобные комплименты от постороннего человека. — Вы не считаете, — поглаживая кружево, спросила я, — Что оно немного прозрачное? — И даже не немного, но это не беда, так и должно быть. Сейчас боди носят с джинсами вместо топа, — прослушав модный ликбез, я всё же отказалась обнажать «нижнее белье», да и уверенность в себе за один день так просто не развить. В этом кристально-белом, в меру сексуальном белье я чувствовала себя, как в нательной рубашке, как во второй коже, поэтому объявила девушке, что готова оплатить покупку, но не могу с ней расстаться, так уж она мне понравилась. Девушку моя просьба не удивила, отлучившись, она побежала за ножницами, чтобы тут же отрезать бирку. За время её отсутствия я успела без слез и сантиментов попрощаться со старым нижним бельём, являющимся таковым лишь по названию, упаковала ношеные лифчик и трусики в сумку, и тут как раз вернулась девушка, вооружённая острыми ножницами. Встав позади меня, она оттянула бирку на спинке и одновременно растянулся момент, время больше не являлось самодержавным властелином реальной действительности, даже оно не могло пропустить знаменательную церемонию, говоря метафорически, преображения гадкого утёнка в белого лебедя. Эта бирка, как старое перышко в соцветии нового оперения, листик-сухоцвет в букете свежих, майских цветов. Ничего не менялось внешне, консультант мелодично рассказывала, при какой температуре стирать, как ухаживать, демонстрировала мне этикетку, где указан состав, название бренда и специальный код, в действительности доказывающий, что белье произведено во Франции, но что-то воздвигалось внутри меня, стоило этой бирке оказаться в руках девушки. Что бы ни случилось вчера, позавчера, неделю или месяц назад, всё это не должно сбить меня с пути. Дойти в этой схватке до конца — значит собрать уцелевшие элементы мозаики в общую картину, посмотреть на неё не глазами объекта композиции, а глазами автора, создающего всё это. С этого первого робкого шага зайти в отдел нижнего белья закладывался фундамент моей будущей уверенности и неотвратимости в решении смотреть в глаза врагам во чтобы то ни стало, сберегать силы, чтобы на финише скоростным рывком опрокинуть шахматную доску и, как обещала себе, из чёрной лошадки выйти в белые королевы. Ломать могут все, но немногие способны скрупулезно, выжидательно строить. Если позволительно так сказать, я чувствовала себя самым счастливым человеком на земле и продолжила восполнять дефицитные пункты в шоппинг листе. В следующем отделе по меркам среднестатистических покупателей мои запросы были сравнимы с настоящим грабежом, поэтому взволнованные пыльной работой продавцы предложили мне оформить доставку на дом, ссылаясь на то, что некоторых продуктов известной дюссельдорфской марки нет в наличии, да и тащить всё самой как-то не комильфо. Я согласилась и в один клик оформила покупку, получив щедрый кэшбэк; товар обещали доставить завтра к обеду. Воодушевленная новой стратегией личностного роста, бродила по торговому центру до самого вечера, а под конец так устала, что с протяжным выдохом опустилась на скамейку, доедая второй рожок мороженого. Но и тут покой мне только снился. В шумные, длинно-тирадные обороты меня взял представитель нового туристического агентства, которое открывалось на первом этаже торгового центра. Сидя к нему вполоборота и слушая пол-ухом, получила второй за день географический ликбез и экспресс-путешествие по морям и океанам нашей матушки Земли. Закончив рекламное выступление, молодой паренёк взгромоздил на меня щербатую улыбку и нацепил мне на запястье воздушный шарик, а на круглом шаре прыгающие в хороводе буковки «Neuanfang». После такого неожиданного подарка я могла с уверенностью заявить, что сегодня мне удалось приоткрыть дверцу в детство. Паренёк удостоверился, что я впечатлилась должным образом и поскакал к другим желающим его выслушать, а я с этим оранжевым солнцем на веревочке примкнула к орущей ребятне, получившей точно такие же полусдутые шарики с кривыми заверениями о жизни с чистого листа. Летняя ночь волной накатила на город, заливая городские улицы шумом и гомоном компаний подростков, вспенивая напитки под крышами многочисленных баров, топя попадавшихся горожан, склонившихся над кружкой пенного в думах о трудных временах и финансовых бедах. У каждого жителя в этот вечер, галантно уступающий место ночи, на уме были разные планы сообразно количеству евро в кармане джинсов для осуществления алкогольного вояжа по заведениям города. В студенческую бытность я сторонилась всякой подобной ерунды, предпочитая места поспокойнее и поинтеллектуальнее. Как показало время, спокойствие и интеллектуальность далеко меня не привели, потому в этот особенный для себя день я ненароком вспомнила одно место, куда меня не раз посылали делегатом со студенческой скамьи, но всякий раз я отвечала отказом. Этот бар-клуб, по отзывам посетителей и сплетням студентов, не был вшивым клоповником для тех, кто ищет разврат и дешёвую выпивку, он был местом единения всего студенческого братства, да и располагался в центре города, что было несомненно удобно. Быстрый путь до закрытого бара пролегал по не самым «благовоспитанным» улочкам Берлина, чего только стоит одна забегаловка мексиканской еды, где у окошка, предлагающего услугу еды навынос, с незапамятных времён, подобно профсоюзному собранию, толпятся парни и девушки всех рас и национальностей, преимущественно это мигранты и студенты-иностранцы, вечерами напролёт раскуривающие здесь косяки и пугающие не привыкших к подобным зрелищам прохожих отголосками чужеземных речей. Можно подумать, с сердитым возмущением они о чём-то спорили или осуждали решения правительства по сокращению зарплат, но на самом деле нам, жителям мегаполисов, нужно многому поучиться у представителей жарко-солнечных национальностей, умеющих из самого пустякового пустяка добыть алмаз счастья. Они вечно навеселе, на моральном подъеме, на короткой ноге с каждым встречным-поперечным, и среди них обязательно есть тот «амиго», который проводит тебя долгим, похабным свистом. Держа шар из торгового центра под мышкой, я была вынуждена остановиться у дворика, запруженного компанией иностранцев, поскольку те, активно задействуя в разговоре руки, загородили весь путь. Стало совсем чуть-чуть страшно, десятки карих глаз воззрились на меня, заранее видя во мне подходящего собутыльника и сокроватника. Я сказала им по-английски, что мне нужно пройти, возгласив что-то на испанском, ребята расступились и уставились мне вслед. Минуя щиплющий нос запах жареной еды и травки, я и заметила его. Чёрная фигура, легко вписавшись в архитектурный ансамбль здания забегаловки, колебалась в сизом дыму, на голове мужчины капюшон, глаза спрятаны под солнечными очками, несмотря на темное время суток, под самое горло повязана чёрная бандана, с плеч до ступней он облачен в чёрное. Я не видела его глаз, но шестым чувством сознавала, он следил за мной с самого момента моего пугливого появления на запретной улочке, он не выказывал интереса познакомиться со мной, обычно парни-иностранцы, ищущие быстрые связи с европейками, предпринимают хоть какие-то шаги, этот же тип не подходил под образ обычного оболтуса, которые клеят девчонок в подворотне под пошлые шуточки и подсказки ребят из мексиканской компании, я вовсе сомневалась, был ли он с ними. Он находился на отдалении, но не прятался. Он молчал, но говорили его губы, тронутые улыбкой. Именно от его внешнего равнодушия и вместе с тем неотступного присутствия будто бы за моим плечом, сердце ухнуло в пятки и я заторопилась вперёд, ускоряя шаг. Клянусь, из-за волнения сворачивая на незнакомые улицы, путая переходы и повороты, всё это время, что я пыталась вырваться из плена мексиканского карнавала, я слышала его шаги позади себя. Столь же внезапно, как и мои торопливые шаги перешли в бег, в сознании вспыхнула мысль, подобная разряду молнии. Моритц. Это может быть Моритц, даже несмотря на то, что он якобы получил травмы, не совместимые со зрячестью, и был госпитализирован в клинику Мюнхена. Это может быть Моритц, который несомненно знал, кто выписал ему направление на больничную койку. Это может быть Моритц, который угрожал мне, что, грубо говоря, избавится от мне, предварительно воспользовавшись мною. Однако я смогла устранить его раньше и в свете вестей, полученных от Доктора, обрадовалась, что соперник и ухажёр Глории ввиду полученных увечий поменяет русло своих планов и, возможно, но вероятность мала, вовсе не вернётся в школу. Честно говоря, его угрозы я приняла за очковтирательство и показуху заносчивого, самоуверенного придурка, но сейчас в предательски мрачный вечерок выдумка Моритца грозила стать реальностью, а сам блондин, отлёживаясь в больничке, мог спланировать план кровной мести и воплотить его здесь и сейчас. Приняв попытку предотвратить действия Моритца, переубедить его, заговорить зубы, выиграть время я начала выкрикивать не своим голосом, высоким и звонким, просила его одуматься, даже извинялась, с безучастным, безмолвным интересом он преследовал меня с расстояния, а потом… Грянул удар, неласковая хватка закрепилась на моем предплечье, за спиной раздался сдержанный смех, пальцы дернули меня за блузку. Что-то большое и страшное навалилось на меня сзади, оторвало от земли и швырнуло вперёд. Мгновение — и я на четвереньках в одном из переулков, используемых бездомными в качестве нужника. Затёкшие от ходьбы ноги подломились. Вдохнуть не получается. В висках стучит кровь и я ничего не слышу кроме шагов, приближающихся неторопливо, моционно. Вот они останавливаются совсем рядом. Долгие минуты в удушливом мраке я всматриваюсь на свои разбитые об асфальт руки, сердце мое бьется так, что я давлюсь криком и словами, которые царапают горло и растворяются на прыгающих от страха губах вместе с каплями крови. Пробую подняться, ищу взглядом человека в чёрном, но ночь накрыла его плащом-невидимкой и я его не вижу. Только его дыхание. Ближе. Жарче. Громче. Холодные пальцы на затылке. Он хватает меня в охапку и с размаху припечатывает щекой о стену. Голова кружится, тело становится неуклюжим, от удара внутри всё переворачивается и не своими губами я шепчу не свои слова «Помни всё, чему я тебя научил», всё это время бездыханно спящее наставление было разбужено и только в этот миг осознано, а теперь я не могла уложить в голове, мог ли Билл, прощаясь со мной в машине, обнимая меня недопустимо тесно, заранее знать, что Моритц… Тот вгрызается пятерней мне в шею, из остатка сил ударяю его локтем в живот и в ответ слышу удивленный выдох. Потом он резко разворачивает меня, заломив руки за спину, и мы оказываемся лицом к лицу. Из моего горла вырывается не крик боли, а булькающее кровью клокотание, все слова сошли на нет. От угла диспозиции рук за спиной внутри всё истошно кричит, я не могу определить, где болит сильнее. Сердце ли? От того, что Билл, ласковый и заботливый при расставании, оказалось, прощался со мной навсегда, именно по этой причине он был таким щедрым и расчётливым, показывая только лучшие свои стороны, чтобы я запомнила именно их. Но мне будто бы отшибло память, я видела только глаза нападающего (карие?) и его улыбку, завалившуюся набекрень. Темнота делается непроницаемой, она высасывает из моих легких кислород и я устало прикрываю глаза. Билл, я старательно училась у тебя технике боя, посещала практически все кино-сеансы, через строчку читала специальную литературу, но видишь — никудышный из тебя учитель вышел, если ты в принципе имел цель меня чему-то научить. А мужчина напротив меня не такой уж и великий боец (что наталкивает на мысль, а Моритц ли это), он не использовал ни одного хитростного приема, о котором я бы не знала хотя бы чисто теоретически. Он банально взял меня силой, ожесточеннее связал руки, лишь на долю секунды помедлив, приблизился до ничтожного расстояния, что я могла бы раскусить его губы. И грызть, жевать, заливая кровью место преступления, добавляя работы для криминалистов. Ночные выезды — какая досада. Шаги. Я жду. Я жду, что будет дальше. Топ-топ-топ. Кровь залила и уши, возможно, мне только кажется, что промелькнула надежда… в виде непринужденного смеха и цокота каблуков. Мужчина в чёрном рывком придавливает меня к стене, полностью накрывая чернотой своего облика. Стало быть, мне не послышалось. Стало быть, мне не привиделось. Из ножен ночи, юркнув птичкой, высвободилось холодное оружие, серебром лезвия оно рашпилем нырнуло в воздушном пространстве и остриём пристроилось на моей шее, оставив за собой брызги слюны и угрожающее шипение. Он мотает головой, сплёвывает и вытирает о плечо рот. Холод оружия ядовитым змеем проникает вниз по косточкам, слабеют ноги, нападает дрожь. Я не могу позволить себе роскошь взвизгнуть от боли, из меня сделают филе здесь же на асфальте вместо разделочной доски. Немного легче от того, что у меня не отняли возможности ждать, хотя при любом повороте событий в этой схватке я ставлю на мужчин. Женщины проигрывают, а мужчины побеждают с большим перевесом в большинстве противостояний неравных по физическим возможностям полов. Таков закон жизни, женщины накрывают на стол, мужчины за него садятся, обнажая столовые приборы. Как бы плохо мне не было, я не решаюсь признать свою участь и смириться с нею даже тогда, когда шаги хоронятся тишиной ночи, а мужчина в чёрном, утомленный игрой с жертвой, которая не рвётся оказывать сопротивление, поигрывает ножом, перебрасывая тот из руки в руку, помысливая, куда пришпилить последний ледяной удар, ставящий конец этой бесполезной жизни и мирской суете. Помни всё, чему я тебя научил. Решимость сбивает меня с ног, я не молю о пощаде, а действую, как бы опровергая своим отпором идею о превосходстве мужчин. Я топчу ее ногами и падаю на нападающего, будто обессилев, а на самом деле сжатыми кулаками, стремящимися ударить побольнее, проминаю его живот под броней кубиков пресса. Его захлёстывает визгливый рёв то ли от смеха, то ли от боли. Рывком руки он тянет меня вниз, перед глазами плывет безмятежный горизонт спящего города, и на долю секунды наши тела накладываются друг на друга, как через трафарет, и тут мне пронзает правый бок, я отделяюсь от приклеенного ко мне мужчины и падаю в холодные объятия коварного переулка. Рядом со мной, на миг замёрзший в воздухе, легче снегопада опускается нож. Я успела только бессильно взвизгнуть и в конвульсиях боли изогнула тело под прицельный огонь уличного света. Озноб, жар, позёмка ветра по земле, чьё-то рваное дыхание, возможно, моё. Дотрагиваюсь до живота, от лёгкого прикосновения ладони бок взрывается болью, будто внутри меня лопается петарда. На окраинах бокового зрения человек в чёрном тянется за ножом. Я не понимаю, что произошло. Связь сознания с телом, казалось, перерезали ножом. Словно со стороны я слышала своё прерывистое дыхание, видела, как с трудом мне удалось подняться на ноги и устоять, рот этой израненной девушки был похож на щель, на губах надувались пузырьки красной слюны, дыхание участилось, каждая жилка на лице напряглась, несломанные пальцы на руках сжались, но она отступала тихо, тихо, пока рука мужчины елозила по земле в поисках ничейного оружия. Под взглядами потухших окон в домах-великанах я что есть мочи кинулась наперерез проезжей части, вслед раздавались аплодисменты клаксонов, но я продолжала бежать, зная, что не могла удалиться далеко от центра города и всего через два-три квартала я окажусь у дверей своего дома. Горло горело огнём, никогда в жизни, ни при каких допинг инъекциях человек не способен бежать также быстро, как от своей смерти. Я слышала всё, что происходило внутри и вокруг меня: учащённый пульс, усердную работу сердца, с трудом справляющегося с переносом кислорода по организму, возню постояльцев в отеле Eurostars Berlin, непрестанный сигнал моих электронных часов, взбеленившихся и мигающих красным, шорох ручки консьержки, разгадывающей очередной кроссворд. Ещё чуть-чуть и я буду дома, пересилю приливы и отливы боли, и решу, стоит ли мой случай вмешательства скорой помощи. Самое главное, доползти до стола женщины-консьержки и попросить её помочь мне, возможно, она и вызовет «неотложку». Я опускаюсь, скользя по стеночке, мириадами светляков взрывается темнота. Чертов отель во все глаза глумится над моими страданиями, устроила ему потеху на ночь глядя. В груди разгорается стыд, что я, условившаяся сама с собой начать жизнь с чистой страницы, позволяю себе хныкать, сидя на земле, свернувшись в комочек, запертый во всхлипах и судорогах. А моя новая жизнь, пока я спокойно бездействую и позволяю телу рыдать кровью, улетает ввысь, подобно тому воздушному шарику, что в круговерти погони я оставила без внимания, а он и улетел, помахав мне ручкой, но не обещал вернуться. До свидания светлое будущее! До свидания, нашептывал мне Билл и заверял, что долго я мучиться не буду. Мне действительно повезло. Скоро всё разрешится само собой. Именно в таком состоянии с критически низкими показателями по шкале комы Глазго я вошла (о, нет, скорее, ввалилась) в холл своего дома и, кое-как передвигаясь, закупорив рукой ножевое ранение, поплелась к женщине, как я и полагала, разгадывающей кроссворд. Без сил оперлась о стол, зачем-то попыталась вверх ногами прочитать её кроссворд, а бедняга, заметив лентой протянутую дорожку крови, замерла, неподвижно накрыв ладонью рот. В её глазах застыл ужас, ручка зависла над белой клеточкой газеты. Тело было бессильным в потугах вместить боль, потому я начала стонать, в промежутке скуля «скорую!», а боль выплёскивалась с теми же корчами и криками, что мучается роженица, производя на свет долгожданное дитя, или старушка-грешница, испускающая дух на смертном одре. Рождение и смерть всегда сопровождаются болью? — Милочка, я сейчас, — скрюченные артритом пальцы путались в телефонных кнопках, а боль стремительным потоком разбегалась по телу, приумножаясь с каждой секундой. Тогда я не знала, насколько критично было моё состояние или же я всё выдумала, приписав себе фантомные боли, в реальности являющиеся следствиями шока и ужаса пережитого. Знала только, что снова упала на колени и начала рыдать, на сей раз не по-детски, стуча от обиды кулаком да так, что сотрясались грудь и стол, в который я вцепилась окровавленными пальцами правой руки. — Я врач! — раздался торопливый голос и громкие шаги медицинского работника, раздавившие лужу крови… белыми кроссовками с розовыми шнурками. Если что, Эмелин, я знаю, где тебя найти. Мне показалось, что в одночасье выключили свет, вернее, лампы одна за другой, в потрясении отвернувшись, разочарованно раскачивая плафонами, закрывали глаза, даже им было стыдно за меня. А мир тем временем переворачивался вверх тормашками, что вестибулярный аппарат не успевал подстраиваться под бешеные догонялки неба и земли. Меня трясло, как мокрое белье, подхваченное ветром, плохо выжатое, непростиранное и штопаное-перештопаное десятками рук и нечистоплотных пальцев, хотя в данный момент были только его руки, а делал он всё неторопливо, хотя время было не на нашей стороне… или же наоборот так торопился, что прошёл мимо моей двери в свою квартиру. Если бы не то, что сотворили со мной, я бы ещё поспорила и отстояла право провести последние минуты жизни в своём доме. В моем положении споры были неуместны. Бывают такие ситуации, особые случаи, когда всё твоё существование настраивается на режим выживания и незначимо, чьи руки бережно перекладывают тебя на кровать, а голос предупреждает: — Не пугайся, я включу полное освещение. Резко комнату залил мучительно-яркий свет, на миг ослепивший нас обоих. Я стиснула голову руками, молясь, чтобы он забыл о моем давешнем решении отказаться от помощи медицинского характера, в которой я нуждаюсь именно сейчас, потому что если не он и если не сейчас… но ворох пальцев, прядущий и распутывающий одновременно кружева с парижского станка говорил об обратном. Глазам моим открылось, с какой аккуратностью ласковая ладонь луны легла поперёк пациента и доктора, с какой старательностью тот проникал взглядом глубже, внутрь кожи, а щеки пудрились румянцем и губы увлажнялись от слюны. Боль продолжала твердить о своём присутствии, но я молчала, откинувшись на его подушку, имеющую мягкие линии и пышные изгибы, пропахшую им. — Придётся резать, — игривый свет луны путается в его спутанных кудрях, мой взгляд путается на нём, опешив и растерявшись, а в его глазах нет отблесков света, только решимость к немедленному действию. — Резать? — переспрашиваю я, а испуг узлом скручивает избитые внутренности. — А обезболивающее? В перерыве слов я ищу ответ в его глазах, а в них зелень глаз проглотили зрачки, и он стыдливо опускает их вниз, и тут-то я чувствую это неслучайное прикосновение к тонкому французскому изделию, пушистые ресницы, дрожащие трепетно и часто, пальцы, замершие в ожидании, а взгляд без колебаний и случайностей в беззвучном одном единственном движении списывает всё то, что я своими собственными глазами увенчала в зеркале примерочной, и как некстати зловещая луна и дырки-глазки на потолке под самым откровенным светом все самые сокровенные места телесные теплом очерчивают и ровняют смазанные чужими кулаками контуры. Женщины накрывают себя на стол, а мужчины садятся ужинать. Эти его деформировавшиеся в чёрные дыры зрачки, окроплённые зелёным ободком, казалось, заполнили всю комнату и мне в бессилии пришлось прикрыть глаза, единственное, что могла прикрыть в данной ситуации. Но даже там меня поджидала ловушка из запаха, столь бесконечно близкого, берлинско-уличного, пекарно-булочного, лимонадно-прохладного, сладко-помадного… С потолка больше не мерцает свет, луна не играет тенями, что-то топчется по кровати, припадает к моей груди, погребая меня под себя. Из сумерек выплывают знакомые глаза. Как получилось, что мы оказались лицом к лицу? Уста к устам? Я слышу, как шуршат его ресницы и грудь наполняется воздухом для одной единственной фразы, падающей в быстром выдохе с его губ на мои обещаю, больно … не будет я чувствую не только на устах, но и внутри себя тёплым воздухом выдыхаемым из мягких губ, тронутых улыбкой и кровяно-красной помадой с моего лица. Я не чувствую ничего кроме металлического вкуса и этих далеких переливов, ткущих предсказание десятью пальцами пианиста. Ведь уже тогда он владел осведомлённостью о неотвратимости болезни, раз появились первые симптомы. Сердце колотится, дыхание прерывается, в ушах звенит, что-то перехватывает горло, руки сами собой хватаются за его плечи, но губы неподвижны. Я запрещаю себе открывать глаза. Он обязан сделать мне больно после этого… но… о, Лили, если бы ты знала, насколько точными оказались твои метафоры, истинную силу которых я познала единичным мозолисто-шершавым мазком подушечки пальца по моим губам. Он смазал мне память, как и смазал границы между нами. Он утолил мою физическую боль, но вместе с действием медикаментов и очищением разума от страданий, вместе с жаждой возникло и озарение, подкравшееся на подушку и шепнувшее порицательно. Почему, когда вы поднимались на второй этаж, дверь в твою квартиру была приоткрыта? Ты разве не заметила этого? Почему он так быстро подготовился к экстренной операции? Знал заранее? Почему ты не сопротивлялась, когда он тебя поцеловал?The most powerful thing you can be right now is patient while things are unfolding