Тот, кто забрал твою улыбку

Первое сильное чувство. Оно окрыляет. Возвышает. Облагораживает. Но иногда, как солнце ранней весны обнажает грязь, доселе скрытую под белоснежным покровом — оно выявляет несовершенство, недостатки, изъяны того, кто считался незапятнанным эталоном. Возможно, этого не заметили многие. Для них ты остался образцом добродетели и праведности. Но видел он. Тот, кто открыл тебе глаза на тебя самого. Возможно, таким ты был для него более человеком. Таким он продолжал любить тебя до конца. И все же оставил с осознанием этого. С запоздалым, горьким осознанием. Ты закрыл свое сердце рано. После ухода матери, которая была для тебя олицетворением нежности и любви, лишь единокровный младший брат занимал в нем особое, сокровенное место. Для изнанки же ты был безупречно учтив и дружелюбен. Гораздо более открытый, чем молчаливый и нелюдимый Ваньцзи, ты легко располагал к себе людей, вызывая одобрение, уважение, даже восхищение. Но по правде тебе не было до них дела. Только благополучие ордена и брата имели значение. И вот ты встретил его. Твое истинное солнце, озарившее твои будни, придавшее существованию новый смысл. Ты понял это далеко не сразу. Ты не привык доверять людям и подпускать их ближе, чем требовали правила. Ты не заметил, когда симпатия к юному дарованию, далеко не сразу признанному очередному бастарду Главы Цзинь, переросла во что-то большее. Что-то, что ты перестал контролировать, ожидая каждой встречи, как впавший в зависимость ожидает новой дозы дурманящего зелья. В чём потерялся, готовый закрывать глаза на любые подозрения. А ведь они были. Ты далеко не глуп и, несмотря на его старания сглаживать все углы, не раз замечал, что всё не так уж и гладко. А может он намеренно оставлял эти следы, чтобы посмотреть на твою реакцию? Ведь он никогда не лгал тебе. Быть может не договаривал, но всё же. Ни с кем другим он не был настолько открытым. Даже Су Миншань, эта преданная душа, что не заколебался грудью стать на его защиту, вряд ли был удостоен такого уровня близости. И тем не менее тот отступник отдал жизнь за него. Ты же занес руку для удара. Негодовал. Из-за его деяний? Или из-за последствий своей слепоты? Или скорее — нежелания видеть, признать и действовать? Пока правда не стала неизбежностью. Пока не посмотрела на тебя глазами младшего брата и других. И ты стал обвинителем. Палачом. Рукой, что дважды нанесла удар, скрывая собственную слабость, нерешительность, трусость. А ведь, возможно, всего этого удалось бы избежать, если бы ты так не боялся разрушить тот идеальный, светлый мирок, в котором среди благоухания пионов и ароматов лучших сортов чая велись неспешные беседы о вещах возвышенных и земных. В котором останавливалось время и не существовало больше никого, кроме двоих. В котором ты был истинным вассалом солнца, что играло в золоте его одежд, что отражалось в его взгляде, что грело напоминанием материнской ласки в его прикосновениях. Что обжигало уже другой, доселе непознанной лаской… Любовь сделала Лань Ваньцзи неоспоримым героем своего времени. Она же сделала Лань Сичэня калекой. Пусть внешне он, казалось бы, не потерял ничего, оставаясь целым, но внутри, примерно там же, где Шоюэ пронзила грудь Цзинь Гуанъяо, зияет пустота. Чёрная дыра, которая с каждым днём поглощает всё больше от того, кого величают Цзэу-цзюнем. Однажды останется только оболочка.