Take me under

      Внизу пахло сыростью, кровью и чем-то сгнившим. Подвалы величественного и светлого дворца насквозь пропитались страхом, безнадежностью и отчаянными криками. Веками спертый воздух был таким плотным, что его, казалось, можно было схватить, а вдохнуть и вовсе невозможно. Он забивался в ноздри и горло, застревая там сухим комом, дерущим глотку.       Тяжелые звуки падающих на пол капель в звенящей тишине — единственные звуки в этой предсмертной обители. Дамьену хотелось бы, чтобы они были единственными. Лучше бы он не слышал ничего, кроме приближающихся, несомненно, к нему насмешливо легких и уверенных шагов за решеткой.       — Зачем ты пришла?       — Не буду скрывать — позлорадствовать, — ухмыльнулась Сианна, — Нечасто я имела возможность наблюдать, как мои обидчики расплачиваются за свои преступления.       Он поднял голову, чтобы увидеть хорошо знакомую, приторно язвительную до желчи улыбку. Ничего нового. Сианна оставалась все той же. Сианна не менялась.       — Я не сделал ничего преступного.       — Разумеется, нет, — она кивнула, выражая мнимое согласие, — Разве что только немного не справился со своей работой: допустил убийство (и не одно) в стенах дворца, не поймал убийцу, оклеветал меня, сестру княгини, открыто оспаривал решения Ее Сиятельства, возражал ее воле, устроил покушение на ее сестру — словом, ничего такого, что могло бы предать доверие Анариетты.       Дамьен не ответил. Он и так пал настолько низко, что подняться не было никакой возможности. Он поднял только взгляд. Сианна стояла напротив и торжествующе склабилась. Это не мог быть конец, только не такой. Но это был он.       — У меня один вопрос, — стараясь звучать как можно более спокойно, произнес Дамьен. Сианна кивнула и скрестила руки на груди, готовясь слушать, — Зачем ты с ней это сделала?       Ответила она не сразу, видно собиралась как-нибудь оригинально съязвить, переспросить, уточнить, что она именно сделала. Но уже пару секунд спустя, по напряжению соперничавших с часами утомляющего ожидания, скривилась и заговорила:       — Я? Зараза, что же такое, на меня всю жизнь скидывают грехи Анариетты. Ты бы знал, что только она ни творила, на какие только ухищрения ни шла, чтобы обольстить меня…       — Зачем?! — Дамьен прервал череду наглых и вздорных, в чем он ни капли не сомневался, обвинений против Ее Сиятельства, резко поднявшись и оказавшись перед обманщицей. Сианна замолкла и несколько секунд будто не решалась заговорить вновь. Но скорее всего она просто в жутковатой тишине испытывала его своим жалящим взглядом.       — Я увидела в ее глазах недоверие, — не сводя с него этого леденящего душу взгляда, ответила она, — Недоверие ко мне. Впервые за всю жизнь, она смотрела на меня, как на совершенно чужого человека. Мне нужно было что-то сделать, иначе она бы отреклась от меня. И я сделаю это еще хоть тысячу раз, если у нее мелькнет какая-то подобная мыслишка.       Гнева, скопившегося в Дамьене, с лихвой хватало, чтобы выломать толстые прутья чугунной решетки и голыми руками оторвать Сианне голову. Он сжал кулак, впиваясь ногтями в ладонь — казалось, боль должна была отрезвить, но она подстегивала нарваться на что-то опасное и усугубить и так отвратительное положение только сильнее.       — И ты решила переспать с ней? — процеженные сквозь плотно стиснутые зубы слова больше походили на рык разъяренного на турнирной арене чудовища. От собственной безысходности.       — Не я решила, — Сианна покачала головой, мило улыбаясь — Лебеда ему свидетель, еще одна такая невинная ухмылочка, и он придушит ее, пусть хоть гвардейцы пытаются оттащить его наконечниками алебард, — Я дала ей понять, что сделаю ради нее, что угодно, даже переступлю через себя. И она выбрала секс.       — Это ведь неправда.       — Что?       — Получается у тебя отменно, но не строй из себя страдалицу. Ты бы не стала делать того, что не хочешь.       — Верно. А еще я бы не стала делать того, что не принесет мне пользы. И я уж точно не жалею, что позволила сестре уложить себя в постель, — откуда у Дамьена были только силы сдерживать себя? — Потому что моя сестра это Анариетта. Черт возьми, Анариетта! Тебе ли мне рассказывать о ее достоинствах, которые ты, несомненно, разглядел и запечатлел в памяти в мельчайших подробностях.       — Она твоя сестра… — укоризненно напомнил он. Сианна раздраженно фыркнула.       — Сестра, не сестра… Воистину, инцест — самая ничтожная из болезней аристократов, а в нашем случае — и вовсе безобидная. Да и к тому же прошло столько лет, наши родственные узы давно ослабли, если не с треском порвались. Надо же нам как-то сближаться.       Все-таки Дамьен с звоном пнул решетку, вызвав у Сианны издевательский смех. Она отстранилась, и он уже не смог бы достать до нее. У него не получалось ее провоцировать: провоцировать Сианну — все равно что провоцировать самого себя. А этого никак нельзя было допускать       — Вообще, соблазнение сестры не входило в мои планы, но Анариетта была настроена крайне… решительно. Ей трудно отказать.       А вот у нее получалось провоцировать других лучше некуда. Ему бы хотелось истоптать весь пол, исцарапать все стены от беспомощности перед лицом реальности. И признать поражение. Пусть Дамьен уже проиграл и у него не было ни шанса на перевес весов в свою сторону, но сдаваться он не намеревался. Глупо, но хоть не бездейственно.       — И что же входило в твои планы?       Стоило попытаться. Вдруг бы сработало? Но Сианна снисходительно улыбнулась. Как человек, прекрасно осознающий, что его пытаются в чем-то уличить.       — С чего мне рассказывать? Тебе легче не станет, а я чистосердечным признанием могу себе что-нибудь подпортить.       — Так значит, есть в чем стоит признаться?       Не прекращая глумливо скалиться, она повернула голову, окидывая взглядом пустой коридор, — хотела удостовериться, что их никто не подслушает. Значит, все-таки есть что-то; значит, Дамьен и правда был в шаге от разгадки, он был прав и мог раскрыть преступление. Сианна махнула рукой и придвинулась к решетке. Ну, в случае чего, он точно успеет свернуть ей шею.       — Но только между нами и только потому, что я очень хочу, чтобы ты оценил проделанную мной работу. А еще тебя, вероятно, скоро придушат, — сардонический смешок не вызвал у Дамьена никакой агрессивной ответной реакции, хотя у него мелькнула мысль о том, как бы изменилось выражение лица Сианны, схвати он ее за горло, — Начнем с того, что вы все — куча идиотов. Нисколько не удивлена, что Анариетта отупела с таким-то окружением.       — Говори ближе к делу.       — Ради всего святого, не отказывайся от увлекательной истории. Но, если тебе угодно, скажу кратко: вы приняли лежащую на поверхности правду за тщательно скрытую ложь. В этом ваша глупая, но ставшая фатальной ошибка.       Что это значит? Она опять пыталась его запутать? Заставить поверить во что-то и отвергнуть то, во что он уже верил?       — То есть ты все еще утверждаешь, что не ты стоишь за отравлением Ее Сиятельства? — с той же окраской усмехнулся на сказанное Дамьен, — Ее не мог отравить никто, кроме тебя.       — Но я ее не травила, — спокойно повторила она.       — Конечно, — он саркастично закивал, — Это сделал бедняга лакей, которого ты, вероятно, подкупила, а потом безжалостно лишила жизни…       — Дамьен, — Сианна резко прервала его, — Ты меня не слышишь. Я не травила Анариетту.       Он хотел было снова что-то возразить, разразиться потоком обвинений и оскорблений, но когда до него дошел смысл, Дамьен смог лишь только непонимающе взглянуть на нее и глупо уставиться в стену. Кажется, она провела их чересчур ловко.       — Тебе нужны подсказки, или дальше сам разовьешь мысль?       Продолжала издеваться. Сианна не прекратила бы издевок никогда. Он мотнул головой, продолжая молчаливо разглядывать стыки толстых серых кирпичей перед глазами. Она провела их ловко, но с какой целью?       — Но зачем тебе надо было убивать Патрицию Карбоне?       — Кого? — Сианна потерла переносицу, словно напряженно что-то вспоминала, — А, так это не я.       — Лакей? — с наигранной насмешкой спросил Дамьен, никак не ожидая, что та подтвердит его предположение.       — Ага. Джакомо Карбоне. Единственный племянничек однажды слишком громко пожаловался своему коллеге, что так устал унизительно прислуживать лакеем при дворе и ждать наследства от богатой и бездетной, но здоровой, как лошадь, тетки. Как удачно звезды сошлись, скажи же, грех было не воспользоваться ситуацией?       Дамьен скрипнул челюстями. Сианна правда не виновата? Нет, это невозможно, должна же быть виновата. Откуда иначе ей обо всем знать?       Он вспомнил, как обнаружил тело лакея. Совсем юный мальчишка лежал с перерезанным почти от уха до уха горлом и равнодушно смотрел в никуда — прямо как его скончавшаяся десятью минутами ранее наследодательница. Что в его жизни пошло не так, что он оказался брошенным на холодной земле?       — Ну а его ты зачем убила? — чувствуя, как в голове с каждой минутой возникает все больше вопросов, продолжил он, — Чтобы не смог ничего рассказать? Или это тоже не ты?       — Это тоже не я, — кивнула Сианна со странной улыбкой. Дамьен поежился. То ли от непонимания, то ли от какого-то страха. Если это и правда не Сианна, то ей даже не пришлось прилагать никаких усилий, чтобы победить — как глупо он сдался сам, — Вообще-то в этот раз я немного просчиталась: мы договаривались с ним, что тетка умрет безболезненно и вполне «естественно» — во-первых, чтобы смерть не вызвала никаких подозрений, во-вторых, кажется, парню было ее даже немного жаль. Как трогательно. Но, увы, так вышло, что у меня крайне скудные и поверхностные познания в токсикологии, и, видимо, я что-то напутала… Так что Патриция, как героиня какой-нибудь поэмы, легендарно скончалась в цепенящем страхе и невыносимых муках, — Сианна на мгновение поджала губы и качнула головой, — Казалось бы, в чем проблема, надоедливая родственница наконец-то отошла в мир иной и какая разница, как именно, — ей-то уже все равно, то, что предназначено судьбой, она отмучила. Но Джакомо это не понравилось. На удивление, очень не понравилось. Настолько, что, не проходи мимо один из твоих гвардейцев, у вас было бы на один труп, на сотню вопросов и на одну убитую горем княгиню больше.       — Почему гвардеец мне ничего не доложил?       Сианна пожала плечами.       — Я его попросила. В ином случае с меня бы сразу сняли все подозрения. А я не могла отказать себе в удовольствии понаблюдать за твоими жалкими потугами привлечь меня к ответственности и очернить перед сестрой.       — Он должен был подчиняться в первую очередь моим приказам… — раздосадованно вздохнул Дамьен, сжимая кулак. Из-за чьей-то глупой ошибки он был сейчас ложно осужден, в то время как злодейка наслаждалась прелестями свободы. И наверняка готовилась нанести какой-нибудь следующий удар, снова принести в их жизнь какую-нибудь гадость.       — Он, видишь ли, одно время дежурил у моих дверей. Как раз в то время, когда мне было особенно одиноко, — глядя на настолько скисшее выражение лица Дамьена, она снова усмехнулась, так что у него по спине пробежались мурашки, — Но если тебя интересует мое мнение по поводу произошедшего: мне его не жаль. Я не поощряю убийц родственников.       До чего же иронично. Даже расплакаться хотелось.       — Одного не понимаю, — покачал головой Дамьен, а потом и вовсе опустил ее, будто груз дум был слишком велик и тянул его вниз, — Какая тебе выгода от этого всего? От смерти какой-то безымянной владелицы винодельни, чье вино ты даже ни разу в жизни не пробовала?       — Как ты теперь знаешь, я ни в чем не виновата. Ни в «покушении» на Анариетту, ни в смерти Патриции, ни в смерти ее непутевого племянника. Даже если бы вдруг правда каким-то образом открылась, ко мне не предъявить никаких претензий, не придраться, как бы ни хотелось. А вот ты и так знатно ударил в грязь лицом перед Анариеттой. И она увидела, кого стоит держать при себе, а кого — подальше от себя. Ну, теперь ты знаешь все, — громко выдохнула Сианна, словно скинула с плеч гору, — Доволен?       — Удивлен. А с послом что? — вдруг вспомнил он. Сианна сначала посмотрела на него так, будто не могла понять, о чем тот говорил, а потом неприятно улыбнулась и кивнула.       — А разве это имеет значение?       — Нет, но мне просто интересно.       — Ох, Дамьен, — протяжно вздохнула она, — Твое любопытство и так привело тебя… сюда. Что ты никак не угомонишься? Но, раз тебе угодно, я отвечу: он правда споткнулся.       — Сам?       — Не знаю. Подумай об этом, пока будешь сидеть здесь. Пока у тебя есть время.       Напоследок она в очередной раз жутковато улыбнулась ему и уже развернулась было, чтобы уйти, но Дамьен остановил ее.       — Остался еще один вопрос, — неуверенно произнес он, мысленно надеясь, что Сианна его не расслышит, и он сможет найти для вопроса наиболее подходящий ответ. Как назло, та остановилась и обратилась к нему. Придется столкнуться с правдой лицом к лицу, — Почему ты вдруг так стремишься наладить отношения с сестрой? Зачем?       Сразу Сианна не ответила, как он и думал. Она медленно вернулась, пару раз пнула отколовшийся кусочек кирпича носком сапога, сжала переносицу, опустила голову, тяжело вздохнула, снова прошлась вдоль стены. Ожидание настораживало: собиралась ли она с силами признаться в чем-то или выдумывала очередную убедительную ложь?       — Правду сказать, — начала она после затянувшейся драматической паузы, и Дамьен тут же напрягся — после подобных слов, обычно, следовало все, что угодно, но никак не правда, — Вплоть до недавнего времени я серьезно намеревалась перерезать ей горло.       Возможно, все-таки иногда люди говорят правду. Даже Сианна. Жаль, он слишком поздно допустил эту мысль.       — Но сначала — так втереться в доверие, чтобы не спровоцировать всеобщую непоколебимую уверенность, что убийца — ни кто иной, как я.       — Но потом поняла, что это невозможно и тебя будут винить в любом случае?       — Это тоже сыграло свою роль, конечно, но суть не в том. Я перестаралась в попытках втереться в доверие и теперь не могу никак оттереться от него, — Сианна пожала плечами и бегло улыбнулась, но тут же посерьезнела, словно подумала о чем-то очень важном и печальном, — Это… какое-то нездоровое влечение со стороны Анариетты ко мне, — запнувшись, произнесла она и впервые спрятала взгляд, — Оно проявлялось сразу с первых наших встреч. Тогда, когда мне было еще искренне плевать на нее, мне просто стало интересно, куда оно может зайти и как скоро Анариетта одумается и остановится. Она дала мне повод — я начала игру.       Так Дамьен и думал. Для Сианны все происходящее — лишь повод развлечься. Неспособна она на сильные глубокие чувства. Как бы ни доказывала обратное. Им или себе.       — Но она и не думала останавливаться, даже когда я перестала подначивать ее и даже когда жестко осадила, а разгонялась с каждым днем все сильнее, становясь все неудержимее и неуправляемее, — она скидывала всю вину на сестру — кто бы сомневался? — И невольно так вышло, что своим безразличием, а потом интересом, я сделала ее зависимой от своей компании, — она снова пожала плечами, будто бы говоря «это не моя вина», — Ты знаешь, я в каком только дерьме за свою жизнь ни побывала и везде пытаюсь искать плюсы и извлекать выгоду… Вот я и подумала: раз она находится в моей власти, почему не привязать ее к себе еще сильнее, чтобы иметь под рукой обладающего властью и авторитетного заступника? Опустим момент, что Анариетта в последнее время только и делает, что ошибается, но с моей-то помощью она перестанет.       Все-таки его догадки подтверждались с каждым сказанным Сианной словом: ей было все равно — она только искала выгоды для себя. Как ожидаемо, как грязно, как низко!       — Сейчас я думаю, что было бы правильнее все остановить сразу, не дав зачаткам безумия Анариетты скататься в опасный бесформенный и непредсказуемый ком помешательства и одержимости, — как благородно? — Но… я не жалею. Я не возражаю против всего случившегося.       — Почему?       — Со временем гнев сменился на милость, и я перестала видеть в ней причину всех моих бедствий. А после… а после я увидела в ней что-то другое.       Как странно. Сейчас Дамьену казалось, что он мог ошибаться на счет Сианны. Но ему казалось, он был в этом уверен сильне, чем в чем-либо еще. Сианна всегда останется Сианной. Даже если бы она сама захотела поменяться, чего она, безусловно, не захотела бы.       — Ты же не любишь ее, — с горькой улыбкой покачал головой Дамьен. И за что только княгиня так любила ее? Сианна не была способна ответить ей хоть каплей искренней взаимности — зачем же она так пыталась выжать ее из сестры?       — Не люблю, — кивнула она с усмешкой не менее горькой, — Но Анариетта мне нравится. Очень. Она… вызывает во мне какие-то непонятные чувства — что-то нестойко балансирующее на грани слепых ненависти и любви. Вопрос в том, куда я свалюсь.       — Ты правда считаешь себя способной на положительные чувства?       — А ты меня — нет? — Сианна подняла на него взгляд, и глаза ее были наполнены какой-то смесью разочарования, тоски и безнадежности. До этой секунды Дамьен не сомневался в непоколебимости своей точки зрения — теперь его уверенность пошатнулась, и он даже мельком пожалел о сказанных в порыве словах. Сказать в ответ он ничего так и не смог. Оставалось надеяться, что Сианна не разыгрывала перед ним представления, — Представь себе, людям свойственно меняться, Дамьен.       — Тебе тоже?       — Остается надеяться… Не переживай, — задумчиво прибавила Сианна изменившимся голосом, — Пока я рядом, с ней ничего не случится.       — Пока ты рядом, я буду переживать больше всего.       — Так попытайся разлучить нас, — она привычно ухмыльнулась и выпрямилась, в последний раз одарив его неприятным оскалом, от которого даже внутри все сжималось.

***

      Анариетта, ее дорогая и любимая сестра, сама не позволила бы их разлучить.       Ее маленькая, послушная, хорошенькая сестричка, которая всегда так тщательно следовала приличиям и при любых обстоятельствах соблюдала правила этикета, наедине всегда так бесстыдно льнула к ней. Княгиня всегда старалась быть настолько близко к ней, чтобы ничто (или никто) не могло встать между ними. Будто бы она сама позволила этому случиться — Анариетта давно и добровольно отдалась ей душой и телом.       Она постоянно требовала внимания, в любой удобный и не очень момент тянулась за поцелуями, а потом с совершенно невозмутимой и невинной улыбкой стирала следы помады совсем рядом с подрагивающей нервной улыбкой Сианны, перемещала руки на спину, или на талию, или, хуже того, пробиралась под рубашку, склонялась к уху и что-то шептала, так что даже Сианну иногда заметно перекашивало от услышанного. Неудивительно, что во дворце даже поползли какие-то робкие слухи. Впрочем, княгиню они мало волновали.       Ее волновало только одно. Только она одна. Только Сианна.       Ревниво льнущее складками к округлым бедрам и чрезмерно вздымающейся груди платье — как красивая подарочная обертка — только для нее, только Сианна могла сорвать ее и измять притворно-невинный вид. А ключицы, до ломкости острые, что впору поранить о них язык, словно абрис декольте.       Сианне до безумия нравилось, как сестра на нее смотрела: со слепой преданностью, жадная до тепла ее холодных объятий, готовая без остатка вверить себя в ее руки. Безрассудная, глупая жертвенность одновременно злила и восхищала, захлестывала безграничным чувством власти. Кроме всех теплых чувств, этот взгляд побитой собаки вызывал омерзение. Изматывающий, навязчивый, требующий — Анариетта словно ждала, когда сестра поощрительно погладит ее по голове за заслуги. И она гладила, причесывая со лба взмокшие пряди, пропускала их сквозь пальцы и больно сжимала в кулаке, чтобы тесно прижать ртом к себе и заставить целовать.       Но иногда ей становилось не по себе от подобного взгляда, преисполненного какого-то неправильно развратного обожания, потому что раньше на нее так никто не смотрел. Анариетта была с ней беспощадной, как дикий неукротимый зверь, рвущий на куски и с удовольствием пожирающий горящую истерзанную плоть.       А собственное имя из ее разнузданного, перемазанного поцелуями и мольбами рта звучало особенно приятно, ведь Анариетта, похожая на размалеванную шлюху, шептала его так исступленно, как шепчут заученную молитву, как шепчут мольбы, призывно раздвигая ноги. Ее имя смешивалось с рваными вздохами и сладострастными стонами и растворялось в полумраке пропитанной грязным вожделением дымке необратимого безумия.       И в груди ощутимо жало от каждого такого взгляда или случайно оброненного вздоха, будто бы с кровью вырванное сердце бросили в крутой кипяток нежности и удовлетворения.       Противоречивые чувства задавливали, погребали под собой, вызывая раздражение и злость. Сама Анариетта злила одним своим существованием. То, как она прижималась, дышала, клялась при каждом удобном случае в любви. Словно она все чувствовала и понимала, обожала ее раздражать и получать потом по заслугам. Вот же чертова извращенка.       Анариетта всегда была такой доброй к ней, до невозможности, и Сианну с непривычки так воротило от этой искренности, что хотелось выпотрошить сестру как паршивую овцу, голыми руками вырвать из нее с корнем всю эту неуместную и незаслуженную доброту и оставить вместо них глухую пустоту разбитых ожиданий.       Чем Сианна заслужила столь никчемных обожателей? Чем она сама им сдалась?       Но иногда Сианне казалось, будто бы Анариетта смотрела на нее так, словно та сама виновата во всем случившемся. Но на деле княгиня сама загнала в себя столько ножей ее руками. Думала ли она о сестре хоть раз, лепеча слова любви? Ни разу. Она сама обрекла себя на извращенное уродство порочной красоты.       Потому ей суждено теперь до скончания своего века болезненно корчиться в муках от сильных чувств. От них ее кожа прямо-таки пропиталась терпкими слезами, и Сианна чувствовала это, едва-едва прикасаясь к ней губами. Наконец-то она сможет вдоволь насытиться ею и сполна отплатить за непрошенное вторжение в обезумевший покой.       Анариетта — ее единственный порок. Она ее.       Навсегда.       Она сама сделала выбор.       Сианна не солгала бы, если б сказала, что Анариетта — единственная, кого она всем сердцем ненавидела и обожала, если такими однозначными и простыми словами можно было описать все то, что она испытывала к сестре. Но она не ненавидела ее и не обожала. Сестра просто стала первой, ради кого она задумалась изменить свою паршивую жизнь. Лишь потому Сианна была готова терпеть ее бесконечно.       Интерес в ее глазах, блеск возбуждения, нежность — все это хоть и казалось насквозь фальшивым, к превеликому разочарованию Сианны в самой себе, таким не было. И Анариетта раз за разом продолжала попадаться в эту ловушку снова и снова.       Сианна больше не пугала ее. Даже когда вжимала лицом в подушку так сильно, что, казалось, еще пара секунд и кончится воздух, или смыкала зубы на шее так больно, что вот-вот вскроет сонную артерию. Влюбленная в развратную жестокость Анариетта до крови искусывала губы и царапалась, лишь бы не выдать ни капли страха, ни намека на боль, ни оставшегося сознания. Интересно, ее хоть немного мутило от омерзения к самой себе? В ответ Сианна снова и снова кривила губы в жуткой улыбке.       В любом случае, любой был бы в ужасе от такого обращения, а Анариетта только и делала, что с охотой и радостью подставлялась новым истязаниям, трепеща в не знающих жалости руках. Она, кажется, наконец-то начала понимать, что Сианна не собиралась ее убивать. Ведь сестра стала для нее такой же жизненной необходимостью.       Так сильно возжелав обладать Анариеттой полностью, присвоить ее одной себе всю без остатка, Сианна сделала ее своим наказанием. Она собственноручно создала новую ее: лживыми речами, горячими поцелуями и сладким, как портвейн, тягучим желанием. Ее Анариетта была заново рождена в котле непрекращающихся страданий. И она любила свою мучительницу во что бы то ни стало.       Сианну заливало до краев чувством безграничного контроля над ней, а в горле с хрипом стряла и зудела ругань. Как сестра трогательно красива в бездумном и безумном стремлении ей понравиться. От этого невыносимого и утомляющего чувства восхищения кололо пальцы и дрожали руки, но Сианна не могла позволить себе подобной роскоши. Ей нравилось трогать горящую под ладонями плоть, ощущать, как Анариетта выгибалась под ней, слушать, как она несдержанно стонала от ее поцелуев. От этого во рту пересыхало, а голос крошился до неузнаваемости. Мысли сбивались, Сианна думала развязно и размазано.       Но иногда она так раздражала своей покорностью.       Когда Сианна вспоминала об этом, ненависть к сестре улетучивалась и оставляла на месте после себя не менее страшную и изводящую печаль. Ей правда жаль, что все так вышло. Ей жаль, что Анариетта была так патологически привязана к давно умершему человеку, что не видела за напускным образом искореженного содержания. Ей жаль своей бесповоротно искалеченной жизни, которую уже ничто не исправит, и даже сестра со своим упорством и терпением бессильна. Ей жаль, что она настолько привыкла не доверять, что это приносит боль другим. Сианна не чувствовала своей вины во всем случившемся, как ни пыталась ее найти, но ей было так искренне жаль, жаль, жаль.       В такие моменты она не замечала, как в сухих глазах невольно наворачивались слезы от собственного бессилия и отчаяния, неизвестности и страха. Но становилось и правда будто бы легче, будто бы скопившаяся годами колючая боль отступала, а извращенный разум тут же вырисовывал прямо-таки идиллическую картину: они с Анариеттой сестры, никогда не знавшие печали и трудностей в жизни. Даже позволяя той уронить себя на шелковые простыни княжеской постели и сжимать в беспорядочных объятиях, пространно отвечая на ее сумбурные ласки, Сианна не могла отделаться от прочно засевшей в мозгу невероятной мысли, что они прежде всего сестры, чьи донельзя испорченные отношения наконец-то начали хоть как-то налаживаться.       Когда Сианна думала о сестре, та, словно все чувствуя, всегда тут же оказывалась рядом: обнимала с задумчиво-напряженной спины или подлезала под самый бок, терлась щекой о подбородок или утыкалась носом в шею. Анариетта пыталась быть как можно ближе, но почему-то ее присутствие приносило боли больше, чем языки пламени. И сожаление в глазах Сианны сменялось мутной волной тревоги и ужаса. Она теперь принадлежит ей? Она теперь ее? Анариетта стала для нее чем-то большим?       Анариетта всегда умела поддерживать и располагать к себе. Как ловко она загнала сестру в ловушку, заставила попасться в капканы, которые она не расставляла.       Если бы только она знала меру.       Обжигающая внутренности злость поднималась из груди, норовя вырваться в едких словах, но Сианна до хруста суставов сжимала челюсти и кулаки, и та сворачивалась неприятно давящим комом в горле.       Незаданные вопросы беспорядочно вились и жужжали в голове: зачем, почему, как можно так слепо доверять ей? Сианна же все равно обманет, ударит в спину, причинит нестерпимую боль, равнодушно и жестоко растопчет. Глупая, наивная, доверчивая девчонка! Анариетта вела себя хуже самого трудного ребенка.       Длинные ледяные пальцы одной руки цепко сжались на тонкой шее, так чтобы распахнувшийся в безгласном крике рот мог источать только хрипы и прерывавшие их редкие мольбы, а из испуганных глаз полились ручьи слез безнадежности и обреченности. Ну хоть так она перестанет в конце концов доверять ей? Сианне нельзя доверять — это знали все во всем мире, но не ее глуповатая младшая сестричка.       Но Анариетта лишь улыбнулась, превозмогая боль и страх. Она была рада страдать для сестры. Она никогда не чувствовала себя счастливее, чем в ужасные мгновения, когда Сианна делала больно — Сианна заставляла ее чувствовать себя живой. И Анариетта больше не боялась ее.       Сианна уже представляла, как возникший из ниоткуда нож в ее руке стирал эту мерзкую улыбочку, соскальзывал с красивого личика, оставляя за собой глубокие хлещущие борозды, рассекал податливую плоть; и горячая черная кровь хлестала, хлестала ей на руки и застилала собой все вокруг. А на искаженном в судороге ужаса лице лишь на секунду отражалась вся та причиненная чудовищная боль, так и застывая на померкшем лице печатью предсмертной агонии.       Она бы ответила сестре безумным взглядом светящихся в темноте глаз и насмешливой ухмылкой. Сианна все еще такая же холодная и равнодушная. Анариетта бы сжалась в последний раз от пронзающего израненную душу своим бездушием взгляда. Ей же всегда было интересно, о чем думала Сианна, смотря такими глазами. И как причиняющее такую боль острое равнодушие могло граничить с непривычными отзывчивостью и пониманием? Что происходило у нее в голове? Что творилось у Сианны в душе?       Если бы Сианна знала сама.       Сианна должна была оставаться Сианной, которой неведомы любые теплые чувства, даже если она и думает о них слишком много. Сианна должна слушать голос разума. Из них двоих кто-то один должен.       — Ты меня любишь? — спросила однажды Анариетта, прислоняясь щекой к ее плечу.       — Меньше, чем ты думаешь, — с привычной кривой ухмылкой бросила сестра и только долю мгновения спустя, как необдуманные слова сорвались с языка, осознала весь смысл сказанного. От того, как сестра рядом напряженно замерла, а потом резко отстранилась, ей захотелось с размаху влепить самой себе пару отрезвляющих пощечин.       Анариетта не заслуживала такого человека рядом с собой. Сианна не заслуживала такого человека рядом с собой.       «Я не могу заставить себя полюбить так внезапно», — она не могла ответить ей взаимностью. Хотя бы в этом она была искренна.       — На что ты обижаешься? Я сказала правду, не этого ли от меня все так требуют? — только и выдала она, оправдывая собственную ошибку. Почему ее мысли, облаченные в слова, всегда имели иной, диаметрально искаженный смысл?       Анариетта улыбнулась и кивнула. Сианна не видела в жизни улыбки горше и смирительнее. Она же не хотела делать ей больно, не хотела, не хотела, не хотела. Почему же так вышло? Почему она приносит только боль и страдания?       «Наверное, я люблю тебя, но даже не осознаю, насколько».       — Но больше, чем мне бы хотелось, — прибавила она, надеясь смягчить ситуацию. И сделав ее в разы хуже.       С каждым словом она забивала нож в ее сердце все глубже, с каждым словом проворачивала его в ране еще сильнее. Анариетта не высказалась бы откровенно по поводу испытываемых ощущений, более того, она бы с улыбкой попросила сделать еще побольнее. Зачем она это делала?       Почти невинный нежный поцелуй — порыв невысказанных и глубоко спрятанных в душе спонтанных чувств. Сианна потянулась за сжатыми, чуть не дрожащими от обиды губами, встретилась взглядом с горящими глазами сестры. Как же у нее бешено колотилось сердце, как она прерывисто дышала, кусала губы, одновременно терзаемая сомнениями и сгорающая в пламени желания. Сианна осторожно, боясь спугнуть и разрушить одним неверным действием хрустально-хрупкую идиллию, коснулась напряженной руки, нежно поднялась по предплечью, скользнула ладонью на спину — Анариетта обожала, когда она так делала, должно сработать и в этот раз.       Не надо много ума, чтобы управлять Анариеттой — ее нужно всего-то чуть приласкать: обнять, погладить по спине, привлечь к себе сильнее, мельком поцеловать, куда придется, — и вот она готова на что угодно. А если еще томно вздохнуть на ухо и позволить прижать себя к постели, стиснуть бедра ногами, притянуть как можно ближе — у нее и вовсе отключится голова.       Проверенная тактика не подвела в очередной раз: уже в следующую секунду сестра целовала ее без капли былого напряжения. Сианна чуть слышно, еле шевеля губами, на ухо попросила прощения — но какой в нем толк, если Анариетте было все равно, любила ли ее сестра или нет? Ей ведь было достаточно того, что она любила ее.       Сианна все равно принадлежала ей одной. Одной лишь Анариетте было дозволено слушать ее рваное дыхание, переполненное сжигающим дотла желанием. А Сианне взамен принадлежали прерывистые вздохи, полные неприкрытого всепоглощающего обожания. Так будет до конца, пока все не рухнет и не рассыпется на ранящие осколки.       Управлять Сианной сложнее. Она бы сама сказала, что невозможно. Но почему-то именно Анариетте это удавалось виртуозно. Сианна толком не понимала, что сестра делала такого, как заставляла ее делать то, что хотела она сама. Ведь сама не осознавая того, она уже давно стала зависеть от чувств, что презирала всем сердцем.       Теплое дыхание палило кожу истомой. Анариетта оставила на ее шее влажное клеймо и последовавшую за ней россыпь искристых мурашек от неожиданного укуса, спустилась ниже, беспорядочно и горячо целуя ключицы. Сианна с лживой покорностью подставилась ласке, млея и вяло обдумывая наказание.       В ней верно разливалась злость, плескаясь томным маревом о грудную клетку, стремясь вырваться и штормом смести все на своем пути. Но она только чуть раздраженно цокнула языком, оставляя кипеть гремучую смесь из пограничных состояний внутри под ребрами.       Сианну разрывало между многолетней тоской по близости и яростным желанием с хрустом переломить эту тонкую шейку. Анариетта вызывала в ней одновременно и торжествующий восторг, и головокружительную тошноту.       Может быть, все-таки стоит попробовать вспороть ей глотку?