Сияй

Никогда в жизни мелодия, которую Луи поставил на звонок, не казалась такой назойливой. Томлинсон любил всю музыку, что была у него в плейлисте и тщательно следил за тем, чтобы его можно было слушать целиком, ничего не пропуская. Ненависть появлялась лишь тогда, когда он ставил трек на будильник. Впечатление портилось один раз и на многие месяцы. Вместе с гневом пришло и осознание — если гитарные аккорды, раньше кажущиеся приятными, так раздражают, значит, его пытаются разбудить. И у Луи было только одно предположение, кому он мог понадобиться так рано. – Найл, я тебе внятно объяснил, почему не хочу ехать на этот курс, и звонки в семь утра ничего не изменят, – простонал Луи в трубку, не отрывая головы от подушки. Он даже не был уверен, что говорит достаточно внятно, но по его раздраженному мычанию Найл должен был понять всё. – Ужасный трехдневный курс актерского мастерства в Бостоне? – спросил голос, пропитанный нотками шелка. – Я тоже отказался. Луи сел на постели, оказываясь наедине со остывшим воздухом спальни. Акула из ИКЕА, которую он обнимал всю ночь, упала на пол. – Зейн? – спросил Луи, продирая глаза и жмурясь от яркого света. В ИКЕА он ездил за хорошими темными шторами для спальни, однако до них дело так и не дошло. Дошло до акулы, в которую Луи вцепился, как клещ, и так и не выпустил до самого дома. О том, что ему нужны были занавески, Томлинсон вспомнил только на следующее утро, когда солнце заглянуло в его окна, но вскоре Луи приучился игнорировать свет. По крайней мере, теперь у него был Генри, которого он усиленно пытался втащить на постель за плавник. – Он самый, – в голосе Зейна послышалось удовлетворение. – Прости, что разбудил. Я и сам так рано не встаю, но мне тут пришло уведомление, что с десяти утра до десяти вечера в Музее Культуры будут показывать кино народов мира, и я подумал, почему бы нам не сходить? – Кино народов мира? – переспросил Луи, устраивая акулу рядом с собой. Вид у Генри был непрезентабельным — иногда Томмо использовал его вместо подушки, из-за чего он порядком измялся. – Если ты предложил это Найлу, он наверняка в ярости. Лучше пригласи его в театр... – Он уже в Бостоне. И я не собирался его приглашать, он уже популярно объяснил мне, что не любит такое, – сказал Зейн. – Ну так что? Не хочешь составить компанию? –Думаю, хочу, – зевнул Луи. Он не мог даже толком обрадоваться, настолько сонливым было его тело. – Успею ещё час подремать... Вцепившись в Генри, как в спасательный круг, Луи отключился. Он никогда не любил вставать по утрам слишком рано, но даже если приходилось, Томлинсон очень долго раскачивался. Хотелось полежать, расслабить, как следует, усталые косточки, словно ему было лет семьдесят. Полчаса он разогревался в душе... к тому моменту, как Луи закончил есть свои хлопья, в его голове, наконец, появилось осознание: Зейн пригласил его посмотреть кино. Пришлось вбить в свой раскисающий мозг, что его позвали, лишь потому что Найла не было в городе. Не говоря уже о том, что приглашали его не целоваться в полутемном зале, а впитывать в себя культуру народов мира. Против другой культуры Томлинсон ничего не имел, наоборот, он был рад узнать что-то новое, но всё-таки его больше волновало само приглашение, чем мероприятие. Они встретились у музея, и в этом не было ничего неловкого. Зейн пожал его ладонь, хлопнул по плечу левой рукой, отколол шутку по поводу его спортивного лонгслива, и Луи почувствовал, что день пройдет хорошо. Он не собирался как-то пользоваться ситуацией, форсировать события... просто хотел насладиться днем, не оглядываясь на внутренние тревоги. К его большому удивлению, в музее собралось очень много людей разных возрастов, как очень молодых, так и пожилых. Вскоре Луи понял, что посетители пришли не только смотреть кино, но и покупать сувениры. Здесь их было великое множество — разбегались глаза от всевозможных бус, мокасин, фигурок из костей. Томлинсон чуть не купил странную корейскую куклу, завернутую в красивую ткань, но Малик вовремя утянул его к залам. Сперва они посмотрели черно-белый японский фильм, настолько тяжелый и трагический, что Луи проплакал последние полчаса. Потом они выбрали русское кино на два с половиной часа — Томлинсон честно пытался понять, что происходит, однако у него ничего не вышло, и он просто смотрел в экран, стараясь уследить за ходом мысли. Чтобы разгрузиться, они выбрали немецкий фильм — европейское кино не всегда походило на Голливудское, но часто претендовало на статуэтки, поэтому было более привычным для Зейна и Луи. После Томлинсон даже не пытался осознать, что именно они смотрят — в голове стоял какой-то странный шум, всё смешалось в одну кашу, но вышли они из музея в десять часов вечера, когда закончился последний фильм. – Ты хоть что-то запомнил? – спросил Луи, когда они вышли на свежий воздух. Прохлада оказалась приятной, хотя Томлинсон до сих пор чувствовал, что его кружит. – Нет, но было классно, – медленно сказал Зейн. – Моя голова гудит, в ней так много информации, и когда она отстоится, это выльется во что-то интересное. – Я чувствую опустошение, – проговорил Луи, прикрыв глаза на минуту, и его тело словно перекувыркнулось. – Но оно такое приятное. И вместе с тем я чувствую наполненность. Но не могу ничего взять из этой наполненности. Вдруг стало очень смешно: Найл просто терпеть не мог, когда с Томлинсоном случалось подобное, но Луи иногда уставал от своих мыслей настолько, что ему было просто необходимо заполнить голову чем-то посторонним. Всё, что не шло из внутренней бездны, Луи готов был благословить. – О, да, – Зейн кивнул и раскинул руки, подставляя свое тело ночному ветру. – Время от времени просто необходимо наполнить себя чем-то непривычным. Правда, пока мы смотрели всё это кино, я успел проголодаться. Не хочешь где-нибудь поесть? – Да, было бы классно, – автоматически откликнулся Луи. – Знаешь, за углом есть мексиканская закусочная. Там замечательно. – Я так давно не ел буррито, – мечтательно протянул Зейн и вдруг с интересом посмотрел на Луи. – Но как Найл не убил тебя за такое? – Ну... он не знает, что я туда хожу, – честно признался Луи, но всё-таки приложил палец к губам. Зейн усмехнулся. – Я твой секрет не выдам. Делить свою тайну с Зейном оказалось неожиданно приятно. Не то чтобы у Луи было на это право... сейчас Томлинсон слишком проголодался и слишком перебрал с чужой культурой, чтобы задумываться о таком. Всё, чего ему хотелось, как следует наполнить желудок едой и немного посидеть в приятном тепле, пока она усваивается. Зная, что возможность может и не представиться в ближайшее время, Луи и Зейн набрали еды от души. Даже будучи страшно голодным, Томлинсон не был уверен, что в него влезет так много блюд. Тем не менее, он вцепился в свое тако и с наслаждением откусил первый кусочек. По рту разлилось приятное тепло, слюна перемешалась с мясным соком. Господи. Вот сейчас можно и умереть. – Найл признает только начос, и то промышленного производства, – проговорил Зейн с набитым ртом. Между пальцами у него истекало сальсой буррито. – Не сердись на него, – произнес Луи, еле успевая прожевать кусочек кукурузной тортильи. Хотелось растянуть удовольствие, но голод велел заталкивать всё в рот, не жуя. – У него был малоприятный опыт в прошлом, и теперь он зол на всю мексиканскую кухню. – Ты всегда защищаешь его, а ведь он очень категоричный и местами властный, – заметил Малик, облизывая пальцы. Томлинсон прикрыл глаза. Заведение очень ему нравилось. Оно было совсем небольшим, но очень уютным — между столиками стояли высокие пластиковые перегородки, вместо стульев хозяин разместил в зале кожаные кресла. Цвета радовали глаз, играла приятная музыка. В баре была лучшая текила, которую хозяин заказывал на родине, над баром — большой Мексиканский флаг. – Я не могу не защищать его, – серьезно сказал Луи, откусывая ещё немного тако. Воспоминания разливались по телу с каждым кусочком пищи. Вкусная еда всегда отсылает к чему-то приятному, и для Томлинсона это, конечно, был лучший друг. – Знаешь, мы с ним со школы знакомы, – поведал он с теплотой в голосе. – Найл был задирой и звездой одновременно. Всё время до всех докапывался, приставал, поднимал других на смех. Я никогда не был особенно замкнут, но в школу перешел недавно, и поэтому немного робел. Когда понял, что этот Найл из себя представляет, возненавидел его всем сердцем. Меня до тошноты доводило лишь его присутствие. Я всё время думал, как можно быть таким ублюдком, всё время вести себя... так. – Понимаю, – сказал Зейн, пристально его рассматривая. Луи положил тако на тарелку. Взял бутылку минеральной воды и раскрутил крышку, чтобы промочить горло. – Когда я учился в девятом классе, мой пес Винсент, которого я ещё щенком подобрал на улице и собственноручно вскормил, выбежал со двора на дорогу, и его сбила машина. Для меня это было большой трагедией. Потеря Винсента... я словно потерял часть себя. Три дня я даже в школу не приходил. От горя я просто плакал у себя в комнате и не мог прийти в себя. У меня всегда была склонность, ну... к некоторым ментальным проблемам, – помолчав, объяснил Луи. – Когда я пришел в школу, я был растерян, разбит, не мог ни на чем сосредоточиться. Моя мама хотела, как лучше. Она рассказала классному руководителю, что случилось, а он поделился моим горем с одноклассниками, чтобы они меня поддержали. Но разве всё происходит по плану? Один из друзей Найла стал приставать ко мне. Насмехаться надо мной, над смертью Винсента... – Вот сука, – произнес Малик с отвращением. – Да, – кивнул Луи. Сейчас он даже не помнил, кто конкретно это был, но до сих пор испытывал жгучую ненависть, когда вспоминал этот момент. – Несколько секунд Найл просто стоял и смотрел, будто не мог понять, что происходит. А потом разбежался, напрыгнул на этого парня и стал избивать. Я глазам не поверил. Он бил его, бил, бил, пока этот парень не попросил у меня извинения, – Томлинсон покачал головой, словно до сих пор не верил в происходящее. – Когда всё закончилось, я спросил у Найла, зачем он это сделал. Найл посмотрел на свои кулаки, точно видел их в первый раз и, наконец, перевел взгляд на меня. До этого я ни разу не смотрел в его глаза, но в тот момент увидел, что они голубые. Почти такие же, как мои. «Есть две вещи, которые для меня неприемлемы. Первое — издевательство над слабыми. Оппонент должен быть равен тебе по силе, иначе в конфронтации нет смысла. Второе — издевательство над горем человека. Мне жаль Винсента. Я не знал его, но уверен, что это была хорошая собака. Плохих собак просто не бывает». Так он сказал мне в тот день. Малик еле слышно присвистнул, придвигая к себе тарелку с новым блюдом. – Ничего себе. – Да, – сказал Луи, сделав ещё один глоток воды, чтобы освежить рецепторы перед новой закуской. – После этого от Найла все отвернулись. Ненадолго, но, уверен, для него это было довольно тяжело. Но он не выглядел так, будто жалеет о чем-то, понимаешь? Мы стали ходить вместе, и я понял, что он за человек. Да, он несносный и властный, и местами просто... ужасно грубый и циничный, но... У него есть принципы, ряд правил, которые он не нарушает никогда, – объяснил Луи, рассматривая свой ломоть кесадильи. – Вскоре он вернул себе популярность: закрутил с красавчиком, записался в драм-кружок... Я подумал, что нашей внезапной дружбе настанет конец. Но он не настал. Нет, незаметно я оказался в компании, у меня появилось много друзей, в моем альбоме расписались все выпускники, но главное не это. Найл всегда был рядом. С тех пор, как он защитил меня и Винсента, мы больше не расставались. Он мой лучший друг. Я таких людей, как он не встречал. Что бы Найл ни делал, я буду на его стороне. Других людей, к которым бы Найл так относился, Луи не знал. Ему было достаточно, что хотя бы одного человека в этом свете он мог не ставить под сомнение. Для него, ставившего под сомнение даже себя, Найл был подарком судьбы. Незаслуженным, конечно, но всё-таки самым дорогим на свете, бесценным даром. И вот он сидел в мексиканской забегаловке, которые Найл на дух не переносил после отравления, посмотрев с десяток фильмов, что Хоран любил много меньше театра, и ужинал с его бойфрендом, исподтишка пялясь. Отплатил злом за добро. Кто бы ему сказал, что он станет таким! Луи-то всегда считал, что это у Найла тяжелый характер. Что ж, пусть так, Хоран, по крайней мере, не был подлым. Ему бы и в голову не пришло совершить всё то, что сделал сегодня Луи. Пусть он ничего не подразумевал под этой встречей, пусть это был просто ужин, потому что они проголодались, это было так мерзко из-за... Чувств. – А почему ты решил стать актером? – прорезался сквозь его мысли голос Зейна. Он медленно жевал кусочек чимичанги. – Мне... не очень нравится быть мной, – проговорил Луи, как никогда чувствуя истинность своих слов. Сейчас он отдал бы всё, лишь бы выпрыгнуть из своей шкуры, как змея. – Ну а ты? Почему ты решил стать актером? – А мне нравится, когда на меня смотрят, – ответил Зейн, красноречиво улыбнувшись, и Луи пришлось признать — на него невозможно не смотреть. – Но не соскакивай с темы. Что тебе не нравится в себе? – Слишком долго перечислять, – отмахнулся Луи. – Я никуда не тороплюсь, и это место, похоже, работает до пяти, – Малик кивнул на вывеску и снова на его лице появилась вкрадчивая улыбка. Луи оторвал кусочек тортильи и бросил на тарелку. Он мало с кем откровенничал, даже родных старался держать подальше от безумия, что творилось в его голове. Пожалуй, только Найл знал, как ему бывает паршиво, но даже ему было не осознать всей глубины этого кошмара. Томлинсон знал, что все его поступки в жизни взаимосвязаны. Он ошибается сейчас, потому что ошибался до этого и слишком рано начал. Но как такое объяснишь? Луи расправил плечи, посмотрел на Зейна — Малик продолжал жевать, но на его лице было ясно написано внимание. Яркие мазки. – У моей бабушки есть большая коллекция винтажных тарелок, которую она собирала всю жизнь. Самая настоящая коллекция, не две-три штуки — больше двух сотен. В гостиной она принимает подруг, поэтому там находятся самые лучшие, чтобы можно было показать, похвастать. Сколько я себя помню, по центру всегда стояла большая тарелка с ангелом. Безумно дорогая тарелка. Первая в бабушкиной коллекции. Трогать её было запрещено. Мы даже никогда не играли рядом с этими тарелками, чтобы ничего не случилось, – произнес Луи, глядя на остатки еды. – Однажды мы с сестрами гостили у бабушки. Она, как всегда, готовила нам пирог, что-то напевала в кухне... Я тем временем прокрался в гостиную, пока сестры играли в куклы, взял тарелку в руки, чтобы рассмотреть поближе. Она оказалась больше, чем выглядела на полке, и, разумеется, я её уронил. Душа ушла в пятки. Я действительно испугался, от волнения не мог дышать, – Луи взял салфетку и вытер мокрые ладони. Каждый раз, как он вспоминал, его в жар бросало. – Я оставил осколки на месте преступления и побежал в детскую, что есть духу. Сестры по-прежнему играли с куклами. Они не заметили, что я ушел. Были слишком малы тогда... Я решил, что это мой шанс — незаметно подсел играть с ними. Через десять минут вошла бабушка. Конечно, она спросила про тарелку. Девочки были удивлены, я тоже сделал вид, что изумлен. Бабушка была расстроена, – вздохнул Луи. – Она запугивала, упрашивала, но никто так и не сознался. Я так и не сознался. До сегодняшнего дня я вспоминаю эту тарелку каждый день. Но я так и не смог ей сказать правду. Покупал ей тарелки каждый год с тех пор, как у меня появилась первая работа. Сперва это была совсем дешевка, а в этом году... в этом году подарил ей коллекционную тарелку из той же серии. Не с ангелом, конечно, с еловой веткой. Она поставила её в центр. Пригласила подружек посмотреть. – Думаю, она не переживает о той тарелке сейчас, – сказал Малик спокойно. – Я переживаю, – сказал Луи, покачав головой. – Эта тарелка висит надо мной, как проклятье, уже больше пятнадцати лет. Но я не сказал и я не скажу. Ему было мерзко от того, что он просто не мог это сделать. Зейн сделал глоток сока. – Ты не специально. Тебя можно понять — ты был ребенком, который взял тарелку из простого любопытства. Конечно, ты винишь себя, потому что сломал вещь дорогого тебе человека. Думаешь, она не знает, что это ты сделал? – спросил Малик. – Конечно, знает. Все эти тарелки, что ты дарил ей каждый год, это более, чем очевидно, что ты пытаешься сказать. Не словами, поступками. Луи, если бы ты сломал тарелку злонамеренно, швырнул её об пол и скрыл это, было бы о чем переживать, но сейчас... Бога ради, Луи, – Зейн улыбнулся ему так ласково, что в легких свело. – Ты ни в чем не виноват. Отпусти эту ситуацию. Она не злится. Клянусь. И вот он клялся. Клялся, даже не зная его бабушку, потому что это было очевидно. – Я... я, наверное, очень плохой, если думаю, что она может на меня злиться, – произнес Луи, чувствуя, что кожа на его лице горит, как от укуса диких пчел. Стыд. Вот, кто его никогда не покинет — стыд. Потому что Луи никогда не делал ничего правильно с первого раза. – Нет, – ответил Зейн спокойно-уверенным тоном. – Просто ты не любишь себя так сильно, что считаешь, будто и другие не любят тебя. Но, я уверен, бабушка тебя любит. И она любила бы тебя, даже если бы ты расколошматил всю её коллекцию. Луи непроизвольно улыбнулся. От его улыбки Малик улыбнулся вдвое сильнее, и Томлинсон почувствовал себя намного лучше. Он смог доесть свою кесадилью, и хотя она остыла, вкус у блюда был просто божественный. Когда Томлинсон пришел домой, он первым делом позвонил бабушке.