Так в чём же заключается твой путь, юный странник? В поиске себя? В помощи людям, в открытиях или же в развлечении? Ищи смысл, ну же, ищи, второго шанса не дано!
— Вставай, голокожий, — раздаётся с утра знакомое ворчание, и Вэй Цай пробуждается, попутно скидывая с себя белкокота. Тот, саданув мальчонку лапой и не дожидаясь дёрганья за хвост, взлетает по руке уже вставшего Вэй Усяня. Мужчина смеётся тихонько да наблюдает за ними двумя, а после объявляет начало пути — начало нового дня. Уж без тоски покидает Вэй Цай ночной привал; вприпрыжку следует за ифу, корча рожицы Иньиню. Белкокот такой смешной в эти моменты — бессильно шипит и верещит всякие грубости, удерживаемый за шкирку мужской рукой. А сам Вэй Ин в это время посмеивается и качает головой, как бы говоря: «Я не против веселья, но будьте сдержаннее, пожалуйста». Потом, правда, Вэй Цай оставляет зверька в покое и принимается думать. А думать есть над чем — после очередного вопроса о собственном мече ифу сказал, что оружие должно отражать суть человека; быть и его зеркалом, и его дополнением и помощником. Сам же человек… должен найти свой ориентир, свою страсть, и следовать этому неукоснительно. «Но у меня пока такого нет, — хмуро сопит ребёнок. — Я пока ещё не нашёл свой смысл. Следовать за ифу и продолжать его учение… не всегда же мне за ним хвостом ходить?» Так мальчик погружается в раздумья всё глубже и глубже, что с каждым днём становится заметней. Вэй Ин порой оглядывается на него, Иньинь ворчит по вечерам, но позволяет притискивать себя к маленькому тельцу ближе необходимого, когда мысли накрывают с головой. Ифу беспокоится, но молчит, не торопит объясниться — похоже на то, что он догадывается обо всём, но просто позволяет думать самому. «Что я могу сделать своей страстью? Ифу сказал, что мне пока ещё рано, но… хотя бы на время? Хоть ненадолго, но у меня должна появиться цель! Всякому человеку нужно к чему-то стремиться, не бывает человека без цели — по крайней мере я таких не знал и не видел…» — Не стоит усердствовать с такими думами, мышонок, — раздаётся мягкий голос ифу, и Вэй Цай невольно обращает на него усталый взгляд. Тёмный заклинатель смотрит спокойно, почти что безмятежно, но по краешку, по кромке серебристой радужки скользит хитрый алый огонёк. — Почему же? — Потому что ответ приходит сам, стоит только перестать об этом думать. ***Сбей пять пар подмёток, изорви одёжу ты на лоскутки, пройди ты сотни, сотни ли — а всё же без знаменательных встреч ты далеко не уйдёшь!
Вэй Цаю эта женщина не нравится. Не нравится её ухмылка, не нравятся её курительные соломинки. Не нравится то, как она держится с ифу — вольготно, едва ли не развязно, и ифу это позволяет ей! Уже после, когда женщина уходит в свою комнату на постоялом дворе, Усянь подаётся к нему и спрашивает: — Что такой хмурый сидел, мышонок? Даже не представился моей наставнице, никогда такого у тебя не было. «О, Небожители». Мальчонка замирает, а через мяо — бормочет невнятные извинения. Вскакивает и, крича «сейчас вернусь!», с топотом выбегает из комнаты. Но, застыв перед дверью женщины, внезапно робеет и стучит еле слышно. А, слыша тихий скрип, опускает голову. Как она отреагирует, что скажет? Он же проявил неуважение, не представился. — А, маленький волчонок, здравствуй! — хрипло говорит женщина и улыбается. Улыбка широкая, малость кривоватая, но совершенно беззлобная. Руки, когда на них нет кожаных перчаток, оказываются загорелые, грубоватые и мозолистые, но тёплые — это чувствуется при крепком рукопожатии. После… после саньжэнь приглашает Цая в свою комнату. Так они и сидят там и говорят — По Чжин, правда, всё больше смеётся над какими-то своими шутками, но маленький Вэй рад и этому. Время течёт неспешно, но кажется, что вот-вот беседа ребёнка и взрослого окончится, что Вэй Цай не успеет задать вопросы, а их так много, так много… — Тебе пора, малыш-волчонок, — хмыкает бродяга По Чжин, глядя на зевающего ребёнка. — Поговорить было приятно, но А-Сянь наверняка за тебя волнуется. — Не хочу уходить, — сонно бормочет Цай, — ты интересная. И странная немного. Саньжэнь заходится громким смехом, откидывая голову назад; выгоревшие на солнце волосы обрамляют угловатое, островатое лицо. — Ну спасибо, малыш-волчонок, спасибо! Никто мне ещё такого необычного комплимента не отвешивал! Позабавил ты меня! Иди уж, иди спать, а завтра на рассвете меня тут не будет… И снова ничего не поняв, Вэй Цай оказывается за порогом комнаты. В растерянности он заходит к ним с ифу, в растерянности снимает верхнюю одежду и в растерянности же ложится на свою кровать. И не видит ифу, спрятавшегося в ночных тенях комнаты и легко, почти счастливо улыбающегося. На рассвете слышится только скрип открывающейся двери постоялого двора, а позже — ржание выезжающей из конюшни пёстрой кобылки. И исчезает в утренней дымке женщина по имени По Чжин, но долго ещё волнуют разум мальчишки диковатые зелёные глаза, хриплый прокуренный голос и кожаные перчатки. ***Эгей, смотри на меня! Вот он, вот он я — призрак-подорожник! Что, не знаешь таких? Зря ты так, зря, ведь верные мы помощники странникам. Бродим мы вдоль дорог в любой час, а как надо, так и указываем путь, упреждаем об опасности, ибо сами не смогли однажды от неё спастись.
Впервые у Вэй Цая пробегают мурашки по телу не от страха, а от безграничного изумления (и совсем, совсем чуть-чуть благоговения). Призрак стоит перед ними с ифу; стоит и улыбается. Высокий призрак, белый и мерцающий. «Благородный господин был», — думает ребёнок, примечая длинные шелковистые волосы и богатую заколку-гуань. Вот только и гуань, и ханьфу, и серебристый меч за спиной… выглядят старыми. Очень, очень старыми. А лицо, пусть и дружелюбное у него выражение, своим похоронно-белым цветом и размазанной кровью навевает жалость и скорбь. «Очень, очень старый призрак. Не меньше сотни лет». — Трёхсотлетник, — почтительно кланяется Вэй Усянь, и призрак мгновенно обращает на него внимание. — Что встревожило тебя, отчего ты показался нам? Призрак слушает внимательно, склонив набок голову (Цаю кажется, или в мёртвых глазах мелькает искорка любопытства?). Но вот он принимает другое положение: поворачивается боком и поводит длинным рукавом в зовущем жесте. И никто из них — Вэй Усянь из доверия, Вэй Цай же из приворожения — не спрашивает дальше; не смея противиться, они идут за призраком, а тот отбегает совсем недалеко, вновь оборачивается и вновь зовёт. Трёхсотлетник так и уводит их с дороги, и вскорости мужчина с мальчиком пробираются по заросшей тропинке, а далеко-далеко слева — там, где осталась большая дорога — слышны голоса. Грубые, неприятные голоса. Голоса, поносящие Старейшину Илина. Вэй Усянь кривится в неприязненной усмешке, когда чуткое ухо улавливает каждое оскорбление, каждую угрозу и каждую мерзость. «Некоторые до сих пор верят в старые сказки». Призрак тоже вдруг сердито шипит, вперив яростный взор в сторону тракта. На миг становится вокруг морозно-морозно, где-то потрескивает корочка нарастающего ледка — и всё успокаивается, призрак зовёт их опять за собой. Выбираются обратно много позже — тогда, когда на горизонте прочерчивается бледно-золотистая полоска рассвета. Вэй Цай клюёт носом и отчаянно зевает, скукожившись на придорожном брёвнышке, Усянь так же почтительно кланяется проводнику. Тогда и исчезает трёхсотлетник: мерцает в свете позднеосеннего солнца фигура, блёкнут-растворяются вышитые узорами волн рукава и подол, улыбающийся похоронно-белый лик, мигает призрачный же камешек в заколке-гуань… — Почему ты назвал того призрака трёхсотлетником? — спрашивает Цай, свернувшись калачиком на руках ифу. Воротившийся Иньинь трещит обо всём, что видел, но это даже уже не раздражает: зверёк уже не кусает мальчонку, только лапой бьёт, и то не больно. — Потому что это взаправду так. Этому призраку действительно триста лет, — необычайно мрачно отвечает ифу. — Было видно по его одежде: такие ханьфу носил… один благородный клан заклинателей. Малочисленны, но сильны. Сейчас их уже нет на свете, давно-давно, — тяжкий вздох вырывается из мужской груди, когда тёмный заклинатель продолжает. — Немногие призраки умеют так искусно скрываться, их всех уничтожают прежде, чем они успевают заявить о своей безвредности. — Значит, далеко не все призраки злобные? — усталое удивление слышно в голосе мальчонки, когда тот старается не заснуть. — Точно не призраки-подорожники. Они скорее… ты ведь почувствовал что-то наподобие жалости? — Угум, — шепчет мальчик. «Да, мне правда стало его жалко». — Такие призраки, как он, не держат зла ни на кого. Нет, они навевают грусть о былых временах — о тех временах, когда они жили. А ещё часто помогают выпутаться из беды, и просто потому, что сами в один несчастливый миг спастись не сумели, — голос ифу убаюкивает, увлекая в тихо-печальный сон. — Этого я даже знаю в лицо, но вот имени не помню, к сожалению. Знаешь ли ты, мышонок, что трёхсотлетниками они зовутся неспроста: именно в тот страшный год впервые узнали о «Чёрном Ониксе», а никто и никогда о нём не должен знать. Признаюсь, и мы были виноваты, вырезав полгородка, но после была Большая Охота… «И правду говорят, что пришедшие в «Чёрный Оникс» не от мира сего становятся. Ведь какой неупокоенный призрак не сохранит и толики злобы на мир и на убийцу своего? Какой из них станет помогать людям, что потом проговорятся «праведному и беспристрастному» заклинателю? Кто готов быть уничтожен заради того, чтобы помочь члену благородного клана совершенствующихся? Только они — бессменные стражи дорог, носящие редкостный камень», — с такими словами и погружается Вэй Цай в сон. ***Как же много ли нас разделило три месяца назад! Ох, как же повзрослел ты, юный странник, вижу мудрость я и ветряную горечь в твоих глазах! Да-да, ветряную — ветер не ранит надолго, он уносит, уносит вдаль, и остаётся только осевшая пыль опыта, ты тоже это понял? Ах, теперь я вижу, вижу! Пыль на сапогах, верный меч за спиной, вижу смысл обретённый в каждом жесте твоём! Песок скрипит у тебя на зубах, ветер путается в волосах, а ноги твои уверенно идут вперёд! Ох, сколько же ты обрёл и потерял за эти три месяца! Ах, сколько ещё всего впереди! Так вперёд же, вперёд — и до покоя, по последнего невозвратного пути!
По дороге идут двое — мужчина и ребёнок. «Нет, юный странник», — поправляет себя Вэй Цай, подстраиваясь под широкий шаг ифу и уверенно расправляя плечи. Осень сменилась зимой, крадущейся на мягких, но холодных лапах по всей стране, а до весны ещё долгих сорок дней. «Таких ли уж долгих?» — вопрос остаётся без ответа, просто беззвучным выдохом срывается с сухих губ. Дни и правда длинными не кажутся уже; перетекает плавно рассвет в закат, а тот — в тихую ночь, после снова рассвет и шаги-шаги-шаги. Сколько передумать всего можно, сколько выспросить у ифу, повертеть так и этак ответы-загадки! Сколько всего можно понять о людях, просто посмотрев на них и учась подмечать мельчайшие детали, сколько можно узнать и о прелестях, и об ужасах мира, идя по дороге. Например, как много «нечисти» готово помочь тебе, если правильно попросишь; насколько следует точно знать, что тебе нужно и сколько это стоит, дабы избежать обмана; где управляет тот или иной клан и почему не следует даже о помощи просить Великую Четвёрку — они чересчур снисходительно смотрят на таких, как они, саньжэнь. — С дороги, бродяги! — мимо на холёных верховых проносятся молодые господа в расшитых цзяньсю: Вэй Усянь только фыркает, бормоча что-то насмешливое, Иньинь разражается ругательствами и угрозами. Вэй Цай вскипает на пару мяо, а после — медленно приходит в себя. «Какие же они себялюбивые. Ничего, аукнутся вам ваши слова, уж поверьте», — вздыхает он, и обида стихает. Так учил ифу: странники ни на кого не держат зла, каким бы отвратительным человек ни был. Стихия странников — ветер, свобода; ветер не станет нигде задерживаться, а унесётся вдаль, увлекая за собой все ссоры и расколы. Остаётся только пыль, только опыт. И Вэй Цай будет прилежно следовать заветам своего наставника, чтобы после… после, в один прекрасный день, обрести свой настоящий, незыблемый смысл; обрести свой первый меч заклинателя. Обрести семью, что раскидана по всему свету, но всегда находится рядом — в ифу, в По Чжин, в призраках-подорожниках, в случайных-неслучайных путниках. В шёпоте ветра и в пыльных сапогах.