Знаешь, каково — быть странником? Простого «уйти из дома» мало, слышишь меня, юный беглец? Да-да, пока что ты беглец, но когда впервые столкнёшься с тем, что многим не под силу… Сдашься ты, вернёшься под крышу или продолжишь путь, вот в чём вопрос?
Иногда Вэй Цай ловит себя на мысли, что, не забери его с собой ифу, он бы так и попрошайничал на улице до скончания дней своих. Не расширил бы свои скудные знания о чтении и письме, не овладел бы никаким оружием, кроме тупого ржавого ножа, не увидел бы много всего… «Я бы мог умереть от инфекции, и запросто», — вздрагивает он, разглядывая шрам, рваным, некрасивым полумесяцем охвативший всю тыльную сторону правой ладони. — Что-то тебя тревожит, мышонок? — голос ифу возвращает с небес на землю, и мальчик оборачивается к мужчине, с беспокойством смотрящему на него. И снова Вэй Цай поражается чуткости своего отца: всё заметил, разгадал и теперь ждёт ответа, присев на пыльную дорогу. Это всё ещё непривычно — разве взрослые не должны смотреть сверху вниз, дабы вытребовать хоть слово из ребёнка? — и парнишка мнётся несколько мяо, прежде чем сказать: — Просто… вспоминал свои дни на улице. И тут вдруг подумал о том, как хорошо, что ты меня забрал с собой, ифу. И о том, как здорово, наверное, что я теперь твой сын и по крови тоже, и о том, что я теперь смогу стать заклинателем… и как это классно — путешествовать вместе с тобой. У меня бы ничего этого не было бы, если бы не ты и… — Цай шмыгает носом, не в силах продолжать. Ифу смотрит на него безотрывно — долго смотрит, а потом успокаивающе обнимает: — Всё прошло, мышонок. Погрусти об этом, а потом дай печалям улететь. После будет легче жить и чувствовать, легче идти вперёд. — Это тебе матушка говорила, ифу? — бубнит Вэй Цай, уткнувшись в мужское плечо. — Нет. Наставница, — шепчет Вэй Ин, поглаживая сына по спине. — Ну всё-всё, пойдём, не раскисай… ***Как думаешь, что прежде встречается тебе в пути? Трудности и болезни крестьян? Мелкая нечисть-сошка? Может, бандиты? Как бы не так! Встретишь ты свою первую трудность в самой неожиданной форме — дорога любит по первости ошеломлять!
Проходит неделя после того разговора, когда они натыкаются на мёртвого. Он лежит посреди тракта: неподвижный, страшный. Изорванные, схваченные кровавым панцирем мантии, широко распахнутые глаза смотрят в пасмурное небо. Мелкие трупные пятнышки да витающий вокруг смрад дополняют картину. — Фу, — Вэй Цай морщится, зажимая нос пальцами. — Не знал, что трупы могут так смердеть! — Вэй Цай! — и мальчишка вздрагивает и зажимается: впервые за всё время ифу повышает на него голос. Ребёнок боязливо (теперь) поднимает глаза на мужчину, подмечая и поджатые в недовольстве губы, и тонкую межбровную складочку, и сердитый блеск глаз. Тёмный заклинатель же, резко отвернув от него голову, подходит к мертвецу; склоняется над ним, будто ему и не противно вовсе, осматривает внимательно, что-то задумчиво бормочет. Потом, кивнув самому себе, подзывает сына. Всё так же сжавшись в комочек, Вэй Цай повинуется… и, подойдя, слышит: — Не ждал я от тебя такой грубости, сын. Думаю, я должен назначить тебе наказание. Делай то, что я скажу — буду воспитывать в тебе уважение к смерти. Хоронить оказывается на порядок тяжелее, чем Вэй Цай думал. Прикасаться к окровавленной одежде, ненароком пачкаться обо что-то противное (мальчик даже думать не хочет, что это), а потом на пару с ифу, всё ещё сердито молчаливым — оттаскивать мертвеца с дороги, рыть неглубокую могилу, используя свою ци (которой кот наплакал, но ифу, кажется, вообще не утомился), вкладывать в ледяные руки валявшийся рядом заклинательский меч. Когда погибший уже лежит в приличествующей погребению позе, они кратко молятся. Цай, бездумно повторяя слова за отцом, всё тревожится: не разозлил ли слишком сильно, не бросят ли его снова? Но тревога развеивается мало-помалу, когда ифу зовёт его за собой; и, когда мальчик подходит, кладёт руку на его плечо: — Я надеюсь, что больше не повторится тех слов, которые я услышал. Никогда — никогда, слышишь меня, мышонок, — не относись с пренебрежением и легкомысленностью к таким вещам, как смерть. «Хвала Небожителям, он перешёл на привычное прозвище!» — не может не вздохнуть облегчённо Вэй Цай, а вслух говорит: — Такого больше не повторится, клянусь, ифу, — три пальца, поднятых вверх, неестественно прямые и закоченелые. Что угодно, лишь бы не прикасаться к трупу, лишь бы больше не ощущать на себе слепой взор глаз умершего… — Ну вот и славно! — Вэй Усянь хохочет и хлопает его по спине. — Буду подряжать тебя на такие работы, раз всё понял! «Вот же… гуль меня раздери!» ***Но привыкнуть к неожиданностям — не значит ещё стать странником. Ты должен стать во много раз лучше, чем был ты, сидя дома. Хитрее, умнее, сильнее, быстрее… Ах, не объять, насколько большую работу тебе придётся проделать! Что? Ты всё ещё не хочешь домой? Ну тогда — в добрый час!
Вэй Цай шлёпается на землю прежде, чем клинок бандита со свистом проносится над его головой. С запозданием парнишка вспоминает про кинжал на поясе и тянется к нему, но… оказывается, этого уже и не нужно. Бандиты улепётывают в страхе, а ифу стоит и смотрит им вслед — с алыми искорками в глазах, с чёрными тенями, льнущими к бледным ладоням. Вот он оборачивается, а Цай даже не может пошевелиться: он до сих пор не может привыкнуть к тому, что иногда ифу может быть недоволен им. — Плохо, Цай, очень плохо, — цыкает Вэй Усянь, присаживаясь перед ним. — Что я говорил тебе про положение ног? Мальчишка, насупившись, отвечает: — Расставлять их как можно шире, чтобы тебя было сложнее сбить. — Та-а-ак… а что ты сделал, когда тот, с палкой, бросился на тебя? Тихий вздох следует за вопросом: — Я этого не сделал. А ещё я повернулся спиной. От этого ифу… приходит в ужас. А ещё снова сердится; сердится, правда, не так, как те взрослые из уличных годов, но всё равно не по себе. И пусть Вэй Цай уже научился справляться с панической дрожью-от-любого-звука и исправно медитирует-тренируется, ифу находит новый повод для своего недовольства. Читает, читает целую лекцию, сдабриваемую шутками и красочными примерами. Мальчик правда, правда его за это любит и правда ему благодарен, но иногда ифу слишком сильно беспокоится за него и начинает кричать. Как, например, в том случае с маогуем: Вэй Цай только хотел поближе рассмотреть, что это за чудо-юдо такое, а ифу уже схватил его за руку и сурово отчитал (попутно, правда, объяснив, что это за кошка и почему к ней не стоит даже подходить). — Отвлекаешься, Цай, — строгий голос спускает с небес на землю, и паренёк вновь сосредотачивается на мишени. Запястье — расслабить, плечо вести плавнее. Вдох, выдох, ещё одно лезвие в деревянном круге. Пока что ложатся не очень кучно, но это, сразу успокаивает Вэй Усянь, дело поправимое. — Годы, мышонок, годы непрерывных тренировок, и тогда ты не промахнёшься никогда, — посмеивается мужчина, пуская в дерево собственный кинжал. Тот уходит в ствол по самую рукоять, а мальчишка с изумлением спрашивает: — Даже ты всегда тренируешься, ифу? — Даже я, — серьёзно кивает Вэй Ин. — Любой уважающий себя человек и заклинатель неустанно тренируется. Даже величайший Ханьгуан-цзюнь не брезгует хорошим спаррингом или лишним часом медитации, уж поверь. Цель нашего каждого дня, как говорил мой наставник из Пристани Лотоса — становиться лучше, чем вчера… ***Ого, ты всё идёшь? Ох, я вижу, многому ты научился, но не меньше тебе предстоит узнать дальше! Думаю, пора бы уже тебе задуматься о том, кто ты? Какова твоя суть? Каков смысл твоего пути?
— Ифу, а когда у меня появится свой собственный меч? — Вэй Цай идёт, практически прижимаясь к ифу и провожая тоскливым взглядом бродячего незнакомца с закинутым на спину мечом. Тёмный заклинатель, лишь вздрогнув от колкого ощущения в плечо и краем глаза глянув на устроившегося там Иньиня — тот взял моду исчезать на несколько недель, — отвечает: — Как только ты будешь готов. Обычно это происходит к двенадцати годам, но у тебя может быть и чуть позже. Не расстраивайся, — поспешно добавляет он, увидевший поникшего ребёнка, — Некоторые получают своё оружие ещё позже. — Ох… вот как, — мальчишка морщит лоб, в задумчивости потирая шрам на руке. Его ифу иногда так расплывчато отвечает, что лучше и вообще не спрашивать. Но как же потом интересно погадать! Повертеть ответ так и этак, посмотреть под разными углами, и в итоге либо обратиться за уточнением, либо… и взаправду что-то важное понять и усвоить. «Как можно такого человека не любить?» — удивляется порой Вэй Цай, слушая страшные да зловещие сплетни о Старейшине Илин; таких гнилых людей, конечно, всё меньше и меньше с каждым днём, и этому поражается уже Вэй Усянь. Недавно всеми порицаемый, он вдруг возведён в герои! «Как же так, ифу? Неужели никогда не чувствовал себя столь значимым?» — тревожно мальчишка задаёт себе этот вопрос. — И всё же… когда, ифу? — много позже, на вечернем привале, спрашивает, подползая ближе, Вэй Цай. Белкокот, вылизываясь прямо под боком, небрежно бросает: — Предки, как же ненавижу повторяющиеся вопросы, — и взвизгивает, когда Цай мстительно дёргает его за хвост. Совсем слабо, он даже не тянул, но и этого хватает, чтобы звёрек с воплем вскочил и вскарабкался на плечо Вэй Усяня. Тот, отрываясь от чтения какого-то свитка, молчит. Идут фэнь, и маленький Вэй уже не на шутку беспокоится, когда вдруг доносится ответ: — Правда так жаждешь получить свой меч? Поверь, этот день настанет очень скоро. И хлопот тебе прибавится тогда, начнёт с тебя помощи каждый встречный-поперечный спрашивать. — Неужели? — Стану я врать о таких вещах? Но это наша, заклинателей, работа — помогать там, где в нас нуждаются. Зарабатывать славу, погибать, выживать… Личико Вэй Цая испуганно вытягивается и тут же принимает решительное выражение. Но прежде, чем он успевает что-либо сказать, Вэй Ин с улыбкой заканчивает: — Но не волнуйся! Если ты прожил со мной почти весь год — а ко мне неприятности липнут на каждом шагу, — то точно станешь великим заклинателем и воином! «Такова ведь наша работа… становиться великими, истрачивая своё «я», скрывая всё под бронёй и борясь за каждого захудалого гуля. Да, все начинают с малого…»