Искры меж айсбергов

Как жаль, что тем, чем стало для меня твоё существование, не стало моё существованье для тебя. Иосиф Александрович Бродский

      Он всё не возвращается. В холодном доме тихо-тихо. Не бегают босые ноги по лестнице вверх, не слышится детская «птичья» речь. Мама забрала Милли на выходные, пообещав поход в зоопарк, сахарную вату и много-много мультиков по Пятому каналу. Сравнительно небольшая цена за то, чтоб быть любимой бабушкой сорок восемь часов кряду.       Окно на кухне распахнуто настежь. Снег крохотными хлопьями падает с неба на стол. Запорошённый нож для разделки мяса поблёскивает в белёсом кафтане. Меховые шапки из кристаллов воды примерили выставленные рядком доски, контейнеры с крупами и пшеничными хлопьями.       Мороз кусает щёки, оставляя алые краски на бледном лице. Некогда огненные волосы потеряли свой блеск, глаза перестали пленять его хвою с капелькой осенней листвы у самого зрачка. Ногти ломаются из-за отсутствия солнца, ведь жить в золотой клетке с четырьмя стенами, которые не покинуть ни при каком условии — совсем не выход.       Сама купилась на сладость речей, собственной рукой вывела витиеватую подпись в брачном контракте, свои губы шептали на пышной церемонии о том, что хранить очаг — целиком и полностью моя забота. Многофункциональная рабыня, не знающая усталости. А ведь каким могло быть будущее…       Сильвестр-Харрис готовила себе подобную: несгибаемую, жесткую, отчасти жестокую, но всегда справедливую и ищущую выгоду своему делу во всех начинаниях. Прыткую, юркую, изворотливую, умелую, не боящуюся замарать руки. Сильную и железную. Словом, леди-бизнесмен из высшего света.       Очередной приём-смотрины проходит на редкость спокойно. Торжество в пастельных тонах разбавляют чёрные пятна фраков, пары кружились по зале, а люстра переливается оттенками. Сотня знакомых лиц в толпе: влиятельный аристократ, приглашённая звезда мирового уровня, певец-блондинчик, воротящий нос от каждого, автор странных пьес обо всём и ни о чём одновременно. Сливки да вишенки, украденные с тортов и пирожных.       Галантный поклон и тихое «Пойдёмте в сад». Скамейки, сломанная молния, его губы на шее, позвонках, рёбрах. Сильные руки на бёдрах, влажный язык, очерчивающий кромку чулок. Чувственный укус в ключицу, шёпот, отпечатавшийся в каждом жесте заботы, плавность и лёгкость, с которой он взял меня.       Лучший вечер сменился нервозностью приготовления к особому торжеству в жизни любой девушки. Шикарный стол, банкет, платья, тема — всё должно было быть на уровень выше прочего. Он понимал, как это важно, а потому, не вздыхая о бессмысленности, молча наблюдал, изредка внося мелкие правки.       Чувства разгорались сильнее, месяц времени укрепил уверенность в сказке. Его мерное дыхание как лучшая симфония, рыжие пряди — величайшая картина, глубина взгляда — болото, где утопаешь с головой. Уходишь по горло в трясину от одной секунды промедления. Всё началось не сразу, плавно и размеренно. Гусиным шагом.       — Смотри, Агата, сегодня такое яркое солнце, — мило поправляет шляпку с широкими полями на моей голове, — но даже оно не затмит твоего сияния, — сверкает малахитом, укутывая в полотенце, прикрывая тело от пожирающих лучей ультрафиолета.       Всё больше поцелуев приходилось ловить тогда, когда, кажется, это совсем не к месту. Рукав длиннее, и свитер с горлом, чтоб не светить засосами с тёмными отливами, рдеющими на солнце.       — Ты сегодня особенно прекрасна, — нещадно вгрызается в плоть, заставляя тихонько пикнуть, — заменяешь спокойный штиль на улице бурей на душе, — заботливо оглаживает плечи, размалёванные от пунцового до почти не проходящей охры.       Когда любишь, не замечаешь, что рука, которая кормит, ласкает и поит, может ещё и душить, рвать и подчинять по щелчку пальцев. Но, как ни странно, от осознания ничего не меняется. Ни одна нейронная связь в мозге не перестраивается. Принимаешь его таким, какой он есть. Как и обещала. Как и клялась не только ему, но и Всевышнему. Он видит и знает, как лучше. Должен.       — Ты спала? — Внушительные синяки под глазами сложно маскировать, но всё равно отрицательно машу головой. Пусть и дальше думает, что ночами в ванной скулит собака соседей на этаж выше. — Мне казалось, что звёзды сияют всю ночь, чтоб добиться того, с чем ты родилась, — подушечка указательного собирает родинки на носу в созвездие Льва с ярко бело-голубой Регул внизу. Толчок, ещё и ещё. Пока слёзы текут по овалу подбородка, пока имитирую, изредка вздыхая на ухо, пока в доме тихо, ведь малышку так трудно уложить.       Всепрощение, альтруизм, глупость — как вам угодно. Он ошейник из тюремной колючей проволоки. Малейшее непослушание — новая струйка крови заставляет тебя задыхаться, сглатывая горечь, и следовать за рукой хозяина всё глубже и глубже в подземные катакомбы.       — Исхудала, ласточка, — очерчивает скулу, смахивая очередной кристал, выкатившийся из зениц от одного его взора. Страшно от неопределённости. Либо задушит объятиями, либо погубит немилостью. Исход предрешён. — Чего тебе бы хотелось на ужин? — зарывается в жидкую медь волос, шумно вдыхая и совершенно не слушая ответ. Запрокидывает голову и с животной страстью впивается в незажившие губы. Привкус металла как вечный спутник нашего единения, подсознательное «нет» материализуется робким согласием.       Его любовь — чистый яд, сражающий с первой дозы. От него не убежишь и не спрячешься — применит все силы, все способы чтоб найти и отучить зверька от того, чтоб тот убегал. Мы же в ответе за тех, кого приручили, да?.. У каждой вещи своё место подле хозяина.       Скрип двери. Судорожный выдох, и маска примерной жены вновь обрамляет профиль.       — Почему ты так поздно? — не нахожу в себе сил обернуться, падающий на кухонный стол снег слишком притягателен.       — Работа, милая, — «ты всегда на втором месте после неё, Агата. Всегда», — работа.       Беззаботно кладёт ключи на тумбу, скидывает кашемир на пуфик рядом. Молча проходит мимо, закрывая окно и одним движением сметая снег в раковину. Вода ласкает его руки, полотенце, а только потом он вновь выходит в коридор. Тёплые ладони блуждают по плечам вслед за крупными мурашками, невольно выбравшимися на свет, испугавшиеся влаги и прохлады касания.       Снова битва за чистую кожу, из коей я никогда не выходила победительницей. Только поражённой. Проигрыш — новый вид абстракции. Сколько не бейся, внутренних сомнений не успокоишь.       — Знаешь, — поцелуй в иссиня-малиновую ложбинку ключицы, — сегодня было такое задание, — душит, примеряя на шею ободок нежных пальцев, — Хилл, который, как ты помнишь, — выдыхает слишком резко, сильнее стягивая ошейник на трахее, — не даёт мне покоя уже многие годы, — оставляет узор слюны у ушной раковины, — наконец пойман.       — Как? — хлопаю ресницами, приоткрывая губки так, чтоб не вызывать липких подозрений.       — Неважно, — буром вонзается в промёрзлую почву души, нещадно правя лезвиями слов, — главное, что теперь всё позади. — И выворачивает, и тянет к нему. Нет решения, которое привело бы хоть к какому ответу, но он заключает сам собой: — Теперь я весь твой, милая.       Красной лампочкой мигает «Я», трепетом отзывается «весь» и добивает, заставляя ловить толчками воздух «твой». Невозможно с этим смириться, поверить в сладкую ложь голоса, из которого теперь состою, который раскалённым оловом вливается в ушной канал, оглушительно отбивая смысл сказанного. Нет, невысказанное сильнее трёх главных слов.       Тиски мерзко сжимают талию, освежая синяки, зубы вонзаются в шею, будто хотят испить крови. Больно.       Рука хватает вазу из чешского хрусталя, да только мужская ладонь шустро перехватывает, выбивая «оружие» прямо на пол. Звон и сотня осколков — всё, что осталось от внезапной любви двух горящих сердец. Теперь одно уберёт следы шалости, попутно зализывая раны, а второе уйдёт наверх, в кабинет, думать о том, как же поймать очередного неуловимого преступника. Замкнутый круг прошёл все свои фазы. Пора начинать цикл по-новой.