Искры меж айсбергов

Не всякий огонь есть свет. Ибо свет — истина, а огонь может быть вероломным. Вы думаете, что он освещает, а он испепеляет. «Человек, который смеётся» Виктор Гюго

      Иногда, редко, буду откровенен, такое случается: спрашивают случайные люди, выбранные из толпы зорким взором, в сумерках перешедшие лесные границы. Они, бегло пробежавшись глазами снизу вверх, запрокидывают голову, щурясь явно не от слабых солнечных лучей, не имеющих за собой чего-то постоянного, нет. Они, повыше задрав подбородок, встретившись со смерчем в радужке, сглатывают, теряясь, а потом, обретя подрагивающий голос задают тот самый интригующий вопрос, от которого по рукам пробегает ворох сомнений, отпечатываясь на побелевшей коже.       Спрашивают: больно ли не жить, жутко ли умирать, страшно ли гореть?       Нет, ничуть.       Больно тогда, когда жгучие языки, разбушевавшиеся, опьянённые свободой и доступом к кислороду, наконец остывают. Когда плоть, пахнущая дымом и запёкшейся кровью, перестаёт отрываться кусками, оголяя темнеющие кости. Когда, обласкав кожу ног, огоньки нехотя, крошечными искорками целуют руки, лихо перебегая с одной на другую. Дробят, не щадя, нежность и младость, оставляя ошмётки былой прелести, затёртый с годами блеск на растерзание неукротимой стихии.       Гореть нисколько не больно. Когда пламя обвивает неподвижное тело, грубыми толчками вбиваясь внутрь, когда огонь везде и всюду, в каждом выдохе и судорожном вдохе пепелища, тебе не остаётся ничего, кроме как тихо ждать неминуемого. Веки наливаются жгучим оловом, выжигая глазницы, не давая продыху, перша где-то в глубине горла. Ты не способен чувствовать тот пьянящий жар, безудержное тепло, не знающее конца и края, всё ближе и ближе подбирающееся к самому главному, сокрытому от чужих взоров за семью печатями свободного ветра, кружащего наравне с лебедями-крикунами, голосящими на всю округу неугомонными переливами.       Обуглившиеся веревки всё еще предельно натянуты, сковывая любые движения. Грудь обёрнута жгутом потолще, руки и ноги обвиты в несколько слоёв, только бы палач был уверен в том, что его работа выполнена исправно, если не сказать блестяще. Прикрываю глаза, пытаясь вдохнуть не дым, но перед взором, вопреки всему, маячит она, задорно улыбаясь сквозящей из каждого жеста фальшью бытия.       Кровь в висках стучит так же переменчиво, как меняется ветер, заставляющий пожарище чуть притухнуть, растягивая муку так, что даже заядлые садисты-горожане отворачиваются, возвращаясь в родной кров. Толпа стремительно редеет, уступая место лишь тем, кто пришел не просто ради развлечения в субботнее утро. Остаётся пара десятков людей, но средь всех прочих выдяляю лишь её лик. Той, чьими устами был оглашён приговор инквизиции: «Сжечь».       Она желала обладать всем, эта маленькая девушка, уродившаяся в гнезде аристократии. С пеленок приучена к золоту, платине и серебру так, что на глаз определяла подлинность. Шелка, кружево, лёгкие ткани исследовали скрытые за корсетами изгибы, коих так хотелось касаться не только мне одному. Завидная партия — дочь судьи, продолжательница отцовского дела. Первая заинтересовалась правом, законами, настояла на том, что должна обучиться, чтобы вершить судьбы, подобно Фемиде.       Она была не как все прочие, мечтавшие о замке и принце, богатстве и славе, именитости и власти, нет. Она, моя Элиза, мыслила в других формах. Мир во всём мире, равенство мужчин и женщин, медицина, образование… Неугомонная, строптивая, неуёмная. Истинный дьявол в девичьем теле, восставший из самых недр ада только затем, чтоб напомнить, что он всё ещё есть, царстует, процветает, а мы все — жалкие таракашки, не умеющие уживаться друг с другом, ищущие очередной повод к войне, быть которой не должно на свете. То не его желание или прихоть, то сами мы, измазанные по локоть в крови, вытворяем, насмехаясь свысока приземленности взгляда.       Заказы со всех материков, прибывающие на кораблях делегации мастеров, кои имели стремление учится у лучшего, знать всячески выбивала свободные места, чтобы только заполучить порцию внимания, отражённую на обратной стороне маски фиолетовым раствором — всё это был пик существа, дальше малые часы расспросов, косые взгляды подозрений, нескончаемый поток речи с одним-единственным разумным заключением — колдовство. А значит, билет на плаху был обеспечен.       Господин, выкупивший последнюю отравленную маску, кажется Баунту, полностью скрывающую лик заморского вельможи из именитого французского рода, приезжавшего в наш дальний край не просто так, а из-за дела деликатной важности. Господарь, сын Дракона, Колосажатель, сватался к Элизе, перевезя часть своего состояния на флотилии, состоящей из шести кораблей, гружёных разными яствами.       Удивить его было сложно, ещё сложнее уговорить на примерку — не скрою, наблюдать за превращением было то ещё цирковое представление. Чудик… Сколько же крови он пролил на родную землю, столько же ему было нужно для бесконечной вечности одиночества, скрашиваемого редкими встречами на пару лет и поспешным отъездом в новое место, чтобы только местный народец ничего не заподозрил.       Элиза, ставшая Елизаветой по его прибытии, не успокоилась, стоило недосупругу раствориться в горизонте, а начала выискивать правду там, где кромешный мрак. В тёмные тайны заглядывала юная девица, не боясь замораться так, что невозможно будет смыть чернь с ладоней. Наперекор, боролась сама с собой, ступая на скользкие тропы колдовства и магии.       Найти меня было несложно: энергия безошибочно указала на человека, решившего излечить мир от мерзости. В тот же вечер очутился в холодной тюрьме, а сейчас стою тут, ласкаемый острыми язычками.       Не радеет, боязливо отводя голубые сапфиры с помоста костёра, а смотрит прямо, показательно презренно, выгрызая дыру где-то между адамовым яблоком и солнечными сплетением, потроша закалённым никелем с лазуритов на навершие эфеса. Бесстрастно взирает на то, как пламя вздымается выше, окутывая мою фигуру дымом, не отворачивается даже, когда едкая пелена заставляет ронять на бледные щёки один за одним солёные цирконы.       Ясный свет облачается во тьму, огненный жар перекидывается на неё, нешелохнувшуюся, загипнотизированную, стойко принимающую любой расклад.       Её уст касается издевательская ухмылка, а звонкий смех приводит толпу в смятение. Вместо крика — надменный контакт глаз, вместо боли — гортанный хохот, резко обрывающийся надрывным треском плоти.       А ведь раньше растворялась в любви, отдавая всю себя полностью. Утопала в знаниях и умениях, доступных крайне малому кругу людей на земле столь обречённой. Лучшая мастерица, верная подруга, будущая мать наследников престола Валахии…       Тонкая струйка крови очерчивает подбородок, пока мои губы изгибаются, проклиная и меня, и её, глупую, любившую убийцу, жестокого тирана, жаждущего людских душ больше, чем чего-либо на свете. Тошно смотреть на сломленную, а потому прикрываю глаза, через мгновение поднимая их к небу.       Прости, но ты так и останешься на задворках истории простой Элизой Харрис, а я — тем последним, кто сгорел до тла от твоих рук, делом всей твоей жизни и последним приговором инквизиции на земле Нового Света.