Юность

Какое прекрасное ужасное место. Зелёная краска сыплется со стен, а под ней другая, блевотно-розовая. Длинные коридоры каждый день наполнены криками, и пол всегда изгажен уличной грязью. Дети здесь разные, но все одинаково брошенные. Каждому из них в самом нежнейшем возрасте пришлось столкнуться с реальным и не очень сладким миром: ты либо становишься сильнее всех, либо приходится прогибаться и учиться как-то выживать. Джисон, который, наверное, выжил только благодаря какому-то чуду и нереальной удаче, сейчас чувствует себя вполне комфортно, идя наощупь по привычным местам. Он даже не смотрит по сторонам и не замечает, как какого-то светленького хрупкого мальчика прижимают к стенке и отбирают у него карманные деньги, грозясь избить. Всё его внимание сейчас сконцентрировано на новеньком телефоне, который он вчера выудил у случайного прохожего, пока спрашивал дорогу. Будто бы это не он знает каждый уголок города, да ещё и водит дружбу с кондукторами маршруток. Ловкость рук и никакой магии! Воровство уже вошло в привычку, это происходит на автомате, поэтому все, кто знает Джисона, прячут своё добро особенно тщательно — Чанбин каждый раз зашивает отложенные деньги во внутреннем кармане куртки, а подаренную мамой цепочку носит в левом ботинке. Те же, кто знаком с ним не так близко, считают его просто довольно прилипчивым человеком, потому что при встрече он всегда лезет обниматься, незаметно проверяя карманы. Каждый зарабатывает как может, ведь надо как-то вертеться. Кто-то собирает пустые бутылки, а кто-то продаёт спизженные телефоны и считает себя успешным человеком. Ловко проскальзывая мимо столпившейся кучи подростков, парень выбегает на улицу, наконец перестав вертеть в руках кнопочную мотороллу, про себя отмечая, что она всё равно хуже, чем любимая нокиа 3310. У входа уже давно ждёт недовольный Чанбин. — Ты вообще знаешь, сколько сейчас времени? Я чуть не состарился, пока тебя ждал. Ты же в курсе, что у меня вечером сделка. — Опять ты про того обкуренного? — Джисон засучивает рукав худи, смотря на свою руку, которая до локтя увешана часами совершенно разных моделей и ценовых категорий, и делает вид, что очень удивлён: — Твою мать, уже обед! — Ты мою маму не трожь, она, в отличие от твоей, не бросила меня в картонной коробке у дверей этого бомжатника сразу после рождения, — огрызается Чанбин и сразу же понимает, что ляпнул лишнего. Но, кажется, Джисона это совсем не задевает. — Если бы меня не подкинули в этот бомжатник, то я бы может никогда и не повстречал такую очаровательную сволочь, как ты, — смеётся он и легонько бьёт друга в плечо. Сегодня они снова должны встретиться с Чаном на условленном месте. Каждая встреча с ним, как глоток свежего воздуха. Дырявые кеды хлюпают по весеннему снегу, они спешат и не говорят друг другу ни слова. С по-настоящему близкими людьми можно молчать всю дорогу и это не будет неловко, ведь они оба прекрасно знают, что буквально через пару минут их обоих будет уже не заткнуть. Перепрыгивая лужи, похожие на море, они всё ускоряют шаг, в один момент срываясь на бег, по-детски пытаясь друг друга обогнать, по пути сталкиваясь то с прохожими, то с фонарными столбами. Вдобавок их ещё и окатила из лужи машина, когда они по неосторожности выбежали на проезжую часть, поэтому по знакомому двору Джисон и Чанбин плелись уже абсолютно мокрые. — У тебя там твоя наркота не промокла? — Дурак, она упакована. И не ори ты, сука, на всю улицу, — Чанбин отряхивает куртку от снега и грязи, нервно проверяя зашитый карман. — Главное, чтобы не промокли деньги. — Тоже мне, бизнесмен нашёлся, — усмехается Джисон, хотя он сам своего рода торгаш, просто с запрещёнными веществами связываться боится. Ну, в плане торговли. Чанбин же барыжит и прячет закладки уже несколько лет и знает эту кухню изнутри, этому его научили родители. Когда ему было десять, он уже отлично разбирался в колёсах и белых порошках, а ещё умел с математической точностью высчитывать граммовку на кухонных весах. В тринадцать он начал баловаться травой и таблетками, но по вене не ставился — ему это просто было не нужно, жизнь его вполне устраивала, пусть даже и в приюте. На совсем запущенных наркоманов смотреть было просто невозможно, и меньше всего Чанбину хотелось бы пойти по стопам матери, которая уже давным-давно лишена родительских прав и перестала походить на человека. — У меня для тебя тоже кое-что есть. Совершенно новый товар, с них даже не кошмарит. На, попробуй, — говорит он и протягивает зиплок. — Но только одну, больше не дам. — Опять ты приволок какую-то новую дурь? — Джисон хотел было отказаться, но, увидев на горизонте Чана с гитарой за спиной, быстро сунул таблетку в задний карман. Их дружба длится уже лет пять, не меньше. Чан был самым старшим из них и поэтому служил им опорой и примером для подражания. Он, в отличии от этих малолетних распиздяев, учился в школе и жил дома с родителями, занимался музыкой и читал всякие книжки. Почему такой хороший человек вообще связался с такой сомнительной компанией было непонятно, но он в эту компанию вцепился очень крепко и не собирался отпускать. Несмотря на совершенно разную жизнь, вместе они чувствовали себя единым целым: стоило кому-то начать разговор, другой сразу подхватывал и развивал тему, они заканчивали друг за другом фразы или даже озвучивали мысли хором. Чан много всего знал и каждый раз старался делиться этими знаниями с друзьями. От него они узнали, что такое катарсис, что вселенная постоянно расширяется, английские маты и ещё четыре аккорда на гитаре. Делится он не только знаниями, но и домашней едой — потому что видит, что рацион Джисона и Чанбина складывается в основном из шоколадных батончиков, мороженого, чипсов и газировки. Сегодня он принёс из дома печёную картошку, она даже не успела остыть и жгла руки. Готовить часто приходилось самому, потому что родителям не было до сына никакого дела, а уж тем более до его не самых благополучных друзей. Вот так они и проводили дни в бесконечных разговорах, распивая портвейн «три семёрки», прислонившись спиной к чьей-то заброшенной тачке с выбитыми окнами. — Вам не холодно на снегу сидеть? — обеспокоенно спрашивает Чан. Сам-то он разлёгся прямо на крыше, греясь в лучах весеннего солнышка, которое неспешно катилось к закату. — А я не на снегу, я на картонке, — хвастается Джисон, будто бы это не картонка, а королевский трон или, на крайняк, красная дорожка. — Откуда ты успел себе поджопник взять? — искренне удивляется Чанбин. — Ты же всё это время со мной был. — Хани, Бинни, залезайте лучше ко мне, вы же и так все промокшие. — Ты думаешь, крыша выдержит нас троих? У меня есть идея получше, — Джисон выламывает остатки ржавой водительской двери. — Дай-ка мне гитару, сыграю кое-что. Чанбин будто прочитал его мысли и тут же принялся отдирать вторую дверь с пассажирской стороны, чтобы сразу после первых четырёх аккордов плюхнуться вместе с ним на гнилые изодранные сиденья и хором прокричать первую строчку: — НАХУЙ! Чан наверху начинает так ржать так, что чуть не падает с крыши. — Я сажусь в свою красную девятку… — …Я достаю из бардачка шоколадку. — Ты ставишь «Warlocks — мы сегодня умрем» … — …Разобьёмся нахуй с тобою вдвоём. Джисон бьёт по струнам так, будто поставил себе цель их порвать, и они вместе подпрыгивают в такт музыке, раскачивая разваливающийся автомобиль из стороны в сторону, из-за чего Чан, окончательно потеряв равновесие, всё-таки падает лицом прямо в снег. — Ну вот, теперь ты тоже мокрый. — Мы с вами, так сказать, в одной лодке, — пытается ворчать Чан, но в его голосе всё равно чувствуется тепло. — Нам точно надо где-то согреться. На Чанбина накатывает озарение и он даже поднимает вверх указательный палец, словно какой-то учёный: — Пойдёмте, я знаю клёвое место! Стоит ли говорить, что все клёвые места, которые знал Чанбин, это притоны, подвалы и свалки? Однако спорить никто не стал, потому что ближе к вечеру становилось действительно прохладно и слово «согреться» звучало как никогда заманчиво. По дороге они успели обсудить политику, виды котлет, классическую литературу и аниме. И почему-то хотелось держаться за руки, как в детском садике, в который никто из них, кстати, не ходил. Так уж сложилось. Когда они были на месте, всё небо окрасилось красным, и этот жгучий свет отражался в старых, покрытых разводами окнах большого жуткого здания похожего на гигантский корабль. Или тюрьму. Или крематорий. Джисон присвистнул. — Да уж, Со Чанбин, местечко класс, просто закачаешься! — У тебя есть идеи получше? По-моему, вариант отличный. Тут и крыша и стены есть хотя-бы, — на претензии он только закатывает глаза. Чан уже привык к их лёгким перепалкам, но всё равно хотел бы избежать ненужных ссор: — Слушай, всё супер, но как нам попасть внутрь? Чанбин преодолел половину бренчащего металлического забора раньше, чем старший успел закончить фразу. Джисон лишь хмыкнул и последовал его примеру. Чан на секунду задержал взгляд на табличке «посторонним вход воспрещён», но полез тоже. — А что если оно охраняется? — Значит хуёво охраняется. На этом сложности не закончились. Единственная дверь, которую они нашли, была заварена, а все окна на удивление до сих пор застеклены. Но эти трое не привыкли останавливаться перед такой ерундой, как глухие тупики и запертые двери. Хоть порча чужого имущества и не входила в их планы, но эту развалюху язык не поворачивался назвать чьим-то имуществом, удивительно, что крыша ещё не обвалилась. В руках Джисона мелькает здоровый булыжник, и он, вложив всю свою глубоко затаившуюся обиду на мир, злобно швыряет его в ближайшее окно. — Ненавижу грёбаные окна! — кричит он, игнорируя летящие во все стороны осколки. Чанбин и Чан слегка отходят назад, но лишь для того, чтобы подобрать еще камней. Для того, чтобы залезть внутрь, достаточно было разбить только одно окно, но они не останавливаются, пока у их ног не накапливается порядочный слой битого стекла. Оно хрустит под мокрыми кедами, когда Джисон взбирается Чану на плечи, а потом на них обоих сверху залезает еще и Чанбин, чтобы хоть как-то дотянуться до окна, которое оказалось непростительно высоко. — Я прямо как Иисус, мать его, Христос со стигматами, — ржёт он, показывая свои израненные ладони из окна. Джисон сделал вид, что понял, но на самом деле о стигматах он знал только то, что это группа, написавшая «Сентябрь горит». Чтобы все смогли залезть, пришлось изрядно постараться и даже скинуть из окна стол. Тут внутри вообще очень много нетронутой мебели, которая чудом сохранилась. — А что тут раньше было? Какой-то завод? — Вроде того, — Чан, как всегда, всё знал. — Но его закрыли после аварии лет десять назад. Все сотрудники были экстренно эвакуированы, вот и бросили все свои вещи, да так и не вернулись за ними… — он задумчиво вертел руках какую-то пыльную книгу, рассматривая обложку. — Подойдет, чтоб разжечь костёр? Всё-таки они все друг друга стоили. Когда бог создавал их, дурь он разделил между ними поровну. Потому что именно Чан предложил согреться у костра из книг, куска оконной рамы и дверцы какого-то шкафа. Силы трёх зажигалок хватило, чтоб развести огонь. Они уселись вокруг него прямо на пол, будто в пионерском лагере, долго травили байки и пели песни, совершенно игнорируя то, что густой дым валил из окна, выдавая их местоположение, и что этим дымом провоняет вся одежда. Они были друг для друга всем. Чан испытывал острую необходимость в этих двоих, потому что они вдыхали в него желание жить и вдохновляли одним только своим существованием. Как старший, он чувствовал, что обязан заботиться о них и дать им всё, в чём они нуждаются, жаль только уже поздно объяснять, что хорошо, а что плохо. Скорее всего, они и сами всё понимают, но просто не умеют жить по-другому. Понимают они и то, что Чан далеко не такой идеальный человек, каким кажется. Он такой же простой и настоящий, со своими скелетами в шкафу и душевными ранами. Даже если у тебя есть родители и крыша над головой — это не всегда значит, что ты счастлив. Счастливый человек не стал бы уходить из дома при любой удобной возможности, чтобы провести хотя бы пару часов с карманником и барыгой, накормить и согреть их. Помечтать вместе о том, что вот когда-нибудь они обязательно сходят все втроём в поход, чтобы с обрыва смотреть на дикую горную реку, или, может быть, будут писать вместе музыку и выступать на одной сцене. Эти безнадёжные фантазёры могут просидеть вот так до темноты, но Чану нужно идти, пока его чокнутая мамаша в очередном приступе ответственности не потащила его домой. По большому счёту, ей абсолютно наплевать, но иногда на неё накатывает осознание, что если они с отцом стрёмные люди, значит, у них вырастут ещё более стрёмные дети, и свободы им лучше не давать. Небо уже постепенно затягивало вечерней синевой, когда Джисон и Чанбин снова остались вдвоём. В сумерках ни черта не видно, а фонари почему-то еще не зажглись, поэтому они плетутся медленно, то и дело спотыкаясь на ровном месте. — Думаешь, он придёт? — Он всегда приходит. Он действительно пришёл, что удивительно. «Он» — это постоянный клиент Чанбина, который умудряется всегда приходить вовремя, хотя девяносто процентов времени он под кайфом, а в остальные десять пытается раздобыть дозу. Что ещё более странно, он всегда находит деньги, хотя по нему видно, что он живёт на улице, а если и работает, то уж точно не в офисе: сальные рыжие волосы сосульками спадают на глаза, взгляд мутный очень, а ногти коротко обгрызены. Узкие брюки порваны в районе коленей, но не потому что так модно, а потому что асфальтная болезнь и отсутствие денег. Ладони все в царапинах неизвестного происхождения, а выше руки закрыты рукавами заношенного бомбера, но много ума не нужно, чтобы догадаться, что они все в героиновых синяках. У Чанбина, конечно, была для него доза. Но, не дойдя до парня буквально пару шагов, он резко останавливается и смотрит исподлобья: — Минхо, сначала деньги. Ты же знаешь. — У меня сейчас… не хватит всё равно, — он не нервничал и не запинался, просто говорил. — Не хочешь принять оплату другой валютой? — он сокращает расстояние между ними за секунду и нежно кладет руки Чанбину на плечи. — Мы могли бы с тобой неплохо провести время… — Ты со своими шлюшиными делами ко мне не лезь. Я тебе не продам. Тот сразу все уловил и моментально переключил внимание на Джисона, который заметно нервничал из-за всего происходящего. «Обкуренный» одновременно пугал и завораживал его. — А ты мне продашь? Джисон теребит подаренную Чанбином таблетку внутри кармана и из последних сил борется с желанием сделать какую-нибудь глупость. Минхо сложно прочитать: не понятно, он сейчас заплачет, изобьёт или изнасилует. Поэтому от греха подальше Джисон решает взять ситуацию в свои руки: — А ты попробуй забери, — он кладёт таблетку на язык и высовывает его, чтобы показать, что сейчас же утилизирует неоплаченный товар. Чудовищная ошибка. Ладонь на щеке и взгляд прямо в душу. Джисон со страху замирает, от удивления ещё шире раскрывая рот, и Минхо, горячо выдыхая, накрывает его губы своими, сразу же нагло переплетая языки в попытке забрать таблетку. Хочется оттолкнуть парня, но Джисон зачем-то наоборот вцепляется в него со всей силы. Всё это безобразие длится не больше двух секунд, но, кажется, ход времени нарушился ровно в этот момент и земной шар стал крутиться чуть медленнее. Сердце внутри бьётся беспомощно, как выкинутый на берег карась, когда Минхо вырывается из хватки, и, разумеется, сразу же даёт по съёбам, а Джисону остаётся только непонимающе хлопать глазами, пока Чанбин зачитывает ему вслед целый куплет матерных оскорблений. — Какого хрена? Я тут тебе по старой дружбе предложил эксклюзив, а ты его проёбываешь при первой же возможности с кем-то полизаться. — Думаешь я знал, что так будет? Он сам на меня набросился! — Ага-ага, ещё скажи, что таблетку на язык тебе тоже он сам положил. Что дальше? Выпьете воды из лужи на брудершафт, а потом подаришь ему кольцо от ключей? Джисон бы сказал, что это действительно звучит романтично, но не хотелось злить Чанбина ещё сильнее. Конечно, он никогда не сердится всерьёз и всегда быстро отходит, потому что ну такой вот Чанбин – добрый и простой. Но сначала нужно подождать, пока он перебесится, поэтому Джисон только смеётся и совсем не сопротивляется, когда он насильно стягивает с него совершенно убитые до сих пор мокрые кеды и закидывает их на провода ровно в том месте, в котором они с Минхо поцеловались. — Теперь ты тоже, считай, наркодилер, — довольно заявляет он и тащит Джисона на спине прямо до приюта, чтобы тот не шёл босиком по снегу.