Юность

Все сегодня будет идеально. Нету уже ни страха, ни сомнений, уж слишком долго Чонин готовился к этому дню. Однако руки всё равно заметно дрожат, а едкий запах стирального порошка сильно бьёт в нос. В голове сумбурно крутятся события прошедших лет, заставляя сильнее стискивать зубы. Четырнадцать лет – это тот самый возраст, когда любые проблемы воспринимаются острее, чем лезвие папиной бритвы, на которое Чонин не раз засматривался с не самыми хорошими намерениями. Боль и обида — всё, что осталось в его груди. Уже не жалко ни свою, ни чужие жизни, он вряд ли будет нужен кому-то из тех, кого принято называть близкими людьми. Хочется затянуть шнурки посильнее, словно петлю на шее. Чтобы шагать твёрже и увереннее. Чтобы уже не свернуть назад. Чёрное-чёрное, всё сегодня чёрное и свежевыстиранное. Чтобы не было видно крови всех этих ублюдков, а чистое, потому что другой грязи сегодня (да и уже никогда) не должно оказаться на этой одежде. Согласитесь, не очень хочется умирать в старом любимом свитере, а уж тем более марать его ещё больше. На улице всё словно поёт и трепещет от предвкушения, солнце слепит глаза и слегка подтаявший снег шуршит под ногами. Совсем скоро он превратится в лужи гнили — весна всегда извращает краски зимы, весна — пора школьников и самоубийц. Лучшее время для глубоко травмированного и запутавшегося мальчика расставить все точки над «и». Сегодня он чувствует власть в своих руках, и, переступая порог ненавистной школы, ухмыляется, но совсем легко, одними только уголками губ. Капюшон закрывает половину лица, и никто даже не понимает, кто именно перед ними, не могут его узнать — сегодня Чонин действительно стал другим человеком, сменил в себе всё вплоть до походки. Он больше не позволит над собой издеваться. Они все заплатят по счетам. И всё равно, что будет дальше, лучше покинуть этот мир молодым и красивым. Получайте вы все, тупые учителя, уж лучше быть редкостным, чем никаким. Получайте, мерзкие одноклассники, лучше гореть в аду, чем в микроволновке. Всё плывет перед глазами и превращается в беспорядочную пальбу, в крови плещется адреналин. Бегите-бегите, почувствуйте себя беззащитной жертвой. Улыбка неосознанно расползается и становится все шире и шире, когда на лицо попадают первые капли крови. Чонин уже не идёт, он бежит вприпрыжку по кафельному полу, оставляя на нём разводы из крови и талого снега. Бегут мурашки, накатывает какая-то необъяснимая эйфория, он перестаёт отдавать себе отчёт в том, что творит, и получает настоящее удовольствие от жестокости. Не животной, а человеческой, человечнее некуда. Чувствуя самую чистую, неразбавленную ненависть вперемешку с пьянящим счастьем, он толкает издевавшегося над ним одноклассника на пол, наводит прицел и смеётся в голос, запрокидывая голову, от чего капюшон падает назад, открывая наконец лицо малолетнего преступника. В его прищуренных глазах мелькают искры чёрного огня, мол, вчера ты отбирал у меня деньги на обед, а сегодня я отберу у тебя жизнь. Классная руководительница дрожит от ужаса, не в силах пошевелиться, лишь шёпотом повторяя: «Не надо, пожалуйста, не надо», - когда Чонин поджигает ей кудри. Сегодня он специально для неё собрал смоляные волосы в аккуратный хвост, ведь она так давно этого хотела, так ненавидела его спадающие на глаза пряди и грозилась всё состричь за несоответствие школьному уставу. Где-то вдали раздаются крики, кто-то плачет, кто-то грозится вызвать полицию. Нет уж, пока слишком рано. Слишком рано для Чонина, залезшего на стол в столовке, попутно скидывая оттуда тарелки с чьей-то недоеденной кашей, похожей на рвоту. Серьёзно, как можно кормить детей такими отбросами? Всё, что не падает со стола, быстро оказывается под тяжёлыми подошвами, он идёт прямо по битому стеклу, хлебу и разлитому компоту без единой капли брезгливости, ему важнее сейчас показать свое презрение к этому отвратительному месту и всему, из чего оно состоит. Идёт прямо к предводителю школьного буллинга, который моментально растерял всю свою смелость, стоило ему увидеть пистолет у Чонина в руках. Младшеклассники, словно крысы, разбегаются в разные стороны, хотя Чонин замечает, что в их глазах есть что-то ещё. Они не только его боятся, нет. В некоторых детских, но уже усталых взглядах читается, что он теперь для них бог, их крысиный король. Отвлёкшись на эти самодовольные мысли, Чонин теряет бдительность и пропускает тот момент, когда рядом оказывается физрук и за ногу стягивает его со стола, сбивая с ног. Чонин больно ударяется скулой о столешницу, из рук предательски выпадает папин пистолет, в котором ещё даже не закончились патроны. Любой чуть более вменяемый школьник испугался бы сурового мужика, который не просто физически сильнее, но при желании может вообще раздавить юношеское тело одной правой. Но наш школьник был сегодня решительнее, чем когда-либо в жизни, и, решительно харкнув прямо в лицо местному тирану, вырвался, и, поскальзываясь на мокром полу, выбежал из столовой. Всё становится только веселее, теперь он безоружен и против него вся школа. Стены сотрясаются от пронзительного звона. Непонятно, это с урока или на урок? Сколько уже времени прошло вообще? У Чонина осталась в наличии только зажигалка и собственная дикость, поэтому он просто бьёт локтём в живот историка, который неудачно подвернулся на пути, а когда тот падает на пол, корчась от боли, наступает ему прямо на лицо, вытирая испачканную ногу. «Звонок для учителя», — смеётся он. Больше это место не заставит его плакать. Теперь тут хорошо и весело. Ах, если бы в школе учили действительно важным вещам, а не убивали детство. Ах, если бы детям с их несуразной необъяснимой жестокостью кто-нибудь объяснил, во что могут вылиться все их насмешки. Колени трясутся от волнения, а ссадина на щеке неприятно щиплет. Чонин прекрасно знает каждый уголок своей ненаглядной школы, и, по пути схватив горшок с цветком с подоконника, он резко сворачивает за угол, чтобы скрыться от преследования. Тут есть вроде как заброшенный учительский туалет, замок на котором висит только для виду, а сам он уже давно используется как подсобка. Чонин часто прятался здесь от злобной директрисы и ещё иногда курил ворованные сигареты в узкую высокую форточку, до которой еле дотягивался. Он был единственным, кто знал об этом месте, поэтому чувствовал себя здесь в безопасности между уроками, на которых он буквально умирал, чтобы потом снова возродиться и изо всех сил жить дальше. Но противный физрук не отстаёт, он быстрее и сильнее — так просто не оторваться, поэтому Чонин резко разворачивается на пятках, как можно выше задрав тяжелый горшок с цветком: «А вы знаете, что такое чек-пойнт? Что, не знаете английский?» Очередное мерзкое тело с разбитой головой лежит у Чониновых ног в месиве из крови и чернозёма. Немного жутко, ему до сих пор не доводилось видеть мёртвых, хоть в своих фантазиях он неоднократно расправлялся с одноклассниками и учителями куда более жестокими методами. Звонок «для учителя» продолжает надрываться, словно при пожаре. Из-за двери подсобки слышны полицейские сирены и мужской голос, говорящий в рупор. Вот блин, Чонин так и не успел убить себя до приезда отца. Он залетает в туалет, и судорожно пытается запереть дверь, но шпингалет не сразу поддается дрожащим мальчишеским рукам. Темно, сыро, но как всегда тихо и спокойно. Вот чёрт, место сохранения просто идеальное и Чонин бы так сильно хотел респавнуться после смерти именно здесь, только без всех этих людей вокруг, без этой ненависти. Но застрелиться, как Кобейн, размазав мозги по кафельной плитке, похоже, не выйдет, ведь пистолет остался валяться на полу в столовой, а сжечь себя заживо одной только зажигалкой будет проблематично. *** Когда, открыв глаза, Чонин видит перед собой знакомый потолок с облупившейся побелкой, он не сразу понимает, что к чему. Если он проснулся дома у себя в постели, то что это тогда было? Неужели сон? Ужасно болит голова, горло першит. Парень, с трудом заставив тело шевелиться, трогает подушечками пальцев своё лицо — ссадина на месте, и, судя по ощущениям, там теперь ещё и огромный синяк. Значит, это всё было на самом деле. Первый вопрос, который приходит в голову: «Почему я ещё жив?» В окно льётся утренний свет, подсвечивая парящую в воздухе пыль. Так тихо, что не слышно даже тиканья часов. Чонин резко соскакивает с кровати с мыслью о том, что надо как можно скорее убраться из дома. Он наваливается всем телом на дверь, но бесполезно — заперто. Спустя несколько безуспешных попыток он бессильно оседает на пол, злобно рыча. — Как ты мог? — раздался из-за двери до ужаса разочарованный дрожащий голос матери. — Теперь ты ещё долго никуда не выйдешь. — Где отец? — Разгребает все то дерьмо, которое ты натворил, — выдыхает женщина. — И что мне теперь будет? — Чонин прокручивает всё произошедшее за последние сутки в голове и чувствует, что невероятно горд собой. — Будешь сидеть дома, пока все не утрясётся. Ты даже не понимаешь, что наделал. — цедит мать сквозь зубы. — Ох, мама, — Чонин закуривает одну из папиных сигарет прямо у себя в комнате на полу. — Ещё как понимаю. Я убил человек десять, не меньше, — усмехается он, затягиваясь. Мама, конечно же, чувствует запах табака, но сейчас это определённо не главная причина читать нотации. — Ты не убил никого. Все они живы. Ушибы, переломы, ранения, ожоги, сотрясение мозга… Но ни одна твоя пуля не задела жизненно важных органов. К нашему счастью. Чонин теряет дар речи. — Ты опасен для общества. В эту школу ты больше никогда не вернёшься, скорее всего нам даже придётся уехать из города. Но скажи спасибо отцу, тебя бы могли уже загрести в колонию. Парня переполняет злость. Всё, это финал. — Телефон и ноутбук я у тебя тоже забрала. Я надеюсь, тебе хоть капельку стыдно за то, как ты подставил нашу семью. Чонин лишь недовольно шипит. Как и ожидалось, никому нет дела до того, что чувствует он. Надо отсюда уходить, пока не вернулся отец, потому что он то не будет даже пытаться разговаривать по-хорошему. Парень знает, что долбить в дверь бесполезно — мама во всем подчиняется отцу, и если она заперла сына на все замки, значит это он так сказал. Естественно, первая мысль, которая пришла в голову — сбежать через окно. Но вторая мысль вскоре догнала первую — шестой этаж. Достаточно, чтобы упасть и покалечиться, но не настолько, чтоб быстро умереть. Не годится. Прошарив все ящики стола и полки комода, Чонин понял, что из его комнаты убрали всё, чем он мог бы причинить вред себе или другим. Не было ни канцелярских ножей, ни металлических линеек, которыми он раньше в кровь исковыривал запястья, ни даже карандашей, которые, кажется, неплохо было бы вчера затолкать математичке в нос и в уши, а потом стукнуть по ним хорошенько. Молотком, в идеале. Ну да ладно, видимо, вся вселенная была против самоубийства Ян Чонина, а значит в жизни есть какой-то смысл. Значит зачем-то это всё было нужно. Перевернув комнату вверх дном и так ничего и не найдя, он уже было хотел расстроиться и опустить руки, сидя посреди разбросанных шмоток, но тут голову посетила гениальная (не очень) мысль. Мысль была настолько дурацкой и абсурдной, что Чонин даже посмеялся сам над собой, но почему-то отнёсся к затее с небывалой серьезностью. В ход пошло всё: и прожжённая сигаретой простынь, и старые драные джинсы, и даже любимый пушистый свитер. Казалось, что шансов на успешный побег нет никаких, но весенняя дурь била в голову и требовала сделать хоть что-то, хотя бы попытаться. «Господи, ну что за идиотизм?» — говорят остатки адекватности, когда он привязывает свой самодельный трос к ножке кровати, а потом еще заматывает это все поверх изолентой (ну мало ли). «Ты что, совсем долбоёб?» — спрашивает здравый смысл, когда он скидывает в окно свободный конец своей носочно-футболочной конструкции, прекрасно понимая, что сейчас ещё утро и это однозначно заметят прохожие. «ЁБАНЫЙ РООООООТ!!!» — орёт Чонин, повиснув где-то между вторым и третьим этажом, потому что трос оказывается неожиданно слишком коротким. Около их дома уже собираются зеваки, кто-то снимает всё происходящее на телефон, но, что удивительно, никто даже и не думает ему мешать. В один момент скользкая ткань всё-таки не выдерживает, и, под свист и аплодисменты толпы, Чонин, слегка вскрикнув, валится в не дотаявший сугроб у подъезда и тут же пускается наутёк, шлёпая по весенней слякоти в абсолютно очаровательных розовых носках с клубничками, напрочь забыв про оставленную дома куртку, не говоря уже про деньги и телефон. Единственное, о чём он сейчас думает — убежать как можно дальше от своего дома и от посторонних глаз, пока родители не спохватились. И вот спустя минут пятнадцать бега по каким-то мутным дворам Чонину становится настолько холодно, что приходится зайти в первый попавшийся магазин погреться. Там было довольно пусто, но прямо около входа его встретили сразу два любопытных взгляда. Один принадлежал продавщице, а второй, очевидно, единственному здесь покупателю, манерно облокотившемуся на прилавок. Между ними повисло многозначительное молчание, которое долго никто не решался прервать. — Будете что-то покупать? — неуверенно спрашивает женщина и того пацана около кассы вдруг прорывает на бесконтрольный и очень заразительный ржач. — Ты посмотри на него, думаешь он сюда за хлебом пришёл? — обращается парень к даме, с которой они, видимо, были близко знакомы, — Кстати, милые у тебя носочки… — говорит он, вновь окидывая Чонина оценивающим взглядом с головы до ног. И всё, вся боль и злость в этот момент будто схлопнулась и испарилась. На лице вдруг выскочила улыбка, словно какой-то прыщ в самый неподходящий момент. Да такая улыбка, которую ни замаскировать, ни выдавить — искренняя и настоящая, таких уже давно не было. Этот паренёк, на вид примерно его ровесник, почему то не вызывал отторжения, как все те, с кем Чонин учился. Он был какой-то странный, но, почему-то, это лишь добавляло ему очарования. Первое, что бросалось в глаза — он был отвратительно длинным, точно выше, чем обычно бывают мальчики его возраста. Второе — из-под заношенной спортивной куртки, пестрящей разными цветами и шуршащей при любом движении, как детские болоневые штаны — фить-фить-фить-фить — торчали очень красивые ухоженные руки с ноготками, выкрашенными в кроваво-красный цвет. Может быть Чонину показалось, но он был готов поспорить, что у нового знакомого были накрашены не только ногти, но ещё и глаза. — Нехило тебя так жизнь потрепала, конечно, — продолжает смеяться он. — Может быть, расскажешь, что случилось? — Долгая история… — единственное, на что хватает Чонина. — А если я куплю тебе выпить? Тебе как раз не помешало бы согреться, а так глядишь и язык развяжется. — Хёнджин играет бровями, и жестом зовёт подойти ближе. — Что, прямо здесь? — Боже, ну нет, конечно! Пойдём ко мне, я прямо в этом доме живу. Заодно дам тебе что-нибудь переодеться. Пить в десять утра с совершенно незнакомым человеком казалось сомнительной затеей, но учитывая всё, что случилось до этого, не такой уж и плохой. Розовое шампанское Чонин пьёт первый раз в жизни. Честно говоря, он сейчас был бы согласен и на бутылку «красного востока», но Хёнджин настоял на своём. Ещё он дал ему тапочки и закутал в тёплый махровый плед, несмотря на все попытки младшего увернуться. Младше он был всего на год, Хёнджину только пятнадцать, и остаётся загадкой, почему ему в таком возрасте сдают квартиру и продают алкоголь. — Ну, во-первых, не квартиру, а только комнату, — заговорил он медленно, с толком и расстановкой, пока Чонин заинтересованно изучал жилище, отмечая высокие потолки, старые облезшие стены цвета хёнджиновых ногтей, какой-то необычный узорчатый ковёр, криво лежащий посреди дороги и огромную, действительно ОГРОМНУЮ кровать. — А бухло мне всегда продает тётя из магазина, которую ты сегодня знатно напугал. Мы с ней старые знакомые, вроде как. Лучше ты мне расскажи, как ты там оказался, да ещё и с разбитым лицом? Сдаётся мне, ты куда-то сильно спешил, раз забыл надеть обувь. — Он снова заливисто смеётся, и Чонин наконец-то расслабляется. Хёнджин такой простой и открытый, что хочется просто взять и излить ему душу, рассказать всё то, что так сильно его грызло последние дни. — Значит, сбежал от родителей, да? Волнуются поди и ищут тебя везде. — Он разваливается в антикварном кресле, вытягивая ноги вперёд и пьёт уже прямо из горла. Боже, как красиво, словно в каком-то фильме. Ещё этот его роскошный шёлковый халат, который Хёнджин пренебрежительно назвал «домашнее шмотье», только подчеркивает изысканность картины. — Я уверен, что им наплевать, — быстро бросает подросток, продолжая оглядываться по сторонам и невольно сравнивая всё со своей квартирой. Видно, что Хёнджин живёт свою лучшую жизнь, ни в чём себе не отказывая. Да, тут всё ужасно древнее, но такое красивое и уютное! Не то, что у них — строгий минималистичный интерьер в холодных тонах — тускло и безжизненно, да ещё и мама, зацикленная на чистоте, вечно придирается к любой соринке. Здесь же всё по-другому: Хёнджин один и может вообще не убираться, если захочет, а каждая вещь имеет свой характер и хранит в себе воспоминания. — Они что, тебя били? — тон парня вдруг меняется, в его голосе слышна дрожь. — Нет, никогда. Но это не мешает им быть бесчувственными тварями, которых не интересует ничего, кроме собственной зарплаты. — Пожалуйста, не говори так. Сегодня ты можешь переночевать у меня, но завтра пообещай, что попробуешь с ними помириться, — сказал он строго, держа бутылку тремя пальцами и оттопыривая мизинец. Чонин глубоко вдыхает через нос, нарочно пропуская мимо ушей конец фразы. Вау, что, реально можно остаться? Честно-честно? В этом дворце с тяжёлыми узорчатыми шторами и царским балконом? Дома у этого ломающего все представления о мальчиках мальчика в шёлковом халате? Что ж, вот и новая точка сохранения. — Слушай, Хёнджин… А чем ты вообще по жизни занимаешься?