* * *
Мейв несет необъятный глиняный горшок, глаза слепит после темноты кухни, и она едва может смотреть под ноги, поэтому не спешит. Дает себе привыкнуть к солнечному свету и прохладе, которую еще хранит не успевший отогреться с утра колодец крепостных стен. Теперь солнце стоит высоко в бледном небе, в косых лучах его светятся матовые волны тающего тумана и плавают мерцающие пылинки. Двор уже полон людей: монахи приводят в порядок дорожки и клумбы, кто-то семенит в библиотеку, путаясь в полах рясы, кто-то точит почерневшие от древесного сока садовые ножницы или с грохотом вытаскивает из кладовой высокую лестницу. У фонтанов распевается хор, и воздух доносит стройный гул их голосов. Чудесный день. Самое время для ложки дегтя. Кажется, она догадывается еще до того, как замечает его. Похоже на гнусное предчувствие, которое ноет под ложечкой даже сильнее, когда он не утруждает себя тем, чтобы отойти в сторону. Больше того, он останавливается и изучает ее с обычной для него выжидательной ухмылкой: «придумай, чем меня повеселить сегодня». Мейв предпочла бы набраться храбрости и невозмутимо ретироваться, но удачный момент уже упущен. – Вы заблудились, может? – спрашивает она подозрительно. Странно ведь избегать библиотеки, ради которой преодолел, надо думать, долгую дорогу и отдал ценную книгу. – Навещал лошадей, – отвечает мужик и с усмешкой кивает на огромную посудину в ее руках. – Что это? Твой парень любит плотно поесть? Ветер слегка треплет ткань его одежды, покушается и на стянутые у затылка волосы, сдувает с вишневого дерева рядом увядшие лепестки – они кружатся в воздухе прямо вокруг его брутального величества. Тревожный комок в горле тает и исчезает. Будто ветер унес прочь грозовую тучу. – У меня не… да ну вас, – Мейв охотно осталась бы каменно-серьезной, но не получается. – Там каша с отравой. На складе опять расплодились крысы… – Крысы, – повторяет он, забавляясь. – И это все для них? Рассчитываешь, что переедание сгубит их раньше яда? – Вы не видели тех крыс. Они кошек жрут. Вот такие, – Мейв пытается перехватить горшок одной рукой, чтобы показать, но тот норовит выскользнуть. – В общем, громадные. За ее манипуляциями с уродливой посудиной мужчина наблюдает по-прежнему насмешливо, так же звучит и его вопрос: – Несомненно, чудовищные твари. И что, борьбу с ними решили поручить именно тебе? На секунду ей хочется возмутиться: неужто он счел ее недостойной даже истреблять грызунов? – Вообще-то не мне… моей подруге. Но она их боится до икоты. – А ты нет? Мейв пожимает плечами: – Ну, они здоровые такие. Может, если укусят, начну бояться, а пока... – И часто ты решаешь проблемы своей подруги? – интересуется он, будто знает больше, чем говорит. – В этом и состоит дружба, нет? С полминуты он, кажется, размышляет и смотрит своим проникающим взглядом, этими густо-черными глазами заклинателя змей. Мейв моргает. Темная окраска радужки вдруг кажется ей неестественной, словно его глаза от природы должны быть светлыми. Она начинает опасаться, что выглядит глупо, так долго пялясь на него с несчастным горшком в обнимку, и торопится все-таки сбежать. Успевает удалиться на пару шагов и, вроде как, смириться с тем, что разговор окончен, но ее догоняет его голос. Хуже того – он приближается. – Ты не оставляешь мне выбора со своей душераздирающей историей. Пока он не видит, Мейв зажмуривается на секунду. Ей кажется, что этот голос преследует ее, вцепляется в горло, пробирается дальше. Куда? К сердцу, наверное. Да, вот так глупо. А когда мужик подходит, она невольно вдыхает его запах. Не кислый, не резкий, как обычный запах пота у знакомых ей мужчин. Немного терпкий, металлический, обволакивающий, проникающий под кожу. Слегка отдающий каким-то горьковатым ароматическим маслом. И очень... взрослый. – Чего встала? Веди. Когда Мейв понимает, что он задумал, тревога возвращается предательским пинком за грудиной. Ей неловко. Травить крыс – дело неприглядное, совсем не то, где нужна компания. А он точно не тот человек, которого хлебом не корми, дай только о ком-нибудь позаботиться. – Нет-нет, не надо со мной ходить, – Мейв мотает головой, будто так можно отогнать дурацкие мысли. – Я ж не в первый раз. Ничего сложного. А у вас дела там свои, наверное… Усмешка на его лице становится холодной, будто вырезанной из камня. – Ты знаешь, чем может обернуться для тебя укус крысы? Скажем, вспышка бешенства здесь маловероятна, да и ее бы легко распознали. Но есть болезни тише и опаснее. Видела когда-нибудь зараженного столбняком? Мейв недоверчиво морщит лоб: – А то вы видели, – и вздрагивает оттого, что он наклоняется к ней слишком близко – ухом она чувствует тепло от кожи. – В тяжелой стадии это поистине жуткое зрелище, – говорит он вкрадчиво. – Все тело непроизвольно охватывают судороги такой силы, что рвутся связки, а кости ломаются и прорывают кожу. Можешь себе представить? Лицо синеет от напряжения, обливается потом, глаза красные и вылезают из глазниц… Его голос слишком низкий и тяжелый для такого молодого мужчины – он, кажется, продолжает звучать в ушах, даже когда смолкает. – Ну прямо Халл и Фуллер соревнуются в поедании тэйского острого перца, – фыркает Мейв и отходит от него на два благоразумных шага. Кратко, лениво рассмеявшись, мужик все же остается верен своему намерению и следует за ней. Как будто она согласилась на его надзор. Мейв бросает на него взгляд исподлобья, и это едва не стоит ей злосчастного горшка: мужчина останавливает ее, схватив за локоть, и не дает споткнуться о булыжник у дороги, с которой она свернула. Потому что пялилась на него. Опять. Здание склада – невысокое строение с белеными стенами – Мейв с величайшим старанием открывает ключом, который Ривор дал Имоен, а Имоен ей, и осторожно проскальзывает внутрь, оставив дверь приоткрытой, чтобы вошел и ее настойчивый провожатый. Сквозь маленькое окошко, все покрытое пылью и паутиной, свет проникает едва-едва, но этого достаточно, чтобы увидеть, как между башен из деревянных ящиков лениво прогуливается целое семейство крыс. От грохота, с которым дубовое дверное полотно ударяется о косяк, только пара жирных тварей срывается с места, остальные продолжают увлеченно потрошить подгнившую коробку с провизией, которая уже явно не сгодится даже на самый черный день. Запах тухлятины и правда бьет в нос: не иначе как залежался какой-нибудь корнеплод, но Мейв послали отнюдь не инспектировать запасы. – Значит, крысы тебя не пугают, – вдруг снова обращается к ней мужик; можно даже подумать, что до сего момента между ними шла оживленная беседа, которую он счел уместным продолжить именно сейчас. – А что пугает? Мейв нарочито медленно оглядывается на него, надеясь дать понять, что вопрос, мягко говоря, неожиданный и требует пояснений. И он охотно их дает, ровно, веско, вполголоса: – Девочка, живущая под защитой целой крепости. Каменные стены, дозорные на каждом углу, древняя охранная магия. Все здесь служит тому, чтобы поселить в тебе иллюзию неуязвимости. Но думающий человек понимает, что настоящая жизнь не так проста, и никакой уклад не бывает нерушимым, правда? Как ты считаешь – в этом мире есть чего бояться? – Не знаю, зачем такое спрашивать… – бормочет Мейв, ставя миску с отравленной кашей на пол и ногой придвигая ее к скоплению грызунов. Насчет «громадных» она погорячилась, но даже одна такая тварь будет грозным противником обычному дворовому коту – вот чутье и отводит усатых-полосатых подальше от склада. – Впервые встречаю человека, с детства существующего в изоляции, – продолжает он, будто вовсе не замечая, что происходит вокруг. – Мне любопытно, как меняется взгляд на мир. Я вырос в совсем иных условиях. Мейв недоверчиво хмурится: в иных условиях! Должно быть, этот хлыщ родился с золотой ложкой во рту и сызмальства ни в чем не нуждался. Кажется, ему и ответ не слишком нужен, но ведь зачем-то же он спросил. Что ж, тревожащих размышлений у нее в достатке. Конечно, страшно потерять Горайона и Имоен – не родных по крови, но всегда бывших ей вместо семьи. Или увидеть, как рушатся стены Кэндлкипа под напором чьей-нибудь бессмысленной войны. Однако первым в голову приходит другой страх. Тот, что преследует ее с самого начала сознательности. Сны были с ней еще раньше, жуткие, непонятные, отточенные до безумия, непохожие на то, что снится другим – она узнавала. И больше всего боялась обнаружить, что это не просто так: не безвредный выверт подсознания, а растущая в ней понемногу умственная болезнь. Еще несколько ударов сердца Мейв пристально смотрит на него и борется с сомнением. Внимание ее отвлекает бурная возня. Кажется, ждать, пока крысы издохнут, долго не придется: они уже учинили драку за лакомый кусок и готовы перегрызть друг другу хребты, еще даже не добравшись до еды. – Если не хочешь говорить, не нужно, – наконец, разрешает мужик. Мейв отводит глаза от плотно сбитой звериной свары, исторгающей куски плоти и шерсти, рычащей и пищащей. – Ну… если вы серьезно, а не поиздеваться хотите, – на это предположение мужчина только усмехается, и Мейв испытывает последний порыв все-таки замолкнуть, не делиться с чужаком своей тайной, – то… Перебирая розовыми лапами и умудряясь не касаться хвостом пола, крыса подползает к ее ноге, наглая, но достаточно осторожная, чтобы не наброситься с наскоку. Он и бровью не ведет. Секунда – и с его точным пинком жирная туша отправляется в полет, глухо шлепается о стену и сползает вниз. Мейв провожает ее глазами и ошарашенно моргает, отходя, хотя опасность уже миновала. – Я... боюсь вдруг сойти с ума, – выпаливает она затем. – Вот так. Боюсь, что однажды… ну, как это бывает?.. Перестану осознавать все, что вокруг происходит. Впаду в бред и сделаю что-то непоправимое, наврежу кому-то. Безумие будет обманывать меня, а я этого даже не пойму… – Что, правда? – мужик недоверчиво щурится, отчего Мейв хочется возмутиться его пренебрежением. Сам же спросил! – Дети теперь боятся помешательства, а не смерти, одиночества и диеты без сладкого? – Лучше забудьте, что я сказала. Бессмыслица все равно, – ворчливо отвечает она и тут же несмело улыбается: может, он не сочтет ее такой уж глупой, если примет эти слова за шутку. От неловкости Мейв чувствует порыв отвернуться и бросает короткий взгляд назад, на дерзнувшую приблизиться крысу. Та не шевелится, лежит недвижным комком серой шерсти. Он убил ее одним небрежным движением. Может, и правда не стоит ему хамить. Она идет дальше вдоль ряда ящиков, чтобы оставить еще одну порцию ядовитого угощения. Мужик стучит костяшками пальцев по висящей на хлипких петлях двери, от которой веет холодом. – Это подвал? – Там запертые хранилища, от которых мне не дали ключей. Не знаю, есть ли смысл спускаться. Коридор, да и все. – Если взялась, стоит сделать все как следует, – возражает он, как будто ему правда есть дело до тех бедных грызунов, что рискуют уцелеть и увидеть мертвыми своих сородичей. – Честное слово, еще немного, и я подумаю, что вы составляете план атаки на крепость. Слабые места высматриваете и всякое такое… Он смеется. Тихо, низко, раскатисто, вызывая тучу парализующих мурашек. Мейв снова старается отвлечь себя, находит на полке связку свечей и огниво. После нескольких ударов кремня о кресало фитиль занимается огнем. – А то ничего не увидим, – говорит она почти шепотом, вручая ему свечу. Ведя знакомого незнакомца за собой по побитой временем лестнице, черной от вросшего в вечно сырое дерево грибка, Мейв впервые думает о том, что до сих пор не представилась ему и не спросила, как его зовут. Их встречи начинались ни с чего и заканчивались ничем – даже мысли не возникало познакомиться правильно. Она позволяет неверным своим глазам глянуть искоса на чужого, взрослого, теоретически опасного человека в дрожащем свете свечи. Может быть, так даже лучше. Что-то изменится, если она узнает его имя. Вроде как… уже не получится считать его просто незнакомцем, гостем одной короткой весны. Рано или поздно его исследования пророчеств подойдут к концу, и он уедет – вернется в тот огромный многоликий мир, откуда пришел. И пусть ее раздерут мелкие бесы прямо на этом месте, если ей надо привязываться к человеку, которого, возможно, она видит в последний раз в жизни. – Мы тут вот говорили… – тянет она тихо. Погруженный в густой мрак длинный коридор с глухими дверями располагает не повышать тона. – А что насчет вас? Вы чего боитесь? Сначала ей кажется, что он не ответит. Он никогда не бывает слишком откровенным, куда больше правды сказали бы его жесты, если бы у Мейв достало проницательности их прочесть. Но мужчина смотрит на нее пристально и серьезно, почти как на взрослую, и говорит: – Обнаружить, что я иду к своей цели долгим путем, в то время как кто-то другой отыскал краткий. – Понятно. Немного ни о чем, – фыркает она и осторожно косится на его лицо, на котором причудливо танцуют тени. – Я чего-то в этом духе и ждала. Мужчина приподнимает бровь. – Тебя точно воспитывал Горайон? Как он относится к твоей вредности? – Как к горе, – со значением отвечает она, – которую лучше обойти, чем пытаться сдвинуть. И чувствует себя мерзко, понимая, что старается быть ему забавной, вызывать эту звериную улыбку, которую не дарят приятному собеседнику в непринужденном разговоре. Так улыбаются… сообщникам? Единомышленникам в каких-то темных, таинственных делах? Жуткое зрелище хищного оскала в пляшущем свете огня напоминает о никогда ею не виденных дикарских обрядах. Мейв, естественно, корит себя за фантазии, но и задумывается – многим ли он позволяет увидеть себя таким? Когда он говорил с Горайоном, выглядел почти типичным ученым-исследователем. Или она опять все выдумала? Понятно уже, что кое-какой жизненный опыт у него имеется, несмотря на лощеный вид и читаемую привычку отдавать указания. Поэтому, видимо, ему и неохота ставить на место такую, как она. Шагами Мейв разгоняет пыль в давно не хоженом подвале, чихает, воровато оглядывается, прежде чем вытряхнуть последнюю порцию каши на поживу крысам. Ее запоздало посещает мысль, с которой следовало начинать это маленькое путешествие: нечего ей делать наедине с незнакомым взрослым мужчиной. Непохоже, что он собирается как-то навредить – все, что с нее можно взять, наверняка достается ему в куда более привлекательном виде без всяких ухищрений, и все-таки… незачем. Он рассматривает одну из дверей, пытается поддеть ее пальцем – полотно кажется старым, оно украшено вычурной резьбой и оковано железом, такую дверь не ожидаешь увидеть в погребе, где пахнет сырой шерстью, землей и плесенью и темно, как в склепе. Молчание становится удушающим, и Мейв говорит, надеясь, что правда не покинет этих стен: – Я того, что сказала вам, никому еще не рассказывала. – Тогда у тебя необычный подход к доверию, – отвечает он насмешливо. Склоняет голову к плечу, прежде чем добавить: – Я тоже. В тишине, кажется, слышны мысли – и Мейв отчаянно старается ни о чем не думать. Мужик смотрит в сторону, в темноту, и слова роняет так беспечно, будто ему совсем их не жаль. И от этого начинает противно ныть за ребрами. Должно быть, так же тоскливо было лягушке, упавшей в молоко. Они возвращаются наверх, Мейв наконец снимает перчатки, забирает свечу из его рук и почти не выдает себя, замирая над секундным соприкосновением совсем ненадолго. Прежде чем выбраться из крысиного логова под небо, она вглядывается в мутное оконное стекло, пытаясь понять, не бродит ли какой-нибудь любитель пеших прогулок по округе. – Теперь тебя беспокоит общественное мнение? – ухмыляется мужик без намека на теплоту и выходит первым. Мейв только и успевает поблагодарить его вдогонку. Ведь больше поговорить по-человечески им уже не случится.* * *
В мире слишком много грязи. Кажется, он весь облеплен этой грязью, точно улей пчелами. Горло жжет от недавнего крика. Как мог он быть так слеп? Делает шаг назад. Внутри сворачивается гадливость. Косматое чудовище, похожее на разумное существо лишь отдаленно, корчится на полу. Конвульсивные ее всхлипы борются с болью, она держится за бок, исподволь, незаметно ощупывает ребра. Сорочка, натянутая наспех, почти не скрывает трясущуюся от рыданий грудь; он напомнил бы ей, как она его оскорбила, он показал бы, как губителен удар по больному – но одна эта картина развязной плоти вызывает тошноту. Он устал ее наказывать. Стоило начать раньше. Как высекают форму из дерева, как закладывают ум в собственных детей, так стоит воспитывать и жен – наперед, не дожидаясь первых признаков распада. Вздох. В горле запах чужого (для Мейв) дыхания, сдавленного, сдержанного, и чужая (для нее же) кожа под ладонью грубая, как наждак. Щетина колет пальцы, когда он трет горящие щеки, чтобы… успокоиться? Нет, он уже спокоен. Слишком спокоен. Он – пустота вокруг своей раны. – Я дал тебе все. Я пытался, видят боги, я пытался сделать из тебя человека. Я открывал дороги перед тобой. Вложил в тебя столько, что не снилось ни одному дельцу. Другая убила бы за такую преданность. Целовала бы подол своего господина… Она часто дрожит. Поднимает голову, сплевывает кровь: – Где бы я была без тебя, владыка, – ему видится явственная насмешка. – Скиталась бы… без клейма… без удавки на шее… какое несчастье!.. Брезгливый пинок прекращает поток мерзостей, льющийся из ее блудливого рта. Но одно слово расползается в уме, будто капля крови в прозрачной воде. Одно слово. Такой желанный ответ на неразрешимый вопрос – как разделаться с отвратительным комком досады, как отплатить за предательство?.. – Если не думала о себе, подумала бы о щенке, – говорит он, как сцеживает желчь – все, связанное с ней, сейчас омерзительно. – Каково ему придется… Но ты не мать. Ответственность тебе неведома. Ты похотливое животное… ценишь только себя и свои грязные позывы… И она наконец делает то, для чего создана – судорожно хватается за подол его мантии, пятная богатую вышивку окровавленными пальцами, и горячо умоляет: – Не тронь его! Он ни в чем не виноват. Я сделаю все, что хочешь, все, что угодно, только не причиняй ему вреда!.. – Что хочу?! – он в гневе выдергивает подол из ее порочных рук. – Чего я могу хотеть от вероломной шлюхи, которая опозорила меня? Которая предала меня? Рывком он откидывает крышку резного ящика. У него все лежит по местам. Он презирает беспорядок и грязь. На бархатной подушечке красуется гаррота – остроумный подарок партнера из Калимшана, который подкручивал усы и подмигивал со значением, не иначе как еще тогда прозрев насквозь распутную натуру этой женщины. От одной только мысли – кто еще знал? Кто мог видеть? – ярость вспыхивает, как лесной пожар, и уже не стихает. Даже когда шнур сдавливает хрупкую шею, пытаясь совладать с последним порывом жаждущего спастись тела. Ему не приходится душить ее руками, прикасаться к этой дряни – но процесс все равно разочаровывающе грязен, а покрытое следами пустых утех тело слишком близко. Она визжит, хрипит, вырывается, сучит ногами, в кровь раздирает себе шею, пытаясь сорвать удавку. Упругость потной кожи, надсадный кашель и надлом гортани ощутимы даже опосредованно. – Помоги… по… моги… Повсюду ее волосы, она рыдает и плюется, и когда ее тело наконец исчерпывает силы жить и обмякает – он понимает, что за этой возней упустил свое удовлетворение, не отомстил, не заткнул вероломно нанесенную ею рану ее же болью. Позволил ей уйти легко. На мгновение воцаряется совершенная тишина. Потом – резкий, рваный вдох позади, и, оторвавшись от истока своего разочарования, он оборачивается, только чтобы встретиться с парой широко распахнутых глаз. Подкидыш ходил хвостом за своей шлюхой-мачехой, как привязанный, наверняка следил за ней и во время случек. И сейчас он смотрит пристально, немигающе, глаза кажутся слишком черными, как будто кто-то уже пытался их выколоть… …как будто от природы они должны быть светлее. Мейв просыпается резко и прежде осознания затыкает себе рот подушкой, чтобы кричать неслышно, сжимает и разжимает кулаки, пытаясь избавиться от застрявшего под кожей, скрипящего в мышцах ощущения чужой смерти. Я никогда, никогда-никогда, – думает она, почти задыхаясь, – никогда никому не сделаю больно, никогда никого не убью. С трудом, но мысленный крик все же сменяется зыбким дрожащим покоем. Выбираться из-под опутывающей тяжести кошмара всегда мучительно. Иногда кажется, что проще вовсе не спать. Даже самые страшные сны отступают. Этот тоже. Остаются следящие за ней темные глаза – но хотя бы понятно, откуда они взялись: не явились из ниоткуда, не нашептаны пустотой. Они ей знакомы. Ночь прохладная, даже слишком. Мейв, взмокшую до нитки, кидает в дрожь. Она набрасывает на плечи грубое шерстяное одеяло, не иначе как бывшее половым ковриком в прошлой жизни, подходит к окну и осторожно, чтобы не разбудить отца скрипом, отодвигает створку. Обрыва не видно за башнями крепости, и в предутреннем тумане кажется, что Кэндлкип дрейфует в бесконечном море, среди темных волн, увенчанных крыльями белой пены. Небо над горизонтом прорывается болезненно-серым блеском — до рассвета уже недалеко. А еще, если прижаться к холодному камню стены, из узкого окошка кельи можно увидеть кусочек таверны. Мейв смотрит на свои руки, никогда не державшие удавки, и снова вниз, где темнеют очертания постоялого двора. Она не знает, что надеется разглядеть. Никогда не верила снам: они не сбывались, ничего не предсказывали. И даже если показалось… Показалось. Ей хочется протереть глаза или высунуться из окна по пояс. Потому что она готова поклясться, что кто-то из постояльцев распахнул ставни на верхнем этаже. Кто-то еще не спит в этот час. Кому-то именно сейчас понадобилось впустить в комнату побольше отрезвляющего ночного холода. Почему? Ответ не складывается в слова. Мейв даже не знает, что это может значить, но почти готова хватать ноги в руки и бежать наружу, ждет только малейшего знака: огонька свечи, мелькнувшего силуэта, хлопка двери, чего угодно. Любой мелочи. Она долго, до разноцветных пляшущих пятен вглядывается в темноту. Темнота не смотрит в ответ.* * *
Солнце пригревает почти по-летнему в преддверие Зеленотравья и, сообразно духу праздника, в воздухе витает свежий аромат первых выполотых сорных трав. Запах привлекает и пчел: над сладко пахнущей клумбой жужжат сразу несколько, чудом не сталкиваясь на лету, будто в танце. Мерно шуршат по камню прутья метлы, собирающей пыль и мусор с дорожек. И немного ноет палец, случайно угодивший под молоток. Все эти дни Мейв хваталась за любую работу. Кажется, даже вызвала подозрения у Джессопа своим рвением выметать пыль из-под придверных ковриков. И всего было мало. Можно занять руки, но не голову. Глаза так и рыщут вокруг, надеясь заметить высокую фигуру на горизонте; ум перебирает какие-то слова и фразы, подсвечивает то с одной, то с другой стороны, смешивает надуманное с явью так причудливо, что едва можно стерпеть – так и хочется вслух прогнать эти глупости, как прожорливых наглых голубей. От них все валится из рук. Молоток в сотый раз задевает ноготь. Разливается вода из ведра. Падает половая тряпка, соскальзывает и звонко скачет по мрамору пола нож, которым удобно скоблить застарелую грязь на витражах. Но бывало в жизни и похуже! Взять хотя бы тот случай, когда она вытирала пыль с книжных корешков в библиотеке и походя стерла позолоченные буквы неизвестного языка вместе с уголком обложки, а потом довершила злодеяние, попытавшись вытащить странную книгу с полки – том осыпался от касания, будто не покрывался пылью, а состоял из нее. Или когда болела корью и казалось, что вот-вот умрет, и в лихорадке жрецы у ее постели виделись чудовищами, что явились забрать душу. Теперь все не так уж страшно, нечего вести себя, будто муравей с оторванными усиками. Просто… мысли. Поправимо, только время нужно. Забудутся как миленькие. Дел сегодня даже больше обычного: двор и библиотека должны сиять, трибуну у часовни Огмы нужно украсить цветами и лентами, связать плетни в горшках наподобие ворот, расставить и накрыть отглаженными скатертями столы для ужина, приготовить гору посуды, принести свечи в подсвечниках, развесить фонарики и гирлянды. И, что немаловажно, сколотить пару лишних скамей, чтобы уместились все приглашенные на трапезу. Этим Мейв и занимается, пока не происходит нечто из ряда вон. Имоен появляется вприпрыжку, без одного ботинка, взъерошенная. Мейв чует беду, но и рта раскрыть не успевает: подруга чудом не врезается в нее на бегу. Порядком запыхавшись, она опирается сначала на свои колени, а потом плюхается на еще непрочную скамью. – Погоди, я же только наживила! – Мейв готовится спасать не то подругу, не то свою недоделку, но вроде бы пока им ничего не грозит. – За тобой гонятся? Ты опять что-то… – Не-ет, – как будто даже обижается Имоен, забавно надув губы, и кивает в сторону вотчины Винтропа с крайне таинственным видом. – Я крышу трактира чистила. А там… гнездо. Осиное. – О. – Ага. Аж кубарем оттуда свалилась. Не думала, что так быстро умею бегать!.. – зачем-то Имоен ерзает, но извлечь из скамьи жалобный скрип не получается. – Да у тебя тут уже все готово, не гуляет даже. Пойдем перехватим чего-нибудь вкусного? Я с утра не ела. Пока Мейв придумывает отговорку, Имоен переходит в нападение: ныряет ей под руку и пытается завладеть киянкой. Это могла бы быть шуточная потасовка, какие они затевали по поводу и без с самого детства, но слишком уж свежа память о недавнем сне – и Мейв сдается сразу, только ощутив в своих руках отголосок тех. Да и есть тоже хочется. Зеленотравье в Кэндлкипе отмечают не так весело, как в городах за стеной, но можно ли сравнивать, если не видел своими глазами? Крепость заметно оживляется, и одно это пробуждение от сонного покоя похоже на праздник. Все снуют по своим делам, разговоры не смолкают. Можно и подзабыть, что в монастыре живет так много людей, пока длится зима – в холодную пору все ищут тепла в натопленных кельях или безвылазно занимаются в библиотеке, где затеряться куда легче, чем на открытой площади двора. Мейв с Имоен привлекают изрядно внимания, пока движутся к таверне со всем доступным трехногому чудовищу изяществом. – Я тебе такое сейчас расскажу, ты с ума сойдешь, – изрекает Имоен, когда устает прыгать на одной ноге по дорожкам и останавливается перевести дух. – Я впервые сегодня услышала, как Горайон и Улраунт… ругались. – То есть, прямо ругались? – Мейв ждет забавной истории. У Имоен таких полно: она обладает даром оказываться в центре событий. – Я тоже не поверила сначала, думала, обозналась. Даже чуть себя не выдала. – Из-за чего хоть? – Ну… – Имоен задумчиво почесывает нос, потом пытается убрать со лба непослушные щекочущие волоски. – Из-за каких-то… пророчеств? Я не поняла толком. Горайон говорил, что нельзя позволить употребить знание во зло, а Улраунт, в общем, не соглашался, потому что это против самой сути знаний и все такое. И еще они упоминали этого типа, с которым ты болтала… Мейв замирает. Если бы Имоен не глазела по сторонам в поисках своего ботинка и не кивала приветственно проплывающим мимо монахам, если бы взглянула на нее – она бы точно все поняла. Засмеяла бы до смерти. – Мистер Г. настаивал, что надо отправить кого-нибудь проследить за этим Коверасом, мол, тогда Улраунт сам все поймет. Что началось! Улраунт ему и приключения, и Арфистов, и сирот – ну, нас с тобой – припомнил… Все еще невозможно шевельнуться, как будто василиска увидела, но страшно хочется моргнуть. Через силу Мейв спрашивает: – Как ты его назвала? – Кого? – теряется Имоен. – А. Коверас. Ты не знаешь? Мне сразу представился... Ой, смотри, да вот же он! Противный пинок, которым награждает комок мышц под ребрами, заставляет Мейв поморщиться. Речь всего лишь о ботинке. Он висит на шнурке прямо над клумбой, где примяты и надломлены упавшей лестницей свежие стебли тюльпанов. Имоен наклоняется к бутонам, точно проверяя, нельзя ли теперь их спасти, пока Мейв, обходя уцелевшие цветы, пробирается вплотную к стене таверны. Проверяет на прочность отлив, прежде чем встать на него ногой и дотянуться до ботинка. И тогда только вспоминает о потревоженных осах – но, видимо, они уже вернулись в гнездо. – Это как же я летела, – Имоен вскидывает глаза к краю крыши, но тут же тянет Мейв за руку. – Пойдем, сейчас нам Толстопуз что-нибудь вкусненькое организует. Ты что выберешь, огромный торт или перепелку с корочкой?.. В зале неожиданно пусто и тихо, хотя и витает густой запах соленой рыбы и сырого теста. Приглушенно слышатся голоса, за ними следует скрип половиц и чья-то тяжелая поступь. На секунду сердце у Мейв падает, еще не оправившись от недавней ложной тревоги. Но вниз по лестнице сходит Халл в кольчуге и даже шлеме, – значит, при исполнении, – а за ним осторожно спускается Винтроп. – Вы б с плюшками завязывали. Здоровью мера нужна, – сетует Халл, наблюдая, как трактирщик с одышкой преодолевает ступеньку за ступенькой. – Это кто мне говорит, главный любитель пивной кружки во всем Кэндлкипе? – беззлобно, хотя и устало отмахивается от него Винтроп – ему, видно, частенько приходится слышать подобное. – Если я за пузом свое… кхе, ничего не вижу, то это всяко не твоя печаль, малыш. Чуть не нагрубил при барышнях, а все ты! – и он дружелюбно щерится им с Имоен навстречу: – Привет вам, девчата. Вы на стороне голодного добра или сытенького зла? – Ну нет, добро тоже надо кормить как следует, – смеется Мейв в ответ, но Винтроп вдруг прищуривается с подозрением. – Такое уж и добро, а? А почему чтец Парда мне сказал, что вы сегодня на занятия не явились? Возмущение мелькает на лице Имоен лишь на секунду. Она быстро переглядывается с Халлом – и суровый страж тут же оживляется, превращаясь в растерянного и порядком любопытного паренька, которому не лень и вступиться за девушку: – Так ведь праздник же! – Вот именно! Ладно, почти подловил, – милостиво кивает Имоен Винтропу, и тот приобнимает ее необъятной ручищей. Мейв чувствует приближение очередной шутки. – Вы, наверное, есть хотите? Еще как хотите – трудились же вовсю. Поможете мне кашу сдобрить – как раз справитесь, там вдвоем мешать надо. Еще налепить бы три-четыре противня пирогов, только с разными начинками, и упаси боги вас смешать тыкву, вишню и лук – Марта надо мной весь год потом глумиться будет… потом разобраться с рыбой, там всего ничего – почистить, порезать и распихать по банкам на засолку. Ну и, конечно, раз у нас тут Зеленотравье, никуда без зелени… Всего на мгновение поднимается внутри тупая, бессмысленная злость, но Мейв хватает времени ее осознать и проглотить. Злость булькает напоследок – сколько же еще слушать этот бред – и затихает. Шутки снова становятся забавными, лица вокруг – почти родными. И она выдыхает, надеясь об этой вспышке забыть. К обеду монахи и чтецы собираются возле храма Огмы, чтобы послушать, что скажет Улраунт. Те из них, кто занимался приготовлениями, облачаются в чистые светлые рясы, и там, где падает солнечный свет, их одеяния сияют белизной – пусть и не такой ослепительной, как у Хранителя Фолиантов. Мейв наконец видит мужика – сложно не заметить того, кто на голову возвышается над остальными. Сейчас уж точно не время думать, по каким соображениям боги подарили ему внешность бронзовой статуи, да и не ее это дело. Он идет мимо, вроде бы не собираясь задерживаться, хотя и немного сбавляет шаг, чтобы обменяться кивками с кем-то из знакомых чтецов. Мейв обводит глазами округу, пытается понять, могли ли кого-то из монахов подрядить на слежку. Глупо подходить к нему на виду у всех, но толпа и сумятица служат еще и надежным укрытием. Мужик сразу ее замечает, но уже через мгновение теряет интерес, будто наткнувшись на камень или еще какой раздражающий элемент пейзажа. Это так обидно, что злость берет. В конце концов, она по делу. – Коверас, – наконец, тихо говорит Мейв. Имя странное, совсем не клеится – но он оборачивается в ту же секунду. Она ждала удивления, надеялась хоть здесь отметить маленькую победу, но это разгром с треском: его недовольное угловатое лицо по-прежнему непроницаемо. – Мне не интересно, – звучит как краткое, ленивое оскорбление. И вроде бы он все тот же – огромный, смуглый, высокомерный, – но что-то в нем неуловимо изменилось, как если бы в своих исследованиях он докопался до непоправимой истины. Он уходит, просачиваясь сквозь редкую толпу, и поделать тут нечего: только семенить следом. Улраунт ступает на трибуну, а монахи, точно слушаясь негласной команды, собираются вокруг и затихают. И тогда краем глаза Мейв видит, как кто-то из многоглавой публики оборачивается. Вряд ли лишь для того, чтобы проводить осуждающим взглядом нарушителей тишины – в укрытой рясой фигуре читается настороженное наблюдение. Может, она заразилась от Имоен этой жаждой отыскать в мутном стоячем омуте какой-нибудь заговор. Или просто хочет найти повод наплевать на приличия и подойти. – Идея, – с расстановкой начинает Улраунт, – это отражение реального мира в зеркале нашего ума. Это гибкая и податливая структура – она способна как повторять, так и изменять действительность. Это язык, на котором говорит с миром наше воображение… Его речи год от года почти не меняются, но они – такая же часть праздника, как сочная зелень свежих листьев, прихотливо составленные букеты, ломящийся от лакомств стол и вечерний фейерверк от Оуба. Такая же, каким, верно, станет для Мейв это ощущение вероломства, которое она совершает по отношению к самой себе. Или все наоборот? И идти следом за совершенно чужим человеком в надежде неизвестно на что – как раз правильно? Звучная, тяжелая речь Улраунта глохнет в отдалении. Мейв перешагивает границу тени, которую отбрасывает на утоптанную землю громада Кэндлкипа – последний шаг, потому что Коверас остановился, и это похоже на позволение потратить немного его времени. Страшно только самую малость. Как-то она забралась прямо на зубья крепостной стены и вставала во весь рост, пошатываясь от порывов ветра. Тогда было так же: немного страха и отчаянное предвкушение падения. Он оборачивается и говорит тихо, тем изнаночным подтоном своего голоса, который она никогда не слышала и, верно, не услышит: – Говори, почему таскаешься за мной, как привязанная. Мейв поджимает губы куда-то к носу. В животе каменеет, пальцы, напротив, ломаются в немыслимые фигуры. – Я хотела просто сказать, – цедит она как можно злее – последняя попытка казаться не такой беспомощной, – предупредить… не знаю, чем вы там занимаетесь… но за вами наблюдают. Стая птиц вспархивает с высокого раскидистого дерева, посягающего уже на целость стены, но мужик – Коверас – не ведет бровью, не отводит жалящих глаз. Мейв кажется, что это глаза безумца, способного на любую жестокость – и так некстати приходят на ум ее собственные сны, постоянные, как затяжная болезнь, тягучие и страшные, и становится невозможно отделаться от этой мысли. – Что же заставило тебя решить, – он презрительно щурится, – будто это меня волнует? – Виновата. Ошиблась, – выпаливает она в ответ. – Идите уже! Его взгляд, кажется, может заморозить ад. Он уходит, а она не может сойти с места. Смотрит, как он идет к конюшне. Видит, что его конь навьючен, готов в дорогу. Дреппин заканчивает последние приготовления с повозкой, а рядом стоит, держась за борт, сгорбленный старик, тот самый учитель. Дальше смотреть смысла нет. Через несколько минут за гулом толпы послышится скрежет ворот: они откроются, чтобы выпустить гостей, и вскоре закроются снова. А она вернется к обычной жизни, к привычным занятиям. К Горайону. К Имоен. Можно, конечно, сказать себе: это пройдет и, возможно, даже раньше, чем думается – не бывает “навсегда”. Но ведь ничего не случилось. Это не болезнь, чтобы от нее излечиваться. И незачем теперь стоять, как соляной столб. Палец, которому не повезло стать жертвой молотка, начинает немилосердно ныть. Мейв оборачивается, чтобы убедиться: наблюдатель действительно был. Он смотрит туда же, куда и она. Но какая теперь уже разница.