* * *
О столкновении с грубияном она рассказывает Имоен, и подруга радостно принимается планировать слежку и месть: вытащить клинья из его кровати, украсть его бритву, плюнуть ему в стакан, спутать узлом завязки его сапог. Ее энтузиазм значительно меркнет, когда она видит гостя воочию. Все, кто посещает Кэндлкип, останавливаются на ночлег в трактире Уинтропа, и он не исключение. Имоен ненадолго замолкает с уже натертым до блеска стаканом в руке. — А, этот… — Уже знакома? — осторожно, чтобы не выдать интереса, спрашивает Мейв. — Да нет, мельком видела. И ты не поверишь… Мейв вопросительно приподнимает бровь, но делиться подруга не торопится: прячется за ее спиной, как будто хочет уйти от разговора, но потом подходит ближе, укладывает подбородок ей на плечо и едва слышно шепчет: — Его сам Улраунт встречал. Каково, а? Интересно, что за дела у них могут быть? — Что-то, далекое от нашего разумения, — Мейв пожимает плечами и явственно чувствует осуждение, которым награждает ее Имоен. — Вот у тебя талант все портить. Знаешь, как это звучит? Скучно! Имоен набирает в тонкий и вытянутый, будто сияющий изнутри эвермитский графин вино из бочки. Что-то подсказывает Мейв, что благородные эльфы чрезвычайно оскорбились бы таким безыскусным использованием своей тары. — Ладно, может, там и правда ничего интересного. Но хоть какое-то разнообразие после этих унылых богатеев… — Конечно, — соглашается Мейв, — вся их загадочность заключалась в том, что там они носят в карманах своих камзолов. А такие тайны у тебя быстро становятся явными. Обычно удивительные путешествия вещей скорее забавляли, чем тревожили Имоен, но сейчас ее хихиканье звучит натянуто. — О, нет, его пожитками интересоваться — уволь, я еще пожить хочу, — она делается серьезной, понижает голос до шепота, наклоняется к самому уху. — Смотрит он так, будто… ну… будто уже прикидывает, как бы половчее тебя освежевать. — Так, может, он просто мясник? — нарочито наивно предполагает Мейв. — Работа так сказывается. — Да нет. Он жуткий. Поверь моему чутью на людей. Он точно… — ее шепот становится совсем неслышным и вкрадчивым, будто они делятся под одеялом байками из склепа, — точно кого-то убивал в своей жизни. У него это на лице написано. Мейв протирает деревянный поднос старательно, залезая во все щербинки. Против воли косится туда, где за столом устроился этот мужик — по счастью, он как раз вяло перелистывает страницы пухлой книжицы, словно игрушечной в его руках. Убивал. Страшное слово, с которым представляется кровавая, жестокая сцена расправы над кем-то беззащитным, испуганным, беспомощно прижатым к земле. Мейв вздрагивает от пробежавшего по спине холодка, но осаживает себя: он воин, это понятно. Воинское искусство — дело далеко не самое гуманное и созидательное. Надо думать, и в боях он участвовал, как же иначе? — Ладно, — Имоен будто смущается своей разбушевавшейся фантазии и выхватывает поднос из рук Мейв, — у нас тут народу полно, давай уже работать, что ли. Пока подруга со своей очаровательной улыбкой подходит поинтересоваться у группы благообразных, по виду ученых мужчин в “книжном” зале, чем бы они были не прочь отужинать, Мейв позволяет себе еще полминуты покоя за выскребанием хлебных крошек из-под стойки. Вообще-то подавать гостям обеды и ужины давно стало делом привычным. Несмотря на то, что в большей степени трактир был вотчиной Имоен, Мейв помогала ей всегда, когда располагала временем, и их обязанности давно смешались и перепутались. Но если подруге такая работа вполне по душе (как и любая другая — Имоен не может сидеть без дела), то Мейв проще заниматься чем-то, требующим терпения, но никак не радушия. Впрочем, трусливой она никогда не была. И все же пока ей не хочется даже смотреть в сторону знакомого незнакомца, так что выбирает она безопасный путь — группу из трех гномов. За последний год Мейв изрядно прибавила в росте, и по первости гномы кажутся напуганными в ее тени. Но на их лицах быстро обозначается дружелюбие и даже негаданное желание помочь. — Не благодари, — один из гномов, на вид помоложе, протягивает Мейв нечто вроде карандаша, когда видит, что ей нечем писать. — Так, так. Что у вас тут сегодня?.. Мейв выводит несколько букв диковинным карандашом. Штрих яркий и не растирается пальцем, и пока гости спорят, заправлять им салат лимонным соком или маслом и допустимы ли яйца в тесте пирога, она рассматривает занятную вещицу. — Никогда такого не видала, да? — хитро улыбается гном. — Это лантанское изобретение, одно из самых скромных, зато какое полезное, правда? Перо, которое само себя заправляет. — Нет, нет, мы не с самого Лантана сюда к вам добирались, — смеется его товарищ, отвечая на вопрос, который Мейв не успела задать. — Мы из Врат Балдура. Кивая и собираясь наконец сказать уже хоть что-нибудь, чтобы не приняли за немую, она вдруг слышит знакомый голос и оборачивается. Имоен стоит возле него, того самого мужика, а тот поводит плечами и жестом просит девушку подойти поближе. Жест, если честно, малость нескромный, но грань так тонка — Мейв и сама иногда путается, как будет вежливо, а как уже нет. — Вы, девочки, здесь недавно работаете, да? — интересуется гномка, заставляя воровато вздрогнуть и оторваться от наблюдения. Не придумав ничего лучше, Мейв пожимает плечами: — Да нет, не очень... Они с Имоен на подхвате, наверное, лет с семи, но лишь недавно Уинтроп стал позволять себе отлучаться к лекарю, оставляя трактир на полное попечение девочек. Оказалось, что “ленивый старый Толстопуз”, как ласково его звала Имоен, и был тем звеном, без которого налаженная работа скромного заведения при монастыре превращалась в кавардак. Потому, наверное, гномке и показалось, что это дело им в новинку. А может — потому, что заказ Мейв записывает прямо на своей руке. Или потому, что ее взгляд то и дело возвращается к столу одинокого гостя. На кухне они начиняют посуду едой, Мейв укутывает горшок с рагу одеялом, чтобы не остывал подольше, как вдруг хлопает входная дверь. Имоен выглядывает из кухни. Обзор ей преграждает Уинтроп, невесть как успевший в мгновение перемахнуть через весь зал. — Пришел в ваше заведение — за стойкой никого! Я голоден после долгой дороги, и такой прием? Можно подумать, что это трактир какой-то занюханный, а не приличная гостиница! Кто у вас управляющий? Мне нужно подать жалобу! — О, не мой ли это дорогой папуля, — Имоен смотрит испытующе, будто выговаривает ему за долгое отсутствие. — Мы, верно, так чисто подмели во дворе, что ты опять приложился головой и все на свете забыл? Уинтроп деланно хмурится, но при виде протянутой Мейв кружки с медовухой все же сменяет гнев на милость. — За счет заведения, — заверяет она со смехом. — Хе-хе, чесать языками вы научились, — он ласково треплет Имоен по рыжим волосам, а когда та, взвизгнув, пытается проделать то же самое с его лысеющей головой, грозит ей пальцем. — И кстати, у меня к тебе разговор, юная леди. Я тут совершенно случайно узнал об одном происшествии и хотел бы послушать твою версию событий… Разговор, очевидно, касается вопросов личного имущества, загадочным образом покинувшего своих владельцев, а вовсе не того, что в отсутствие Уинтропа нерадивые воспитанницы Кэндлкипа роняют уровень обслуживания в трактире на самое дно. Правда, был один случай, когда Имоен облила гостя горячим компотом, которого тот еще и не заказывал, но там дело удалось решить миром, да и случилось это с полгода назад. Имоен приходит к тем же выводам и немедленно протестует: — Опять что-то пропало, а я виновата?! Это все интриги и злые языки! Мейв, скажи! — Ничего такого мы не делали, — подтверждает она охотно, о чем бы ни шла речь. Будучи старше Имоен на два года, Мейв еще помнит, как в Кэндлкипе появилась усталая и некрасивая женщина под руку с крошечной рыжей девчушкой. Не прошло и полугода, как девочка осталась сиротой — Горайон объяснил, что мать Имоен тяжело болела, и спасти ее не смог даже целитель. Тогда же и проявилась «детская непосредственность», позволявшая Имоен до поры избегать наказаний за пропадающие тут и там мелкие вещи: ценные вышитые закладки из книг, броши, кольца, ключи и даже пресс для бумаг со стола Первого чтеца. С возрастом Имоен становилась изворотливее, но единственно безотказный способ не нажить проблем — держать руки подальше от чужого — ей оставался недоступен. На вопросы о том, почему так сложно вытерпеть и не прошмыгнуть в комнаты новых гостей трактира, чтобы обследовать их сумки и прихватить что-нибудь на память, Имоен обыкновенно отшучивалась или признавалась, что просто не видит возможности удержаться: “Ну, это вроде как убрать волосы с лица, если мешают, или почесать коленку, если чешется. Так или иначе, ты ее почешешь...”. — Займись гостями, Мейв, сделай доброе дело, — просит Уинтроп, одновременно пытаясь отцепить от себя Имоен, которая заискивающе раскинула руки во всю ширь, чтобы задобрить его объятиями. — Мы скоро тебя подменим. — Запомни меня такой! Когда мы встретимся снова, прежней я уже не буду! — продолжает дурачиться Имоен, когда Мейв, смеясь, берет нагруженный поднос. За подругу она не боится: если беседовать пришел Уинтроп, это хороший знак. Он, может, прочтет лекцию по-отечески, припомнит пару подобных подвигов из своей юности и поворчит, но не накажет. Дверь захлопывается, и тогда только Мейв понимает, что ошиблась, а заказ гномов остался стынуть в кухне. В тарелках под глиняными крышками очевидно мясные блюда, должно быть, предназначенные для ученых, что устроились в зале с высоким книжным шкафом. Но мужчины учтиво улыбаются и качают головами: этого они не заказывали. Мейв застывает в дверном проеме и глупо пялится на поднос. Еды слишком много для одного человека. Она ищет глазами еще одну группу путешественников, где бы они ни спрятались и как бы ни выглядели; быть может, это карликовые полурослики или чрезвычайно прожорливые феи, но только не он. Ноги не желают нести ее к месту у камина, где расселся этот мужик, подпирая стол своими коленями. Ясное дело, все это глупости и, возможно, грядущая беседа будет не такой унизительной, как представляется. Может, он не станет грубить в этот раз или вообще промолчит. Как бы то ни было, деваться ей некуда. — Добрывечер, — бурчит она, когда поднос приземляется на выщербленную деревянную столешницу. Мужчина равнодушно обозревает еду, затем саму Мейв, особое внимание уделяя руке, исписанной гномьими пожеланиями. Недавние слова Имоен вдруг обретают смысл: Мейв определенно чувствует себя тушкой для разделки. — Могу ли я предложить вам что-нибудь выпить? — Не нужно так высокопарно, девочка, — он слегка наклоняет голову, его лицо по-прежнему невозмутимо, но в позе и тоне голоса сквозит насмешливость. — Если хочешь быть вежливой, попробуй улыбнуться. Мейв такое приходится слышать нередко, и ответ заготовлен давно. Но мужик смотрит скучающе на ее устрашающий оскал. Качает головой: — Да, пожалуй, все-таки не стоит. — Так что вы будете пить? Вино, виски, эль? — она пытается вернуть разговор в толковое русло. Мужик приподнимает бровь, пристально уставившись на Мейв, как будто из его слов она должна была уловить некое очевидное послание, но не уловила. — Я не пью, — наконец отзывается он раздраженно. Даже некоторые монахи иногда позволяют себе чарку вина, думает Мейв, но это не ее дело. — Тогда воды, может быть? Он кивает. — И приборы. Не поверю, что в обители знаний традиционно принят такой варварский обычай, как употребление пищи при помощи рук. Мейв едва не хлопает себя по лбу. — Будет сделано. Вам для одного или..? — она совершает странное движение глазами, чувствуя себя глупее некуда оттого, что приходится угождать нахамившему мужику, но, в конце концов, он же гость Кэндлкипа и постоялец гостиницы Уинтропа, так что свои дурные первые впечатления надлежит засунуть куда подальше. Мужик вопросительно поднимает бровь — скупое движение, будто отрепетированное в приступе самолюбования. — Пытаешься рассмотреть, не прячу ли я под столом пару-тройку голодных сирот? — Это вы сами сказали, — отвечает Мейв предупредительно. — Я просто спрашиваю, сколько приборов вам нужно, и нет нужды так себя вести… Тут ее охватывает возмущение. Он первый начал цепляться, наглость невиданная, задерживает ее попусту, городит какую-то чушь, и ей еще приходится оправдываться! — Я прибыл в Кэндлкип со своим учителем, — на лице мужика написано злое и отчего-то обидное пренебрежение, будто он сдерживается из последних сил, чтобы не нагрубить надоедливой кухонной девке. — Он стар, болен и не может ходить. Нас двое. Твой интерес удовлетворен? Мейв выдыхает медленно, ей хочется напомнить, что особенного интереса к его делам она не проявляла, но длить перепалку незачем, как бы ни раздражало его нежелание давать понятные ответы на предельно простые вопросы. Боги, ей и ответы не слишком нужны — только бы скорее получить возможность скрыться из его поля зрения. Так что она берет поднос и сухо кивает: — Простите. Собрать вам с собой? Когда он наконец уходит, Мейв может выдохнуть. Вечер проходит суматошно, в бегах, но больше его ничто не омрачает.* * *
Она пересекает залы крепости пружинящим шагом, медленно, но уверенно, четко зная, куда идет и зачем. Пальцы побаливают от холода, но скоро будут согреты горячей кровью. В груди приятная тяжесть от предвкушения — она настигает уже готовую к поражению, перепуганную до смерти, из последних сил затаившуюся жертву. И, когда чутье, безотказное, как у хищника, наконец приводит ее к укрытию, от которого отчетливо пахнет безысходностью и ожиданием гибели — Мейв как будто просыпается. Отступает этот туман перед глазами, рассеивается наваждение — и с ужасом, от которого камнем замирает сердце, она понимает, что все уже произошло. Она кого-то убила. Оборвала чью-то невинную жизнь в припадке и теперь даже не помнит, кем был этот человек. Или… люди?.. Залы пусты, словно в самый темный ночной час, но в узорную расстекловку окон пробивается слепящий ледяной свет пасмурного утра. Кровь на руках образует корку, которая лопается с костным хрустом; тянущийся по мраморной белизне полов бурый след ведет туда, где она не ходила. Не помнит, чтобы ходила. Мейв делает шаг, она собирается пройти по следам и узнать, что же произошло. Но ужас парализует. Она идет через силу. Кровавый след становится чаще, шире, гуще, ноги скользят и липнут, металлический запах оседает в носу. В голове только и стучит барабанным боем одна мысль: убила, убила, убила, и неважно, кого. Знакомый до последнего закоулка монастырь, будто ожив, готовит ей ловушку: куда бы она ни повернула, выхода не находит, двери ведут не туда, куда обычно вели, и изученная до скуки анфилада залов превращается в лабиринт. Мейв не может остановиться, отдышаться, ужас делается ее погонщиком. «Я никогда не выберусь», — думает Мейв и просыпается снова, на этот раз по-настоящему, в своей постели, настороженная странным сбивчивым стуком. Она не сразу понимает, что стучит о стену коленями, потому что ее колотит крупная дрожь, даже под теплым одеялом, тяжесть которого кажется сейчас удушающей. — Детка, ты не спишь? — после кошмара вроде бы нежный голос звучит скрипуче и угрожающе, и Мейв не сразу узнает Имоен. — Уже нет, — отвечает она хрипло, и этого подруге достаточно, чтобы в мгновение ока перебраться в ее кровать — самодельное подобие лежбища из деревянных ящиков, лучшее, что им удалось соорудить на кухне трактира. — Опять что-то приснилось? — Имоен залезает под одеяло, едва укрывающее двоих — чтобы тепло не ускользало, нужно лежать, плотно прижавшись друг к другу, но Имоен это не смущает. Вначале Мейв чувствует раздражение, когда тонкая горячая рука ныряет ей под спину, а другая ложится на живот, потому что она вся в противном поту и трясется, но проходит всего несколько минут, и дрожь успокаивается. У Мейв нет никого ближе Имоен, пусть их дружба и похожа порой на отношения коровы и бычьего цепня. — Все хорошо, — шепчет Имоен ей на ухо, быстро, легко целует в висок. — Ты же помнишь, что я у тебя есть? Можешь со мной поделиться, если хочешь. Мейв снова кусает себя за язык, во рту появляется привкус крови, и она торопливо сглатывает, когда видит, что на нее внимательно смотрят глаза Имоен, мерцающие в темноте. Под этим взглядом Мейв окончательно понимает, что не хочет делиться. И жалеет о том, что рассказала когда-то, по-детски поддавшись испугу и тому одиночеству, которое навевали эти сны. После них она казалась себе почти бесноватой, обреченной на изгнание в какой-нибудь сырой пещере — питаться червями, пахнуть выгребной ямой, шарахаться от людей. Нечего Имоен делать в этой мерзости, которую и самой Мейв вспоминать тошно. — Да забудь, — наконец произносит она это гадкое слово и выпутывается из теплых объятий. — Потом расскажу, сейчас слов не соберу. Мне бы проветриться. Одной, хорошо? Имоен хватает ее за руку. — Ты же не собираешься делать никаких глупостей? — А что, похоже? — Мейв ухмыляется в темноту: вроде бы не она — импульсивная половина их союза. — Я скоро. Не жди, спи давай. Она влезает в теплые штаны и куртку, зашнуровывает сапоги и под беспомощное молчание Имоен сбегает из комнаты в темный зал трактира, где в ожидании дня застыли столы и стулья и только тлеют угли в камине. Насилу она отворачивается, придерживает дверной колокольчик от звона и вылетает на воздух. Внутренний двор Кэндлкипа в ночной час тускло освещен окнами неспящих. Обычно среди них и Горайон — выводит какие-то магические формулы или переписывает очередную редкую книгу. Мейв знает, что особенно полюбившиеся ему экземпляры он предпочитает копировать лично, видя в этом не только ответственность за личный выбор чтива, но и некое очарование. Но месяц назад ее опекун убыл в очередное путешествие во внешний мир — и, конечно, тут же все пошло кувырком. Имоен как-то поделилась: иногда ей кажется, что здесь они пленницы. Конечно, Мейв со своей занудной склонностью разбивать в пух и прах любые фантазии качала головой и оспаривала все новые и новые аргументы распалившейся подруги, которую уже порядком утомила скучная жизнь в монастырских стенах. Да, пленников, если верить книгам, содержат в куда худших условиях, не дают гулять где вздумается, не почитают за младших товарищей, не привлекают к участию в общей работе. Но заключенный внутри огромной крепости клочок мира изучен вдоль и поперек и кажется таким скучным, когда за стенами виднеется простор без края, без предела. Люди оттуда приходили и уходили — а они оставались. И иногда Мейв тоже казалось, что так будет всегда. Краем глаза она замечает: что-то движется по дорожке, огибающей монастырь. Она присматривается. Двое мужчин, один из них — тот самый напыщенный здоровяк, другой — худой, как жердь, старик — нездешний, незнакомый. И совершенно определенно он не без трудностей, но передвигается на собственных ногах. Старый, больной учитель, который не может ходить?.. Мейв не выдает себя и никому не рассказывает о том, что видела.* * *
Эта странная весна обрушивается на нее светом и свежестью: иногда Мейв кажется, что она действительно пещерный житель, пьянеющий на воле. Оглушительно стучит кузнечный молот Арканиса, слишком звонко поют птицы, одуряюще пахнут цветущие яблони, и вспыхивающие тут и там разговоры сплетаются в гомон. Территория Кэндлкипа — как небольшой город, но сегодня здесь почти тесно, и у Мейв уже кружится голова от бесконечных кивков: да, здравствуйте, что-то давно вас не видно было, добрый день, привет, все хорошо, работаем, да, да. В крепости готовятся к празднику Зеленотравья. Убирают перезимовавший под снежным покровом мусор, латают поломки, приводят в порядок клумбы и чистят ручьи. Весной все оживает. Оживает и Кэндлкип: в зимнюю стужу гости сюда почти не заглядывают, зато теперь, когда окончательно истаял под неумолимым солнцем даже укрывшийся в низинах снег, в крепости то и дело мелькают новые лица. Трое эльфийских магов, красивые, как с картинки, и разительно высокомерные. Зажиточные фермеры из Берегоста, которых Уинтроп принимает, как родных: на одних яблоках да молочных продуктах от коров Дреппина долго не протянешь. Один из так любимых Имоен рыцарей со всеми необходимыми атрибутами: начищенный доспех, конь и расторопный оруженосец. Угрюмый ученый с кипой бумаг. Похоже, в трактире намечается безумный день. Сгребая гнилую прошлогоднюю листву, она заботится лишь о том, чтобы не задеть, задумавшись, кого-нибудь из монахов. Потом ее требует к себе Арканис: они с Ривором вынесли из кладовых столы к празднику и обнаружили множество сюрпризов от крыс и жучков. До вечера Мейв чинит шатающиеся скамьи, заполняет густой замазкой с капелькой яда ходы древоточцев, а потом долго чистит коровьи кости от грязи и остатков мяса, чтобы Арканис сварил из них костный клей. В крепость она возвращается уже затемно, вся потная и в опилках, и мечтает только о кувшине воды, чтобы смыть с себя грязь и липкость. Путь наверх лежит через читальные залы, и пусть внутренняя обстановка Кэндлкипа давно уже стала обыденностью, от нее не перестает теплеть на сердце. Наверное, все здесь сделано, чтобы усмирять мирские страсти ради познания: в каком бы состоянии духа ни явился гость, библиотека поселит в нем покой. Благодаря магии Кэндлкипу не грозят пожары, и свечей здесь столько, что не сосчитать: они никогда не гаснут, источают густой восковой запах и освещают огромный зал настолько, чтобы читателю не пришлось напрягать глаза. День и ночь звучат голоса певчих, но внутри библиотеки они кажутся бессловесным, ровным гулом и не отвлекают внимание, лишь служат фоном для тихих разговоров. Поэтому подслушивать здесь так сложно. Но его голос она слышит. Не разбирает, о чем идет речь, но, как зачарованная, подбирается ближе, вжимается в книжную полку и растворяется в тихих звуках. — …сложнее, чем я предполагал. На первый взгляд казалось, что перевод не требуется. — В пророчествах многое построено на символизме, — миролюбиво отвечает чтец Парда — Мейв его голос тоже знаком. — Чтобы разгадать тот или иной символ, следует понимать культурный код того времени, когда было создано произведение или написан текст. Это тоже своего рода переводческая деятельность, как вы заметили… — Не надо объяснять очевидные вещи. Я лишь хотел сказать, что, возможно, мне придется уехать и вернуться через год. Не хотелось бы начинать раскопки фолиантов с самого начала… Мейв крадется прочь так беззвучно, как может, хоть собственное дыхание и кажется шипящим, а шаги громовыми. И почему-то долго не может выбросить услышанное из головы. Ее смущает, что он говорил с Пардой, ее наставником, всегда радушным и готовым подбодрить, так, словно отдавал ему приказы. Пожалуй, в этом человеке ее смущает приблизительно все. Обмывшись, она ложится в постель и долго ворочается. Горайон вернется завтра, Имоен слишком занята в трактире, так что келья полностью в ее распоряжении, и не приходится оправдываться за скрипы кровати и шуршащее белье. Мышцы болят от усталости, но напряжение не исчезает, как будто грянула буря, заставив судорожно вспоминать, что она могла забыть под дождем: книги? письменные принадлежности? ржавеющую от любой капли столярную пилу? волшебный чай отца Теодона? Но вокруг тихо, пугающе тихо, не доносится даже размытого, отдаленного звона голосов певчих. Тихо, как во сне. Мейв долго смотрит в полумраке на свои руки — смуглые, исцарапанные сухими ветками, намозоленные черенком метлы. Это не руки убийцы. Крови на них нет.* * *
Пару лет назад — осень уже озолотила кроны деревьев, и те начали понемногу ронять листву — Горайон сам заговорил с ней о том, почему они не покидают Кэндлкип. До тех пор Мейв мало задумывалась о том, что лежит за пределами крепости. Монастырь был для нее не просто домом, где она росла — он был целым миром, ничего другого она не знала и не помнила. Горайон дал кристально простое и настолько же глупое объяснение, как показалось тогда Мейв. За вход в Кэндлкип полагается отдать ценную книгу, какой еще нет в бесконечных залах великой библиотеки. И если просто выйти попутешествовать, то можно не вернуться обратно. Одна мысль об этом — навсегда лишиться этих стен, и укутывающего света свечей, и знакомых до последнего деревца видов округи, что открывались со смотровых башен, и родных уже лиц людей, которые всегда ей рады — заставила ее не искать в правилах Кэндлкипа смысл и логику и согласиться с тем, что уходить нужно раз и навсегда, и только когда придет время. Потом она, впрочем, провела небольшой опрос и с огромным удивлением убедилась, что почти сказочная схема с книгами в качестве пожертвования — чистая правда, если только Горайон не подговорил половину монастыря соврать своей воспитаннице. Сам он время от времени, не чаще раза в год, уезжал по каким-то своим делам. Но при этом каждый раз честно привозил диковинную библиотечную редкость, чем тоже безгранично изумлял Мейв: неужели могли в мире остаться книги, которых еще не стояло на полках Кэндлкипа? Неужели правда, думает она и сейчас, невольно сквозь прищур от слепящего солнца глядя в узкое окошко кельи, существует эта непознаваемая бесконечность, в которой вечно что-то происходит, безостановочно создается новое, изучается неизвестное? Сложно поверить, когда за каждым окном — глухая стена, за годы ставшая знакомой до последнего камешка. Она упорно не смотрит туда, где Имоен сидит на телеге, свесив ноги и скинув обувь, и что-то оживленно втолковывает тому самому мужику, испытующе сложившему руки на груди. Мейв ничуть не старается угадать, наигранна ли его поза, насколько заинтересован он в ее яркой словоохотливой подруге. Ее не волнует, кто начал разговор — думать об этом попросту ни к чему. Она смотрит на ворота, которые вот-вот откроются, чтобы впустить Горайона, — он как раз должен вернуться из очередной поездки с парой традиционно скромных гостинцев и целым ворохом историй. Как всегда, ничуть не говорящих об истинной цели путешествия. Но она давно к этому привыкла. Главное — с возвращением Горайона все должно наконец-то встать на свои места. Он всегда играючи расправлялся с любой тоской, которая может посетить взрослеющую девушку, еще не определившую себе место в этом мире. Умел найти нужные слова. Мейв, как всегда, бежит навстречу, а Горайон — как всегда — обнимает за плечи запыхавшуюся воспитанницу, слегка треплет ежик ее волос и говорит: — Спешил, как мог — знал, что ты ждешь. На Прибрежном пути не переставали дожди, дорогу совсем размыло. Ну, рассказывай. Уинтроп писал, что вы совсем от рук отбились… Она и правда ждала отчаянно, как в детстве, сама не зная почему, но возвращение отца не приносит желанного облегчения. Буря не утихает, и улыбка в ответ у Мейв получается вымученная. Она быстро вспоминает, почему. Не любит об этом думать: как будто лезет не в свое дело, ворошит чужую душу. Горайон никогда не отказывает в беседе даже незнакомцам, а уж тем более — собственной воспитаннице. Он всегда выслушает, поделится мыслями и знаниями, порассуждает вместе с собеседником, не жалея времени и вдумчивости. Он с такой легкостью становится сердечным другом каждому, что за фасадом искреннего благодушия сложно рассмотреть главное. У Мейв ушли годы. Годы, прежде чем она поняла, что практически ничего не знает о своем приемном отце. Она зовет его отцом, но обращается при этом на «вы». Так повелось с ранних ее лет, но только недавно эта привычка стала обрастать смыслом. В Кэндлкипе не принято обсуждать прошлое, каким бы оно ни было, но редкий наставник бывает настолько скрытным: нет-нет, да и узнаешь что-то из манер, присказок, ничего не значащего разговора — мелочь, штрих, делающий портрет объемным и ярким. Горайон же после всех произнесенных слов и рассказанных историй остается монотонно-серым. Как будто в один момент душа человека, ведущего такую же жизнь, как у любого другого, померкла и обесцветилась, и он превратился в тусклое подобие себя самого. Горайон был безупречно сдержанным, хорошо воспитанным, весьма выносливым для своих лет человеком. Мейв, пожалуй, вовсе не могла вспомнить случая, когда слышала бы его одышку или видела выступившую на лбу испарину. Он превосходно владел собой. Но иногда его лицо слегка искажалось — слишком слабо и незаметно, чтобы говорить о физической боли — и чашка падала из его рук или выскальзывала книга. Для Мейв это было как набат посреди тишины, и она часто гадала, о чем мог думать приемный отец в такие моменты. Какие воспоминания заставляли его забыть о реальности? Прямых ответов Горайон мастерски избегал: ни разу, даже настроившись идти напролом, Мейв не удавалось вызнать у него хоть что-нибудь о его жизни до Кэндлкипа. Связь с Арфистами не была секретом, но даже о ней им с Имоен рассказал Пиато, а не сам Горайон. «Дитя, — сказал он тогда, объясняя свое молчание, — пойми, те дни давно прошли, и я даже рад этому». И она оставила попытки: приемный отец имел полное право оберегать свое прошлое, как бы ни хотелось ей его понять. Откровенен он был лишь в одном. Горайон никогда не скрывал, что кровно они никак не связаны. Никаких романтических заблуждений. С первого проблеска сознательности Мейв знала, что родителей у нее нет, ее воспитание лежит всецело на плечах мага из Кэндлкипа, и к своему бремени он относится со всей ответственностью. Ей не хотелось быть бременем. Особенно — понимая с годами, что Горайон не просто страдает от мимолетной грусти — на лбу престарелого мудреца печать муки и, наверное, жуткой вины. Может, там, в прошлой жизни, он подвел или оставил кого-то и не перестает об этом сожалеть. Он не вздыхал о судьбе, не жаловался на тяготы, в высказываниях его не выявлялся мрачный взгляд на мир, присущий отчаявшимся. Но однажды Мейв поняла с ужасающей четкостью, что ее приемный отец глубоко несчастен и избавится от горя, что точит его изо дня в день, каждый день — только по их скончании. Однажды, думает она, это должно случиться; и ей живо представляются его застывшие, потускневшие глаза, и синюшно-белые руки на страницах очередной книги, и неестественная поза, и неживой холод кожи — и она гонит от себя эти мысли, не понимая, откуда они взялись. Она моргает. Чинные приветствия монахов и чтецов наводят скуку, почти как вчера: вереница лиц, смиренных улыбок, рукопожатий. Горайон все же находит момент и кивком отпускает ее.* * *
В крепости, пусть и такой немаленькой, как Кэндлкип, бежать особенно некуда, но вполне законный выход из положения — стены, отделяющие ее дом-клетку от остального мира. Если забраться на крепостную стену, можно представить себя там, снаружи — маленькой точкой, незаметной в предутреннем тумане, окутывающем путь Льва, или плывущим по волнам, отчаянно готовым разбиться о скалы кораблем, или птицей, разрезающей облака крыльями. Мейв не считает себя мечтателем, даже наоборот, но крепостные стены, казалось бы, открытые всем ветрам — это ее побег от собственной рациональности. Обычно здесь она позволяет себе побыть глупой — ложится грудью на сырую выемку в камне, склоняется так низко, как только может, чтобы не упасть, и наслаждается тем, как от широты распростертого вокруг пространства захватывает дух. Здесь и ее маленькое убежище, скромный тренировочный угол, собственная стойка с оружием и мишени, изготовленные ее руками под внимательным присмотром дворфа Арканиса. Это дело отняло у Мейв не один месяц и едва не лишило пары пальцев, но все же она довольна тем, как все обустроила. Она собирается отдать свободный час стрельбе, ветер как раз подходящий. Останавливает одно: она затылком чует чужое присутствие. Обычно здесь никто не ходит, вот почему Мейв обосновалась именно в этом месте. Ни за какие посулы она не призналась бы, что угадала визитера еще до того, как увидела: ждать его появления от каждого шороха и упавшей на пути тени глупо и стыдно, а все глупое она гонит от себя изо всех сил. И пока она лихорадочно думает, стоит ли обернуться и дать понять, что он замечен, или поприветствовать его, или же намекнуть, что здесь не ждут чужаков — он явно чувствует себя хозяином в ее убежище. День погожий, солнечный, и гость неспешно прогуливается мимо ее тренировочного угла, скрещенные на груди руки, непринужденный вид — определенно, этот человек всю свою жизнь только и делал, что бродил по стенам крепостей, вяло гудя что-то себе под нос. Мейв сразу хочется отложить тренировку на потом и убежать, но это трусливо. В конце концов, она ведь имеет право на досуг, одобренный даже покровителем Кэндлкипа. И никакой пришлый ей не указ. Тем более, если он просто идет мимо. И даже если вдруг встал и смотрит. И даже если он берет со стойки меч и с завораживающей ловкостью крутит его в руке, примеряясь. Она насилу заставляет себя не хлопать глазами и не пялиться. А мужик не то кривится в пренебрежении, не то улыбается уголком рта. — Монахи знают, что ты здесь делаешь? Она смотрит угрюмо. — Боюсь, что знают все, от моего отца до Улраунта. Ей кажется, что мужик неуловимо меняется в лице. Едва заметно мрачнеет. Будто понял, что где-то ошибался. — Так ты не сирота. Это ты — приемный ребенок Горайона. Мейв медленно кивает, подспудно чувствуя, что этот человек не потреплет ее по голове с ласковой улыбкой, признав в ней приемную дочь своего доброго знакомого. Он делает еще один широкий взмах мечом — от свиста прямо над ухом она мелко вздрагивает. — Чему можно научиться с этой бутафорией? — Стойке, основным приемам... — Он же ничего не весит, — презрительно замечает он, затем переводит оценивающий взгляд на Мейв. — Бери, посмотрим, сможешь ли ты меня удивить. — Почему это я должна вас удивлять? — вскидывается она. Мужчина улыбается. Белые, самую малость заостренные зубы в аккуратном ряду — они словно светятся на фоне темной кожи, здесь видится что-то отчетливо хищное, но ей по глупости совсем не страшно, и хочется улыбнуться в ответ, чтобы это показать. Но она продолжает держать оборону, остается серьезной, хотя его вкрадчивая речь и вызывает противоречивое желание не то отойти на шаг назад, не то развесить уши. Он говорит так, будто знает ее лучше, чем она сама: — Брось. Ты не книжная девочка, я это вижу. Монахи изо всех сил заваливают тебя скучным бытом, но ты продолжаешь возвращаться сюда и оберегать это место от их посягательств. Я это понимаю. И мне интересно, что ты умеешь. Обескураженная этими странными словами, Мейв забывает, что его визит — тоже посягательство, и пытается все же увильнуть: — Я не очень много внимания уделяю ближнему бою, больше стреляю из лука... — Тогда им и защищайся, — охотно соглашается он и размахивается так резко, что Мейв успевает только отбросить лук в сторону, чтобы удар тренировочным мечом не нанес ему вреда. — Так нечестно, — шипит она угрожающе. — Правда? — он сужает темные глаза, ухмыляясь. — Зачем ты учишься сражаться? Чтобы красиво ходить с луком в руках, позировать для пошлых картин? Или, может, это просто юношеское увлечение, а на самом деле ты собираешься выйти замуж, нарожать детей и похоронить мечту об оружии? — Вот еще, — вырывается у нее слишком резко, чтобы это было обдуманным ответом. Он обходит ее полукругом, смотрит придирчиво, словно по-настоящему готовится нанести удар. Мейв понимает, что Имоен была права. Что-то в его манере двигаться есть такое, от чего по затылку змеятся мурашки; что-то подсказывает оглушительно ясно: он правда может ударить. Он знает, как, он делал это не раз, он убивал живое. Можно подумать, какой-нибудь лорд Пирджерон никогда не проливал крови, отмахивается она от детского предрассудочного страха. Кем бы ни был этот незнакомец, в Кэндлкипе ей точно ничего не угрожает. Это дом. Здесь не место насилию, все знают. Мейв хватает со стойки второй меч. Ее невольно влечет это тревожно-медлительное кружение, она не может удержаться, даже зная, что скорее рассмешит его — и принимает защитную позицию. — Если ты сражаешься, чтобы защитить себя, то должна быть готовой всегда. Он делает замах, отклоняясь, чтобы придать силу будущему удару. Мейв готовится его отразить — но траектория мгновенно меняется, и унизительно слабый клевок приходится совсем не туда, куда она ожидала. — Свинья вы, — бурчит она, извиваясь от желания потереть поясницу. — Я вам не пятилетка, чтобы меня награждать пинками по заднице. Мужик лениво склоняет голову к плечу: — Так докажи это. Легкий взмах, и острие его меча мгновенно оказывается прижатым к ее подбородку. Никаких лишних движений и метаний, и лезвие совсем не дрожит — аккуратно, едва касаясь, прочерчивает линию к мочке уха. От возмущения Мейв не находит слов и только отшатывается. — Не стой столбом, прекрати пучить глаза. И возьми уже свою палку как следует. Теперь же ей хочется, по меньшей мере, намять бока этому высокородному проходимцу, чтобы уж точно знал, где заканчиваются его полномочия. А по большей… Когда он собирается повторить свой оскорбительный маневр, Мейв не выдерживает и превращается в самый несуразный на свете ураган. Она молотит мечом его защиту с зубодробительной скоростью, ни разу, впрочем, не задев тела; он парирует каждый ее отчаянный выпад, даже не напрягаясь, и продолжает ухмыляться. ...увидеть — хотя бы — как расцветает на коже бурый кровоподтек. — Неужели сработало? — притворно удивляется мужик. И наконец пропускает удар, но успевает увернуться. — Я знаю, почему девочки вроде тебя питают такой интерес к искусству боя. А ты знаешь? ...или как кожа лопается под лезвием, и след становится отчетливо красным... Она кратко мотает головой, стараясь не упускать его из виду и продолжая осыпать атаками. — Это в крови у каждого, — продолжает он вкрадчиво, размеренно, ни малейшего признака одышки. — У кого-то больше, у кого-то меньше. Одна девочка постарается заработать на жизнь трудом, другая будет продавать себя, а ты… ты отнимешь и убьешь, если потребуется. Примитивно, но действенно... — Не собираюсь я… никого убивать! — вспыхивает Мейв, не зная, стоит ли ей дальше забавлять его своими навыками ближнего боя. Но прежде, чем он опять отвесит ей тычок пониже спины, она уворачивается и угрожающе направляет свой меч ему в живот. Мужчина поднимает руки в жесте капитуляции: — Уже лучше, — и через секунду делает едва заметный глазу выпад и сбивает ее с ног. Это больно, но в большей степени унизительно. Мейв растягивается на нагретом солнцем, присыпанном соломой камне и сквозь зубы цедит: — Вы ужасный человек. Он ослепительно улыбается, глядя на нее сверху вниз. Наверняка именно так выглядит скромнейшая из улыбок какого-нибудь бааторского дьявола. — Мне это часто говорят. — Значит, так и есть! — злобно заключает она, подтягивает к груди колени и прыжком встает. А он оставляет меч на стойке и, смеясь, спускается по ступеням, удаляется от нее тропой, протоптанной множеством благочестивых ног. Его крупная фигура кажется маленькой на фоне монументальной громады Кэндлкипа, но в ушах продолжает звучать не колокольный звон, не стихи певчих, не завывающий в башнях, звенящий от соли морской ветер — все эти звуки глохнут, тают. Мейв продолжает слышать его смех. Он, наверное, и не смеется уже, но она слышит. Впервые ей приходит в голову, что в овеянном ароматом яблоневого цвета воздухе, над уютным зеленым пейзажем двора этот смех звучит запретно, безумно. Как звериный рык у детской колыбели. Что-то внутри, что-то тонкое и хрупкое, кажется, ломается с ощутимым тихим хрустом — как будто она наступила на сухую ветку или весенний лед. На секунду, пытаясь прислушаться к этому невесомому ощущению, она прекращает дышать. Сами собой расслабляются пальцы, из них падает меч. Он оборачивается на звон металла по камню. Если, конечно, тихое звяканье дешевого сплава можно услышать так издалека. И он все понимает. Должно быть, это тоже ему смешно: она едва его знает и уже провожает глазами, пялится вслед, как будто незнакомец уносит с собой нечто крайне важное. К этому придется привыкнуть, думает она, как привыкают к землетрясениям и штормам: найти укрытие, пережить бурю, собрать, что уцелело, и пытаться жить дальше.* * *
И впрямь, солнечная пора зелени и цветения уже не кажется такой прекрасной, когда по двору крепости, будто в саду у собственного поместья, разгуливает этот человек, ухмыляется ей так, словно вызнал ее самый страшный секрет — и тут же сказывается до обидного равнодушным. Иногда, подловив ее за работой, он дает ей советы — бытовые, простые, настолько очевидные, что просто смешно, как она сама не додумалась. Иногда бывает подозрительно добр и предлагает угоститься съестным — Мейв ничего не берет из его рук, даже если голодна, а желудок липнет к хребту. Или он появляется, откуда ни возьмись, и начинает рассказывать ей что-то из изученных трудов — что-то о богах, мирах, силах. Такие вещи, эфемерные и неприменимые в обычной жизни, она полагала не более чем усложненной версией сказок. Куда ближе и понятнее ей прикладные науки. И все же невыносимо скучное на бумаге становится до дрожи увлекательным в его исполнении — настолько, что забываются все прочие дела, и это Мейв страшно злит. По крайней мере, она не задерживается возле него подолгу, всегда сбегает при первой же возможности — благо, работа в крепости не заканчивается. Ей не по себе от мысли, что кто-то из монахов может застать ее за разговором с этим мужчиной, хотя до сих пор им с Имоен не воспрещалось болтать с приезжими. Никто не стал бы отнимать у девочек единственное средство сообщения с внешним миром. Кэндлкип — не тюрьма. А разговор — не преступление. И она просто закончила с чисткой фонтана и несла сачок и щетку обратно в сарай для хозяйственного инвентаря, оставляя за собой мокрый след, когда мужик нагнал ее и спросил, давно ли она видела Тетторила. Нет. Не так. Который раз уже она ловит себя на мысленной лжи. Ей это не нравится настолько, что страшно даже вдумываться, почему так происходит. Может, это как-то связано со снами, или просто — со взрослением… но честность всегда лучше. Хотя бы с самой собой. Вначале были рыбы в бадьях. Красные и золотые. Их принесли, чтобы выпустить в чистые бассейны с прозрачной водой. Им тесно, и одна особенно верткая рыбка оказывается на земле. Мейв находит ее по звуку: слышит, как она шлепает хвостом и извивается, пытаясь отыскать свой берег. Это зрелище приковывает ее. Мейв знает, что на суше рыба умрет так же, как погибнет человек, оказавшись под водой. И не может отвести глаз. В этом нет ничего красивого и даже ничего философского — просто рыба, отчаянно машущая хвостом. Она подпрыгивает на боку, шлепается оземь, снова беспорядочно вертится и мечется и все никак не уймется — упорство, свойственное тому, кто не наделен разумом, только слепым инстинктом выживания. Брызги окропляют посыпанную песком дорожку, алая чешуя тускнеет под пылью и грязью. В тот момент, когда Мейв делает осторожный шаг к бадье, чтобы достать еще одну рыбу, слышится смешок — и тогда она опять встречается с ним глазами. Он молчит. Его губы слабо кривит усмешка — холодная, закрытая, похожая на способ примириться с тем, чего он никак не ожидал. Как будто незнакомая девчонка из монастыря приятно его удивила. Она тоже не думала, что ее странности не встретят осуждения. Мейв не без труда ловит все норовящую выскользнуть из рук рыбу, бросает бедолагу обратно в бадью, торопливо сгребает в охапку весь свой инвентарь и направляется к сараю. И тогда только он догоняет ее и спрашивает о Тетториле, которого она, увы, не видела с утренней трапезы. Некоторое время они идут рядом, перебрасываясь глупостями вроде: — Рыбная ловля тебе больше по душе, чем чистка труб? Не такая грязная работа. — Я чистила бассейн, — рычит Мейв. — Не трубы. — Да, — он прямо-таки зрительно замеряет ее, прищурившись, — боюсь, что пору работы трубочистом ты уже упустила. Это точно, в росте она догнала некоторых парней. Мейв понимает, что он пытается надавить на юношескую озабоченность внешностью, так что просто закатывает глаза и фыркает: ее этим не пронять. Так они и попадаются на глаза Горайону. Мейв хочется сквозь землю провалиться от одной только мысли о том, как она выглядела со стороны, вышагивая рядом с этим мужчиной и пялясь на него каждый раз, когда он отворачивался. По лицу приемного отца не догадаешься, о чем он в действительности подумал: его невозмутимый вид, изучающий взгляд и вечная складка между бровей не говорят ровным счетом ничего. Может, ему и вовсе нет дела до того, с кем делит тропу его воспитанница теплым и светлым весенним днем. — Приветствую, Горайон, — мужчина слегка склоняет голову — обычный жест, обычные слова вежливости, но напряжение Мейв ощущает, даже не вставая между ними. — Если не возражаете, я бы обсудил с вами один вопрос касательно моей работы… — Хорошо, — как всегда краток Горайон, его фигура неподвижна, только слегка изгибается с кивком серая борода. — Я как раз располагаю временем. Дитя, оставь нас, пожалуйста. Она не противится, но ноги заплетаются от острого разочарования, и лучше не думать, в чем истинная причина: в том, что приемный отец без раздумий отослал ее прочь, или же в том, что едва знакомый мужик даже не взглянул в ее сторону, уходя.