Два года спустя.
Злостная непогода скоро смывает весь лоск “дипломатической миссии”. Нанятый герцогом извозчик с горем пополам доставляет их в Берегост, чтобы затем учинить плач по своей разбитой повозке, простуженным лошадям и упущенной выгоде свадебных поездок по чистым улицам Врат Балдура. Только и остается, что обходить постоялые дворы Берегоста в поисках откормленных коней, здоровых и готовых совершить марш-бросок. Львиный Путь — дорогу, ведущую прямиком к воротам Кэндлкипа — размыло в непроходимую топь, тропинку к кругу камней и подавно. Дождь мельчает до мороси, но не перестает, и даже Джахейра не в силах погрозить ему пальцем. В ясный день дорога показалась бы приятной прогулкой; им же приходится продираться через сырость и слякоть, кажется, бесконечно — и ранний час, и сумерки одинаково серы, а монотонный ритм поездки прерывается только недовольством лошадей. Ближе к краю земли, где гнездится Кэндлкип, ветер становится злее, бросает в лицо и за шиворот мокрую взвесь мелкого дождя, но и разгоняет туман, прячущий очертания серой громады крепости. Близость укрытия заставляет ускорить шаг, и вот они уже возле ворот. Никакого торжества, никакого восторга от возвращения домой — одна усталость. Наверное, этот момент заслуживал большего. Зато все именно так, как представлялось со слов Горайона: в обмен на право ходить по Кэндлкипу приходится отдать редкую книгу, и какое-то время придирчивые мудрецы оценивают, годится ли такое подношение. Усталые лошади наперебой фыркают, пока не появляется Дреппин, чтобы увести их в конюшню. Издалека он даже не узнает Мейв и Имоен под капюшонами промокших плащей — и кажется, что в запасе еще уйма времени это исправить. Устроившись под козырьком, мало спасающим от дождя, Имоен ерзает в нетерпении, Кхалид утешительно улыбается насупленной Джахейре уголком рта, Киван с тоской перебирает снаряжение, ведь оружие в Кэндлкипе под запретом. Мейв ему подмигивает, догадываясь, что беззащитным эльф не остался: здесь верят в порядок и не станут обыскивать слишком рьяно, не полезут в рукава или сапоги. Затем бросает взгляд на чересчур спокойного Ксана и нигде не видит Лунного Клинка, зато на потемневшем от влаги воротнике его мантии поблескивает, источая слабый сапфировый свет, брошь в форме меча. Всех прибывающих в Кэндлкип встречает просвещенный монах, чтобы изложить правила и обычаи великой библиотеки, направить и подсказать. Первый Чтец Тетторил обыкновенно не выступает в этой роли, но никто другой не носит таких красных одежд, к тому же подпоясанных широкой кожаной лентой с узнаваемым символом Мистры. Все еще моросит дождь, и Тетторил не скидывает капюшона, но учтиво склоняет голову, приветствуя гостей. И среди этих гостей те, кого он знал детьми; слабая прозрачная улыбка скупо отмечает этот факт, прежде чем Тетторил тактично коснется смерти Горайона — и позволит, наконец, перейти к делу. — Нас беспокоит встреча, которую проводят в Кэндлкипе представители Железного Трона, — осторожно говорит Мейв, пока Тетторил, как предписывают правила вежливости, ведет их компанию к воротам внутреннего кольца. — Что ж, вы можете спросить у них сами, — легко услышать досаду в том, как он роняет слова. — Разумеется, если Улраунт позволит. Они прибыли еще вчера — как его особые гости. Разочарование едва не слетает с языка. Солидная часть плана держалась на том, чтобы добраться раньше и успеть подготовить почву — а теперь возможности отваливаются, как засохшая глина с сапогов. — Я все понимаю, но… с чего бы Улраунту с ними связываться? Тетторил останавливается и медленно оборачивается — в этом движении сказывается тягость прожитых лет. — Если бы я знал ответы на все вопросы, Мейв, то моя жизнь была бы куда проще. Я хочу одного: чтобы в Кэндлкипе, как и прежде, царили мир и покой. Но нужно еще доказать, что эти люди прибыли с дурными намерениями. До сей поры они вели себя безупречно, но, уверен, вам известно, какой зловещий шлейф за ними тянется. Их изгнали из Кормира за торговлю рабами, а теперь это странное решение о союзе с амнийской ветвью Рыцарей Щита… — Рыцари Щита из Амна? — оживляется Джахейра. — Это с ними Железный Трон ведет переговоры? — Именно так, и вы не хуже меня знаете, какие у Врат Балдура сейчас отношения с Амном. Но интригам в Кэндлкипе место исключительно в виде книг: политика хороша, только когда уже стала историей. Загляните к Уинтропу. Осмотритесь. Поговорите с людьми. Если выясните что-то, найдите меня. Я постараюсь помочь. Пожелав им успехов, Тетторил уходит — пылающая алым фигура среди серого и сырого пейзажа. Ксан дожидается, когда звук шлепающих по мокрой земле шагов станет совсем неслышным. Знакомый вздох предвещает долгую тираду — не успел он открыть рот, а у Мейв уже ломит виски. — Итак, нас опередили. Уже можно считать задачу выполненной, или все же попробуем выставить себя еще большими болванами? Устроим слежку, пыхтя и поскальзываясь, или, может, вынесем дверь в их покои — да так, чтобы треск разнесся над морем? — Уныние в нашем д-д-деле не п-п-помогает, Ксан… — Уныние не помогает вообще нигде, — соглашается Джахейра, судя по ухмылке, забавляясь. — Я знаю, что поможет. Поесть и обсохнуть, — говорит Мейв. На слове “поесть” Ксан закатывает глаза, будто напоминая, какими отвратительными находит ее приземленные потребности. Но в спор не ввязывается: ему тоже нужно топливо, чтобы ворчать. Имоен, метнув в Ксана сердитый взгляд, обнимает Мейв за плечи, и та охотно склоняет к ней голову. Правда, надолго этой идиллии не хватает: капля с мокрых волос заползает Имоен под капюшон, и та принимается ерзать в попытках сразить щекотку. А потом хватает Мейв за руку и тащит за собой по размытой дождем дорожке. — С ума сойти, мы дома! — Имоен озирается с таким жадным интересом, точно вокруг развернулся дивной красоты парк или дворцовый сад. — Гляди, горелый сарай никуда не делся, и разбитое окошко у Халла все еще мешковиной завешено. Я здесь… чувствую время. Ну, понимаешь? Кажется, как будто несколько лет прошло. — Просто ты изменилась, потому и кажется, — веско говорит Джахейра. — Люди меняются быстрее мест. Хотя не удивлюсь, если тут столетиями все стоит нетронутое. — Ну не-ет! Мы с Мейв тут трудились, не покладая рук. Думаешь, крепость — от слова “крепкий”? Вот как бы не так. Чудо, что стены без нас не развалились… Смеясь, теперь уже Мейв подталкивает Имоен к трактиру — та и сама торопится скорее навестить дядюшку Уинтропа, только пятки сверкают по усеявшим тропинку лужам, где отражается и рябит серое небо пасмурного полудня. Увидев их на пороге, Уинтроп застывает с таким беззащитным изумлением, что Мейв становится даже неловко. Она вдруг думает: трактирщик уже успел свыкнуться с пропажей, а письмо, которое Имоен в спешке отправляла из Врат Балдура, наверняка задержалось в дороге. Их явление для него подобно снегопаду среди лета — или, может, внезапному перцу вместо корицы в выпечке. Уинтроп пытается привычным жестом набросить на плечо тряпку, но та вяло сползает. С радостным кличем перемахнув через барную стойку, Имоен виснет на его шее, и тогда он наконец оттаивает, ловит ее в охапку, беззастенчиво щиплет за щеки. — Ну интриганка, даже не предупредила! — Пыталась! Мы домчали быстрее любой почты. — Это потому что тебя ветром уносит, вон какая тощая! Пахнущие жареным луком и уксусом объятия настигают и Мейв, и она с радостью шагает навстречу, но торопится высвободиться, когда с одежды начинает капать на дощатый пол. Джахейру и Кхалида Уинтроп приветствует, как старых знакомых, но сдержанно, словно в их истории падений было больше, чем взлетов. Последними оказываются представлены ему Ксан и Киван, и, считая секунды в смущенном добродушном молчании, Мейв надеется, что не услышит шуток о том, какие эльфы редкостные чистоплюи. Одним богам ведомо, почему Уинтропу эта тема не дает покоя, но если в Кэндлкипе объявлялись эльфы, он еще долго травил анекдоты об их особых нравах. Каким-то образом умудряясь одновременно кружить по залу и суетиться вокруг Уинтропа, Имоен выуживает из сумки и вручает ему подарки, которые уж точно готовила заранее: пузатую сувенирную бутылку кормирского вина — настоящий шедевр стеклодува и наверняка винодела тоже, пояс из какой-то особой шерсти “от сквозняков” и заколдованную кружку, которая держит эль холодным, а чай горячим. Мейв даже не представляет, когда она это все успела. — Засматривалась еще на одну книгу, но такого добра тут и без меня хватает. А ну брось, — вскидывается Имоен, когда Уинтроп хватается за посуду, — давай я сама все сделаю! Как же я скучала! Зал трактира, похожий на уютную, хоть и потрепанную временем гостиную, становится тесным: кто-то ищет в сумках сухую одежду, кто-то спешит наверх переодеваться, а кто-то уже принимает из рук Уинтропа миску с горячим рагу. Пока в камине пламя с жадным треском пожирает поленья, пока рядом сушатся плащи и сапоги, а Имоен взахлеб вещает Уинтропу о своих приключениях, то и дело привлекая друзей свидетелями (“ну скажи, все так и было!”), Мейв утопает в кресле и наконец-то дает отдых ногам. Ноги, однако, желают дергаться, будто пританцовывают, и Ксан, устав глядеть на этот тик, вздыхает с особо тяжкой мукой. — Не нравится — не смотри, — она улыбается, чтобы звучало дружелюбнее. Может, тогда он уймется? Но Ксан только качает головой, прислоняясь к стене. И опять вздыхает. Сколько же еще ему так тосковать?..***
Снижается тон голосов, перестают звенеть ложки, утихает суета, и разговор сам собой переходит в деловое русло. Уинтроп походя задвигает засов — “свои все здесь, а чужих не надо”... и Мейв невольно, по привычке, приглядывается к нему — хотя уже много раз имела возможность убедиться, что глаза трактирщика на шарики ртути ничуть не похожи. Еще в пути, когда выдавалась возможность пораскинуть мыслями, она ловила себя на том, что думая о знакомом до последнего закоулка Кэндлкипе, представляет себе не родной дом, а площадку заговора. Гадает, могло ли ненастье так же затруднить дорогу Анчеву и его оппонентам, взвешивает доказательства, которые могут оказаться у них при себе, мысленно перечитывает кипу украденных писем и обдумывает, кого из монахов стоит опросить, а кто не скажет ничего дельного. Таверна Уинтропа стояла в этих планах особняком. Детьми они с Имоен видели ее средоточием подпольной жизни города или даже небольшого королевства, где тайно решаются все дела и крутятся самые острые слухи. Правда, вот тут этим фантазиям суждено разбиться. Уинтроп не сообщает ничего нового, разве что повторяет уже известное: всем велено относиться к гостям с величайшим тактом и помалкивать об их делах. Потом, подумав и поцокав языком, он добавляет: — Еще вот на той неделе нагрянули какие-то странные деятели. Я еще подумал, что за делегация? А теперь понимаю: это их охрана. Заранее прибыли, чтобы, значит, все ходы и выходы держать. — Разумно, — Джахейра с раздражением постукивает пальцами по чашке. — Здесь они нас обставили. Ксан, выходит, не так уж и ошибся насчет болванов. Тень Ксана загораживает пламя очага, и он тянет лениво, будто тепло натопленного зала его разморило: — Только ты можешь признать чужую правоту так, чтобы это звучало как оскорбление. Мейв придвигается ближе вместе с креслом, осторожничая, чтобы не отдавить Ксану ногу, и интересуется тем, что кажется ей самой белым пятном: — А кто вообще такие эти Рыцари Щита? Джахейра с грубоватым стуком ставит чашку на стол и хмурится: похоже, и для нее эта головоломка пока не сложилась в цельную картину. — Пусть название тебя не смущает — это тайное общество по торговле ценными сведениями. С довольно неоднозначной репутацией… — Должен ли я напомнить, как ценна бывает информация? — подает голос Ксан. — Особенно та, которой делятся лишь с избранными. — Ну, по крайней мере, это не какие-нибудь чокнутые фанатики, как можно было подумать, — с нарочитым облегчением улыбается Имоен. Джахейра смотрит на нее задумчиво и наконец возражает: — Как раз нет: с такими разговор короткий, а вот цивилизованное, умное зло, пустившее корни, обезвредить куда сложнее. Мы можем, конечно, слоняться вокруг в надежде, что тайны сами свалятся нам в руки, как спелый плод с яблони. Но, скорее всего, неуважаемые господа просто закончат свои дела и разъедутся, довольные собой. — Если Анчеву понадобилась секретность Кэндлкипа, а вторая сторона представляет страну на грани войны… значит, происходит что-то важное, — заключает Мейв. Джахейра ей кивает, Ксан же с самым гнусным видом закатывает глаза, будто прозвучала величайшая глупость. — Какая свежая мысль, — фыркает он. — Солнце встает каждый день. Это важно? Несомненно. Но требует ли нашего вмешательства? Точно нет. Мейв, стиснув зубы, отвечает ему усмешкой особого рода — ругательной. Выдерживает момент, чтобы он заметил. Джахейре убедительные слова даются куда лучше: — Да, это важно, представь себе. О чем бы они ни договаривались, ничего хорошего нам это не сулит. Разгул бандитов, мертвые дороги, новые кризисы и заговоры — может, даже война. А мы этого не хотим. Мы ведь поэтому все здесь, а, избранник Лунного клинка? Ксан плотнее запахивает верхнюю мантию, словно заранее обороняясь, и брошь мерцает на воротнике. Его бремя на всю жизнь и клетка после смерти. Становится чуточку его жалко. Но не настолько, чтобы рассыпаться в извинениях. — Ты думаешь, они правда хотят войны, Джахейра? — тихо спрашивает Имоен. Та пожимает плечами: — Нет причин считать иначе. Всякое волнение кому-то выгодно — простые люди войн не разжигают. Такие, как Железный Трон, в них вкладываются, как в очередное прибыльное дело. Мейв чувствует, что в своем рвении не упустить ни слова почти сползла с подушки кресла — и придвигается еще ближе, почти касаясь стола коленями. — Значит… ты думаешь, они хотят заручиться помощью амнийцев? — Мы лишили их источников железа, и изначальный план дал течь, но да — я боюсь, что этот союз с Рыцарями Щита призван восполнить потери, — без обиняков признает Джахейра. — А руки нагреют и те, и другие. Кхалид задумчиво качает головой и рисует пальцем на столе линию, напоминающую не то очертания материка, не то извилистую дорогу, по которой пойдет караван, груженный амнийским железом. — И все же… Наша зада-да-дача — просто п-п-проследить за ними. Не вмешиваться. Г-герцог Элтан… — Мы не будем просто стоять и смотреть, как Анчев позволяет своим цепным псам раздирать эти земли на части, — возражает до сих пор молчаливый Киван. В его голосе звенит опасная ярость, совсем как тогда, в Острозубом лесу, когда от мести его отделял один выстрел. Он не успел тогда — но полон решимости успеть сейчас. Джахейра трет переносицу и смотрит на него устало — как будто не принимает всерьез. Зато Уинтроп перестает греметь посудой и прислушивается, да и Имоен делается настороженной. — Я понимаю твое нетерпение, — ответ Джахейры похож на дежурный, — но действовать опрометчиво мы не можем. Во взгляде Кивана легко прочитать, о чем он думает: Джахейре легко говорить. Ее муж жив, здоров и рядом. Они мокнут под дождем, голодают, до мозолей стирают ноги, получают раны и рискуют жизнями — но вместе. Сказать по правде, Мейв охотно поддержала бы Кивана. Подслушивать по углам и прилежно отчитываться герцогу, оставляя решение за ним — немногим лучше, чем просто сидеть сложа руки. Но другая крайность грозит потерей друга: Киван готов выпрыгнуть смертником навстречу чему угодно. Собственная гибель его мало тревожит, если он заберет с собой тех, кто замучил его жену. Может, герцог ожидал как раз этого? Что кто-то из них, добровольно выбравших эту охоту, не выдержит и решит проблему радикальным способом? Его руки останутся чисты, угроза будет устранена. Возможно, погибнут и самозваные мстители — но это уже издержки ремесла. Приключенцы вообще долго не живут. Она смотрит на Кивана, застывшего за спинами друзей, похожего на тень — и вместо того, чтобы опустить глаза, выпрямляется. — Нет, Киван прав. Поздновато отступать, когда мы уже пролезли через их лагеря и рудники, не находите? — Как червячки сквозь яблоко, — невесело хмыкает Имоен. — Мы им вообще-то все дело загубили. Выпустили рабов, затопили шахту. Ничего так повеселились, да? И что теперь, извиняться и убегать? Джахейра не слишком удивлена их маленькому бунту. Больше того: приглядевшись, Мейв понимает, что она… довольна. Прячет гордую улыбку за деловой серьезностью и отбрасывает тревогу. Они усвоили урок. Этому она их и учила с тех пор, как взяла под свою опеку: не быть жертвами, не бояться, не отступать. — Я сказала, что нам нельзя глупить очертя голову. Хотите противостояния? Это можно устроить. Кхалид сидит прямо, не касаясь спинки дивана. Обманчиво расслабленная рядом с ним, как спрятавшая когти дикая кошка, Джахейра кратко касается локтя супруга, прежде чем притвориться, что размышляет на ходу: — У нас не так-то много пространства для маневра… но мы можем поступить грубо. Взять какого-нибудь монаха в понятые, вломиться в спальню Риелтара и устроить обыск. Возможно, — но лишь возможно — нам повезет. Если он окажется самым безнадежным идиотом, что когда-либо ходил по земле Фаэруна, то среди его пожитков мы найдем доказательства причастности Железного Трона к кризису. Тогда вторжением можно будет пренебречь — его вина перевесит нашу. Под неразборчивое бормотание Ксана Имоен разочарованно плюхается на диван между Кхалидом и Джахейрой. — По-моему, шансы так себе. — Я тоже так думаю. Остается только одно. Мы раскроем себя как Арфисты. — Д-джахейра!.. — ужасается Кхалид. — Разве это не само-мо-мовольное… — Не трать силы, мой друг, — эхом вторит ему Ксан, — они никогда не слушают голос разума. Джахейра разве что руки не потирает — она, кажется, готова рваться в бой. Мейв невольно ухмыляется, понимая ее в этом азарте: он разгоняет кровь куда лучше пламени в камине и самого горячего чая с пряностями. Наконец-то здесь становится по-настоящему тепло — потому что самое интересное впереди. Сыграны еще не все карты. — Это закономерный шаг. На полном ходу лавину не остановишь, но сейчас ситуация только набирает обороты. У нас не будет лучшего момента — и другой возможности решить дело бескровно, — особо выделяет Джахейра. — Они знают, что кто-то ведет с Железным Троном войну. Вторжение в шахты Нашкеля можно было приписать безымянным мстителям, но лагерь в Острозубом лесу и база в Клоаквуде — уже закономерность. Они уже подозревают, что за этим стоят Арфисты. Больше того, — ее глаза вдруг хищно сверкают, — они этого боятся. Что знает один Арфист — знают все. Если нас убьют, придут другие. Ксан качает головой с таким разочарованием, что даже камню сделалось бы стыдно. Простая фигура речи для него — почти пророчество, а «если» — крайне шаткое слово. Может, он думает, что Джахейра всерьез допускает их гибель. Или наконец понял, что в этой кучке самоубийц оказался единственным, кто не лишился рассудка. — Здесь никто никого не убьет, — говорит Мейв монотонно, как прописную истину, обращаясь в первую очередь к Ксану. — Это Кэндлкип, священное место. Нам тут ничего не угрожает. Он отвечает почти шепотом: — Искренне завидую твоей наивности, — и, надо признать, на пониженных тонах его слушать куда приятнее. — Интриги — не моя стезя, — хмурясь, шипит сквозь зубы Киван, — решайте сами. — Нечего тут решать. Мы ждали возможности припереть их к стенке, и вот она. И если получится без насилия… — Мейв оглядывает друзей: уж они-то должны понимать, насколько это важно. — То мы их переиграем. Во всем. Скольких погубило порченое железо? Разоренные крестьяне, все сбережения отдавшие за инструмент, который рассыпался в пыль. Мертвые, облюбованные мухами тела у дорог, в руках — обломанные рукояти. Остовы разбитых телег, поросшие травой. Человеческие головы на кольях у палатки Тазока. Если бы не Железный Трон, Имоен не пришлось бы увидеть так много смертей. Не становилось бы таким страшным лицо Кивана, когда он погружался в неохватные бездны своей вины. Его жена не пережила пыток, в отличие от него, и вряд ли это дает ему спокойно спать и дышать. И Ксан в довесок к природной тревожности не приобрел бы привычку шарахаться от всего на свете, как от чумы. — Позвольте, я объясню, что именно вы собираетесь сделать, — говорит он торопливее, чем обычно, даже немного сбивчиво. — Открыть свои лица нашим врагам, признать, что виновны в их неприятностях… и надеяться, что в них взыграет совесть? — Не совесть, а страх за свои кошельки и задницы, — припечатывает Джахейра. — Если об их планах станет известно, не видать им благополучия: им даже милостыню никто не подаст. А это участь хуже любого наказания для таких, как они. Кстати говоря, Ксан, мы сможем определить, насколько наглую ложь Анчев будет нам скармливать? — Разумеется, сейчас набросаю тебе рецепт сыворотки правды… Мейв позволяет себе выдохнуть и поднимает глаза от стола. Отдаляется шум их маленького совета, все больше похожего на спор. Вид знакомых с детства, до последней щербинки и нитки изученных вещей вдруг ее отрезвляет, как и встревоженное красное лицо Уинтропа, и в мягком кресле становится неуютно. Она, в конце концов, дома — а в голове только и крутятся ключи к чужим хитрым планам, и усталые ноги ноют сильнее, чем радуется встречам сердце, как будто окончательно закостеневшее…***
…но нет. Когда за ними закрываются массивные двери центральной крепости, она готова забрать неозвученную мысль обратно. Прочувствовать возвращение домой ее заставляют не почти родные лица и голоса, не звучащие из года в год песнопения, не библиотечная умиротворяющая тишина и шелестящее эхо, а напитавший воздух зала до самого потолка запах свечного воска. Очень банально, по-книжному. С чем еще связать Кэндлкип? Конечно, со свечами. Их здесь много — целые облака из огоньков, что рассеивают свой свет под высокими сводами и находят отражение в округленных глазах вороватого сорванца, маленькой девочки, взятой на воспитание Горайоном. Та девочка несмело дергает ее за рукав, не находя ни слов, ни иных способов привлечь внимание. Ей хочется, чтобы о ней вспомнили — и Мейв даже оглядывается мимоходом, но, конечно, никого не находит. И Горайона теперь тоже нет. Как будто и не было никогда. Хочется думать, что он просто исчез, растворился в лунном свете или ушел по облачной дорожке, но правду Мейв знает слишком хорошо. Его мертвое тело упокоилось там же, где он был убит. Они с Имоен раздобыли два плоских камня и ковыряли землю, пока не выкопали ему неглубокую могилу — все, на что хватило сил. Теперь, когда вокруг смыкаются стены дома, обнимают и греют, это кажется немыслимым, но так и есть: кто-то другой будет собирать удивительные истории, скрипеть пером по бумаге и парой емких слов разгонять любые беды — но не Горайон. — Не забывай, — слегка посмеиваясь, хлопает ее по плечу Джахейра, — мы тут по делу. — Уже и носом похлюпать нельзя. — Только в разумных дозах. Не теряй бдительности, помни: здесь есть еще их люди, — добавляет она тише, но Мейв почти не слышит. Как не слышит приглушенных разговоров друзей. Запах, окутавший все плотным пологом и слишком навязчивый, чтобы называться ароматом, она незаметно для остальных вдыхает полной грудью, словно только теперь, после долгих поднебесных прогулок, может дышать по-настоящему. Мейв не слишком ценила тишину Кэндлкипа, пока не оказалась вне его стен, против целого мира — как тосковать по морю, когда живешь на его берегу? Их побег многое переменил. Светлая, мирная жизнь, чудесная скучная жизнь стала похороненной в прошлом иллюзией. Далекой, но оттого особенно ценной. Возвращаться сейчас, после всего — как помахивать ароматной курочкой перед лицом у голодного нищего. Впрочем, некоторые нищие успевают вцепиться зубами в лакомство, которым их дразнят. Мейв наконец честна с собой настолько, чтобы задать вопрос: довольна ли она жизнью, которую ведет? Легко ли будет вернуться туда, где нет этих стен, этих свечей, этих книг? Шагать в неизвестность страшно вначале, когда еще жива память о мирных временах. Но и она скоро меркнет — еще скорее, если нет возможности давать себе поблажки. Приходится изворачиваться поневоле, взвешивая между малым риском и смертельным, и бездействие отходит как раз в разряд смертельного: в движущуюся цель, по крайней мере, сложнее попасть. Ко всему можно привыкнуть. Даже полюбить — в том, чтобы узнать свои пределы, рассчитывать на себя, не бояться что-то менять, есть свобода и сила. И ей это нравится. Она так и хотела. Но дом остается домом — и его белые залы, где гуляет эхо и холодный дневной свет смешивается с теплым свечным, и бесконечные ряды книг с потрепанными корешками, и наконец-то — ни единого злого лица. Пока. Она остается в компании Кивана и Имоен: Джахейра, наказав глядеть в оба и прихватив с собой Ксана и Кхалида, удаляется на поиски Первого Чтеца, чтобы уже как Арфист попросить его организовать встречу с гостями из Железного Трона. Здесь чтут неприкосновенность гостей и не вмешиваются в их дела. Но и статус Арфиста имеет вес. Скоро все решится. Каждый, кто видит ее, удивляется по-своему. Теодон и Джессуп пытаются перещеголять друг друга в рассказывании неловких историй, как старые сплетники, а вовсе не почтенные чтецы — однако о Железном Троне им сказать нечего. С осторожностью делится своими соображениями старший чтец Парда: да, необычные гости пожаловали, пусть и исключительно вежливы — той вежливостью, что напоминает скрежет ножа по стеклу. Книги и знания их не интересуют. Они собираются в закрытой переговорной каждый день в одно и то же время, и Наблюдателям наказано не подпускать никого к дверям, чтобы ни звука не просочилось наружу — остается лишь догадываться, о чем они там толкуют, но с такой таинственностью — явно ни о чем хорошем. — Ох, ты же, наверное, хочешь заглянуть в комнату Горайона, — вдруг спохватившись, Парда принимается рыться в бездонных карманах рясы — очень удобный атрибут — и извлекает небольшой изящный ключ в пятнах патины. — Ее закрыли, когда… все случилось, я сам проследил. Бери все, что сочтешь нужным, у него не было других наследников… Учитель Каран прячет боль родителя, чьи дети выросли слишком быстро. Он провожает глазами Имоен, которая увидела Бендалиса и теперь мчится с ним поболтать. — Столько знакомых лиц, — вздыхает он, — я уже сомневаюсь, что всех узнаю. Вас с малышкой Имоен точно не забудешь. А вот неделю назад вернулся этот юноша, Коверас… Один звук этого имени выбивает почву из-под ног. Мейв как будто заглядывает в колодец — и ужасается тому, насколько он глубок. Приходится переспросить: — Подождите, точно? Он здесь? — Да, дитя, — отвечает Каран степенно, — Коверас изучал пророчества Алаундо два года тому, но, похоже, не забыл их и теперь. Я видел его прямо там, где ты сейчас стоишь. Он держал в руках книгу, но даже не открывал ее — просто читал по памяти, стих за стихом… Воображение работает безотказно — Мейв почти видит. Это как слегка поблекший сон. А может, игра, прерванная так давно, что уже и не вспомнишь, где зарыт клад и был ли он на самом деле — или только фантазия о нем, глупые обрывки осмысленного. Стекла, пуговицы, камни и ракушки. Россыпь их будто тасует невидимая рука, и наконец каждый встает на свое место. Коверас. Саревок. Мейв хочется то ли кричать, то ли смеяться. Такая глупая загадка, такой очевидный ответ — и все это время был при ней. Сколько раз она перечитывала письма Риелтара, вглядывалась в смутно щекочущие подкорку слова. Даже наизусть запомнила: “Саревок прибыл из нашего штаба в Ордулине… Я планирую поручить Саревоку командование наемниками…” Стоило только переставить проклятые буквы. Хорошо, думает она, что наткнулась на Карана, хорошо, что он оказался разговорчив, хорошо, что предупредил. Есть возможность приготовиться. Не лишиться рассудка с размаху. Наверное, это бы и произошло, и не уберегли бы все пройденные лиги, передуманные мысли, пережитые удары. Никакой опыт не очерствил ее достаточно, чтобы перенести такую встречу спокойно. Мейв задается вопросом: «И все-таки, почему сейчас?» — но не может пока шагнуть дальше, не хочет смотреть в эту сторону. Наверное, вот с этого момента все идет не так.***
Ключ от комнаты оттягивает карман, и Мейв поднимается этажом выше, где витражные окна примыкают к потолку и почти не дают света. Остается два пролета, но что-то продолжает покусывать жилы и тревожно извиваться. И вдруг остро бьет в затылок: как будто все это случалось уже много раз. Она отпускает перила, разворачивается и бредет в полумраке между книжных полок. И знает, к чему идет. Отстала, затерялась среди мраморных коридоров девочка-сорванец. Нет здесь и юной девушки, что пряталась за уставленным толстыми томами шкафом, вдыхала сухую бумажную пыль и выглядывала краем глаза, подсматривала, прикованная загадочностью гостя. Вместо тихого любопытства теперь — прилив удушающей ненависти, такой глубокой, что на мгновение становится трудно удержаться на ногах. Она больше не будет прятаться. А он не сможет сделать вид, что не замечает ее. Не проигнорирует, как назойливо жужжащую муху. Ему незачем представляться — она может поклясться, что не усомнилась ни на секунду. Острое, бьющее наотмашь прозрение наступает, когда он шагает к ней — тяжеловесно, угрожающе, как тогда. Она бы узнала его из сотни, из тысячи. В любом обличье. Ни массивных доспехов с шипами, ни горящих за демоническим оскалом шлема глаз — никаких признаков чудовища, явившегося в ненастную ночь, чтобы превратить опекаемую мудрецом-магом девочку во… что-то другое. Но это может быть только он. Мейв знает, что остальные подотстали, видимо, по-своему трактовав ее молчание и позволив побыть наедине с уютным теплом старой обители. Оглядываться сейчас нельзя. Ни к чему показывать, как ей страшно. Не стоит. Она по-прежнему дома. И никакой Саревок этого не изменит. Наружность его совпадает и не совпадает с тем, что она помнит по другим, мирным временам — все та же смуглая кожа, навязчиво экзотические, грубые и крупные черты, но теперь он бреет голову, а заметные шрамы перемежаются угловатым орнаментом татуировки. С трудом, но его можно принять за крайне увлеченного силовыми тренировками монаха, прибывшего из далеких солнечных стран, если бы не явственный отпечаток чрезмерно — до злонамеренности — пытливого ума на лице. Взгляд, в котором против ожиданий нет ни капли враждебности, только на удивление беззлобная насмешка, заставляет ее замереть и считать вдохи. “Я не я, а ты не ты”, — будто говорит он, не произнося ни слова. И она подчиняется. Ступает на нейтральную территорию, чтобы — всего раз — посмотреть на человеческое лицо своего чудовища. И он делает то же самое. Молча изучает ее и ждет. Как будто она не старалась сорвать его планы, в чем бы они ни состояли. Как будто он не видел в ней досадную помеху, не стремился уничтожить, не отправлял по ее следам самых отъявленных головорезов. Как будто не он убил Горайона — прямо у нее на глазах. Страх уходит, как по волшебству, и, точно желая убедиться в обратном, она невольно смотрит на его руки — он перекатывает между пальцами что-то тускло мерцающее в свете свечей, крошечное в его больших ладонях. Мейв не видит волшебных искр, но движения похожи на жесты гипнотизера — трудно отвести глаза, чтобы снова столкнуться с его спокойным, покровительственно любопытствующим взглядом. Не нужно приветствий. Долгой, кровавой предыстории было достаточно. — Я знаю, кто ты, — говорит она тихо, в пересохшем горле звуки рождаются с трудом. Он позволяет себе усмешку. Хищную, приковывающую. — Я тоже знаю, кто ты. Это что-то меняет? Мейв качает головой. Ничего. Совсем ничего. Она не нападет на него не только из уважения к святости этих залов, бывших ей домом, но еще и из чувства самосохранения: в открытом бою его не победить. — Забавно вышло, не правда ли? — продолжает он, и его голос отдается мурашками по загривку. Его щеку пересекает шрам, слегка оттягивающий верхнюю губу, когда Саревок говорит — тогда, раньше, этого шрама не было. — Мы оба прошли долгий путь, чтобы вновь оказаться здесь. Круг замкнулся. И вот ты снова стоишь против меня, уже не убегаешь, поджав хвост, как в последнюю нашу встречу… тем не менее, не могу сказать, что я впечатлен. Ей только и остается, что смотреть на него исподлобья и заставлять себя дышать спокойно. Судорожный побег в ночь смерти Горайона до сих пор остается самым постыдным ее воспоминанием. Она не горела желанием гибнуть от рук каких-то бандитов в первую же ночь вне Кэндлкипа, но должна была остаться подле отца хотя бы из-за отчаяния или ослиного упорства. Скорее всего, здесь не обошлось без магии. Это даже еще страшнее — предполагать, что Горайон отвлекся, повергая ее в магический ужас, дал ей шанс сбежать вместо того, чтобы выстоять самому. И Саревок напомнил об этом. Какие еще ее болевые точки для него очевидны? — Хочу дать тебе совет, — вдруг говорит он; выражение его лица непроницаемо, нечитаемо. — Выслушаешь? Мейв понимает, что ее руки тесно скрещены на груди, и медленно их опускает, расправляя плечи. — Даже не знаю, что такого может мне посоветовать двуличный душегуб. — Не пытаться обыграть тех, кто знает правила куда лучше тебя, — отвечает он по-прежнему ровно, не придавая значения ее жалким колкостям. — Разобраться с Железным Троном ты можешь только одним способом. И перед тобой удобная возможность. Здесь и сейчас. Ты не одна, а они не готовы к нападению, совершенно беззащитны. Ты получишь все малой кровью. Расстроишь все их планы. Отомстишь за смерть своего опекуна. За убийц, что подстерегали тебя за каждым углом. За те несчастья, что они причинили Побережью Мечей в погоне за обогащением, если это тебя волнует. Преподнесенная им ложь кажется такой удобной, что на мгновение Мейв теряется. Но вспоминает, почему-то, Джахейру: уж она бы ни за что не повелась на такую уловку. Не поверила бы, что зверь мог сорваться с поводка. — Кому угодно можешь говорить, что ты не при делах, но только не мне, — возражает она угрюмо. — Я слишком хорошо помню, как умер мой отец. Или что, напасть на нас той ночью тебя заставили большие плохие дяди?.. Слегка склонив голову набок, Саревок в течение нескольких секунд держит паузу, после чего вздыхает с фыркающей усмешкой. По позвоночнику пробегает дрожь от мысли, что его ничуть, ни в малейшей степени не трогает смерть, причиненная его рукой. — Ты многого не знаешь, в том числе и о своем отце, а судишь весьма поспешно. Я, видишь ли, устал подчиняться и беру ситуацию в свои руки. И если тебе кажется, что убийство здесь недопустимо, — он еле заметно улыбается, точно речь идет о чем-то приятном, — то заняться свержением руководства Железного Трона мне придется самому. — Так вот каков твой план, — произносит она тихо, без труда понимая, что Саревок ни много ни мало замыслил убить Риелтара Анчева. Собственного отца. Он отвечает не громче, его низкий голос становится вкрадчивым, и она слышит каждое слово, каждый звук: — Если только ты не решишь присоединиться, сестренка. Я не буду ждать вечно. Мейв едва не задыхается от возмущения, отшатывается. — Я. Не. Убийца. Дикарское лицо его искажается на миг, словно он готов по-настоящему улыбнуться — ее возражение показалось ему детским, жалким, смешным... Но он просто смотрит. Кому, как не ему, знать, что шахты в Клоаквуде были набиты охраной, как королевская сокровищница, а лагерь в лесу мог составить гарнизон небольшого города? Столько душ — и все мертвы. Не убийца? Мейв бы так и стояла, не в силах сдвинуться с места, уйти от этого взгляда, покинуть нейтральную территорию, если бы чья-то теплая рука не сжала ее предплечье — и только приторно-медовый аромат конфет, которыми запаслась Имоен во Вратах Балдура, не дает эту руку судорожно сбросить. — Эй, ну что, пойдем уже? Ой, а я вас помню, — на мгновение ей хочется, чтобы Саревок оказался призраком и исчез так же внезапно, как появился, однако Имоен его тоже видит, — вы тут вроде уже бывали, кажется, в прошлом году, или лет пять назад. Коверас, да? Семифутовый гигант почтительно склоняет голову перед сметливой девчушкой. Мейв едва не закатывает глаза оттого, как смехотворна его игра в благочестивого гостя. — Ты права, юная леди. Если не ошибаюсь, Имоен, — быстрый, секундный взгляд в сторону Мейв и слабая усмешка как напоминание об общей тайне. — Я работал с вашим приемным отцом, доставлял послания его друзьям в Уотердип… — он задумчиво вздыхает, почесав щеку — ни дать ни взять обычный посыльный, чьи устрашающие габариты весьма полезны при доставке лакомых для воришек ценностей. — До меня дошли вести о его гибели. Я крайне сожалею. Ужасная потеря для всех нас. От чудовища и его приспешников она бежала, не помня себя, но и сейчас слышит хруст и задушенный вскрик, чувствует жгучую боль в шее от резкой оглядки: за стеной дождя, за сплетением голых ветвей — острие огромного клинка выходит из спины, насквозь пробив тело старика в длинной серой рясе… «Дошли вести». «Ужасная потеря». — Мы благодарны вам за добрые слова, — обрывает Мейв не начатую им фразу, пока Имоен не опередила ее и не ляпнула лишнего, вроде “а вы что, тоже из Арфистов?” или “видели что-нибудь странное? Мы тут расследуем одно дельце, замешаны доппельгангеры”. — Но, боюсь, нам и правда пора. На лице Саревока появляется чуждое ему, мертвое подобие благодушия, когда он делает шаг вперед и вкладывает в руку Мейв то самое кольцо, которым играл минуту назад — на ее коже оно кажется горячим, почти раскаленным. И он смотрит ей в глаза. Она живо вспоминает, как эти глаза горели под шлемом в ту ночь. Забудет ли вообще когда-нибудь?.. — Это кольцо принадлежало Горайону, и пусть лучше оно останется у его воспитанниц, — едва заметная, тайная полуулыбка, которая появляется на его лице, заставляет Мейв вздрогнуть. — Был рад встрече. Успехов вам в путешествиях. Откланявшись, Имоен буквально силой оттаскивает Мейв к притаившемуся в тени библиотечных шкафов Кивану. — И он здесь, — Имоен беспокойно озирается, — ну все, теперь я уже совсем не понимаю, что происходит! — Этот человек что-то сказал тебе? — настораживается Киван, — Что-то важное? Я бы вмешался, но он, кажется, преследовал мирные цели... — Ага! Мирные! Это был Саревок! — шипит Имоен и вдруг хмурится, глядя на руки Мейв. — И что это он тебе сунул?.. Необъяснимое желание: спрятать зажатое в кулаке кольцо. Никогда не отдавать. И эту малость она может себе позволить. Имоен сверлит ее глазами еще с минуту, потом встряхивается. — Ладно, забудь эту ерунду. Тут такое! — она округляет глаза и переходит на возбужденный шепот. — Помнишь Шистала? Мы с Киваном остановились с ним поболтать. Мейв осторожно кивает, сомневаясь, что Киван был рад возможности пообщаться. — Так вот, он был… странный. Не такой, как обычно. Дерганый весь, слово скажет — смотрит на реакцию. Меня послушал, покивал и стал нахваливать какую-то новую книгу, потащил смотреть, какая там дивная обложка… ну, ты же понимаешь, что дальше было? Моргая, Мейв переводит взгляд с Кивана на Имоен и обратно и замечает на темной куртке эльфа блестящие влажные брызги, а на лице подруги — боевой румянец. — Он оказался доппельгангером, — угрюмо сказал Киван. — Заманил нас в тесное пространство и сбросил кожу. Доппельгангеры. В священных залах Кэндлкипа. В ее доме. И должно быть страшно, но... — Это же… — Мейв понимает, что улыбается. — Это все меняет.