Чтимая плоть

Траун был взыскательным господином — непростым господином — но он никогда не требовал от ногри поглаживающих эго демонстраций раболепия. Они демонстрировали ему раболепие охотно, как демонстрировали Дарту Вейдеру, когда он того требовал, и их кодекс чести не позволял им относиться к одному господину не так, как к другому. Даже если бы господин приказывал им, чтобы ему не кланялись или обходились без церемоний, как приказывал когда-то Траун, пока не понял, что это бесполезно. Даже если господин утверждал, что не желает раболепия. В обязанности Рукха не входило давать Трауну то, чего он желал. Рукх был обязан служить. Малыши-ногри не плачут, когда расстроены; они мяукают, и их утешают совсем не так, как детёнышей человека. Родители-ногри отвечают на каждый крик рычанием на низкой частоте, что словно вибрирует из их горла и всверливается в грудь ребёнка. Рычание действует успокаивающе — снижает учащённый ритм сердцебиения, расслабляет сжатые паникой лёгкие; одновременно с этим нянька выпускает успокоительный феромон, созданный тысячелетиями эволюции для расслабления мышц — и так пока детёныш не засыпает. Родители-люди укачивают испуганного ребенка, шепчут утешительные слова. Рукх не знал, что делали бы родители-чиссы; но, очищая повреждённое тело Трауна с помощью таза тёплой воды, он издавал то же низкое рычание, что обратил бы к расстроенному ребёнку, и сочетание этого звука и запаха с обезболивающим, которым он напоил Трауна, удерживало того от сопротивления. Это было не то, чего Траун желал; он не хотел утешения — возможно, потому, что рядом не было никого, кто мог бы утешить его, кроме Рукха, или же потому, что это было не в его натуре. И в то же время инстинктивно — Рукх чуял это — он жаждал утешения так же, как любое несчастное животное. Его кожа пела от прикосновений, хотя они причиняли боль; он льнул к рукам Рукха, даже когда грубые пальцы скользили по его ранам, а когти задевали оголённые кости, погружаясь в обожжённые ямы плоти. Когда целители окончили или почти окончили свою работу, Рукх поместил ладонь под затылок Трауна, под побелевшие волосы, всё ещё влажные после импровизированной ванны, но больше не грязные. Он приподнял голову Трауна и держал её на высоте нескольких сантиметров над пропитанным кровью матрасом. Большим пальцем он потёр уголок левого глаза Трауна, пока веки его не открылись и глаза не увидели голодиск, который держал перед ним Рукх. — Я должен связаться с «Химерой», — сказал Рукх всё тем же низким рычащим тоном, которым утешал бы ребёнка. — Династы оправдали тебя во всех остальных преступлениях; наказание за обман уже исполнено. Ты свободен и можешь идти. Траун таращился на голодиск, лицо у него было деревянным, неподвижным. Он не пытался взять диск, а на Рукха даже не взглянул. Это был его шанс выжить, но он за него не хватался. Казалось, ему всё равно. — Одно условие, — сказал ему Рукх. Траун склонил голову, как мог — пальцы Рукха держали его за волосы. — Понимаю, — сказал он. Неужели? Рукх ещё миг изучал лицо Трауна. Он не сомневался, что Траун способен предугадать его требования, но не торопился жать на кнопку передачи, пока не получит словесного подтверждения. Грудь Трауна неслышно, едва заметно вздымалась и опускалась. Немного спустя он скосил глаза и встретился взглядом с Рукхом. — Это... конец наказания? — спросил он ровно, превратив тем самым свой вопрос из мольбы о безопасности в нечто совсем иное. Его глаза впились в глаза Рукха, давая безмолвный приказ. Просто убей меня. Траун больше не был повелителем ногри. Он был всего лишь раненым животным, которое могли спасти или добить. Невозможно было требовать чего-то, взывая к лояльности Рукха, а тот мало что мог сказать, чтобы ободрить Трауна в помещении, полном свидетелей. Но нет, он не убьёт своего господина. Рукх покачал головой, не облекая в слова своих истинных намерений, и увидел, как в глазах Трауна что-то потухло, застыло. С пустотой на лице он ушёл в себя, но Рукх чуял с кожи его дуновение каждого чувства — досада, немая ярость, волна скорби о своём теле, о своей прежней жизни и о кончине, более милосердной. Человек поглупее нанёс бы ответный удар — рассказал бы своему флоту о том, что сделали ногри, потребовал мести, а затем с радостью бы погиб под огнём турболазеров вместе со своими мучителями. Но и Рукх, и Траун знали, что Пеллеон никогда не ударит лазерами по планете во имя мщения — не ударит, пока там внизу его адмирал, раненый, но живой, и его нужно спасти. И точно так же оба знали, что произойдёт, если Пеллеон попытается спасти Трауна, одновременно поклявшись отомстить ногри. Траун, скорее всего, умрёт как заложник, и Рукх не думал, что его это волнует — но сколько его драгоценных штурмовиков, клонов и естественнорождённых, тоже умрут? Слишком многие, чтобы Траун мог об этом забыть. Каким-то образом он вычеркнул себя из мысленного списка величайших ресурсов Империи; однако с солдатами он не мог сделать того же, даже сейчас. Веки Трауна опустились. — Тогда я прикажу капитану Пеллеону... не мстить… Хоногру, — сказал он, с трудом ворочая непослушным языком. — И... народу ногри. Комната полнилась свидетелями, и все они, ногри-целители и династы, зашевелились, украдкой или явственно вдыхая запах Трауна. Рукх тоже чуял — Траун говорил правду. Честность пела в его крови и струилась из отверстых ран. Рукх ослабил хватку на его волосах, успокаивающе поглаживая большим пальцем там, где только что тянул слишком сильно, и поднял голодиск. Другой его большой палец лежал на кнопке передачи. Траун смотрел на него бегающими глазами, сжав губы. — Подожди, — отрывисто сказал он, когда Рукх уже собирался нажать. Рукх замер и встретился взглядом с Трауном в ожидании. — Не в таком виде, — сказал Траун. Глаза Рукха скользнули по голому и изувеченному телу господина. Всюду была обгоревшая плоть и обнажённые мышцы, струпья и запёкшаяся кровь. Цвет кожи Трауна стал неузнаваем везде, кроме нескольких мест, где его не тронули — носа, половых органов. Если бы не его запах, Рукх бы решил, что он мёртв. Для обделённых развитыми чувствами людей, с которыми Трауну предстояло говорить по комму, жизнь в нём выдавали лишь нетронутая кожа на лице и живость глаз и рта. Хуже всего были поседевшие волосы. Они открывали любому, кто видел Трауна, не только тот факт, что его пытали, но что это подействовало на него — и подействовало тяжко. Но Рукх мало что мог сделать. Отдать дань стыдливости и укрыть Трауна одеялом нанесло бы ему больше вреда, чем пользы: волокна могли прилипнуть к ранам, повышая риск заражения для того лишь, чтобы удовлетворить иррациональное стремление сохранить достоинство, тогда как Траун не сможет позволить себе достоинство ещё долго — пока как следует не исцелится. Рукх готов был пойти лишь на одну уступку: он положил большой палец себе на язык, покрыв кожу слюной, наклонился, опустил Трауну веки и осторожно стёр корку засохшей крови с его ресниц, удаляя сгусток за сгустком, а затем смёл их со скул господина ребром ладони. Пока он это делал, Траун не шевелился, едва дыша; он бессознательно льнул к ладони Рукха. Омовение по большей части смыло с его кожи следы остальных одиннадцати палачей; теперь же, с этим последним шагом очищения, самыми сильными оставались запахи самого Трауна и Рукха. Рукх нажал кнопку передачи и поднял голодиск, чтобы Траун мог говорить.