Чтимая плоть

Казнь была прервана. После прихода темноты в первый день именно Рукх перерезал склизкие от крови кожаные путы, привязывавшие Трауна к четырём деревянным столбам. Он ввёл лезвие ножа меж ремнями и изорванной кожей своего бывшего господина и легко разрезал ремни, покрыв лезвие скользкой алой влагой. Левая рука Трауна освободилась и упала было, но Рукх поймал её за предплечье, опустив пальцы на узкую полоску неповреждённой плоти, и осторожно согнул в локте. Дело было медленное, неминуемо болезненное. Когда все четыре ремня были перерезаны, Рукх поднял обмякшее тело на руки и понёс Трауна в укрытие. Он старательнейше контролировал свое дыхание, зная — все воины-ногри провожают его глазами. Двое суток полёта до Хоногра он вынужден был делить узкую кабину своего СИД-перехватчика с Трауном, который был оглушён и связан и весь полет недвижно лежал под Рукхом. Они летели без остановки. Траун пребывал без сознания из-за коктейля наркотиков; ни он, ни Рукх не могли ни есть, ни пить, не вскрыв свои лётные костюмы. К тому времени, как Рукх приземлился на Хоногре и открыл входной люк, он почти разучился отличать запах Трауна от своего. Два дня, проведённые в тесноте столь узкого помещения, смешали их запахи так основательно, что это сбивало с толку. Но Рукх успел поесть и освежиться до начала казни, что ему очень помогло; он восстанавливал силы, отделяя запах Трауна от своего собственного, и смотрел со стороны, как другие ногри сняли с гранд-адмирала лётный костюм, вложили ему в рот кляп и привязали за запястья и лодыжки ко вбитым в землю столбам. Рукх ел, слыша негромкие голоса династов из-за двери Великой Дукхи. Они спорили, выбирая вид первой ступени казни — публичного позора, который мог принять дюжину различных форм. Вопрос, что они выберут, на самом деле не стоял; запах Трауна густо висел над отравленными полями Хоногра, и каждый ногри в поле зрения вдыхал его, раздувал ноздри, поднимал подбородок, оценивающе прикрывал глаза. Рукх чувствовал аромат возбуждения от своих товарищей-воинов. Чуял и собственное возбуждение; позже, когда горстка союзников мал'ари'уш прибыла наблюдать казнь, он чуял его и от некоторых из них. Он только закончил трапезу, когда казнь началась. Если не считать коротких перерывов для отдыха палачей (и приведения в чувство терявшего сознание пленника), она не прерывалась до начала третьей ступени, когда кляп вынули и к языку казнимого прижали лезвие ножа. Лишь тогда, получив наконец возможность оправдаться, Траун заговорил, рискуя порезать рот. Слова лились, невнятные из-за его сильного акцента, вялости и бездумной боли. Рукх в это время находился у плеча Трауна — голубая кожа была разорвана, мышцы под нею обнажены, зияя сырой краснотой. Страхом не пахло; Траун с тихой решимостью объяснил всё — о дроидах и кхолм-траве — о боге в доспехах, который убил величайших воинов ногри и обманул их всех. Династы услышали объяснение и удалились, чтобы обдумать каждое слово; новореспубликанцев со всевозможным почтением арестовали. Сам Траун ещё около часа оставался под открытым небом. Его раны были прижжены, но всё же сочились кровью, а руки тщетно рвались из пут в полубреду всякий раз, когда разум покидал его и он забывал, где находится. Один из династов устроился неподалёку от места казни и наблюдал за Трауном и его немыми усилиями. Он считал, сколько раз Траун снова терял сознание; это было легко, потому что каждый раз, когда его глаза закрывались и тело обмякало, Рукх поднимался на ноги и подходил, чтобы проверить пульс и убедиться, что он ещё дышит. Рукх оставался с ним снаружи, пока династ не дал ему добро на то, чтобы внести Трауна под крышу. Казнимые могли умереть и часто умирали во время второй ступени, ритуального нанесения ран. Траун не ел и не пил двое суток до казни и был публично опозорен не обычными шестью, а двенадцатью палачами, и риск для него был ещё выше. К тому времени, когда династы позволили Рукху перерезать узы пленника, Рукх не мог не заметить, что тело Трауна казалось легче, чем раньше — от обезвоживания, от краткого голодания, от того, как это тело непроизвольно исторгло из себя всё содержимое во время перерыва между публичным позором и нанесением ран, и, главное, от того, сколько плоти было сорвано с его костей. Траун очнулся в лечебнице. Глаза его были закрыты, ресницы слиплись от крови. Он, казалось, едва осознавал, где он. Рукх погладил его нижнюю губу большим пальцем и осторожно приоткрыл ему рот. Траун не пытался укусить его, даже в тот момент, когда палец Рукха находился меж его зубов. Губы, все в язвах от обезвоживания, растрескались и покрылись тёмными струпьями. — Пей, — сказал Рукх. Он поднёс к губам Трауна деревянную чашу и влил ему в глотку обезболивающее. К запахам горелой плоти, крови, боли и растерянности примешался аромат трав. Если бы Траун был без сознания, когда вынули кляп — если бы он заговорил не так быстро — то не было бы сейчас языка, чтобы проглотить снадобье, не было бы носа, который Рукх зажал, чтобы заставить глотать своего полуобморочного пациента. Не было бы никакого пациента. Рукх поставил чашу и повернулся, намереваясь позвать целителей для предварительной обработки ран, но на его предплечье тяжко легла неуклюжая рука. Обессиленные пальцы сжались и потянули его обратно к постели. Из-под прикрытых век Траун обвёл глазами комнату, в которой лежал. Рукх чуял, что он всё больше приходит в себя по мере того, как болеутоляющее начинало действовать. — Одни? — спросил Траун. Его шея и плечи были так изувечены, что он не мог поднять голову и увидеть своими глазами. Рукх наклонился к нему, вдыхая его запах. — Да, — сказал он. В глазах Трауна зажглось острое понимание, и Рукх понял, что тот правильно сложил мозаику. Боль и растерянность его были таковы, что он, видимо, не мог вспомнить точную последовательность событий, не был уверен, действительно ли рассказал о преступлениях Дарта Вейдера или всё это было вызванной болью галлюцинацией. Уверенность появилась только теперь, в целительском шатре, где никто, кроме Рукха, за ним не присматривал. Его ослабевшая рука цеплялась за руку Рукха; кости запястья виднелись сквозь рассечённую голубую плоть. Это было не мягкое прикосновение человека, пытающегося привлечь внимание — отчаянная хватка, как у тонущего, что ищет в водовороте кожу другого разумного существа. Лицо Трауна не выдавало чувств, но запах сказал Рукху всё, что надо. — Рукх, — с большим усилием произнёс Траун, — подойди ближе. Рукх, не колеблясь, склонил к нему ухо, пока не почувствовал кожей шёпот, движение губ. Ноздри наполнились запахом смерти, смешанным неразрывно с возбуждением, семенем Рукха, с непоколебимой волей Трауна. Несколькими часами раньше, глубоко вонзив член в горячее нутро Трауна, впившись зубами в его плечо, Рукх ощутил в себе росток сексуального запечатления, связывающего его и Трауна запах на всю оставшуюся жизнь. Теперь же он чуял в запахе Трауна искру другого запечатления, которое свяжет их вместе не менее крепко — беспомощный отпечаток раненого животного на своего спасителя, даже если спаситель был тем же, кто его ранил. — Поклянись в верности Лее Органе Соло, — прошептал Траун; запах его сплетался с запахом Рукха. — Даже если больше никто из ногри не сделает этого. Его хватка ослабла, потом пальцы сжались снова. Он не спросил, здесь ли находится Органа Соло, и Рукх подозревал, что в этом нет необходимости. Веки Трауна невольно опустились и больше не поднимались — ресницы слиплись от засохшей крови. — Убеди её в своей преданности, — сказал он. Рукх промолчал. Низко склонившись к груди Трауна, он чуял с обугленной кожи запах ядовитой грязи Хоногра, смешанной с его собственным семенем и семенем его товарищей-палачей, их слюну и пот, смешанные с потом Трауна, и ещё гуще подо всем этим запах крови и отходов тела. Он коснулся рукояти своего ножа, напоминая о нём самому себе. Если решение династов окажется не в пользу Трауна, будет гораздо милосерднее перерезать ему горло, чем позволить казни возобновиться. Рукх сам понесёт последствия ослушания. Он позвал целителей и принялся омывать изувеченное тело человека, который теперь снова стал его господином.