Федюша, ты ли?

Фёдор колдует, колдует часто, знает, что грех это, но все равно продолжает собирать свои травы в поле, да хранит он их в своем доме, в своей комнате, дабы не увидел никто. Он видит, видит умерших, слышит, как они зовут его куда-то, говорит с ними, знает, как умирали они, знает, где схоронили их, имена их помнит. Вот крестьянка, при отце его ещё кажется служила, Марфой вроде звали. Молодая, светленькая она, волосы длинные, косы на плечах лежат, сарафан её совсем новый, будто недавно сшила, бусы у неё на шее, недорогие совсем, да краше Федькиных будут. Лет пять назад умерла баба, мать Фёдора её вспоминала недавно совсем, расхваливала её, словно дочь свою любимую. За ней паренёк, мальчишка ещё совсем — сын её. Ни то Алёшка, ни то Сашка, так и не понял Басманов, не объясняет он. Мокрый весь парнишка, волосы, короткие, светленькие, как у матери, торчат во все стороны, одежда, такая же мокрая прилипла к телу, речной водой пахнет. Утонул он, жалко мальца, хорошую жизнь бы он прожил дальше. Фёдор помнит, как крестьянка эта в поле его видела, когда венок он себе плел. Как испугалась она, увидев там сына боярского, однако остановил её Басманов, успокоил. Разговорился он с ней, много они говорили, обо всём что происходило, от неё все слухи Федька узнал. Сдружился он с крестьянкой, отцу не говорил, чтобы не ругался тот. Как померла она, сильно грустил Федор. Ходил он до избы её часто, по полю один гулял, говорил сам с собой, скучал без неё. Нет, не любил он её, лишь говорить с ней интересно было, много она о жизни толковала, да о сыне рассказывала. И недолго они с ней так ходили, и полугода не прошло, а тосковал Федька сильно. А как сын её потонул, так вообще показалось ему, что проклятье на семье их лежит. Муж то её, давно уж как мёртв, изба теперь пустует, и поколдовать там можно. Проводил там обряды Басманов, не раз туда ночью бегал, колдовал там часто, тогда Марфа с сыном то к нему и стала приходить как неживая, призраком к нему стала являться. Теперь не поговорить с ней так просто, не послушать её рассказов, зато понял он, что нет проклятья никакого. Федор боялся говорить об этом, молчал, отца боялся, матери боялся, больше всего боялся, что государь узнает. Но желал он рассказать об этом, смотрел он на Иоанна своими зелеными, усталыми глазами, да никак не может ни слова сказать о колдовстве своем. Да и грех это, а государь за такое не простит. И верил он Басманову, как никому верил, и его не простят за колдовство, сожгут как ведьму в адовом огне по веленью самого государя. А умирать он не хочет, не для того, чтобы так рано в мир иной уйти на свет Божий рождался он. *** — Отчего же ты не молишься никогда, Федь? — спрашивает Грозный, наблюдая за тем, как Басманов преодолевает расстояние от двери до стола и опускается перед царем на колени. Наблюдает за тем, как Федор меняется в лице, перестает улыбаться, взгляд его тускнеет, и он замолкает, бесцельно уставившись на Иоанна. — Не молюсь, государь. Верю, но молиться боязно, — испуганно говорит он, поднимая глаза на Ивана, словно ожидая своего смертного приговора. — Что ж так? — Иван Васильевич мрачно, сердито смотрит на Фёдора сверху вниз, — колдуешь, Фёдор? — голос его грозен, зол, слух прямо режет, пугает. Смотреть на государя страшно, невозможно почти, глаза его наливаются кровью, сам Федор словно обезумел, но молчит, молчит от бесмощности своей, ждет уже гнева государева, в страхе глаза закрывает, слезы по щекам ручьем льются. Грозный хватает его пальцами за волосы, тянет на себя, да ударяет Фёдора по лицу, больно ударяет, да перстнем цепляет щёку его, оставив небольшую царапину на бледной коже. Басманов вскрикивает, падает на пол, кровь просачивается из раны и льется к алым губам. Колдует… — Да разве ж я, государь, тебе служил как пёс верный, любил тебя больше жизни своей, весь гнев твой терпел, государь! — вскричал Басманов, умоляя, прося, из-за слез не видно лица Иоанна, глаза только горят, огнем прямо светятся, видит Федор — не пощадит. Не глазами видит, разум ему подсказывает, может ошибся он? Смотрит он за спину царя: Марья его там стоит, растерянно да взволнованно то на Федора то на Ивана смотрит, головой качает, медленно уголки губ ее наверх приподнимаются. Приглашает словно за собой пойти, и сын её ближе подходит, на мать смотрит, не понимает будто. Басманов, надеясь на чудо бросается к царю своему в ноги, в глаза прямо смотрит ему, что-то безумное то кричит то шепчет. — Молчи, Федор. Молчи. Колдовство твоё — грех страшный. Перед Богом ты за это ответишь, Федор, — он хватает его за подбородок, к себе ближе тянет, и грозно, сердито отвечает: терпел, любил ты меня, помню я. Не изменяешь ты мне, Федор. Только боишься. Боишься, что убью я тебя собственными своими руками, — он сжимает пальцы на его горле, Басманову становится тяжелее дышать, он с трудом выдыхает, только Иоанн отпускает его шею. — Боюсь, царе, боюсь, — Федор рвано дышит, продолжает плакать, не знает уже куда деться, и больно ему до сих пор, щека болит, и страшно до сих пор. — Не реви, Федька. Как колдуешь ты, дьяволу одному известно. Молись только, Федор, — голос его все мрачнеет, — может простит тебя Бог. Бог простит, и я прощу, поди в церковь ты, Федь, да грехи свои отмаливай, потом только возвращайся. Потом, понял ты меня? Федор лишь кивает. Молиться он не будет, куда уж колдуну молиться. Прощен, прощен он, продолжают слезы его литься из глаз, уже от радости, да недоверия к государю непонятного, но сказать нечего. — Отмолю государь, отмолю, — шепчет он, улыбнуться пытается, да не может, поднимается на ноги с трудом и уходит, уходит в свои покои, уходит от любви своей, жестокой, да той, которая грехи ему простит, простит лишь однажды, но убьёт его, позже убьет, своими собственными руками.