***
– У, какая! – Сацки осторожно ткнула пальцем в крылышко бабочки, и тут же отдернула палец – лимонница шевельнулась. – Она сонная, – прокомментировала Цую, поворачивая прутик, чтобы рассмотреть находку с другой стороны. – Блестит. – Девочка имела ввиду глаз бабочки, серебрившийся в утреннем свете. К детям подошел Ганма. – Пап, откуда она такая? Почему не улетает? – Сацки тут же ухватилась за отцовскую штанину, оживленно размахивая свободной рукой – примерно в направлении бабочки. – Они теперь везде водиться будут? Как лебеди, пелелетные? – Перелетные, – поправил мужчина. – И, нет, скорее всего, больше мы таких не увидим. – Он позволил дочери подвести его поближе к сидящей Цую и чуть склонившимся над лимонницей Самидаре. – О-о! – Маленькая девочка поймала брата за рукав и легонько потрясла. – Значит, ее надо накормить! Чтобы улетала довольная! Ганма прищурился, разглядывая бабочку. – Вряд ли ей есть, куда улетать, – задумчиво сказал он. – Если она попала сюда с пароходом – наверное, еще куколкой – то для нее здесь нет ничего знакомого. Ничего родного. – Мужчина опустил глаза. – Как ей цветов наших хватило, не приложу ума... – Много цветов было! – оживилась Сацки. – Киплея много! Цуя, скажи!.. – А-ага! – Девушка залилась густой краской. Воспоминания о кипрее наполнили ее сердце легкой тоской – такой легкой, что Цую лишь удивилась: «П-почему... не больно? Только... грустно, как от... маминых историй!» Внезапное озарение заставило душу сжаться. «Как от маминых...» – Она вновь посмотрела на бабочку. «Ничего родного», – вновь прозвучали у девушки в голове слова папы. И внезапное, отчаянное сочувствие наполнило грудь. Сочувствие и ощущение глубокой, личной заботы. – Так ей некуда деться? – прошептала Цую, подставляя ладонь, чтобы хоть как-то поддержать, оградить бабочку. – Скоро же станет холодно! Словно в подтверждение ее слов, с юга донесся далекий раскат грома. Дождь приближался, а день еще даже толком не начался. – Лимонницы умеют зимовать, – поделился с детьми Ганма, опустившись на одно колено. – Хотя, конечно, северные морозы... Вряд ли бы она выдержала. – Тогда надо ее спасать! – Сацки подалась вперед, и, не отпуская папиной брючины и рукава Самидаре, уткнулась подбородком в колено Цую. – Посади ее в банку! В банке теплее... – Но без цветов... – Девушка втянула носом осенний воздух. – Она будет спать до апреля. – Ганма погладил Сацки по макушке. – В детстве я находил лимонниц в ноябрьские заморозки – весной проверял: оттаивали. – Где же ты их находил? Под листьями? – уточнил Самидаре. – Под корой. Отслаивавшейся, сосновой. Иногда и под листьями. – А ты не верил! – Сацки рассмеялась, тряся брата за край рукава. – Сказки, говорил, сказки! А вот она... Мальчик фыркнул и потупился. Сердце у Цую наполнилось нежностью. «А я еще думала, что ты все всерьез... – Ей вспомнились упрямые слова брата про Калифорнию. И Японию. И то, как ему не нравится в Дайи. – Иногда говоришь, что думаешь, но... Часто самому не разобраться, как к чему-то относишься». По крайней мере, Самидаре не говорил опять: «Выдумки!» «Значит, – Цую улыбнулась уголками губ, – может, и сам... начинает понимать?» По крайней мере, что делать с лимонницей, теперь было ясно. И девушка закрыла глаза, проникаясь заботой. – Я все устрою, – сказала она родным. – Сацки, можешь не беспокоиться! – Не беспокоюсь! – отозвалась девушка. – Ты же Цуя!***
Сон уже почти сморил ее, и все вокруг было совсем странным – должно быть, как раз из-за этого. Воздух, наполненный влагой, воздух холодный, кусачий и постоянно движущийся, вдруг изменился: стало теплее и суше. И, самое главное, пронизывающий, играющий с чешуйками ветер иссяк. Словно она забилась в уютное убежище под корой. Так и должно было быть. А еще – свет. Раньше было ярче, и вокруг постоянно что-то менялось. Солнце, облака... Теперь вокруг осталось только теплое, золотистое зарево. В него можно было окунуться, как в дрему. Застыть неподвижно, как раньше, в пропитанном пыльцой воздухе – драгоценные воспоминания о колыбели накатили на нее. Все было правильно. Лучше. Больше ее никто не трогал. Пространство не сотрясалось от звуков, и она расслабилась. В последний раз шевельнула крыльями, свернула усики. Наконец-то все оказалось, как нужно. И она погрузилась в сон до весны.***
Цую заглянула в банку из-под консервов, в которой устроила бабочку. Изнутри жестянка отливала золотом, и прутик, вставленный по диагонали, от стыка стенки с днищем до верхней закраины, забавно контрастировал с рифленой, волнистой поверхностью: этакий кусочек природы в гладком, блестящем царстве. Концы палочки пришлось облепить комочками глины. Когда они высохнут, за сохранность конструкции можно будет не беспокоиться. Хотя Цую была уверена, что достаточно просто упереть прутик в стеночки – он был достаточно тонким, чтобы легонько согнуться и спружинить, накрепко вставая на место. Но с глиной получалось еще надежнее. – Ей что-нибудь нужно? Вода, или мох, или еще что-то? – уточнила девушка, подходя к паковавшему тюк отцу. Тот покачал головой. – Если что, всегда можешь добавить. Цую кивнула. Присела, поставив банку рядом с собой, и развернула квадрат марли. Накрыла им верх сосуда, перемотала по краю бечевкой – чтобы бабочка не передумала или не выпала из убежища. «Ну, вот и готово!» – Девушка посмотрела на результат недолгой работы. Улыбнулась с легкой грустью. – Сацки! – позвала она. – Милая, хочешь быть хранительницей лимонницы? – Хлаинтельницей... – Девочка похлопала глазами. – Неть... Это ты у нас, Цуя! Лучше всех позаботишься!***
Мидория остановился, утирая пот со лба. Казалось, вчерашний переход был когда-то очень давно, в совсем другой вселенной, и юноша успел позабыть, каково это – тащить вьюк в гору! К счастью, уклон и вправду был пока небольшим. Мидория успел уже тысячу раз и поблагодарить отца, и посовеститься, что несколько дней назад они выбрали легкий, пусть и нехоженый путь поверх Тайского каньона. «Иначе бы пришлось взбираться по каменным осыпям на дне! – Пыхтя, подросток дотащил свою ношу до очередного дерева и остановился, привалившись боком к стволу. – Поступи мы, как все, пришлось бы туже... Зато этот участок тропы показался бы нам гораздо легче! Настоящая передышка по сравнению с каньоном... Уф...» Он огляделся по сторонам. Южный ветер холодил затылок. В воздухе чувствовалась влага, скоро погода должна была снова испортиться. «А тогда – перерыв... – Душа запела от радости. – Урарака...» – Мидория вздохнул, улыбаясь. Ему представилось, как они с Яги возвращаются в Приятный лагерь. Грозные тучи над Тайским каньоном. Ветер колеблет сухие травы и несет с собой опавшие листья. А его возлюбленная выходит навстречу. Дыхание с моря треплет густые волосы, они развеваются водопадом – ровные, блестящие и такие родные. Щеки у девушки розовеют, и она в своей белой блузке и серой юбке становится прямо как заснеженная сакура на картинке из книжки. Дома, в Сан-Франциско, у Мидории была одна такая, приглушенно-расцвеченная, с иероглифами. Из Японии. Урарака улыбается ему, они обнимаются. Соприкасаются кончиками носов. И проводят последующий час, молча любуясь друг другом. Их сердца сжимаются, и каждому хочется сказать столь многое... Но вот он, долгожданный момент, а слова не слетают с губ. В груди – щемящее ощущение уюта и осознание: все в порядке, спешить некуда, и они все еще обязательно скажут. Пока же достаточно просто смотреть друг на друга, и держаться за руки, и чувствовать тепло ладоней... Тряхнув головой, Мидория постарался сосредоточиться на насущных делах. Дорога, по которой они с отцом шли, была новая, незнакомая – следовало быть более внимательным. До вечера им предстояло пройти здесь еще множество раз, и юноша знал: к закату этот путь станет для него столь знакомым, что навсегда отпечатается в его голове, как отпечатались предыдущие мили. «Вполне возможно, даже десять лет спустя я смогу пройти здесь, закрыв глаза, – улыбнулся подросток. – Но для этого нужно не зевать и глядеть в оба...» Яги не ошибся, описывая маршрут. Действительно, весь путь от Приятного лагеря к новой стоянке представлял из себя непрерывную цепь, сплошной ряд из палаток. Переносные жилища белыми валунами выглядывали из подлеска, грибами громоздились у высоких деревьев. Между ними высились груды тюков, наполовину разобранные или полностью упакованные. По всей длине пути не было ни одного участка, на котором не было бы видно палатку. Под сенью елей, на полянах и каменистых участках – другие путешественники напоминали о себе то облачком дыма, то перезвоном посуды. Но чаще всего на пути попадались нагруженные вьюками носильщики. Кто-то еще только принимался за работу, другие перепаковывали тюки – большинство же двигалось вперед с той же упрямой мечтой в глазах, которая вела и Яги с Мидорией. Однако, на дороге все чаще попадались и сдавшиеся искатели. Некоторые, сбросив тюк с плеч, садились на него, роняли голову. Другие в сердцах швыряли ношу с тропы, под откос – и в кустарник. Встречались и возвращающиеся назад – с поникшими плечами и сгорбленными спинами. У юноши при виде всех них становилось больно на сердце. Хотелось остановиться, помочь, но разум подсказывал: всех не поддержишь. А таких людей становилось все больше. Если в начале пути отступали только самые слабые (в первые дни таких сцен было тоже много), и вызывало это не только сочувствие, но и некое тягостное согласие – в конце концов, решение сдаться спасало здоровье и жизнь неподготовленным мечтателям – то теперь же Мидория чувствовал оторопь. Те, кто добрались до подъема к Овечьему лагерю, прошли через многое. «Мы и сами такие!» – с неуютным холодком на сердце напоминал себе юноша. Эти люди преодолели все те же трудности – переправы, недели тяжелого, повторяющегося труда, непогоду... «Если они сдаются, поворачивают назад, – Мидория сжал зубы, – то... что будет с нами? Вдруг мы тоже... не выдержим?» Но затем его взгляд остановился на Яги. Мужчина, как раз поравнявшийся с ним, ободряюще улыбнулся и устремил глаза вперед, в сторону следующей цели. «Нет! – На сердце у юноши потеплело. – Мы не сдадимся! Я не могу... не рядом с папой! Мы справимся и дойдем до конца!» Он постарался улыбнуться во все губы. «Постараюсь... как ты!» – сказал себе Мидория и покрепче сжал лямки тюка.***
Они отдыхали дважды во время первого перехода – невиданное дело для начала трудового дня, но что было поделать? Путь вел в гору, и склоны долины стали заметно ближе. «Уже почти нависают над тропой», – отметил Яги. «Сегодня мы однозначно вернемся ночевать в старый лагерь, – продолжил он про себя. – Вроде бы привычные две мили пути... но преодолеть их за один день, и перенести весь груз невозможно!» Расписание опять рушилось в тартарары. «Ничего! – Мужчина окинул взглядом сплошную стену из деревьев, кустов, палаток и куч груза, загораживавшую обзор. – Главное, это добраться до озер за перевалом... Оттуда до Доусона путь решенный. Успеть бы до зимы, а далее разберемся!» Где-то далеко на юге раздался гул грома. Гроза приближалась, это чувствовали все. Небо, еще несколько минут назад пылавшее рассветными красками, потемнело, ели загудели. «Скорей бы добраться!» – Яги сделал еще несколько шагов, вырываясь вперед Мидории – а затем зелено-белая стена вдруг подалась в стороны, и перед путешественниками открылся вид на Овечий лагерь. Стоянка примостилась у самого подножия западного хребта. Палатки, выстроившиеся вдоль всего участка тропы, там стояли особенно густо, прямо впритирку. Лагерь даже чуть-чуть взбирался вверх по склону долины, словно места совсем не хватало. По левую руку поднимался еловый лес, густой и пушистый. По правую серели галечные берега Тайи. Совсем как в Приятном лагере, только вчера вид открывался с холма, и впереди расстилалась настоящая картина, заманчивая перспектива – а сейчас смотреть приходилось снизу – и вверх по склону. Река здесь круто поворачивала, и вся долина вместе с ней. Вытянувшийся на восточном берегу лесок (издалека было видно, что высоких деревьев там не так уж и много, в основном густой кустарник) закрывал обзор, и дальнейшего маршрута разглядеть было нельзя. Наверняка можно было сказать только то, что ряд палаток продолжается и после Овечьего лагеря – скорее всего, до самого края лесной полосы. А деревья должны были скоро закончиться. Так сказали Яги местные старожилы: «Этот лагерь – последняя возможность запастись дровами до самого озера Кратер!» То есть, по эту сторону Берегового хребта... Яги поднял взгляд выше. Упомянутую границу можно было разглядеть, как на ладони. Над восточной излучиной поднимался горный склон, и ели на нем постепенно мельчали, уступая место кустам, которые издалека выглядели, как комки мха. Затем этот покров, мягкий и темно-зеленый, светлел и как будто твердел. Желтоватые и местами еще зеленоватые травы – а затем каменистые участки, скалы, а затем и снег, лед. Мужчина даже поежился. Некоторые островки холода белели пугающе низко – почти над самой кромкой леса. «Еще немного, и нам придется подняться на их высоту. А оттуда – до перевала!» – Яги вздохнул.***
Сегодняшний дождь начался ровнее и тише. Не было ни водяной стены, ни гулкого давления ветра – капли просто начали падать с неба, застучали по камням на речном берегу, захлюпали по волнам Тайи. – Набрось капюшон, – скомандовал мистер Айзава, опиравшийся на деревянные перила парома. Бакуго упрямо мотнул головой. Предусмотрительные путешественники с самого утра надели дождевики, заставив и парня последовать их примеру. Тент на тюки был положен заранее, так что непогоду удалось встретить во всеоружии. Первые капли застали их во время переправы на «старую» сторону. Бакуго нахмурился, терпя их холодные укусы, но вскоре не выдержал и последовал совету Айзавы. Деревянная посудина двигалась медленно, взрывая бортом вмиг посеревшие волны и заставляя воду бурлить. Молодой человек был рад этому – спешить не хотелось. Воспоминания о вчерашнем испытании одолевали его. Так что просто сидеть, упершись спиной в деревянное ограждение, и ждать, когда паром причалит, было настоящим облегчением. Работа сегодня предстояла несколько другого характера. Вместо того, чтобы перетаскивать тюки по улицам Дайи, нужно было всего лишь приподнимать тент (путешественники по очереди то оттягивали канаты, стараясь удержать на весу квадрат парусины, то вытаскивали из-под него вьюки, каждый раз сменяя друг друга)... Затем груз требовалось оттащить на паром – к счастью, расположились они со вчера и вправду удачно: совсем рядом с причальным местом. Неспешный рейс на восточный берег – разгрузка – опять процедура с тентом, на этот раз новым, и тюки нужно класть под него. Мышцы у Бакуго ныли, отказываясь подчиняться. Каждый раз, наклоняясь за вьюком, он боялся, что не разогнется. Выезжал лишь на гордости и нежелании быть уличенным в слабости. Хотя, юноша мог поклясться, что, когда он только пришел, Майк шепнул Снайпу: «Вот, а ты говорил!..» «Я вам покажу, как недооценивать!..» – Подросток работал, сжав губы, и втайне наслаждался каждым мгновением отдыха. Теперь же, с началом дождя, переправку тюков следовало приостановить, чтобы не замочить груз. Бакуго сидел, хмурился от смущения перед такими слабацкими мыслями, но в глубине души радовался. «Немножко восстановлюсь, а потом с новыми силами...» – Он даже поверить не мог в то, что такое возможно, однако, факт оставался фактом: стоило начать трудиться, и вчерашняя усталость вернулась, словно не было никакого отдыха. Мышцы словно не признавали, что им была дана целая ночь на восстановление! «Я так погибну...» – жалко подумал Бакуго, и тут же одернул себя.***
Нехитрые пожитки семьи Асуи удалось упаковать в несколько тюков. Путешествие предстояло далекое, но, по крайней мере, проделывать каждую милю требовалось лишь однажды: одежда, тент и все необходимое для его установки помещалось в один большой вьюк, посуда и прочая кухонная утварь – в другой. «А больше у нас ничего нет». – На этот раз осознание далось Цую с грустью. Еще лишь несколько мешков с мелочами, пакеты припасов. «Мы никогда много еды не хранили», – подумала девушка. Да и зачем? Запасы из Кармакса закончились в начале июня, но все это время Белл работала кухаркой в отеле, так что нужды иметь что-то при себе не было. Другое дело, что еда из «Бауэра» предназначалась в основном не для них, и перехватить что-то оказывалось непросто. «Мы справлялись, – напомнила себе Цую, – и дальше справимся!» После того, как последние приготовления были завершены, настал важный момент. Девушка окинула взглядом опустевшее место стоянки. Угольное пятно от кострища, светлый прямоугольник гальки в том месте, где все лето стоял тент... Остались лишь чурбаки, использованные в качестве сидений и столиков. Одиноко и печально стояли они теперь, бросаемые на произвол судьбы и ненужные. Тащить их куда бы то ни было семья не планировала: чего-чего, а дерева вокруг пока было много. Та же участь должна была постичь и дрова, но лишь частично. – Мы возьмем немного на первый день, – сказал Ганма. – Остальные же можно попробовать кому-то продать. Все-таки, собирать, сортировать и колоть их было работой. Среди новоприбывших наверняка найдутся те, кто захочет сэкономить немного сил и времени. Цую вздохнула. Пепел, невыцветшая галька, мокнущие под дождем чурбаки и поленница под самодельным навесом из палок и дерна – вот и все, что напоминало об их летнем доме. Капли стучали по камешкам, печально копились, дрожали на обвисших краешках крыши, выложенных сфагнумом. Навес чуть протекал, так что дрова для сохранности покрыли отрезом мешковины. Девушка глянула на родных. Белл, Ганма и дети стояли, завернувшись в плащи. Сацки была, словно гномик в не по размеру большом капюшоне. Самидаре сопел, перекрывая шорох дождя. Он взвалил на себя и свои, и сестрицины пожитки, вдохновляясь видом тех, кто переносил тюки. Широкополая шляпка, надетая на его круглую голову, делала мальчика похожим на гриб. Капли громко стучали по воротникам. Мягко впитывались в платок, который повязала на голову Белл. Без уборов оставались пока только Ганма и Цую. – Ну, – вздохнул мужчина, – пора. Глаза у девушки защипало, как от дыма. – Мы все равно бы ушли, – попыталась успокоить ее мама. Цую кивнула. Подошла к берегу. Родные ждали в терпеливом молчании. «Здесь я целовала Мидорию», – вдруг поняла она. Конечно же, вот это место – чуть правее от лагеря, в сторону мыса. Те же камни, те же волны – только на дворе день и легкий дождь. Не такой, как вчера. «Не такой», – горько повторила про себя девушка. Внезапно Цую почувствовала, как ее тянут за рукав. – Пойдем. – Самидаре, сжав губы, подергал манжет дождевика. Девушка увидела, что глаза у него опять красные, и что он плачет, подставляя лицо ливню. – Конечно. – Она попыталась улыбнуться ему, показать, что все в порядке, нормально. – Ну! – упрямо, отчаянно всхлипнул мальчик. – Пока я не передумал! Кивнув, Цую отвернулась от залива. Вспомнила, как попрощалась с ним сегодня утром. И почувствовала облегчение в своей горечи.***
До «Бауэра» они дошли под струями дождя, по стремительно размокающим улицам. Два тюка (тот, что полегче, достался Белл) можно было без проблем завернуть в плотную, промасленную ткань – ее же не пришлось бы постоянно разматывать, чтобы защитить следующую, а за ней следующую порцию груза. Некоторые хитрецы, озаботившиеся сменой погоды, заранее паковали все вьюки таким образом. Остальным же пока приходилось терпеливо пережидать дождь. Добравшись до отеля, они остановились под наклонным козырьком крыльца, довольно широким, чтобы уберечь от ливня нескольких человек. Цую с тревогой и сочувствием поглядела на маму. Белл старалась не подавать виду, но доставшийся ей груз был слишком тяжелым. Она была бледна, а на щеках у нее дрожали, мешаясь с дождинками, капельки пота. Как только представилась такая возможность, женщина поспешила сбросить тюк с плеч, поправила дождевик парой неуклюжих движений, и присела на свою ношу, не встречаясь с дочерью взглядом. – Ма-ам! – Цую бросилась к ней и обняла, чувствуя, что сейчас завоет, по выражению Самидаре. – Ничего, ничего. Мы... перепакуем на с-следующей стоянке. Заметив, в чем дело, к ним подошел Ганма. – Нет. Перепакуем и здесь. Бэру, прости меня... Что же ты сразу-то не сказала? – Не подумала, – коротко ответила женщина, восстанавливая дыхание. Мужчина поставил свой груз рядом – торцом, так, чтобы получился подлокотник для отдыхавшей жены. Белл развязала платок, чтобы пригладить волосы. На выбившихся из-под ткани прядях прохладно искрились капли дождя. Двери со стеклянными вставками открылись, выпуская на улицу нескольких посетителей «Бауэра» – джентльменов в сюртуках, под зонтами. Вместе с теплым воздухом изнутри вырвался и знакомый запах мокрых опилок, дерева и пропитки. Деревом, отсыревшим и уличным, пахло и под козырьком, где расположилась семья Асуи – но ароматы из главного зала были приятнее. Пахнуло и едой, пекущимся хлебом. Цую закрыла глаза, вспоминая вчерашний день: «Как же давно это было!» Самидаре и Сацки же заскулили полушутливо-полусерьезно. – Хотим! – провозгласила девочка. – Мы возьмем вам. Если сможем, мы с Цую возьмем. – Белл, чуть отдышавшись, накрыла ладонью руку мужа. – Жалованье, – напомнила она ему. И повернулась к дочери: – Цуенька, ты же сходишь со мной? Девушка, не думая, кивнула. – Еще отдохни, – попросил у жены Ганма. – Шестнадцать лет, Бэру, мы же с тобой уже шестнадцать лет... – Я знаю. Я знаю. Цую прикусила губу. Ей вспомнился рассказ матери – как она, наравне с мужчинами-путешественниками, пробивала лыжами снежную целину на пути в Форт-Релайанс. И сколько других тягот пережила. Девушке вдруг стало обидно. Она сама не поняла, почему – просто вдруг засопела и потянулась сердцем к бедной, устало ссутулившейся маме. – Может быть, вы пока... Цую, вас же не прогонят из зала? – подумав, предложила Белл. – Наверное. – Девушка с неопределенным, чуть тягостным чувством отвернулась и посмотрела на маленьких. Душа тут же налилась нежностью. – Ну, что, пойдемте, погреемся в «Бауэр»? – Прогонят! – Самидаре выхватил из маминой фразы лишь самое важное слово. – Не бойся! – заверила его Сацки. – С нами же Цуя! «Ох, не заслуживаю!» – покачала головой девушка, кладя руки на плечи малышам и идя с ними сквозь стеклянные двери.***
Оставшись наедине с женой (по правую сторону от двери подпирали стену какие-то путешественники, но они их не знали и не обращали внимания), Ганма сел перед ней на колени. Белл подалась вперед, но мужчина мягко удержал ее за запястья. – Бэру, я могу донести все один. Прости, что так вышло. – Нет, что ты. Не нужно... Я... – Женщина не договорила. Проглотила комок в горле. – Ты... прав. – В ее голосе прозвучала вина и горечь. – Шестнадцать лет, милый... Ганма сжал губы. Поднялся и осторожно провел пальцами по щеке Белл. Та взглянула на него – и вдруг зарумянилась, как в двадцать четыре. – Я не вижу их, – честно сказал мужчина. – Ты все та же. Ты всегда была и будешь моей единственной, северной женой, Белл... И, послушай... – Он замолчал, собираясь с мыслями. Слишком сложно было выразить простыми словами – а ими Ганма и говорил – сложно было выразить то, что будоражило сегодня его душу. То, о чем он думал вчера, и раньше, когда вел разговоры с мистером Яги и его сыном. – Я виноват перед тобой, – наконец сказал он. – Не только за это, – продолжил мужчина, жестом остановив жену, – и... даже не за то, о чем мы говорили вечером. Супруги помолчали немного. – Прости, – выдохнул наконец Ганма. – Такова жизнь, – смиренно пробормотала Белл. – Бывает и другая. – Сказав это, мужчина прикрыл глаза, но перед ними, в образовавшейся темноте, вспыхнул лишь ослепительный сполох зеленого. Рассыпающийся, как конфетти, как шальной фейерверк... – Я знаю. – Жена опустила глаза. – Бывает.***
В зале было тепло и сухо. Время привычной утренней уборки как раз должно было закончиться, и поток посетителей к этому часу по обыкновению начинал иссякать. Но сегодня в «Бауэр» набилось больше народу – из-за дождя. Море спин в расстегнутых дождевиках, или же подмоченных каплями пиджаках, было почти столь же плотным, что и вчера, во время открытия. В воздухе плыл аромат качественной ткани, голоса гудели знакомым гулом. Сацки и Самидаре уцепились за Цую – девочка за полу плаща, мальчик за рукав – и теперь настороженно выглядывали из-за нее. – Сними капюшон, миленькая, – сказала девушка Сацки. Малышка послушно оттянула свой промокший колпак назад, забыв развязать веревочки. Мягко вздохнув, Цую опустилась перед ней на колено и помогла. Поправила смявшуюся ткань, отряхнула плащик от капель, собравшихся на плечах. – Теперь ты меньше похожа на луковицу, – пробормотал Самидаре, глядя на Сацки из-за плеча девушки. Он все еще держался за ее дождевик, и Цую чувствовала, как у мальчика дрожат пальцы. – А была? – Сацки захлопала глазами. – Капюшон был, – объяснила девушка. – Самидаре! – Она повернулась к брату. – Ты тоже можешь снять шляпку! Мальчик схватился за обвисшие от влаги края и натянул головной убор пониже, вызвав тем самым настоящий водопад капелек. Из-под шляпы теперь выглядывал только его подбородок, да виднелись тонкие, упрямо сжатые губы. – Ну, как хочешь! – Цую мягко улыбнулась. – Пойдемте! – Распрямившись, девушка положила руки на плечи маленьким. – Посидим? – Вон! Вон! – Сацки ухватилась за сестрино запястье, одновременно указывая пальцем в сторону освобождающегося столика. Какие-то джентльмены как раз отодвигали стулья, чтобы уйти. Мест в отеле и так было немного, так что действовать следовало быстро. По счастью, большая часть людей толпилась у барной стойки. Проскользнув мимо путешественников, Цую протянула руки для Сацки, помогла ей забраться на сиденье. Самидаре сам отодвинул стул и залез на него, болтая ногами. – Хотим хлеб! – объявила девочка. Она едва доставала носом до столешницы. – Дорого, – вздохнула Цую. – Но сейчас мама возьмет жалованье, и купим! – Значит, ждем! – Самидаре все-таки снял шляпку и прилег подбородком на стол. Девушка улыбнулась. Ее взгляд скользнул по узорам, покрывавшим деревянную поверхность – и она громко втянула в себя воздух. Вспомнила. «Я же уже стояла здесь... у этого столика!» – Это было всего две недели назад, но сколько всего изменилось... И погода, и настроение, и... «Думаю о другом!» – Цую опустила глаза. Осознание, что она прощается с этим местом, с этой частью своей жизни, заставило сжаться сердце. Воспоминание, чувства – они были реальны.***
Она увидела Мидорию первой. Он зашел в зал с улицы, озираясь по сторонам с видом потерявшегося олененка – но олененка смелого, крепившегося ради чего-то, ради какой-то цели, несомненно благородной и важной. И Цую, замерев, не довела конец швабры до пола. Смотрела на юношу, и не могла отвести взгляд. Не решалась одернуть себя, запрещая себе сомневаться. Его целью могло бы быть... «Спасти меня!» – Девушка мгновенно залилась краской, прикусила язык. «Какие глупые, трусливые мысли! – Цую оттопырила губу и почувствовала, как пальцы выбивают чечетку на древке швабры. – От чего меня спасать, мне не нужно, я же...» Ощущение было мимолетным, глубоко личным. Она немедленно засомневалась, рассмеялась про себя нервно и как-то неискренне, и тут же надумала умностей: «Он не за мной. Это просто путешественник. Мы бы никогда не могли бы быть вместе, потому что... я уродина, а он...» Все было просто, как родниковая вода – но... «Почему тогда?..» – Почему тогда ноги сами понесли ее к нему? Сердце колотилось в груди, дыхание прерывалось. Пряча чувства за застывшими, онемевшими от волнения чертами лица, Цую подошла. И слушала его голос. И отвечала, и делилась, чем могла. Глядела, не отрываясь, на его лицо, на его робкую, ободряющую улыбку, и миленькие веснушки (она никогда раньше не видела веснушек!) Каждое слово было доказательством (как будто еще надо было что-то доказывать!) – «Это он! Он!» Мидория сел за столик. Цую говорила все, на что решалась, и чувствовала, как в груди зреет нежное, долгожданное, окрыляющее душу открытие: «Я... люблю!» Она прикасалась к его рукам – теплым, дрожащим. Все было, как в сказке. И девушка поняла, что хочет поцеловать. Сердце лупило в груди, но Цую была уже далеко – где-то среди солнечных облаков, она держалась с Мидорией за руки, и тянулась к нему душой, зная, что он тянется к ней в ответ. Вокруг не было больше ни стен, ни отеля, ни посетителей. Не было ни грусти, ни чувства, как в тесной каморке – и слезы в подушку забылись... и холодные ночи! Она готова была поцеловать его прямо там, прямо тогда, потому что с ним нечего было бояться. Он же пришел спасти ее.