***
Цую поднялась по хрустящей галечной тропке, подняла голову, и издалека разглядела брата. Было уже достаточно светло, еще даже солнечно – пусть с юга и подбирались тучки. Мальчик сидел на самом верху, выше была только ель, словно флагшток на носу парохода. Утренний ветер трепал широкие ветки, и фигурка Самидаре казалась такой маленькой, совсем крошечной, и такой уязвимой. Девушке вспомнилось вновь, как мама дала ей подержать тяжеленький сверток. Как она радовалась, что можно будет стать хоть немного похожей на Белл – помочь ей, в чем только попросит. И пусть в том возрасте помощь была такой, что после нее все равно все приходилось повторять взрослым – мама никогда не отказывала, и терпеливо наблюдала, как Цую неловко пытается размотать сверточек, или сложить пропаренную салфетку, или передвинуть таз с водой. Женщина всегда была рядом, нежная, заботливая, предусмотрительная. Готовая вмешаться, как только потребуется, но позволяющая действовать, пусть это пока была лишь только игра. Цую училась и понимала: нужно стать такой же, как Белл, и как можно скорее! – Самидаре! – позвала она, подобравшись к кустам. – Пожалуйста, спускайся сюда! Пойдем домой! Мальчик зажмурился и спрятал лицо за угловатыми локтями. – Ну же! Я знаю, ты расстроился... Мне тоже не хочется уходить. – Цую, отодвинув шуршащие ветви, приблизилась к основанию валуна. – Хочется! – всплакнул Самидаре. – Из-за тебя все! Ты виновата! – Он отвернулся от девушки. Та потупилась. – Давай спустимся и поговорим по дороге? Так неудобно... Да и ветер тут... – Ты просто хочешь, чтобы я не мешал тебе, – с неожиданной горечью сказал мальчик. – Чтобы не создавал проблем. Цую будто окатили ледяной водой. – Нет! – выпалила она, чувствуя, что задыхается. – Неправда! – Ты нас с Сацки больше не любишь! Тебе колючего мальчика подавай! – Самидаре все-таки повернулся, и девушка увидела, как дрожат слезы в его покрасневших глазах. Плюхнувшись на живот, мальчик сжал в руке мелкий камушек, повертел его, и бессильно опустил на поверхность валуна вялый кулак. – Уйди, – глухо попросил он. – Оставь меня, я тут останусь! – Ты же этого хотел! – Цую вдруг почувствовала себя обманщицей. Лгуньей. – Ты же просил... Мы пойдем домой... Домой, Самидаре! В Кармакс! – Она знала, почему. «Пытаюсь сменить тему. Отвлечься от сказанного, забыть! – Ее губы мучительно сжались. – Я же хотела поговорить с ним начистоту! Все ему объяснить! Что же я?..» – Можно подняться к тебе? – Нет! – Самидаре махнул рукой, и камушек, который он держал в кулаке, вдруг просвистел мимо уха девушки. Сердце у Цую упало. – Ну что же ты? – с горечью вздохнула она. И коснулась пальцами неровной поверхности валуна. – Не смей! Пошла вон, глупая сестра, ты меня отсюда скинешь! Все из-за тебя будет, опять все из-за тебя! – С каждым выкриком вниз летели кусочки щебенки. Один попал девушке в плечо, другой в щеку – маленькие, почти невесомые, они жалили на удивление больно, но Цую не хотела чувствовать и не слушала. Она просто поднялась на покатый валун, протянула руку и поймала в очередной раз замахнувшегося брата за запястье. Обняла его, следя за тем, чтобы как следует удержаться. К счастью, места на вершине было достаточно и для нее. – Отстань, отпусти, пошла вон, ненавижу! Ненавижу... – Самидаре толкал ее, пихал и бодал своим маленьким лобиком, а потом вдруг замер, упершись Цую в плечо, и затих, обессилел. – Глупая, плохая сестра! – Его голос надломился, и мальчишка в очередной раз расплакался – на этот раз жалобно, виновато. Девушка погладила его круглую голову, прижала к себе. – Тише, тише... – Она знала, что это не остановит слез, но ей и не надо было: главное, чтобы Самидаре знал, что ей не все равно. «Пусть бьет, если хочет!» – Это же было не по-настоящему, мальчик же не ее ненавидел... «А то, что он чувствует!» – Ну же, ну... Приступ уже прошел, Самидаре выплеснул все, что его разрывало, что мучило. «Я знаю, иногда так бывает, – Цую достала платочек, чтобы дать брату высморкаться. – Эти слова, эти удары мне не предназначаются... Мы же семья... Мы же родные! – Она поцеловала мальчика в лоб. – ...Пусть я этого и заслуживаю!» – Почему все так? – глухо, всхлипывая, спросил Самидаре. – Прости... Просто... я не знаю... почему так больно и грустно? И не хочется уходить! – В его голосе вновь прорезались слезы. – Не хочется!.. – Ты привык. Конечно, не хочется, чтобы менялось... – Цую промокнула ему уголки глаз. – Знаешь, как я переживала, когда мы ушли из Сороковой Мили? – У-ку! Забыл! – Тебе было, как сейчас Сацки... – Почему ей... все равно? И маме с папой... тоже? Девушка вздохнула. – Это не так. Просто... мама с папой очень сдержанные. Не хотят нас расстраивать, понимаешь? Сацки же... ей везде интересно. Как птичке! – Она попробовала улыбнуться. – А ты? – хлюпнул мальчик. – За колючим пойдешь! Сердце у Цую екнуло. Пора было возвращаться к самому сложному. – Послушай... – У-ку! – Самидаре скривил губы. – Я знаю! Ты его любишь, а нас не так сильно! Девушка едва не потеряла сознание. – Я люблю вас. Очень люблю. Просто... Братик, я даже... Не знаю... – «Пора признаться! Самой себе...» – Я люблю вас по-разному, но одинаково сильно! – Она рада была, что Самидаре сидит, уткнувшись носом ей в плечо, и не видит, что у нее с лицом, какая она бледно-румяная, растерянная лягушка! Мальчик долго молчал, а потом выдохнул: – Раньше ты любила только нас, теперь еще и колючего. Значит, нас – меньше... «Теперь и колючего», – машинально повторила про себя девушка. – П-прости... что? – переспросила она, позабыв все, что слышала, кроме этих слов – так у нее кружилась голова. Мальчик повторил. И угрюмо съежился. – Мы тебе надоели. – Неправда! Это... это не так работает, глупый! Когда любишь, человек не надоедает! Я буду с вами, миленькие, всегда буду с вами! Всегда, пока вам будет нужно... Мы же семья! Самидаре! Мы одна семья... – Цую вдруг представилось, как ее малыши подрастают. Как Белл провожает сначала ее, затем – сына, затем – Сацки... Птенчиков, покидающих гнездо один за другим. Девушка представила, как ее братик, которого она помнила еще совсем крошечным, меняется, мужает, и заводит свои отношения. Как сестра, которую она держала на руках уже твердо, уверенно, которой пела колыбельные летними вечерами, подрастает и становится ей. И считает морщинки на щеках матери. – Самидаре, милый, я понимаю, понимаю, что ты чувствуешь! – заверила мальчика Цую. На сердце щемило так грустно, так нежно. – Я тоже не хочу этого, хочу, чтобы все было, как сейчас, и еще лучше! Ты... – Она сглотнула комок в горле. – Ты, наверное, жалеешь, что мы меньше играем, чем раньше? И что знакомые места опять покидаем... – Угу! Угу! – Самидаре весь сжался, всхлипывая. – Милый мой, милый... – Ей вспомнилась коллекция палочек, оставленная под корнем. Подарок Маленькой Змейки. Все те летние дни, которые остались в Сороковой Миле. – Не плачь, не плачь... Я все понимаю! Хочется... держаться за что-то, чтобы не было страшно? Самидаре, мне... тоже! Поверь мне, все будет хорошо, мы будем вспоминать об этом без грусти! Я очень люблю тебя с Сацки. Куда мне без вас, головастики? Ну?.. Милые... Мальчик обнял ее в ответ. – Он обижать тебя будет... а я не смогу навалять ему, – признавшись так, Самидаре совсем съежился, прячась в руках Цую. Кровь прилила к щекам девушки. – Н-не будет! – заверила она брата. – Кацуки хороший... он никогда не стал бы! Когда любишь, нельзя дать в обиду!.. – Ее голос надломился. – Я Сацки соврал, – глухо продолжал мальчик, совсем не слушая, – чтобы она не боялась! Цую... я ей соврал. Вместо ответа девушка лишь погладила Самидаре по затылку. – Они все тебя обижают, – всхлипнул он. – А ты все равно любишь, и смотришь, и думаешь о них – я вижу! Зачем? – Они не специально. Это просто... я. Глупая. – Угу! – мальчик наконец-то нашел, с чем согласиться. И фыркнул с грустной улыбкой: – Глупая сестра! – Глупый брат, – мягко парировала Цую. – Мой единственный, глупый, самый-самый лучший братик! Ну как мне кого-то еще любить, как тебя? Как Сацки? – Маму, – буркнул Самидаре, – и папу. – Да... Конечно. Мальчик обмяк, пряча лицо в ткани на плече девушки. – Всех одинаково любишь? Та кивнула. – Но по-своему? Еще один кивок. – И колючего? – Да, – шепнула Цую, чувствуя, как окрыляется сердце. Самидаре подумал немного. – А веснушчатого?***
Мидория отвернулся, тщетно пытаясь скрыть румянец от Урараки. Закрыл глаза, сжал губы. – Все случилось так быстро, – прошептал он. – Я... впервые так себя чувствовал. Впервые... смутился. Из-за... такого, я имею ввиду! – поспешно добавил юноша. – П-понимаешь, я... просто... – Вздохнув, Мидория продолжил: – Все было настоящим... Я знал это. А потом... почувствовал... другое. – Он опустил голову, словно готовясь принять удар. Урарака со сдавленным сердцем подалась вперед, обвила руками его надежную шею. Уткнулась носом юноше в щеку. Она помнила, что попросила сама – но оказалась неготова к тому, как сильно ее заденет рассказ о Цую. Как ревниво, и отчаянно, и мятущеся она себя почувствует. Дыхание у девушки стало частым, горло сжималось. Хотелось плакать. Убежать куда-нибудь. Оттолкнуть Изуку. «Я сама попросила, сама, сама!» – мысленно твердила Очако. Обняла любимого покрепче и горестно зажмурилась. – Цую хорошая девушка, – прошептала она. – Хорошая... потому что все правильно поняла, Деку-кун! Что тебе можно довериться. Что ты замечательный... – В груди у нее екнуло. – Что ты поможешь и примешь... Спасибо тебе, спасибо... что рассказал! «Я постараюсь принять! Я смогу! – Урарака решительно сдвинула брови. – Мы же все сказали друг другу! Это... это... – Она чмокнула юношу в щеку. – ...Именно то, на что я согласилась! Если болит, так пусть у обоих!» – Деку-кун, тебе легче теперь? – спросила она с надеждой. – Не знаю... Ты несчастлива. Урарака вздохнула. «Ты все чувствуешь, Деку-кун! Я так люблю тебя... ты такой чуткий! Пусть и не всегда!» – Она улыбнулась уголком рта, но лишь на мгновение. – Так лучше, потому что ради тебя, – шепнула девушка. И почувствовала, как Мидория обнимает ее за плечо, кладет ладонь ей на спину. – Ради тебя, Деку-кун... – Кровь прилила к щекам Урараки. Прижавшись друг к другу, они чувствовали себя единственными плотными, цветными существами в сером, монотонном мире теней и отчаяния. Молча дышали, закрыв глаза, и прислушивались к сердцебиению друг друга. – Мы через столькое прошли вдвоем, – подал голос Мидория. – А предстоит нам еще больше. – Очако... ты... не жалеешь? Я... наверное, не должен был. Девушка помотала головой. – Я знала это, – прошептала она. – Всегда знала, Деку-кун. Подросток прижался к ней лбом в непонимании. – Я знала, – продолжила Урарака, устраиваясь подбородком у него на плече, – что между вами с Цую... было что-то особенное. Не понимала сначала: как... За один день... и помолвлены. Но совсем не удивилась рассказу! – Она улыбнулась. – Деку-кун... ты... был с ней таким, каким... Яги-сан должен тобою гордиться! – Ее губы задрожали от смешанных чувств – жалости, ревности, восхищения и такой полнострунной любви!.. – Девушка н-нуждалась в помощи, в сочувствии... и... ты поступал достойно, Деку-кун. Ты был для нее героем! Мидория чуть отодвинулся и уставился на нее, сияя сквозь горечь. Его изумрудные глаза были полны утра – света, дающего надежду и силу. То, чего у юноши было в избытке. – Чувствую себя преступницей, – пожаловалась Урарака. Но улыбнулась: – Только ведь это не так? Ты же... – То же самое, – неловко выпалил молодой человек. Его голос дрожал от едва сдерживаемых слез. – Очако, я чувствую... Все получится! У всех нас!***
Вернувшись после похода за расспросами, Яги приблизился к палатке и чуть замедлил шаг. Его птенчики сидели у утреннего костра, прижавшись друг к другу. Обнимались. Но не целовались, а просто тихо, уютно молчали, зарывшись носами в складки одежды. Согнутые душевной болью, но не сломленные, а словно окрыленные ею. Мужчина задержал дыхание, боясь спугнуть момент. «Чувствую себя здесь лишним», – с горечью признал про себя он. На мгновение к нему пришла мысль: а не подойти ли к ним, не положить ли ладони подросткам на плечи и не сказать ли: «Друзья мои... вернемся домой!» Ведь для парня и девушки путешествие уже словно закончилось – они достигли цели, нашли то, что ценнее золота. Но Яги вспомнил про Инко. Про все то, через что им пришлось пройти по дороге сюда. Все те мили, которые они проплыли на пароходе. Столпотворения в Сиэтле и Джуно, Дайи и лагерях на маршруте. Все тягости и опасности, что требовалось преодолеть. «Надеюсь только, ничего подобного больше не будет!» – вздохнул мужчина. Бросил взгляд в ту сторону, откуда только что вернулся, посмотрел на горы и их снежные шапки. Утесы громоздились в вышине серыми громадами, обманчиво-далекими, но реальными. И скоро отряду предстояла познакомиться с ними поближе. Легонько сжав губы, Яги наклонил голову, кивнул самому себе. Набрал полную грудь воздуха и шагнул вперед, ободряюще улыбаясь птенчикам. – Мальчик мой! Юная Урарака! Они обернулись, подняли на него глаза – в них на мгновение отразился тот детский, суматошный страх, который Мидория и Очако испытывали когда-то. А затем подростки взглянули на Яги по-другому – серьезно, решительно, грустно. И в то же время с надеждой. Глаза у них словно светились внутренним светом, брови были напряжены и чуть наклонены, губы сжаты печально и крепко. Подойдя к ним, мужчина опустился на колено и положил руку на плечо Мидории. – Мальчик мой! У меня есть хорошая новость, а также – не очень. – Он перевел взгляд на Урараку. Затем обратно на сына. – С какой начать? – С плохой! – С хорошей! – Подростки отозвались одновременно. На сердце у Яги вдруг стало как-то прохладно и не очень уютно. «С каких это пор ты стал таким пессимистом, юный Мидория?» – подумал он. И покрепче сжал плечо юноши. – Давайте с хорошей. – Улыбнувшись, мужчина внимательно посмотрел в глаза сыну. Нет, в душе Изуку не поселилось горечи или отчаяния. Подросток всегда смотрел прямо, открыто, и в его взгляде можно было прочитать все – и сомнения, и надежду, и обуревающие эмоции. «Всегда оставайся таким, мой мальчик! – Яги легонько кивнул парню. – Пожалуйста, оставайся собой, не позволяй миру сломать тебя! Будь мужественным, будь скалой, когда это необходимо – но сохраняй то... что я увидел в тебе тогда!» Ему вспомнилось, как он впервые встретил Мидорию. Как мальчик посмотрел на него, сколько восхищения, благоговения и мгновенного доверия было в этом взгляде! Яги знал, что он – первый и единственный, кто заслужил такое. И желание назвать Изуку сыном поселилось тогда в его сердце. – Так вот, новость, – продолжил мужчина, возвращаясь к делам насущным. – Мы немного ошиблись: подъем не такой уж значительный. До следующей стоянки чуть больше двух миль. Дорога в гору, но довольно пологая! Главная проблема будет с местом для лагеря: говорят, на всю длину пути протянулся сплошной ряд палаток. Посмотрим, правда ли это... Мидория поднялся на ноги. Урарака, ухватившись за локоть юноши – вслед за ним. – Возможно, нам придется проделать всю дорогу до нового места без остановок, – сказал Яги. – Потратим несколько дней на переноску, таким образом. Будем ночевать здесь, пока не обоснуемся, как следует, выше по тропе. – А как называется следующая стоянка? Мужчина пожал плечом. – Овечий лагерь. Урарака легонько улыбнулась. – Почему же? – Не знаю. Выясним, как доберемся. – Возможно, кто-то пригнал туда отару овец? – предположил Мидория. И пробормотал: – Хотя, в здешнем климате пасти животных, должно быть, весьма затруднительно. Может быть, там есть какой-нибудь заметный ориентир, например, валун, который кому-то напомнил овцу... Большой такой камень. Или это как-то связано с проживающими в округе индейскими племенами?.. Хлопнув сына по плечу, Яги отошел в сторону – пора было приниматься за работу. Но на губах мужчины отразилась сердечная радость. «Ты не изменишься, мальчик мой, разве что в лучшую сторону! – сказал он про себя. – Только в лучшую сторону!»***
Цую долго молчала, перебирая в мыслях различные чувства и варианты ответа, и наблюдая за ними с какой-то усталой отстраненностью. Будто бы это была не она, и словно бы все стало ясно и спокойно, как в безветренный день над северным озером. Чувства как бы чужие, понятные, и, в сущности, не такие и важные – в перспективе же знаешь, что все будет в порядке, что все образуется... – Самидаре, – тихо сказала девушка, гладя брата по макушке, – я... не разобралась еще. Но... обязательно расскажу тебе, когда смогу, обещаю! Согласен? – Ничего себе, – пробурчал мальчик, прижимаясь лбом ей к плечу. – Что? – Думал, завоешь, – искренне признался Самидаре. – Не бойся. Я люблю вас, и не стану расстраивать. – Цую втянула носом утренний воздух. На высоте было свежее, и прохлада с залива шла такая бодрящая. В ней был и солнечный свет, и дыхание осени, и влага надвигающихся дождей. Небо наполовину затянули облака, и восход запылал мягкими розово-желтыми красками. Весь мир словно пропитался ими. Сухая трава, камни, деревья – все засветилось ровно и обволакивающе-, успокаивающе-красиво. Теней словно совсем не осталось: приглушенные, размытые, они рассеялись, оставляя землю, точно во сне. Над заливом переливались невиданно-гладкие отражения: и тучки, и лабиринты рассветных отсветов на их гранях, и рассеянные солнечные зайчики смешались с водной рябью, с легкими, поднятыми ветром волнами. – Давай спускаться, – предложила девушка брату. – Пойдем, пока мама не начала беспокоиться. Она же не знает, что я нашла тебя. – У-ку! – Ну, почему? – Хочу еще посидеть! – Самидаре упрямо обнял себя за колени, отводя взгляд. Его щеки были бледны. – Са... – Цую осеклась. «Ты боишься спуститься! – поняла она, смерив взглядом крутой бок валуна, на котором они сидели. – Забрался... и не можешь сам!..» – Давай-ка. – Девушка мягко положила руку ему на плечо. Мальчик дернулся, отбиваясь. В глазах его стыла паника. – Держись за меня. – Мне не нужно! Я... я... – Просто хочу подержать тебя, – сказала Цую. – Я не могу обнять своего брата? – Не любишь нас... – глухо, не имея ввиду ни единого слова, пробормотал Самидаре, потеряв голову от страха. – Ты не знаешь, что говоришь... – Девушка спустилась с валуна, держа мальчика в охапке, и мягко поставила его на сухую, твердую землю. Галька хрустнула под ботинками. Зашуршали пожухлые кустики. – Идем.***
Она спряталась под сухой листик, сложив бледно-зеленые крылышки, истрепанные давним – вчерашним – ливнем. Утро только наступило, а в воздухе уже чувствовалась непогода. Еще одного испытания, подобного полету под каплями, можно было и не выдержать. Тонкие усики дернулись, ловя запах влаги, и свернулись спиральками. Вокруг все было странно – и воспоминания о сладком нектаре, наполняющем хоботок, и ветер, преломляющийся о кончики крыльев, и роса, скатывающаяся по холодно-лунным чешуйкам. Это было единственное, что она знала, и оно наполняло ее мозг ощущением тревоги, неправильности. Нектар не был невкусным – просто не таким. И линии, воздушные пути запахов, которые водили ее к нему, уже с неделю как растворились, пропали. Воздух был достаточно теплым – до сих пор... Ветер должен был дуть в другом направлении, и звать ее в другие страны – вот только она совсем их не чувствовала. Она пробовала спать, как всегда поступала в случаях летних трудностей. Но похоже, что осень началась – и прошла? А она не заметила... Устроившись у стебля под самым листом, она прижалась тельцем к гладкой серебристой поверхности, поджала лапки и замерла. Если ощущения не обманывали ее, пора было вверить себя сну до весны.***
– Смотри! – Самидаре осторожно отломил прутик, повернул к себе и сощурился. – Это не листок. Цую подошла к нему. Спустившись с мыса по щебневой тропке, они задержались ненадолго у рощи маленьких елочек, окруженных пушистым забором кустарника – ее братик цеплялся за каждую веточку, каждое дерево. «Потому что не хочет уходить», – вздохнула девушка. Расставаться со знакомыми местами всегда сложно. Сначала ты не любишь их, и сравниваешь с прежними, и обязательно в пользу последних. Презираешь местную красоту, мечтаешь вернуться. Отказываешься знакомиться с тайнами здешней жизни, потому что она чужая для тебя – и говоришь: «Я не желаю привыкать к этому!» Но с июня прошла всего пара месяцев, и теперь Самидаре и Цую грустили, чувствуя, как сжимается сердце при мысли о прощании с Дайи. С его суматошными улицами, по которым им предстояло пройти еще раз. С двухэтажными домиками на площади. С лабиринтами палаток, и шуршащим берегом, и зеленым мысом... – Гляди же! – Мальчик сунул сестре под нос палочку с двумя листьями – по крайней мере, так показалось Цую на первый взгляд: один был сухим, бурым, застывшим, а другой... – Это бабочка, – улыбнулась она уголками губ. – Какая красивая! – Желтая! – Нет, зеленая. – Как луна! – С зеленоватым оттенком, – мягко настояла на своем девушка. – Лист салата. – Самидаре скривился и высунул язык. – А мне нравится зелень! – Цую чуть сощурилась, рассматривая бабочку поближе. – Никогда таких не видела. – На. – Мальчик, отвернувшись и глядя под ноги, протянул ей прутик. Девушка недоуменно моргнула. – Ну? – Самидаре чуть потряс рукой. – Бери. Это тебе. За глупость... «Это значит: «Прости!» – поняла вдруг Цую. Сердце у нее заболело от заботы и нежности. – Ты здесь глупый, Самидаре! – шутливо шепнула она и приняла палочку. – Как расскажу колючему, какая ты!.. – пробурчал мальчик. – Хотя нет, он еще больше в тебя влюбится... Забудь. Девушка поднесла подарок к глазам. Бабочка была простой и красивой. Ее тельце ритмично пульсировало, прогоняя воздух через дыхальца. В глазах серебрились фасетчатые блики – это отражался мягкий, рассеянный свет розово-желтого утра и исчезающего за тучами белого неба. – Она не отсюда, – протянула Цую. – Я никогда таких не видела. – Можно подумать, ты все на свете видела, самодовольная сестра! – Самодовольная? – Она рассмеялась, не в силах удержать даже притворное возмущение. – Уж кто бы говорил!.. Самидаре посмотрел на нее исподлобья, но в глазах у него плескалось удивление. Робкая надежда. И нежность. – Ты что? – пробормотал он. – Ты... зачем... изображаешь? Они с ним давно не общались так – все больше по мелочи. По скучным вопросам. «И играть стали реже!» – Цую опустила голову. Мысли о том, как и она, и Самидаре, и Сацки вырастут, и, по словам мамы, разлетятся из гнездышка, не давала ей покоя.***
Первый порыв дождевого ветра обрушился на открытый дом Асуи вместе с волной шороха – мерцающая теплыми отсветами вода накатила на галечный берег, и вмиг потускнела, грозно серея: солнце скрылось за тучкой. Затем снова вынырнуло, но в воздухе уже висела неощутимая водяная пыль. День предстоял по-настоящему осенний. Белл покрепче прижала к себе Сацки. Девочка тревожно уткнулась лбом ей в ключицу, цепляясь за серые рукава платья. – А когда Цуя с Самидаре придут? – Скоро, птенчик мой. Не беспокойся. Женщине и самой хотелось в это верить. «Ничего не случится. Цуенька его найдет и приведет назад! – говорила она себе, но на сердце было как-то неясно. – Это я виновата... Почему не уследила, не сообразила? – Белл горько покачала головой. – Нужно было пойти вместе с ней. Нужно было... – Женщина вздохнула. – ...Любить своих детей больше!» Ей на плечо вдруг легла родная, тяжелая ладонь Ганмы. Белл с мужем молча переглянулись. Подойдя поближе, он подставил плечо, и женщина легонько прижалась к нему виском. Воспоминания, надежды и сожаления шуршали в ее душе, как волны прилива. Белл шумно вздохнула. – Вон они. По берегу, превратившемуся в мозаику из холодных теней и пастельных просветов, шли две фигурки. – Видишь, миленькая, все в порядке! – Женщина погладила дочь по голове. – Теперь мы в путь-дологу? – поинтересовалась Сацки. – Дорогу, – шепнула Белл, – да. – А Кацки тоже? – Мы увидим его у переправы. – Очередь, должно быть, будет большая, – подал голос Ганма. Цую и Самидаре между тем приблизились к лагерю. – Все хорошо? – Белл сделала шаг им навстречу. Девушка кивнула. Мальчик же зыркнул на мать исподлобья, и в его глазах плескался стыд, и страх стыда, и желание извиниться, и виноватый, детский вызов: «Не извинюсь!» Сердце Белл наполнилось состраданием. «Потом спрошу, – сказала она себе. – Сейчас и так все на грани». Волна холодного воздуха с залива ударила ей в лицо, растрепав волосы. – Ну, пойдемте, – предложила женщина. – Почти закончили собираться. Цую улыбнулась ей – и душа у Белл озарилась светом. Девушка же показала палочку, которую сжимала в руке. – Смотрите, какая красивая! – Ух ты! – Сацки вытянула шею, чтобы получше разглядеть. – Бабочка! Даже Ганма чуть наклонился вперед. – Это лимонница, – сказал он и примолк ненадолго. – Вот уж не ждал увидеть таких снова. Они вернулись в свой открытый дом, упаковывать тюки, сворачивать тент. – Никак не могу привыкнуть, что лодки не видно, – поделилась Белл с мужем. Тот не ответил. – Милый... – Женщина заглянула ему в лицо. Опустила Сацки на землю и шепнула ей: – Беги-ка к Цуеньке! Ганма вздохнул. – Она о чем-то напомнила? – предположила Белл. – Да. – Мужчина отвернулся, потом взглянул на нее – растерянно, уязвимо, беспомощно. Сжал кулаки и бессильно опустил их. – Должно быть, окуклилась и попала сюда с пароходом в начале лета, – хрипло пробормотал он, не зная, куда деть глаза. – Это... просто... здесь таких точно не водится.***
Воспоминание было давним, но вещи из прошлого, давно забытые запахи, цвета, ощущения – или, в данном случае, даже насекомые – могли вернуть память одним появлением... Небо в тот день было таким же, как и сегодня – мягкое, дымчато-белое, в холодной пене туч. Они плыли медленно, как лепестки в ручье, и солнце – только тогда был не рассвет, а закат – красило их края персиковым, нежнейше-розовым и чуть желтым. Ломкие палевые колоски трепетали на теплом ветру. Стебельки качались из стороны в сторону – как солдатики, выстраивающиеся цепью. Он сидел тогда, уронив руки. Сидел и смотрел на примятую траву, на винтовку, и думал совершенные глупости: столько зелени подавили! Обязательно хоть одно растеньице-да надломится, и запачкает соком лакированный, в тусклых царапинах, деревянный приклад. Его придется отмывать, оттирать, это вроде бы мелочь, но, должно быть, важно... Вечер жил в тенях за стеблями. Каждый колосок был живым, но скрывал в себе холод. Скоро должна была наступить ночь, с ее сверчками, и шелестами, и отдаленными выстрелами. Ноздри что-то щипало. Он моргал, тер щеки огрубевшими пальцами – мальчишка на невыносимом (скорей бы закончился!) этапе нескладной жизни. Все, все не так, как он хотел! Например, почему вороненые стволы роторного пулемета все еще дымились? От них и шел запах – приятный, вызывающий ассоциации с деревенским праздником, с фейерверком. Запах пороха. Пулемет – «Гатуринго», или как-то так – все еще смотрел туда, куда его направили. И забыли. Конечно, он же не мог... не мог сдвинуться. Для этого нужно было вращать латунные ручки с черными, гладкими, лакированными деревянными... «Ручками... Хваталками...» – Ганма закрыл глаза. Ручки и ручки. Ручки на ручках. На рычагах. Наверное, все-таки на рычагах. И... они вращали спиральки. Латунные передачи. И все это определяло, куда будет смотреть пулемет, он не мог сам отвернуться, просто не мог! Ганма тоже не мог. Пусть и хотел не смотреть. Этот персиковый свет, он тоже... не мог не отражаться в блестящих деталях «Гатуринго». Забавно же... Каждый ствол заканчивается шестиугольным сечением, словно гайка. Словно его можно подкрутить ключом, затянуть потуже, и он будет стрелять точнее. Какая разница, с таким количеством пуль? Внезапно сумерки, словно мазком кисти, разбавил сполох зеленого. Он порхнул в воздухе и сел прямо на дымящийся ствол – самец лимонницы, самец, потому что Ганма знал, он их видел в деревне каждое лето, каждый год своего детства! Он приземлился с достоинством, подобающим всаднику. Сложил крылышки и ни разу ими больше не двинул. Словно знамена, они сияли у него за спиной – невесомые, пылающие в вечеру знамена природы. Яркие, как светлячки в ночи, и такие же холодно-свежие. Он сидел, шевеля усиками, и как будто раздумывая – а потом запах пороха, должно быть, проник в дыхальца, и он вспорхнул, и, рассыпаясь трепетом, полетел дальше. Словно лист в ручье. Или на весеннем ветру. А был август. Почти осень. Ганма проводил его взглядом, потом вновь уставился на пулемет. Затем – под ноги, на испачканный зеленью приклад «Энфилда». Какую-то стену внутри прорвало, и парень понял, что было не так все это время. Понял, почему думал глупости и сражался с самим собой, нанизывая слова друг на друга, чтобы они покачивались, как подвески, колеблемые бризом, и перестукивались, создавая какой-то смысл. И он заплакал, позволил себе. Забыл обо всем. Зарыдал, выпуская вместе со слезами и жегшую роговицы пороховую гарь, и напряжение, скрутившее руки в кулаки. Горькие капли чертили дорожки в пыли на щеках. В родной, японской пыли, поднятой с неубранного, так и не жатого поля. У лимонницы на зеленом крыле было коричневое пятнышко – прямо как засохшая часть листа. Слезы же растворили и унесли с собой единственное алое пятно, единственную каплю на ладони Ганмы. Кровь, высыхая, тоже бурела, ржавела. Но воспоминания не исчезают. И оно всегда было там – как тот кружок на зеленом знамени бабочки.