***
– Давай, я помогу? – предложила Белл, присаживаясь рядом с дочерью. Закончив с утренними приготовлениями (малыши уже проснулись – ни свет ни заря! – и ждали завтрака), женщина обернулась проверить, как там Цую. И обнаружила ее сидящей на одном из чурбаков у самого тента. Девушка согнулась почти пополам, упершись локтями в колени и спрятав лицо за широкими ладонями. Расчесанные было волосы свисали по бокам ее головы длинными прядями. Отсветы от костра переливались в них, как персиковая заря на поверхности малахита. Белл мягко коснулась ее плеча. Цую вздрогнула. – Утенок мой, – шепнула женщина. Ее сердце разрывалось от боли. Видеть дочь такой растерянной, мятущейся, было просто невыносимо – но Белл прикусила язык. Сказать об этом Цую значило лишь подлить масла в огонь. «Я и так слишком многое взвалила на твои плечи... – Женщина вздохнула. – Бедняжечка, сколько же слез ты не выплакала из-за меня?» – Цуенька, я буду здесь для тебя... – Робость вдруг накатила на Белл. – И все будет в порядке! Девушка всхлипнула. – Я... даже з-завязать сама н-не могу! – Она в отчаянии сжала пряди волос. – Ну, иди сюда, миленькая! – Женщина обняла дочь и поцеловала в макушку. – Этому не научишься сразу... Хочешь, сегодня опять я заплету? А ты пока посиди просто... – Угу! – Цую проглотила комок в горле. – Мам... – протянула она ломким голосом. – Да, родная моя? Девушка примолкла, не решаясь. Белл мягко закрыла глаза. И принялась расчесывать дочери волосы, прядь за прядью. «Столько, сколько понадобится, – пообещала себе она, – я буду с тобой!» – Мам... – наконец выдохнула Цую. – А... – Она потерянно обернулась. Белл увидела, что глаза у дочки полны слез. «Совсем красные!» – Сердцем она потянулась к ней – обнять, подержать, успокоить. – Ма-ам, а Кацуки... – Девушка засопела. – Кацуки... как тебе? – И, не дожидаясь ответа, выпалила: – Ты же простишь меня, простишь, если я... – Ее голос сорвался, и она промямлила что-то под нос, снова спряталась за ладонями. Вздохнув, Белл продолжила расчесывать Цую волосы. Разделила их на две пряди и завязала первым узлом. – Доченька моя, что бы ни было, мы с тобой, – шепнула она. Девушка съежилась. – Кацуки... Ты бы не рассердилась, если бы я... позволила Кацуки... – Голосок вновь изменил ей. – Ес... если мы п-пойдем, т-то есть, вместе, он, он... Белл переплела волосы дочери двумя дугами, похожими на крылышки бабочки, и вновь завязала, оставив конец свободным, рассыпчатым хвостиком. Затем провела ладонью Цую по макушке, участливо заглянула в лицо. Девушка была бледна. Ее губы дрожали, щеки лихорадочно сияли в свете костра, и вся она напоминала отражение серебристой луны в пруду – такая же хрупкая, колеблющаяся и странно-красивая. – Кацуки, наверное, стал бы оказывать мне... знаки внимания. – Она потупилась, кусая губу, а затем уставилась на Белл, умоляя о помощи и понимании. – Он... – Слова едва находились. – Ухаживать... – Цую моргнула и съежилась. – Мне же... можно?.. Можно... было бы... принять такое? Мам... – Миленькая моя! – Женщина взяла ее за руки, положила дрожащие ладони в одну свою, как в раковину, накрыла другой сверху, и крепко сжала, уверяя, защищая от всего мира. – Миленькая, зачем же ты спрашиваешь об этом? Девушка закрыла глаза. – Из-за Изуку, – выпалила она. По ней видно было, как сложно дались ей эти слова, видно было, что у бедняжки голова идет кругом. Охнув, Белл заключила дочку в объятия. – Утеночек, утеночек мой, ты не виновата! Не бойся, пожалуйста. Я всегда буду рядом... Но нельзя советовать... В таких случаях нельзя... Это только ты знаешь, только твое сердце! Ты лишь помни, мы с папой тебя поддержим! Поступай, как чувствуешь, без оглядки на... – В горле у женщины встал комок. «Без оглядки на все эти годы...» – Белл всхлипнула. – Ма-ам!.. – Цую застыла, не дыша. – Все... все хорошо, доченька... – Женщина прижала ее к плечу. «Ты все еще мой маленький сверточек! – На сердце было так светло, и легко, и слезливо. – А на самом деле уже расправляешь крылышки!..» Вслух Белл сказала: – Цуенька, не переживай за меня... Мы очень виноваты перед тобой, утеночек... – В чем? В чем? – В том, что... – Комок в горле исчез. – ...Что не давали тебе летать, моя птичка... Цую хлюпнула, тихо плача в передник. – Но теперь, – Белл улыбнулась, и слезы потекли и по ее щекам тоже, – все будет по-другому... Я не знаю, как, просто чувствую. Все будет хорошо, моя лебедушка!..***
Рассвет разлился над миром, крася вершины гор мягкой, парадоксальной голубизной. Словно солнце еще не разожглось в полную силу – снежные шапки Берегового хребта светились чистым, прохладным, небесным цветом, какой бывает у самого горизонта в погожий день – этакая ровная дымка. Над голубыми снегами же поднималась молочная белизна. Это были самые первые, самые ранние оттенки нового дня – третьего в едва начавшейся, но уже полной событий осени. «Самой важной осени, которая определит наши жизни на годы вперед, а то и навсегда, – подумал Мидория, зарываясь носом в волосы Урараки и глядя поверх каштановых прядей – на сентябрьские краски. – Вот только... я как-то и забыть успел о цели нашего путешествия!» Недавно обретенное счастье, как солнце, заполнило своим светом всю душу, и прежние мечты оказались в положении звезд, что таяли в утреннем небе. «Но мы должны!.. – напомнил себе юноша. – Ради мамы! Ради всех нас... Путешествие же еще только начинается!» Чмокнув Урараку в нос, он мягко отстранился от нее и пробормотал: – Ну, вот... Сегодня, значит, подъем в горы. Девушка посмотрела на Мидорию, сияя глазами. Улыбка, не сходившая с ее губ все время, пока они обнимались, чуть дрогнула – но в целом лицо Урараки оставалось спокойным, уверенным. Таким счастливым. – Будьте осторожнее. А лучше... возьмите меня в первую ходку! Я... хотела бы пойти с вами. На разведку! – Она неловко прыснула. – Очако-чан, ты такая заботливая... – Мидория опустил взгляд. – Мы же и так с рассветом выходим – чтобы побезопаснее... – Да, понимаю, – Урарака вздохнула. – Просто... мне все время хочется быть с тобой, Деку-кун. Во всех делах и опасностях. – Ее голос чуть задрожал. – Знаю. А мне – с тобой! – улыбнулся юноша. – Но папа говорит, подъем будет выматывающим... Нам должно быть, куда возвращаться. Он сказал, мы, может быть, и не сможем все за день перетащить. – И останемся в Приятном лагере? – Угу. Урарака шумно втянула носом воздух и вдохновенно посмотрела на Мидорию, сжав кулачки. – Еще на огни посмотрим! На юношу накатило воспоминание в вчерашнем вечере. О словах, и чувствах, и поцелуях. – Такого больше и вправду не будет, – пробормотал он. Встретился глазами с девушкой и добавил: – Будет что-то новое... Что-то еще лучше! Внезапно ему в голову пришло другое воспоминание. Как будто из давнего сна... Звезды, и волны, с шелестом накатывающие на галечный берег – и робкие, пахнущие ключевой водой и ягодами губки, и стыдливые, сбивчивые признания. Просьбы, тревога и слезы. Все то, что он так старался забыть – и забыл, упоенный счастьем. Мидория поджал губы, уставился в землю. «А вот тут... все совсем по-другому», – подумал юноша. Поднял глаза, оглядывая светлеющий горизонт. Мир вдруг словно потерял свои краски, все стало каким-то плоским и серым. Лес, склоны холма, трава под ногами – он вдруг увидел их чужими глазами. Глазами той, у кого теперь будет разбитое сердце. Не в силах вынести этого, Мидория зажмурился и опустил руки. – Деку-кун? Он почувствовал, как Урарака кладет ладони ему на щеки. Мягко гладит в растерянности и беспокойстве. – Ой... Деку-кун, ты чего? Мидория вздохнул. – Извини, Урарака... Очако-чан. Н-ничего... Все... пройдет. – Горло сжалось от накатившей грусти. – Все обязательно пройдет! – повторил юноша, отчаянно стараясь убедить себя в этом. Поверить. Что с Цую все будет нормально. Что она переживет... найдет... забудет... – Деку-ку-ун! – протянула его возлюбленная. В ее голосе прозвучало понимание – и сочувствие. – Очако, прости меня... – Срываясь, выпалил Мидория. – П-похоже... м-моя очередь пугать тебя внезапными чувствами! – Он попытался улыбнуться, но не смог. Не имел права. Единственное, что его держало, что успокаивало, были руки Очако. Она мягко погладила его по виску, а подросток, не выдержав, ухватился за ее запястья, безмолвно прося о помощи. И прощении. – Я знаю, о чем ты! – призналась любимая. – Я тоже стараюсь об этом не думать... Деку, мой Деку... Нет оправдания тому, что мы наделали... – Нет. – Мидория покачал головой. – ...Но послушай! – В голосе Урараки прозвучала боль и надежда – отчаянная, сердечная. – Послушай!.. – Она прижала ладонь к его груди. Юноша наклонился, уткнулся лбом ей в волосы. Дыхание друг друга щекотало им кожу. Сердцебиение отдавалось в висках – свое, чужое. Урарака помолчала немного. И выдохнула: – Тебе не обязательно держать вину в себе! Мы оба сделали это – слышишь? И... значит, виноваты тоже одинаково! Деку!.. – Ее голос вырос, наполнившись нежной силой. – Я разделю с тобой все. И если ты чувствуешь, я буду тоже! Если ты болишь, я буду вместе с тобой! Деку, посмотри на меня! Скажи... Открыв глаза, Мидория увидел ее: брови девушки были приподняты в душевном расстройстве, на ресницах в уголках глаз дрожали слезы. Она звала его – прочь из этого серого, плоского, холодного мира – и к своему сердцу, готовому обливаться кровью наравне с его собственным... – ...Скажи, разве ты бы не захотел этого, если бы я оказалась на твоем месте? Деку-кун... – Урарака шмыгнула носом. – Боли будет наполовину меньше, когда делишь ее... с родным! – Но родному тогда тоже больно! – пробормотал Мидория сквозь рыдания. – А я не хочу... «Но ты права! – Юноша прижал ладони к затылку возлюбленной. – На твоем месте я...» – Я рядом с тобой, – шепнула та. – Здесь. Расскажи, прошу. Расскажи, где болит? И он сдался. – Всюду. Внутри. В сердце. – Я так старалась забыть, Деку-кун... Так старалась забыть! – Мне очень жалко... – Мидория согнулся, сгорбился, чувствуя, как Урарака держит его своими руками, своим чувством. – Очако!.. Мне очень жаль, что я ошибся тогда! Все-таки прав был Гран Торино: нельзя!.. Только как не бояться? «И я не мог, не видел другого выхода! – выпалил он про себя. – Я чувствовал... чувствовал любовь!..» – Расскажи мне о ней, – очень нежно попросила Урарака.***
Цую окинула взглядом горизонт. Гладь залива раскинулась широко, но не до самой дали: на юге, в окружении барашков волн, возвышались почти отвесные склоны, покрытые зеленью трав и пушистыми облачками деревьев. Буруны пенились у их подножий робкими стадами, будто ища укрытия от непогоды. А то, что сегодняшний день должен был выдаться ненастным, чувствовалось в воздухе. Вчерашний ливень – предвестник надвигавшихся холодов – напитал землю влагой, и утренняя тишина была пронизана едва уловимым запахом, ощущением нового ненастья. Прохладные оттенки зари лишь подтверждали это предчувствие. Миг – и они сменились персиковым светом восходящего солнца, но и тот был приглушенным, дымчато-цветочным, и совсем не теплым. Скорее росистым. Цую поджала губу. Ей вспомнились первые дни на берегу залива. Горькое разочарование от того, что его воды не простираются до самого горизонта, теряясь вместо этого в лабиринтах Линн-Канала. Словно сама природа ставила барьеры перед мечтой о свободе. И даже в мыслях нельзя было отправиться в волшебный полет – туда, где плещутся над водой облака. На сердце щемило. Девушка подошла к краю прибоя, разглядывая волны, словно в первый раз. Лучи солнца как раз выбрались из-за гор, и пена, разлетавшаяся брызгами в серой, холодной тени, вдруг начала играть новыми красками. Капельки просвечивало насквозь робким утренним пламенем, и вода приобретала алебастровый оттенок. Цую шмыгнула носом. Ей хотелось запомнить все таким – дрожаще-красивым, как те отрывочные, услышанные в отеле слова, значения которых она не до конца понимала, но которые казались ей достойными именно такой ситуации. Со стороны их открытого всей природе дома раздался плач Самидаре. Цую закрыла глаза, борясь с желанием немедленно броситься назад и помочь. Но что она могла сделать? Сначала, услышав от Белл, что они сегодня отправятся в дорогу через Чилкут, мальчик сдул лезшую в глаза челку и пробормотал: «Ну наконец-то!» Пока они собирали вещи (Цую и думать забыла, сколько мелких предметов требовалось найти, отсортировать и упаковать для переноски), Самидаре в волнении метался по лагерю, помогая, когда попросят, и тут же бросаясь куда-то – порывисто и бесцельно. Бурчал себе под нос: «Хорошо, хорошо!» Надоел Сацки рассказами про безумных калифорнийцев. Даже Цую утомленно прикрыла глаза, в очередной раз слушая: «Это правильно, что мы уходим! Я давно говорил, тут все сумасшедшие!» Затем мальчик вдруг притих, и, обернувшись, девушка обнаружила его сидящим, обняв колени, и тоскливо глядевшим вдаль. Он не сразу отозвался, когда она окликнула, а наконец услышав, надул губы и попытался притвориться, что все нормально. «Нас тут ничего не держит! – с вызовом сказал Самидаре. И почти что взмолился: – Цую, скажи, тебе же тоже не нравится?» А затем сжал рот в тонкую, дрожащую линию, и спрятал лицо в коленях. Обнял их тонкими руками, тихо заплакал. Девушка хотела помочь, утешить – но горло у нее сдавило, в груди стало тесно, отчаянно, невыносимо. Она тронула за рукав маму, а сама, пошатываясь, побрела на берег. – Я люблю их, – шепнула Цую волнам. Закрыла глаза, стремясь сердцем к Сацки и Самидаре. Нужно было вернуться. Взять сестру на руки, приобнять за плечо брата. Шепнуть им, что никогда их не оставит, не бросит, что всегда будет рядом. Что они всегда будут теми, кто они сейчас и кем были вчера – дружной маленькой семейкой, и горе, и радость встречающей вместе. Она вспомнила о своих желаниях: «Чтобы меня любили. Чтобы... пожалели... И... целовать юношу!» – и покачала головой. Сжала кулаки, впиваясь в кожу коротко постриженными ногтями. Невыносимо было слушать, как родные горюют из-за нее! Но сидеть рядом, уговаривая, убеждая, и зная, что успокоить запутавшегося, расчувствовавшегося братика можно одной фразой... Можно, но не хочется – все существо протестует, противится этому!.. Это было невыносимее. Ей хотелось увидеть Бакуго. Почему-то казалось, что, стоит только пересечься с ним взглядом, и все сразу станет понятнее. Цую представила, как они с ним обнимаются. «Кацуки... суровый, но я чувствую себя... в безопасности, когда мы вдвоем, – призналась про себя девушка. – И... я хочу, чтобы... – Она представила его себе, отважного, упрямого, непобедимо-надежного. – ...Чтобы и ты был частью нашей семьи!.. А я, – Цую зарделась, – частью твоей!» Вернувшись к реальности, девушка осознала, что плач прекратился, сменившись всхлипами – а затем перестали и они. «Самидаре, прости меня, – вздохнула Цую. – Ты же плачешь из-за меня, из-за того, что мы уходим... ради нас с Кацуки! Ох, что же я делаю, ой, что будет? – на миг запаниковала она. А затем собралась с духом: – Сейчас я вернусь и поговорю с тобой... Знаю, ты будешь дуться. Но хочется, чтобы ты понимал... Мы все переживем! Мы будем в порядке!» Цую склонилась над водой, поводила ладонью по ее колеблющейся, переливчатой поверхности, в которой мешались краски утреннего неба, солнца и облаков (с юга уже начали наползать первые предвестники непогоды). Вздохнула, прощаясь с заливом. Отпечатала у себя в голове эту картину – разгорающаяся заря над волнами. И побрела к тенту.***
Самидаре бежал, не глядя ни под ноги, ни по сторонам – прочь, прочь от дома, вслепую. Слезы обжигали глаза. Плакать в открытую, при родных, было так стыдно. Он сдерживался, как мог, и не справился. «И... даже это... не помогло!..» – Мысль отдавалась в голове мальчика с каждым ударом сердца. Ужас, полнейший, нереальнейший, охватывал его каждый раз, как он пытался осмыслить произошедшее. «Не... слушают!..» – Вера, наивная, детская, жившая глубоко в его душе, пошатнулась еще тогда, весною, когда они уходили из Кармакса. Теперь же все стало ясно, и осколки наполняли его сознание блестящими гранями. Мальчик споткнулся, упал, тут же поднялся – и побежал дальше, не обращая внимания на ссаженные ладони. Искры, заметавшиеся перед глазами, его совершенно не удивляли. Это и были остатки счастья, сказал себе Самидаре. И зажал себе рот, чтобы не зарыдать. Правда была простой, и отрицать ее не представлялось возможным: «Меня. Не. Любят».***
– Как?.. У-убежал? – Цую уставилась на сестру широко распахнутыми глазами. Сацки кивнула. На ее лице отражалось одно удивление – но девушка знала ее слишком хорошо, и по бледности щек видела, что малышка тоже готова заплакать. Не потому, что не хочет уходить, или боится за брата (простой веры в то, что Цую поможет, хватало). Но девочка понимала, что творится что-то неладное, необъяснимое – и волновалась. – Ма-ам! – Дыхание у девушки перехватило. – Ты не видела Самидаре?.. Сацки говорит, он сбежал. – Туда, – указала малышка. – Цуя, а что происходит?.. – Он расстроился, – машинально ответила Цую. Сердце у нее стучало так отчаянно. – Ма-ам, я сейчас! Самидаре!***
Белл проводила девушку тревожным взглядом. Тихонечко охнула и подхватила на руки Сацки, оставленную хлопать глазами. – Отвернуться не успела, – прошептала женщина, прижимая малышку к щеке. – Не бойся, миленькая, все будет хорошо. Помнишь, Цую же спасла вас вчера? Тебе же не страшно было... – Очень страшно! – Сацки ухватилась за воротник простого рабочего платья и прильнула к Белл. – Цуя же вернет его? А почему ты не погонишься? Вдвоем же быстрее добежите... И куда он? Почему не под мост? Там же было безопасно! – Цую все сделает. – Белл горько вздохнула. – Прости меня, птенчик... Птенчики... – прошептала она, борясь со слезами. – У? – Ничего, миленькая. Я потом расскажу тебе все...