Чернильница из несказанных слов и кислоты

      Пятый проснулся на утро и обнаружил только кровь на диване и пустой наручник. Он выбежал из дома, питая пустую надежду, что Восьмая просто пошла в кофейню и сейчас выйдет с двумя стаканчиками кофе и гамбургерами. Парень оббегает все близлежащие улицы и заведения. Бьёт себя по лбу, пока Эллиот пожимает плечами. Клянётся своим языком, что привяжет её к перилам, когда она придёт.       Но она не приходит ни через час, ни через два.       Только потом возвращается одна Лайла. Но Пятый уже спасал Ваню и так не узнал, что та не спала дома тоже. В свободное время он искал Восьмую, но та будто бы испарилась, забрав свою сумку. Он вспоминает про её извращённую идею, связаться с Богом и обыскивает все морги. Но злится и молится тому самому Богу, являясь атеистом, чтобы та вернулась живой и невредимой. На смерть не собирают вещей.       На парня грустно и с жалостью понимания смотрят братья и сёстры, которым, видимо, Диего разболтал о «любви, от которой девушка сбежать готова». Пятый только злобно зыркает на шушуканья семьи и пытается на апокалипсис отвлечься. А братья и сёстры наконец понимают, что проиграли на деньги Клаусу, который каждый раз ставил на «любовь» в спорах кто из парочки «Пять-Восемь» больше ненавидит друг друга. Но не говорят ничего Сеансу, надеясь, что он забыл. Клаус никогда не забывает о деньгах, но решает подождать, когда всё решится точно. Иначе попросту отдавать будет нечем.       Но ничего не решается ни через день, ни через два.       Пятый злится, когда отец спрашивает, где Восьмая, не находя её глазами за общим столом с семьёй. Этот паршивец и правда знал о ней с самого начала. Остальных детей он как не принимал, так до конца и отрицал. Пока не понял, что есть ещё один адекватный в их семейке, с которым можно поддержать разговор — тринадцатилетний мальчик как раз был таким собеседником. Старику-то спешить некуда, а вот мальчонка никогда терпеливостью не отличался.       С детства был худой и подвижный, не мог устоять на месте. В этой ситуации семья замечала лишь его вытянутый вперед нос и слегка оттопыренные уши. Порой из-за своей прыткости он не вписывался в дверной проём и налетал на косяки и углы с размаху. Он всегда проносится мимо, не успевая поздороваться, зато кислотой облить — это он всегда остановится. Поэтому-то или нет, Восьмая всегда тормозила его на таких высоких скоростях. И хотя парень не рассчитывал на отдых, он всегда замедлялся, когда достигал девочку или ждал её, переходя на более медленный шаг. И, как ни странно, не всегда, чтобы выпустить клыки.       Тормоза срабатывали сразу, как на горизонте маячил пшеничный хвостик. Его бег прекращался, и мальчик следовал за этими волосами туда, куда они приводили. Это было неважно. Никогда не важно куда, главное рядом. Спокойно выполняющий скучные домашние задания Пятый был только рядом с ней в библиотеке. Долго читающий только с её ногами на бёдрах в зале. Молчаливый, только когда было нечем ответить на её взгляд не на него.       Мальчик понимал со взрослением, что по итогу это было беспощадной пыткой; вождением за нос. Но не мог удержаться, чтобы снова не обернуться на запах книг. Может, так он и нашёл книгу Вани в апокалипсисе — по слегка заметному запаху. Кроме как интуицией, радаром на Восьмую, это не назовёшь. Парень даже спорить не будет, что искал Вавилон. Он мечтал увидеть её пряди волос, подпрыгивающие с каждым её шагом, потому что среди тел братьев и сестёр её не было.       В итоге спустя много лет её лицо замылилось, как в запотевшем зеркале. И всё что он помнил, как пахли её руки книгами, а золотые волосы оголяли шею, которая была похожа на все остальные. И от этого грусть усиливалась, а ненависть в одиночестве возрастала. Узнал бы он её, встреть на улице после перемещения назад к живым? А она бы его узнала будь он тем стариком, коим себя ощущал?       И вот, теперь он понимал, почему не нашёл её в обломках — скорее всего, она не боролась, а погибла в своей лаборатории. Седой, без запаха книг на руках, но с тем же лицом и телом, которое он забыл.       Спустя много лет Пятый не изменился ни внешне, ни внутренне, как и она.       Только стал более обдуманней и сознательней. Поэтому решает сделать паузу и выпить с отцом вдвоём, надеясь получить информацию, но получает только неожиданный удар.       После рассказа парня об апокалипсисе и о своей силе, мужчина размеренно вздыхает:       — Жаль, мне нравилась Восьмая, — говорит он, узнавая, что та пропала. — Я тут подумал, — неспешна отпивает он из бокала, — что вы бы неплохо сработались, если бы она оказалась в будущем и использовала более новые технологии и ресурсы. Она же наверняка намного умнее всего человечества даже в двадцатых веках. Ей просто неинтересно бы было жить сейчас, — говорит он последнее, что вправе был сказать. — Какой человек вообще смог бы её привлечь? — хмыкнул он, отпивая коньяк, и не замечает, как разбивается сердце Пятого, который принимает всё на свой счет.       Ей и правда, было скучно с ним, скорее всего,— решает фурия, у которой слетели цепи с ног. А эти создания мстительны.       Все спохватываются её только при апокалипсисе. Они метаются по городу с чемоданом, не зная, что делать и где её искать — планета большая, кладбищ много. Лютер причитает, Диего чертыхается, Эллисон охает, Клаус пугается, Ваня волнуется, а Пятый умирает. Раз за разом. В каждом новом тупике, где они не находят девушку. В каждом пустом морге, кафе, больнице, полиции. Смотря в новые незнакомы лица и глаза, он чувствует, как ломается его сердце. А что если как в Апокалипсисе Пятый не сможет найти Восьмую? Что если снова забудет её лицо? И парень вспоминает, как при первом разговоре с ней в этом времени был весел и наивно хотел «сделать это уже более разумно и не накосячить, как в прошлый раз». Спасти всех у него не получится никогда.       Они не спасли её ни до Апокалипсиса, ни после.       Зато появляется её портрет на стене и скульптура в Академии Сперроу. Пятый приходит попеременно то к рисунку, то к камню, не в состоянии решить, что его больше раздражает своей натуральностью. Натуральностью не только создания, но и ситуации, когда все собираются вместе на похоронах. Клаус шепчет что-то вроде того, что это больше похоже на смерть Бена, чем исчезновение Пятого. Сам Пятый и то, и то пропустил.       Парень всегда доверял Клаусу, если это не касалось чего-то материального, но сейчас хотел назвать его поганым врунишкой. Потому что нельзя исчезнуть и умереть вместе, — «Выбери что-то одно, Восьмая! Ты никогда ещё не привлекала к себе столько внимания!» — играет желваками, смотря обиженно, из-под густых бровей и длинных ресниц парень на возвышающуюся статую.       Он видел только похороны отца — зрелище не из приятных. Но ему не ставили памятников, а его портретов был полон целый дом. Поэтому он не знал, как это выглядело: как будто она умерла или просто исчезла. Он ощущал гнёт холодного вековечного камня, пустой взгляд застывших глаз свысока — опять надурила старика. А старшее поколение уважать надо.       Пятый уважал Харгривза, и его похороны дались бы ему сложно, если бы он не узнал о них за сорок пять лет заранее. Однако Восьмая на них даже не погрустнела. Восьмая, которая проводила с отцом всё своё время, если не читала. Она же, вроде как, любила отца, как и он её, тогда почему же они на похоронах друг друга не сказали ни слова, лишь держали голову прямо чуть ли не улыбаясь. Как будто были горды за такую смерть их некровного родственника. Но если отца они хоронили в дождливую погоду, когда шею девочки от ветра защищали чёрные водолазка и поднятый ворот пиджака, то её саму они решили «похоронить» в самый жаркий день, через несколько месяцев их возвращения, с ужасным припекающим к чёрной одежде солнцем.       Пятый хорошо помнил оба этих дня. Обе картинки сливались в одну и, казалось, будто девушка ставит памятник самой себе. Скрываясь под чёрным зонтом, смотря сквозь центр ни куда-нибудь конкретно, а просто вперёд, она улыбается уголками губ. В прошлом она стояла особняком ровно до момента начала драки между Лютером и Диего. После Вавилон ретировалась раньше всех, видимо, не собираясь даже пальцем пошевелить, чтобы разнять братьев. Теперь Пятый понимал, что она просто знала план отца, но тогда её поведение было единственное, что более-менее занимало его, пока она не повернулась ко входу в дом. Восемь прошла мимо него, без звука, не обращая никакого внимания. А когда он вспомнил это, стоя у её памятника, то почувствовал её взгляд, также проходящий мимо него.       Ни через год, ни через два он не ощущает больше её взгляда.       Пятый в курсе, что живой Харгривз из новой реальности что-то скрывает. Но он не в курсе, жива ли Восьмая. Единственное, что даёт надежду, — это Клаус, который не может найти её в мире мёртвых. Но того самого, их Бена, он тоже не может теперь найти, только чужой Бен маячит по новой Академии Сперроу. То же здание, те же сорок две комнаты, в которых разрушенной, но наконец-то более-менее собранной семье позволили жить. Зонтикам, которые должны были защищать от зла мир, но не сумевших защитить уже двоих своих брата и сестру.       Новый Бен не такой, но зато наводит на мысль, что мёртвых можно вернуть. Но Пятый не знает, как вернуть пропавших в другом времени. Он не психолог жизни, чтобы быть в курсе, как вернуть тех, кто сам ушёл. Парень не знает даже причину: скука ли это или его постоянные придирки, злые высказывания и действия. Но он чувствует свою ответственность за это. Как всегда, Пятый ненавидит больше всех себя. Потому что он ненавидит всех за всё. А больше всего он знает о себе. Больше, чем чужие ошибки, он замечает свои. Поэтому не может больше ничего не делать и винить себя.       Пятый возвращается в шестидесятые два раза за эти четыре года, находясь в Академии воробьёв. Он не знает, может ли выжить девушка, которая не стареет так долго, но он всё равно боится, что он не вернул её назад, и та умерла от рака, который бы наступил, если бы тело не старело. Его пугало осознание того, что она застряла в том времени одна. Он представляет, как она снова злится на него за то, что он её оставил. А он обещал себе, что такого больше не повторится, потому что тогда впервые увидел её счастливой.       Только он может злиться на неё. Иначе звучит как-то неправильно. Иначе не было никогда.       Ему стукает шестнадцать, и этот день рождения он ждал очень долго. Но радости от его наступления больше не было, когда она не приходит на него. Пятый заставляет накрыть стол на ещё одну персону, но забирает все сладости с её тарелки сам. Этим он портит настроение всем рождённым первого октября. Они не хотели устраивать поминки в свой праздник. Парню всё равно — его день рождения испорчен с самого начала. Он клянётся каждую ночь, что не будет злиться на неё, считая даже это причиной её исчезновения, и задувает её и свою свечу.       Но желание не исполняется ни на этот день рождения, ни на следующий.       Харгривз явно что-то знал. Было видно, что он не потерял надежду, хотя и похоронил её заочно. Он будто просто хотел, чтобы Пятый успокоился. Но Сер Реджинальд молчит и даже не говорит как обычно остро режущих слов в лицо семнадцатилетнего парня. Этим он выдаёт своё волнение за парня, позволяя ему намного больше допустимой нормы. Он не говорит ни одного упрёка, когда Пятый роется в тайнике отца и находит её запылившуюся сумку с двумя альбомами и флешкой. После этого, через месяц приставаний Пятого с вопросами, отец то ли сдаётся, то ли не видит смысла больше уходить от ответа.       — Жива она, будь терпелив.       — Тогда зачем вы похоронили её? Зачем эта статуя?       — Так нужно.       Он больше ничего не может вытянуть из старика и каждый день караулит тот переулок. Апокалипсис больше не светит и всем казалось, что мальчик просто нашёл новый наркотик. Все понимают, что ему не сидится без дела и пытаются его занять, но он выполняет все задание молниеносно, чтобы снова начать решать дурацкие уравнения местонахождения Восьмой во всех вселенных и временах.       Пятый хочет, чтобы от него отстали, но сам пристаёт как банный лист. То зовёт Клауса выпить, то достаёт Лютера и Диего с тренировками, то расспрашивает Эллисон о своей племяннице Клэр, то приходит на репетиции Вани «просто послушать», а потом выдаёт целую статью её ошибок, по доброте душевной и из чисто братских пожеланий, чтобы она стала «звездой». Для него вся семья теперь были «потенциальными звёздами». И так каждый раз он вываливает на семью целый шквал замечаний и обоснованной (никто не спорит), но никому ненужной критики.       Академия замечает, как он входит в стрессовое состояние изо дня в день всё больше. Пятого не заметить, как Восьмую, невозможно. Пятый не закрытая девочка, он тот самый стоп-кран с кислотой. Но без сестры желчь переливается через края его самообладания сама собой. Родные пытаются его понять, но невозможно принимать всю его злость на себя, не будучи виноватыми ни в чем. Он думает и изматывается вопросами: «Если она жива, то где она скрывается? Как она от него скрывается?», а страдают все остальные. Все, кроме пропавшей так удачно и неудачно девочки. Только её никогда не мог задеть Пятый, и только из-за неё он мог достать всех окружающих за полсекунды.       Парень осваивает путешествия во времени также виртуозно, как путешествие в пространстве. Но не находит её ни в каком времени, ни одного упоминания о Восьмой или Вавилоне. Он ищет фотографии. Он срывается на каждое упоминание о седых девушках. Мало спит и много путешествует, тратит все силы на это и приходит к такому же сумасшедшему плану, как встреча с Богом — Апокалипсис. Если она, и правда, жива, то она придёт спасти мир от него. Такой апокалипсис, который не сможет остановить ни один из суперлюдей без неё. Их планы, когда они одиноки, стоят друг друга.       Разрушение Луны подойдёт. Пятый приступает к плану, доставая костюм космонавта и пряча его в шкафу. Он тренируется на перемещение в пространстве на максимальную длину. Чтобы хватило на два перемещения до Луны: туда и обратно. Он считает, что отчаянные времена требуют отчаянных решений. Запустить ядерное оружие в спутник будет достаточно. Он находит человека, который бы смог это всё провернуть и создать нужную организацию для этого в двух тысячи пятнадцатом году. И перед прыжком, чтобы встретиться с ним решает отдохнуть.       Ещё год и Восемь должна будет подарить ему его пистолет, который Пятый хранит в тумбочке — это всё, что девочка оставила ему. Но год — это слишком много для него. Ждать следующий восемнадцатый день рождения слишком безрассудно — парень уверен, что просто просидит рядом с пустым стулом, как и все четыре года до этого.       Всё, что спасет — сны. Сны-воспоминания или сны-фантазии — неважно. Везде она, и везде он её ругает — классические ситуации его жизни. И теперь ему сниться сон, где он снова видит её. Такие сюжеты — частые гости его подсознания. Но что-то идёт не так, как он привык видеть. Она не в соблазняющей одежде школьницы (да, у него и правда появился этот комплекс), а в своей красной водолазке и чёрных джоггах. Удивительно, но и такое скушать можно.       — Если ты и правда взорвёшь Луну, то сделаешь мне большое одолжение. Ты спасёшь мир от Апокалипсиса, — вдруг начинает она абсурдный диалог, не входящий в его планы. Он планировал немного другое.       — Какого ты говоришь? — не понимает парень. Он вообще-то хочет, чтобы она сделала ему одолжение и вернулась, а не он ей.       — Землю от Луны защитить легче, чем от того, что содержится там, в космосе, — поясняет она само собой разумеющееся, как ей кажется. А потом всё встаёт на свои места. — Отец не сказал тебе? — отец! Сер Реджинальд, как всегда, там, где ничего непонятно. Там, где она что-то скрывает, она делает это со своим папочкой. За это Пятый её ругал в позавчерашнем сне, но сегодня тоже можно.       — Что он должен был сказать? Он даже не сказал, где ты, — с сарказмом взмахивает руками в стороны парень.       — Я прямо перед тобой, — у него брови на лоб лезут от её простоты. Всё оказывается так легко. Нужно было всего лишь попасть в осознанный сон. Как он раньше-то не догадался.       — Я ждал тебя чуточку раньше, знаешь? — вздыхает парень.       — Прости, я была занята, ты правда вырос, Мальчик, — он хмыкает: она разве не заметила, что ему уже семнадцать? Какой мальчик?       — Я просил тебя вернуться в каждом своём сне, когда видел тебя также близко, как сейчас. Я не знаю, сколько мне осталось до будильника, но… — успокаивается он. Даже в мечтах она его бесит, а это его сон, между прочим. Это он её должен бесить, как минимум. Как максимум, всё должно идти, как он скажет.       — Послушай меня, — перебивают его, что он даже поперхнулся воздухом. Это явно не похоже на то, что это он заправляет всей этой лавочкой.       — Нет, это ты послушай меня. Я не говорил тебе, но теперь всегда вспоминаю слова Диего. Точнее я думал, что говорил тебе это своими действиями, но Второй сказал, что ты понимаешь только слова. Я говорю это в тысячный раз во сне, потому что не успел понять, что это надо сказать в лицо тогда. Поэтому просто послушай, как делала это все эти разы. Я скучаю. Я очень скучаю по тебе. Потому что я люблю тебя. Я устрою апокалипсис, чтобы ты вернулась, чтобы ты помешала мне. Я не хочу делать этого, поэтому я прошу тебя: вернись. Я жалею, что не сказал тебе этого раньше. Я думал, ты знаешь. Потом, что ты тоже любишь в ответ, но каждый раз убеждался в обратном. Но сейчас это не имеет значения. Я говорил, что у меня была причина ненавидеть это тело. Мне было стыдно прикасаться к тебе этими отвратительными мальчишескими руками. Я хотел, чтобы ты считала меня мужественным, нескучным, равным себе. Но ты была права, время отняло у меня эту возможность. Ты была права. Я должен был ценить то, что у меня была хотя бы возможность взять тебя за руку. Прости, что не сделал этого. Вернись ко мне. Пожалуйста. Я отчаялся, — парень плакал.       Он рыдал наяву, проснувшись от слёз, а не будильника пару секунд назад. Пятый открыл шкаф с его формой, которая изменилась только размером и посмотрел на скафандр под вешалками. Он окунул его в темноту, закрывая дверцы. Сейчас не время. Вряд ли это было бы и правда равное ей решение. Хотя планы одинаково нескучные всегда у этих двоих. Парень решил отложить путешествие во времени хотя бы на день. Он очень устал. Сегодняшний сон вымотал все его нервы. На часах было только три ночи, и парень поплёлся прогуляться с бутылкой виски до переулка, где она пропала в первый раз после его возвращения.       Он вспоминал сон, который казался ему таким реальным и ненастоящим одновременно. Придя на место, Пятый прислонился к стене, скатываясь на холодный асфальт. Он открыл бутылку и глотнул. Что значили её слова, он не понимал, но она говорила слишком осознанно для его воображения. Или может, он просто так сильно не хотел подвергать мир опасности, из-за чего его подсознание сделало такой финт ушами — разозлить его — это то, что сестра всегда сумеет. Как будто специально говорит: «Давай, сделай мне одолжение», зная, что он передумает. Всё желание пакостничать так пропадает — с детства работало на мальчике.       Он пил быстро, не наслаждаясь вкусом и моментом. Просто хотелось заснуть спокойным сном. Просто отключиться. Выйти из этого мира в пустоту. Потому что боялся, сделать шаг к своему плану. Боялся, что создаст апокалипсис, а она не придёт.       Было ясно, что спустя четыре года стоило отпустить её. Но казалось, что нейронные сети всегда вели к воспоминанию о её имени, что он может прийти к мысли о ней даже через бытовые вещи. Даже сейчас ему чудился её силуэт и её седые волосы в свете фонарей. Он бы побежал за ней, если бы смог подняться или применить силу. Но организм был слишком ослаблен алкоголем и мыслями, которые отравляли его все эти годы.       Мальчик испарялся и на большее время — целых семнадцать лет. Чувствовала ли она тоже самое в это время? Парень не знал, что был чертовски прав. Хотя Восемь и не носилась так, как он. Не придумывала планы, на его возвращение, веря ему и полагая, что он сам придёт к ней в комнату как всегда. В одиночестве она, так же как и он, потерялась, блуждала и не могла остановиться. На свой манер медленно, по кругу, увеличивая спираль, захлёстывая себя всё больше. Молча изматывала себя, вместо трепания нервов других, но также отчаянно, как и Пятый.       Силуэт прошёл мимо, и он вспомнил, что три часа ночи — время Дьявола, Бог слишком занят в это время. Кажется, он стал верующим, раз думал о таких вещах сейчас. Она бы не смогла вернуться в этот час. Ему бы её не отдали в это время за все его грехи. Хотя, Вавилон же от дьявола. Она же олицетворения плода познания. Она олицетворение всех грехов человечества вместе взятых. Что подтверждало, почему он видит в силуэте, который вернулся и завернул в этот тёмный переулок, её глаза. Блуждающий блеск оттенка грозового неба в темноте по ослабленному телу у стены на холодном бетоне.       — Дьявол вернулся к своим всадникам, которых бросил? — усмехнулся он, вглядываясь в её черты лица. Он точно сошёл с ума, видя такие грамотные галлюцинации. — Я знал, что сильный стресс и эмоциональное переживание могут привести к распаду эмоциональных реакций и иррациональным убеждениям. Я убеждён, что вижу пропавшую в прошлом столетии шестнадцатилетнюю девочку.       — Прости, — она стояла над ним в кофейном пальто и красной водолазке. Если бы не приглушённый свет, то в таком состоянии ему бы, наверное, щипало глаза от глубины цветов.       — Слуховые иллюзии наиболее характерны шизофрении. Но знаешь, я даже рад. Два раза за ночь — это не рекорд, но я всё равно удивлён.       — Это я настоящая, — она коснулась себя рукой, и одежда начала расщепляться и приобретать тёмно-синий оттенок. Через пару секунд она стояла перед ним в той школьной форме, в которой он видел её в последний раз.       — Если этим ты хотела убедить меня в своей реальности, то ты крупно облажалась, Восьмая, — она дотронулась до его головы и потрепала волосы. Он чувствовал её тепло. И это подействовало на него слишком отрезвляющее, но ни разу не прибавило уверенности. — Я точно дошёл до ручки, — произнёс семнадцатилетний подросток, перехватывая запястье, на котором проглядывал непонятный шрам. — Такого раньше не было. Я даже рад, своему расстройству личности психического типа, за этот шанс. Но я не уверен, сколько у меня осталось времени, чувствовать своими сломанными рецепторами тебя.       — Всё время Вселенной. Любая её эпоха. Я вне времени, Пятый.       — А я вот во времени, Восьмая. Мне уже семнадцать, и я больше не хочу его упускать, — на этих словах он переместился с ней в свою комнату. — Не исчезай этой ночью, — он искал подвоха в её глазах, но не находил ни капли лжи в её словах.       — Я больше не уйду.       — Раньше ты говорила тоже самое.       — Раньше я не знала, что меня кто-то ждёт.       — Ты же гений, Восемь.       — Я не очень хороша в чувствах, Пятый. Я не понимаю свои чувства. Я не понимаю, что от меня хотят. Я не понимала даже причин своих желаний.       — Тогда хорошо. Что ты будешь чувствовать, если я поцелую тебя?       — Я не знаю.       — Отлично, тогда скажешь, когда поймёшь это своим маленьким эмоциональным интеллектом, — он потянул её за руку пьяным движением ловя её губы, скользя по скуле.       Он был выше её, из-за чего он неловко наклонялся ниже. Иногда, когда голова кружилась особенно сильно (из-за алкоголя или из-за материальности происходящего), ему казалось, что она снова ускользает от него, хотя она стояла на ногах крепче, чем он. Иногда, когда это происходило, он цеплялся за её нижнюю губу зубами, впиваясь и боясь отпустить, оттягивая её и причиняя небольшую боль.       Но девушка позволяла это. Она позволяла учащаться своему сердцу от этого и того, как он держится за её руку, как за спасательный круг. Как ни странно, он снова боялся прикоснуться к ней, как будто губы и рука были максимальным количеством частей тела, которыми она позволит ему чувствовать её достижимость. Как будто она снова была далеко, и это единственное, что могло дотянуться до неё. Но она сама протянула к нему свою руку, шагая ближе. Она нежно взяла его замёрзшую ладонь, чувствуя, как он боится.       — Ты решила задачу правильно, — перехватывая протянутую руку так легко, будто и не держался за неё как человек, срывающийся с обрыва. Он смотрел ей в глаза, утыкаясь лбом о её лоб. — Ты как-то сказала, что перечитала все книги мира. Но кажется, ты упустила художественную литературу. Девочки в твоём возрасте читают романы. Тебе тоже стоит, если ты ещё не понимаешь, что нуждаешься во мне.       — Во-первых, я правда её не читала. Во-вторых, мне сейчас шестьдесят два, как и тебе. В-третьих, — она посмотрела на него серьёзно, — я с детства знала, что без тебя я бесполезна. Ты всегда нужен мне. Я с самого рождения хотела быть нужной тебе, и, кажется, слишком зациклилась на этом, из-за чего снова ошиблась. Как всегда. Прости за то, что потерялась.       — Сочту это за признание. Но когда ты найдёшься, я заставлю тебя прочитать всю классику всех народов. Знай это. И тогда ты признаешься мне снова. Настолько романтично, чтобы меня вырвало, и я тебя убил и даже не пожалел потом.       — Ты не сможешь меня убить.       — Ты говоришь это лучшему киллеру. Во мне гены всех серийных убийц мира, всех времён.       — Когда ты протрезвеешь, я расскажу, сейчас ты это не поймёшь.       — Опять же, ты говоришь это мне, Пятому.       — Есть то, чего ты не знаешь.       — Ты тоже не знаешь, что я каждую ночь клялся не злиться на тебя, но я, кажется, нарушу эту клятву прямо сейчас, через полчаса встречи моей воображаемой, даже не настоящей, сестры во сне. Я знал, что у меня плохой самоконтроль и терпение.       — Как мне доказать, что я настоящая?       — Ещё один поцелуй?       — Это тебя удостоверит?       — Ни капли. Мне просто это принесёт наслаждение. Я ждал этого с детства, как ты и сказала, мне шестьдесят два. Я пьян, но ты не докажешь мне своё существование даже на трезвую голову.       — Я, кажется, сделаю ещё хуже, если скажу, что я существую и не существую одновременно.       — Да. Мне захотелось поцеловать тебя ещё больше. А ещё появилось большое желание заткнуть тебя. Тебе не кажется, что эти два желания коррелируют?       — Ты же… — он был прав — это одно решение двух проблем.       Парень шагнул вперёд, заставляя её отступить. Он чувствовал, как она сжалась, но не от страха. Он снова боялся потерять ощущение её губ, но уже из-за того, что чувствовал, как её ноги подкашивались. Он шагнул снова, подталкивая её сесть на кровать, потянув за её руки вниз. Ей хватило и ощущения края мягкой поверхности под коленками. Она опустилась на покрывало, разрывая поцелуй. Но ему не нравился такой расклад, он нагнулся к ней, ставя руки по бокам от неё. Она не сбежит, ей будет некуда в этот раз.       Как бы он не старался сдерживаться, как всё время до этого, он не мог придумать причину, кроме одной: она ещё не сказала, что любит, но, кажется, уже чувствовала желание, не отталкивала, не говорила нет. Потому ему было всё равно, что его потом отвергнут или, его иллюзия просто растворится. Вавилон накрыла его руки своими так душераздирающе. Он чувствовал, что ситуация изменилась, и теперь она хваталась за него. Нуждалась в нём. Либо ему просто показалось от нахлынувших эмоций. Он на мгновение отстранился, хватая её взгляд прикрытых ресниц и воздух, чтобы нырнуть к её виску и почувствовать носом запах её волос.       — Ты пахнешь также как и раньше. Тебе не жарко в свитере, который я украл из детского магазина? — она слабо кивнула, ощущая его дыхание у уха, неловко касаясь при этом движении его губ мочкой уха и краснея им. — Тогда, возможно, имеет смысл снять его? — он потянулся руками к краям одежды, ныряя под мягкую шерсть и проводя руками по талии, поднимая её слабые руки.       Он ощущал её хрупкое тело и ткань белой рубашки. Пятый вспоминал, как резал её водолазку, и видел контур её кожи. Он помнил, как она подняла одежду, показывая рубец. Как она снимала перед ним этот самый свитер, как он расстёгивал три верхние пуговицы её сорочки. И больше не забудет, как её лицо в одиночестве, в Апокалипсисе. За четыре года он не забыл, ему мерещилось. А теперь он не видел, но чувствовал. Всё соединялось, как пазл в голове. Его мозг играл с ним злую шутку, объединяя видение и ощущение, до такой степени, что ему казалось неправильным, что она сейчас одета.       — На что ты согласна сейчас? — пытался он получить одобрение на свои действия и заткнуть говорящее существо, которое появилось только сегодня в его голове. Это называется совесть, Пятый.       — На всё. Я же говорила, что я создана для тебя, — запыхаясь вынырнула она из горловины тёплой одежды. Некоторые волосы выбились из высокого хвоста. Девушка казалась такой мягкой, прикрывая ресницы и высвобождаясь из рукавов свитера.       — Хорошо, что ты так говоришь, — сжимая своими коленками её, боясь отойти, Пятый вешает шерсть на стул, — но ты же всё равно никогда не слушаешь меня, — он наклонился и коснулся её губами за ухом, уже не отступая. Пальцы оплели её кисти рук вжимая их в кровать.       — Я думала, что делаю, — она сдавленно выдохнула, когда он прошёлся носом по сонной артерии, ловя её губами на конце своего пути, — это для тебя, — он даже в своих фантазиях не представлял, что она когда-то скажет так «тебя». Он даже не представлял, как это на него подействует. Кажется, что любое её действие, могло стать оружием против его сердца, цепляя и царапая его. Он чувствовал, как это слово плавилось в её рту, а после, вырываясь на воздух, падало остывшей глыбой на дно его сознания, из-за чего он не мог всплыть и видел реальность только через пелену на глазах.       — Не думал, что ты можешь так простонать простое слово. Ты кажешься сейчас действительно живой. Я так давно хотел увидеть тебя без этой маски безэмоционального робота. Кажется, что апокалипсис наступит сегодня, иначе я не понимаю, почему все мои мечты сбываются, — от утыкался в ямочку ключицы подбородком, шепча куда-то за неё, в её шею, проходясь пальцами по пуговицам рубашки, расстёгивая их медленно, в такт каждому сказанному слову. — Вавилон, — выдохнул он в плечо её имя, касаясь голой кожи талии холодными тонкими пальцами, позволяя себе сжать плоть сразу после нежного прикосновения, — больше не скрывай от меня этого лица, — он отстранился, подтягивая её и кладя её на кровать, залезая следом.       Её волосы отросли. Её волосы текли по покрывалу. Её рубашка уже не скрывала ничего. Она, казалось, была в том же белом бра, которое было на ней семь лет назад. Он стоял на коленях над её бёдрами в юбке, не стесняясь рассматривая девушку перед собой. Её шрам всё также прерывал живот у рёбер, белея под лифчиком, в тон ему и рубашке, отражая свет луны из окна.       Ему стало душно от галстука и сорочки, которая сковывала движения. Не отрывая взгляда, он не спеша снял пиджак, педантично кладя его на спинку стула рядом, стянул чёрный галстук через голову, от чего ворот рубашки поднялся, а волосы растрепались. Он делал это медленно, пытаясь дать глазам увидеть и насладится тем видом, который он представлял, переживая оба пубертатных периода.       Он предполагал, что девушка даже не представляла, что происходит; что, возможно, она даже не знала, что может происходить между парнем и девушкой в таких ситуациях, из-за чего он чувствовал ответственность, но это возбуждало ещё сильнее. Потому что теперь ответственность он несёт не за чьи-то ошибки, и вообще не за что-то плохое. Он осознавал свою привязанность к ней ещё до того, как понял, что может перемещаться в пространстве.       Парень коснулся её талии, скользя ладонью под спину по нежной коже, приподнимая её, и второй рукой стягивая её рубашку с плеч, вещая её к пиджаку. Он не хотел спешить, но давать ей время на раздумья — тоже. Как и путь к отступлению и новому побегу. Он свёл её руки вместе и затянул галстук на них.       — Зачем?       — Так спокойнее, — он опустился к ней, ловля её вздох губами.       Теперь точно всё так. Абсолютно точное и верное решение, значило, что можно решать такие задачи быстрее и чаще. Долго не задерживаясь на том, месте, которое уже изучил, он нырнул языком по её зубам внутрь. Руки чувствовали себя свободно на её талии, рёбрах и бёдрах. Нос скользил за губами по шее и ключицам. Что-то из его действий сорвало джек-пот в виде стона, из-за чего руки сжались на ткани юбки, а зубы на трапециевидной мышце шеи, после чего последовал новый. Парень рыкнул, зализывая укус по контуру своих губ и подцепляя пальцами застёжку лифчика под выгнутой спиной.       Он шёл поцелуями вниз, смотря на её острый подбородок и сжатые челюсти, которые он мягко очертил рукой. Он чувствовал ладонью, как они расслабляются, когда палец идёт по скуле к губам, как она льнёт к ладони щекой сильнее. Как твердеет её сосок под его губами, после чего следует новый стон. Парень проклинает, что живёт в академии и её громкий голос может услышать тот, кому не следовало бы. Камер в его комнате уже давно нет, но вот на звуконепроницаемость стен он не рассчитывает.       — Тише. Прости, что конфетки нет, — лифчик скользит к её рту по рукам до локтей и выходит отличным кляпом.       Свободной рукой он снимает с себя жилетку, промахиваясь мимо стула и роняя её на пол, и растягивает пуговицы рубашки. Другой рукой он упирается на кровать, а губами не перестаёт проходится по телу, которое видит впервые в жизни. Он знает, что не простит себя, если пропустит без внимания хотя бы сантиметр её тела. Он стягивает рубашку и, садясь между её бедер, в доказательство самому себе проводит руками по её гольфам с внутренней стороны, приподнимая ногу, скользя вверх, задирая юбку до кружевных белых трусиков, поддевая их пальцами и стягивая вниз уже по внешней части бёдер.       — Прошло четыре года, а я и правда делаю то, что хотел, — усмехается он, следя глазами за предметом нижнего белья, который так легко вешается на плечико стула после, оставляя ноги поднятыми до плеч.       Она вся перед ним и для него. И его пальцу в ней тепло и влажно. Его члену тесно в его шортах, которые спускает к коленкам вторая рука. Девушка мычит, хватаясь за подушку руками, приподнимая брови от двух проворных пальцев. Он представлял её лицо миллионы раз, но не знал, что когда-нибудь её влага в глазах не будет его расстраивать и злить, и он сам станет причиной этого.       — Хочу заставить тебя плакать сильнее, — он чувствует, как её ноги на плечах дрожат и сжимаются вместе, сдавливая шею. — Не задуши меня, детка, — Пятый гладит её бедро, переходя на талию, надавливая на живот, ощущая отголоски сердца, а после и сжимая грудь.       Он чувствует неконтролируемое желание и поддаётся ему, вынимая три пальца из неё и упираясь этой рукой на кровать, наклоняясь вместе с её ногами вниз, приподнимая задницу наверх. Он знает, что лифчик не спасёт от звука, который последует за тем, как он войдёт в неё, поэтому сжимает её шею до этого, мешая ей вздохнуть для выкрика. А она выпускает весь воздух, когда чувствует, что её заполняют чем-то изнутри. И это не больно, он позаботился для того, чтобы она была подготовлена, растянута, и хватило смазки, но это было настолько ново для неё, что она хотела закричать его имя. Он видит это по её двигающимся губам в немом крике. И он первый раз слышит её, пока она молчит, и, посылая всё к чёрту, перехватывается двумя руками за бёрда, начиная глубокие медленные толчки. Она жмурится, от чего слёзы, стоявшие в глазах, стекают к вискам, сливаясь с потом в крупные капли.       — Смотри мне в глаза, — командует он, и она практически не слышит его, но послушно открывает глаза, ища в темноте его взгляд.       Зелёные отблески радужки в темноте жадные. Её сердце делает кульбит, не называя причину, но она явно скрывается в его хищных глазах. Она хочет отвернутся, но почему-то не может. Через пару минут его терпение сдаёт, когда она тянется своими связанными руками к его щекам, от чего он отпускает её ноги и опускается сам с поцелуем к лицу, вынимая намокшую ткань изо рта. Он наращивает темп, притягивая голову и углубляя поцелуй, глотая её стоны, рыча в губы. Он чувствует её всем своим телом. Чувствует, как она обнимает его ногами за спиной, как её руки опускаются сверху на его шею и пальцы путаются в его локонах, без сил оттягивая их. В ответ он сжимает её волосы и бёдра.       Обнимать так её, закрывая от мира, в котором Восьмая постоянно теряется и пропадает. Сжимать сильнее, слышать чёртов книжный запах, тянуть за тонкие волосы. Чувствовать её объятия. И если это сон или галлюцинация, реальность никогда больше не сможет подарить ему такие возможности на действия. Он сам больше не позволит реальности существовать.       В голову врывается воспоминание об обещании самому себе, о том, что он хотел запомнить всю её. Хоть какое-то обещание он должен сдержать. Он выпускает из рук её волосы и вытаскивает руку из-под головы. Быстрый темп резко прерывается, и он заменяет пустое место внутри неё на пальцы. Он несдержанно помогает ей перевернуться со спины и поднимает за живот на колени, мешая ей самостоятельно пальцами, и чувствуя её слабость от прерванного желания. Но он понимает, что пока не перецелует еще и спину не успокоится.       Парень снова меняется местами со своей рукой в ней и прикрывает рот заранее ладонью. Он почти ощутимо при каждом толчке чувствует вибрации на своей коже руки в такт мычанию и всхлипам. Влажными от неё самой пальцами он придерживает бёдра, не жалея притягивая её за них к своим со всей силой. Он слизывает капельки пота на её шее, чувствуя солёный привкус кожи, спускаясь по лопаткам с плеч и поднимаясь по позвоночнику. Его нос щекочет её запах, которым пропиталась кровать, комната и он сам. Это конец для него, его спокойной жизни без неё.       Он выходит из неё кончая на спину, снова заменяя себя пальцами, чувствуя, что её стенки тоже начинают сокращаться. Пятый изучает её тонкую спину с белыми каплями взглядом, возвышаясь над ней, видя, как его рука двигается между её бёдер. Он трахает её, доводя до конца, вкушая приятное сдавливание фаланг и смотря, как она выгибается в спине, пытаясь закричать. Он ждёт, пока она сама от него отстраниться, но она не спешит терять ощущение наполненности.       — Хорошая девочка, — он гладит её по голове, открывая рот.       Вавилон быстро дышит, дёргаясь вперёд и Пятый, понимая намеренье, вынимает пальцы, поддерживая её за живот, пока она не сможет из-за дрожи лечь. Парень достаёт влажные салфетки из тумбочки и протирает её спину несколько раз от своей спермы и их пота, переворачивая её на спину, делая также с животом, шей, лицом. Она не переживёт поход в ванну, и он это знает. Он освобождает руки и кутает её в одеяло. Он умоет её сегодня днём, когда они проснутся, если она не уйдёт. Он будет надеяться, потому что поверил ей. Когда он выходит в душ, девушка уже спит. А возвращаясь, он находит её, обнимающей подушку.       Чтобы не разбудить, Пятый аккуратно подныривает под руку, заменяя подушку, и она льнёт к нему всем телом, чувствуя тепло. Он наконец-то спокойно засыпает, мажа поцелуем по скуле его Вавилон, наматывая её волосы на руку.