И странной близостью закованный, Смотрю за темную вуаль, И вижу берег очарованный И очарованную даль.
Глухие тайны мне поручены, Мне чье-то солнце вручено, И все души моей излучины Пронзило терпкое вино.
И перья страуса склоненные В моем качаются мозгу, И очи синие бездонные Цветут на дальнем берегу.
В моей душе лежит сокровище, И ключ поручен только мне! Ты право, пьяное чудовище! Я знаю: истина в вине.
А. Блок
Дурь несусветная, честно говоря. Именно эта мысль крутилась в голове у Марка, когда он, задумавшись, забыл о сигарете во рту и подавился дымом. Только сейчас, когда до встречи с Алисой оставались считанные минуты, он понял, что совершенно не готов увидеть ее. Они с Яном как-то слишком увлеклись в процессе планирования этой поездки. Вошли, так сказать, в раж. Марк не знал, о чем думал друг, когда с его языка сорвалось предложение пригласить с собой Алису — выпалив ее имя, он, конечно, тут же начал что-то изобретать про «старые добрые времена» и «ностальгию», но Марк плохо слушал, тратя все силы на то, чтобы сохранить лицо. Он успокаивал себя тем, что это было лишь предложение, что ответственность за встречу ложится на девушку, так как ей предстояло решить, ехать с ними или нет. Кто бы тогда мог подумать, что она согласится. Да еще и Дину с собой прихватит. Хотя, как думал Марк, это была карма Яна — чтоб ему жизнь тоже медом не казалась. Естественно, оба они всячески храбрились, делая вид, что присутствие девчонок только добавит веселья, что их прошлое никак не скажется на общем настроении и не вызовет неловкости — они «ведь взрослые люди», разберутся. Ага, разобрались. Да так, что сейчас стояли оба бледные, как полотно, и мучали самих себя предположениями о грядущей встрече. На Яна было физически больно смотреть. Первое, что удивляло и даже несколько настораживало, — он не курил. Но, судя по всему, не потому что не было — Марк утром видел, как парень открывал свежую пачку, — он просто не собирался, будто и не хотел, а вышел так, просто постоять рядом с ним, и в прямом смысле подышать свежим воздухом. Второе, что казалось странным, — Ян молчал. Притом совершенно не свойственным ему образом: не неловко, когда окружающая тишина напрягает, и ты готов говорить хоть о плодородности здешней почвы, лишь бы заполнить ее, а как-то взволнованно, будто мысленно спорил с самим собой. Третье — он что-то все время высматривал, бросая мимолетные взгляды на въезд во двор. Они переглянулись, и Ян увидел в глазах друга то же чувство, что испытывал сам. Криво усмехнулся: «Да-да, братан, ссанина». И Марк в какой-то степени был даже рад, что рядом стоит человек, который знает и понимает то, что творится у него внутри: это подвешенное состояние, когда одновременно хочется и чтобы неизбежное свершилось поскорее, и чтобы оно не свершалось как можно дольше. Они вроде оба головой понимали, что сами завели всю эту движуху, приведшую к этой встрече, более того — они вроде как хотели, чтобы она случилась. Однако внутри все леденело, стоило представить, как увидишь знакомый силуэт, встретишь взгляд глаз, которые когда-то видел каждый день: как себя вести, что делать, как разговаривать? От этого откуда-то из живота поднималась волна плохо скрываемой паники: хотелось сесть в машину и уехать куда подальше, вернуться в ночи, лечь спать лицом к стенке, встать утром последним и сразу прыгнуть в авто, погнать к месту назначения и, оказавшись там раньше, вылететь пулей из салона и прыгнуть со скалы, желательно удариться о воду, потерять сознание и пойти ко дну — главное не пересечься с девушкой… Они действительно не знали, как себя вести. Марк не представлял, как будет приветствовать Алису: просто ли помахать рукой, или это будет выглядеть слишком холодно; обнять ее? — тогда с какой силой — поцеловать в щеку? — они когда-то так здоровались, но столько времени утекло с тех пор. Не хотелось с первых же минут ощущать неловкость — ее будет предостаточно в эту неделю. Да и ситуация, когда люди не знают, как поздороваться: один протягивает руку, другой хочет дать пять, третий вовсе просто кивает — выглядит невозможно глупо. Марк утешался тем, что он хотя бы уверен в том, что должен сказать «привет» — Ян был лишен и этой привилегии. Парень весь извелся, даже пару раз спрашивал совета у друга: как ему вести себя с Диной. С Алисой-то ясно — они все еще друзья детства: обнимай, тискай, хоть оближи — все с рук сойдет. А вот Дина для него формально «подруга подруги», которую он видел один раз на вечеринке. Да, все четверо были осведомлены — кто-то лучше, кто-то хуже — о подоплеке их «единственной встречи», но Денису и Алене, как считали парни, об этом знать было не обязательно. Эта парочка, к слову, была приглашена во многом затем, чтобы «сгладить углы» и не позволять «установиться тишине». Они, так-то, были единственными, чье присутствие не имело подводных камней, — они реально приехали отдохнуть. Марк глянул на друга: не столько из беспокойства — ему и своих проблем хватало — сколько из желания хоть немного отвлечься. Ян кусал щеку изнутри и то и дело хрустел суставами пальцев — невротик, не иначе. Его можно было понять: ему сделать вид, что видит Дину второй раз, или дать понять, что помнит ее куда лучше — да даже тон банального «привет» невозможно выбрать точно. Это был тот случай, когда его язык был везде, а нормально поздороваться он не мог. Вот в таком раздрае пребывали молодые люди — оба готовые отдать по почке, чтобы увидеть девушек, и то же время позволить вырезать у себя вторую, чтобы избежать встречи. Марку было тяжело дышать: то ли из-за курева, то ли из-за внутренних метаний. Ему казалось, что он переболел этим еще в прошлом году, что перестрадал это и отпустил. Оказалось — хотя, пожалуй, подсознательно он понимал это — нет.***
Как сейчас Марк помнил то ощущение пустоты, которое поселилось внутри, когда Алиса только ушла. Они с Яном не предполагали, что на совсем, но оба чувствовали, что что-то не так. Друг, напирая на то, что знает девушку всю свою сознательную жизнь, твердил, что она непременно вернется, хотя бы потому, что ночевать ей негде — не к матери же возвращаться. Но и он через день напрягся, начав неустанно ей названивать. На третий день отсутствия она-таки объявилась, написав Яну, что временно кантуется у одногруппницы, что с ней все в порядке и что не надо обрывать ей телефон — она не собирается с ним говорить. Когда же друг попытался выведать, где она находится — она перестала отвечать на сообщения. Сперва парни решили, что ей нужно перебеситься, так что они сошлись на том, что надо дать ей время и не донимать звонками. Но еще через неделю стало ясно, что их расчет оказался неверным — Марк нашел комплект ключей от 35 квартиры на дверной ручке своего жилища. Когда он, воспользовавшись им, вошел в обитель соседа, то обнаружил, что Алиса забрала все вещи, кроме кофемашины. Вероятно, потому что она была ей больше незачем — она с недавних пор пила только чай. Тогда Марк единственный раз набрал Алисе со своего телефона, но она, ожидаемо, проигнорировала его звонок. И только когда гудки прекратились, парень понял, что она больше не вернется. До возвращения Яна он пребывал в какой-то прострации, отказываясь осознавать масштаб бедствия. Но когда друг, обойдя будто вымершую квартиру, произнес: «Ну и пошла нахуй, трусиха сраная», — плотину, сдерживавшую поток эмоций, прорвало. Это было странное, неописуемое состояние, когда рассудок, борясь с захлестывающими тебя чувствами, пытается доказать, что в этом нет ничего страшного, что ничего, по сути, и не было, ради чего стоило бы убиваться. Но, как ни крути, убиться хотелось, потому что… Это невозможно объяснить, да и почувствовать не пожелаешь: это смесь из сожаления, непонимания и отчаяния, выкрученных на максимум, но не захлестывающих тебя сразу, а поступающих в тебя порциями, атакуя в моменты, когда ты наиболее уязвим — перед сном. Хотя Марку доставалось в той или иной степени круглосуточно, легче было бы сказать, когда он не думал об этом — на работе, когда был предельно загружен. В остальное же время — после пробуждения, моясь в душе, завтракая/обедая/ужиная, сидя на лекциях, читая, засыпая (естественно) — он только и делал, что прогонял в голове все, даже самым косвенным образом касающееся Алисы: начиная от ночи их знакомства и их первых прогулок, заканчивая последними днями, что они провели вместе, со всеми поцелуями, смехом и нежностями. Это походило на какой-то мазохистский калейдоскоп, пазл «Алиса», каждый кусочек которого отзывался в Марке непривычной, одновременно тупой и острой болью. И как с этим бороться, он не знал, потому что в какой-то момент ему показалось, что он находится внутри этой игры и куда бы он не подался — ему не выйти из нее. Он лежал на одной половине кровати и не мог не думать о том, как на том же месте спала Алиса. Он перекатывался на другую половину и тут же вспоминал, как она сидела здесь же, скрестив ноги, и лукавым взором следила за тем, как он работал, пытаясь делать вид, что не замечает ее взгляда. Он варил себе утром овсянку и не мог избежать мыслей о том, как именно Алиса привила ему привычку завтракать кашей, как она готовила в той же кастрюле, пользовалась той же ложкой, пила из той же кружки — иногда Марку чудился след ее помады на керамике, и он, не отдавая себе отчета, прикладывался губами к нему — делая глоток, он будто снова целовал ее, ему даже мерещилось, что он вновь ощущает ягодный вкус, хотя пил обычный зеленый чай. Он спускался по лестнице и огибал то место, где обычно стояла девушка, втягивал воздух, надеясь, что услышит ее запах. Про душ, вероятно, можно не распинаться. Это стало наваждением видеть Алису во всем. Сначала парень пытался избавиться от этого всевозможными способами. В ход шло все: от попытки изменить рацион питания и избавления от комплектов постельного белья, пришедшихся на время знакомства с девушкой, до перестановки в комнатах и смене шторки в ванной. И не надо крутить у виска, потому что парень и сам осознавал, это осуществляет действия натурально двинувшегося головой человека. У Марка откровенно ехала крыша от этой войны с самим собой — заведомо проигранной войны, но от этого не становящейся менее кровопролитной. Апофеозом стало то, что парень начал постоянно ходить в наушниках, слушая какую-то музыку или подкасты. Только ради того, чтобы не оставаться наедине со своими мыслями. Потом, прямо по Кюблер-Росс, он дико злился на Алису за ее поступок, обвиняя в слабости и малодушии. Он считал, что она поступила нечестно по отношению к нему — он перед ней не был ни в чем виноват, ведь поругалась она с Яном, но отчего-то именно его она сделала крайним. Тогда он попытался внушить себе, что все это вообще не стоит того, что растрачивать на него внутреннюю энергию. Естественно, обижался на фантом он не долго, осознав, что дорожит девушкой больше, чем собственной гордостью. Он даже взялся за трубку, чтобы снова позвонить ей, готовый терроризировать ее телефон столько, сколько понадобится, для того, чтобы она наконец поговорила с ним. Но в конечном итоге он не нашел в себе сил нажать на ее имя в списке контактов. Что бы он сказал ей? «Привет. Как дела? Когда планируешь вернуться? Я не знаю, как это работает, но твое отсутствие действует на меня разрушающе?» Это не серьезно. Назначить ей встречу, предложив прогуляться по парку, как «в старые добрые»? Она бы его послала за такое предложение. Марк не знал почему, но думал, что она поступит именно так — помнил тот ее взгляд, которым она окинула его напоследок. Выловить ее у универа? Он ведь не маньяк, чтобы следить за ней. В голове рождалось множество вариантов, но на каждый тут же возникало оправдание, чтобы не воплощать ни один из них в жизнь. Главным аргументом, пожалуй, было: она сама ушла, она не выходит на связь, никак не дает понять, что хочет, чтобы он что-то сделал, чтобы она вернулась, она даже не снится ему — хотя Марку вообще ничего не снилось в тот период. Набухиваться в компании такого же брошенного парня казалось идеей перспективнее, чем что-то сделать, чтобы вернуть девушку. Но в этом беспросветном пьянстве были и плюсы: помимо того, что алкоголь притуплял чувства, он развязывал язык Яну, позволяя Марку отвлечься на чужую проблему, временно позабыв о собственной. Вообще, вообразить внутреннее состояние друга было невозможно — Марку казалось, что от его нутра, должно быть, и вовсе ничего не осталось, если снаружи он представлял собой…то, что представлял. Он был очень плох, прямо очень. Если Марк переживал этот период относительно тихо, как бы внутри себя, стараясь не выплескивать переживания наружу, то Ян, наоборот, срывался на всем подряд. Он озлобился, казалось, на всю Вселенную в ту минуту, когда понял, что Алиса съехала. На все, что хоть как-то могло быть с ней связано, он реагировал агрессивно, включая соседа — одну неделю он его намеренно избегал, даже курить по вечерам не выходил. Потом, правда, пришел с понурой головой и бутылкой, признался, что один точно свихнется, но кидаться на проявления Алисиной персоны не перестал. Так, он проматывал половину песен в своем плей-листе, не желал смотреть какие-то фильмы, жестко принимался поносить книги, которые, объективно, ничего ему не сделали, кроме того, что нравились «бросившей его подруге». Больше всех досталось, безусловно, «Темным аллеям», олицетворявшим в глазах Яна не только Алису, но и Дину. Их он в прямом смысле слова растоптал. На полном серьезе, Ян, задыхаясь от ярости, прыгал на несчастном сборнике рассказов, а затем пнул потрепанную книгу под ноги товарищу по несчастью и объявил, что «эта дрянь все равно у него под коркой». Еще приставил указательный палец к виску и надавил, будто желая проковырять дырку и выскрести гнетущие его мысли. Марк не стал уточнять, что под словом «дрянь» подразумевал друг, подозревая, что вовсе не творение Ивана Алексеевича. Может показаться, что парни излишне эмоционально отреагировали на уход девушек из их жизней, что не присуще им так терзаться из-за чего-либо в принципе, они же мужики — они не «разводят сопли». На это оба в унисон отправили бы таких советчиков в пешее эротическое. Марк считал нормальным проявление слабости всеми людьми вне зависимости от пола, что попытался объяснить и Яну, видя, насколько ему херово. Не стоит ныть — этого не надо, но слабость — это такое же право каждого человека, как свобода. И если боль разрывает изнутри, мешая сделать полноценный вдох — выпусти ее: крича, сорви голос, избей боксерскую грушу, разорви подушку, разбей тарелку, поплачь — избавься от этого своевременно, потому что оно все равно рано или поздно вырвется наружу. Следуя этому завету, парень провел пару часов в день съезда с квартиры Алисы, уткнувшись, вопя, в подушку. Честно, полегчало, несмотря на то, что потом он несколько дней ходил осипшим. Яну эта практика давалась сложнее — он скорее пытался вымыть «заразу» из своего организма, выпивая каждый вечер чего покрепче. Однако так его только развозило: сперва он пытался острить, стремясь продемонстрировать, что его совершенно не колышет расставание ни с одной из девушек. Но чем меньше оставалось содержимого в бутылке, тем откровеннее становились его признания. Он начинал вспоминать наиболее болезненные моменты прощания с Диной, слова, сказанные сгоряча Алисе и ею в ответ, приходя в конечном итоге к неизменному: «Да что за залупа-то такая?!» Он настолько глубоко вбил себе в голову мысль о том, что должен пройти это, не дав слабины, что, когда слезы все-таки выступали у него на глазах, он поднимал подбородок и ждал, пока они высохнут, после чего пил еще, словно алкоголь мог залечить все его раны, и делал громче Коржа с его «Эндорфином», «За тобой» или «Мотыльком». Чтоб хоть как-то помочь облегчить моральные страдания друга, Марк попытался выяснить, что у него случилось с Диной, рассчитывая, что хотя бы после «исповеди» его отпустит. Это было чудовищно. Ян долго отнекивался, потому что «какая теперь-то разница? Финита ля комедия», потом его понесло в какой-то мистицизм — он на полном серьезе убеждал Марка, что сгоревший Нотр-Дам был предвестником «испепеления» их отношений. Линия аргументации убивала своей непробиваемостью: на чашке, из которой он пил дома у девушки, был нарисован именно этот собор, следовательно, его разрушение в реальности привело к разрыву отношений. Затем парень поспешил переложить ответственность за их связь на Алису, которая «притащила эту малолетку на ту ту-ту-ту…тусу». Довод собутыльника о том, что она не приставляла к его виску дуло пистолета, чтобы он трахал «эту малолетку», друг пропустил мимо ушей. Марк высказал предположение, что Яну нравилась власть, которой он обладал над девочкой, на что парень начал горячо убеждать его в том, что не стремился ее контролировать, не без оснований упоминая о наличии родителей, которые, судя по всей истории, были либо слепые, либо какие-то отшибленные (потому что не заметить, что твоя дочь три месяца мутит с каким-то левым парнем еще и регулярно таскает его в твой дом — это, конечно, надо изловчиться). Правда, затем, через минутную паузу, потраченную на долгий, умудренный мыслью взгляд в противоположную стену Ян добавил, что иногда он, будто ставя эксперимент, говорил ей что-то, наблюдая за реакцией, и замечал, что она смотрит ему в рот. Тут же он обмолвился, что это было вполне закономерным явлением: он был ей в каком-то отношении наставник, вроде как друг, она, к бабке не ходи, была влюблена в него, и на весь этот спектр эмоций накладывался тот факт, что ей всего шестнадцать и она, по-хорошему, дура. Марк, честно говоря, из рассказов Яна сделал по Дине то же заключение. Редкостной идиоткой нужно быть, чтобы сначала, не предупреждая парня о том, что ты несовершеннолетняя девственница, переспать с ним, заставив поседеть от напряжения, ожидая, что вот-вот к тебе явятся с обвинениями в педофилии, потом, когда незадачливый любовник явится к тебе выяснять отношения, высказать желание их продолжить, три месяца зажиматься с ним в тайне от всех, а в один прекрасный день решить просто рассказать все матери, при этом ни слова не сказав самому парню, только после поставить непосредственно перед фактом. О последней встрече с Диной Ян поведал другу скомканно, но общее настроение Марк уловил — ссанина. А как иначе назвать то, что в день встречи, в 2:30 дня без всякого объявления войны, как говорится, Дина вышла из-за угла дома под руку со своей матерью? Две рыжие головы направлялись прямо к машине Яна, потом, не доходя метров пятнадцати, одна отделилась от второй, продолжив свой путь в одиночку. Девушка, находясь под неустанным надзором матери (очень своевременным, конечно), подошла к автомобилю, в котором сидел резонно охеревший от такого поворота событий парень. Когда Дина оказалась у двери и уже собиралась открыть ее и сесть внутрь, мать окликнула ее предостерегающим тоном, заставившим пальцы девочки замереть на ручке. Ян перевел взор от женщины, сверлящей его испепеляющим взглядом, на Дину, глядевшую на него умоляющим взором карих глаз. Она неловко мотнула головой в сторону, мол, выйди из машины, пожалуйста. Ян, неслышно матернувшись, выполнил ее просьбу. Сунув руки в карманы, он сделал шаг в направлении девочки, жавшейся у капота — она чуть дернулась, затравленно глянув в сторону матери, также придвинувшейся к их паре на полшага — будто испугавшись, что парень схватит ее дочурку, сунет под мышку и убежит. Ян остановился на демонстративно безопасном расстоянии от девушки, которая стояла, потупив глаза в землю. — Что происходит? — поинтересовался он, глядя в упор на школьницу и намеренно игнорируя жжение в левой щеке, куда был устремлен взор ее матери — она его узнала, парень мог поклясться. — Ян, — Дина подняла глаза и запнулась на полуслове, увидев его выражение лица: ту бурную смесь из раздраженности и непонимания. Черты не смягчились, даже когда парень заметил, что глаза у девушки какие-то нездоровые: опухшие розоватые веки, выцветшая радужка, — явно она основательно ревела недавно. Ян терпеть не мог женские слезы, да и слезы в принципе. — Она все знает, — вымолвила Дина, продолжая вглядываться в его черты, будто желая запечатлеть их в памяти. Яну было не комфортно от этого взгляда: он заставлял его чувствовать себя виноватым в чем-то. — И? — Только и ответил он, с силой сжимая кулаки в карманах. — И всё, — тихо отозвалась Дина, тут же закусив губу. Он ничего ей не ответил, хотя знал, что она ждала его комментария, любого: пускай едкого, саркастичного, обидного, — ей было нужно, чтобы он что-то сказал, а не просто наблюдал за тем, как слезы скапливаются в уголках глаз. Но он только пару раз кивнул, давая понять, что услышал ее и понял. — Отец не знает, — зачем-то добавила она, вероятно, просто желая продлить их прощальную беседу. — Но это неважно, — она посмотрела на плотно сжатые губы парня. — После окончания учебного года мы уедем в Питер. Снова глаза в глаза. Его истинные чувства скрывались под непроницаемым слоем злости, от которой внутри в Дины все замирало. Ей почему-то было страшно, что он что-нибудь сотворит. А может ей хотелось, чтобы он что-нибудь сделал. Глупость, конечно, но было бы чудесно, если бы он велел ей сесть в машину, пообещав, что увезет ее подальше отсюда. Ей надо меньше читать всякие романтические истории. Ян снова пару раз кивнул, но уходить не спешил, хотя головой понимал, что самое время оставить сцену. Они так простояли еще пару минут, тупо пялясь друг на друга. Идиллию прервал еще один возглас «Дина» со стороны матери, решившей, видимо, что время свидания истекло. Парень медленно, будто в трансе, повернул голову в ее сторону — он помнил эту женщину с той мимолетной встречи в лифте: почему-то сейчас она, несмотря на поразительное внешнее сходство с дочерью, не выглядела как ее мать: ни грамма понимания или хотя бы сочувствия. Алло, женщина, тут у вашей дочери сердце разбивается! Эта ледяная отстраненность «железной леди» покоробила Яна. Он уверенно выдержал ее пренебрежительный взор, ответив ей наглым взглядом, не сдержал ехидного смешка, когда в голове ни с того ни с сего всплыл образ Ильзы Кох и фраза «Каждому свое». Это было не за чем, но он кивнул в знак приветствия и произнес одними губами «здравствуйте». Сказать, что она выпала от такой дерзости — ничего не сказать; у нее даже рот приоткрылся. Так что, пользуясь этим «сбоем в матрице», Ян снова повернулся к Дине, улыбавшейся ему своими выразительными темными глазами, и быстро наклонившись к ней, поцеловал ее напряженную щеку. Потом, не давая времени опомниться ни одной из рыжих бестий, сел за руль и, выехав задом, умчался. Почему-то, вероятно, на автомате, направился в их с Диной «безлюдное место». Отстегнул ремень и отодвинул кресло, но затем просто опустил лоб на руль и закрыл глаза, воспроизводя в памяти последние события. «И всё», — гудело в голове. Тут же полезли мысли о том, как можно было бы ответить, как следовало поступить, началось самобичевание за то, что стоял, как истукан, а потом еще и выкинул этот фортель с «джентльменским приветствием» и «прощальным поцелуем». Ромео херов. Ян выпрямился, откинулся назад, устремив взгляд вверх. Достал пачку сигарет, вытянул зубами одну, достал из внутреннего кармана куртки зажигалку, чиркнул колесиком, поджег табак, вдохнул едкий дым. Вынул сигарету, выдохнул дым носом, снова поднес косяк к губам. И, не удержавшись, провел большим пальцем по губам, еще хранившим тепло Дининой кожи.***
С того дня все и пошло по причинному месту. «Черный четверг», как окрестили его уже позже парни, во многом определил дальнейшие события, в частности последовавший «черный вторник» и непосредственно «великую депрессию», из которой они собственно и выбирались — не 10 лет, конечно, но четыре месяца в их масштабах — тоже срок. В тот день Ян вернулся, как обычно по четвергам, часов в шесть, так что Марка ничего не смутило. Вопросов не вызвало и то, что он вечером не вышел покурить и рассказать, как у него «прошел день». Сосед списал это на усталость, что тоже являлось своего рода характеристикой дня. Он и подумать не мог, что Ян уже не мог переносить запах сигарет, потому что выдул за день пачку, пока катался по городу, стараясь развеяться. Самое обидное, что успеха он так и не добился. Первые звоночки о том, что что-то переменилось на «западной фронте», начали поступать утром в пятницу, когда Ян с утра пораньше завалился к Марку, хотя что одному, что второму нужно было шуровать к первой паре в универ, и предложил организовать в субботу вечеринку, чего не делал с конца января. На тактичное замечание друга, что соседи «не одобрят» этой затеи, он безмолвно раскинул руки в стороны, демонстрируя стенам и, вероятно, всем, кто находился за ними, два фака, красноречиво выражавших мнение парня относительно всех запретов и потенциальных проблем. Но Марк тогда, откровенно говоря, не обратил особого внимания на «колокольный звон», занятый вопросами в своей личной жизни — они с Алисой, наконец-таки, сдвинулись с мертвой точки. Он даже допустил мысль, что субботний вечер, наполненный танцами, алкоголем и весельем поспособствует еще большему сближению с девушкой. Увлеченный персоной Алисы, Марк не замечал натянутых улыбок друга, его внезапно снова проснувшейся тяги к разгулу, его взгляда, наполненного взрывоопасным коктейлем из тщательно скрываемого несчастья и плохо контролируемой ярости. Пожалуй, олицетворением его внутреннего состояния стала та самая, последняя вечеринка. Осознавая, что идет на открытый конфликт со всем подъездом, нарушая условия своего проживания в доме, и чем это чревато, Ян решил уйти красиво, с музыкой и фейерверками, попутно отымев всех жильцов-тихонь, кто зимой накатали на него жалобы. Суббота стала его бенефисом. Он пил на брудершафт с каждым гостем, выходил лично послать всех, кто приходил, высказать свое «фи» и пригрозить вызовом участкового. Марк пару раз попытался угомонить друга, напомнив, что если не «дядю Сережу», то вызовут мусоров, как было в октябре, а с таким «раздольем», что творилось в 35, «договориться» не получится — привлекут к административной ответственности, и здравствуй вечное напоминание о бессовестной ночи в личном деле. Но парень только отмахнулся, провозгласив, что этот томный вечер может прервать только появление «сраной национальной гвардии» и что «шоу маст гоу он!», и продолжил беситься. Он вообще вел себя так, будто хотел отвлечься от собственных мыслей, забыться по максимуму, доказать что-то самому себе. Удивительно, но никого в итоге не вызвали, хотя Анатолий Васильевич дважды спускался и предупреждал, о том, что обратится в «соответствующие инстанции». Все сами начали расходиться где-то в два ночи, но, вероятно, только потому, что Ян ставил один медляк за другим, словив какую-то волну меланхолии. Марку же лившаяся без конца лирическая музыка была только на руку: он и сам тогда был изрядно подшофе, но держался на ногах крепко. Возможно, большая доза выпитого алкоголя ушла на то, чтобы расслабиться и все-таки сделать шаг в направлении Алисы, ускользавшей от него весь вечер. Она не пряталась, но сидела в уголке, потягивая самодельные коктейли и с жалостью глядя на Яна, которого развезло так, что он кружил сам с собой под «Это любовь» Скриптонита. Когда к ней подошел Марк под предлогом потанцевать под только начавшуюся «Оду нашей любви», она не глядя приняла его руку. Очнулась только тогда, когда одна его ладонь легла на ее талию, притягивая вплотную, а пальцы второй переплелись с ее. Она тогда чуть отпрянула, заглядывая в лицо парня. У нее был такой взгляд, что Марк забыл все, что хотел ей сказать на счет того, что случилось между ними в четверг. Она снова смотрела на него тем «совершенно особенным» взором. Ее глаза были затуманены несколькими стаканами Мартини со Швепсом, усталостью и какой-то беспокойной мыслью, но от этого любви в нем было не меньше. Любви к нему, Марк видел это, чувствовал в том, как ласково ее рука скользила по его плечу, успокаивающе гладя, как ее пальцы сжимали его костяшки, как ее дыхание опаляло область его шеи под подбородком. Они молча мерно покачивались в такт музыке. А потом Марк, не помня как, коснулся губами ее лба, на что Алиса подняла лицо, так что между их губами осталась лишь пара сантиметров. Естественно, удержаться было невозможно, да и в честь чего, собственно. Они целовались в этот раз нежно, душевно, не спеша, но глубоко, будто забывшись. Ладони Марка переместились на ее шею, большие пальцы касались выемки за ушами, остальные аккуратно перебирали волосы, ее руки овили его корпус, доверительно прижимаясь к телу. Под следующую композицию — «Минор» Рейса — они просто танцевали: Алиса положила голову Марку на плечо, стискивая его ребра, парень же, прикрыв глаза, обнимал ее. Когда песня подходила к концу, девушка, не меняя положения, прошептала, однако Марк ее услышал: «Пойдем к тебе». Ян в тот момент лежал на полу, уперев взор в потолок. В квартире оставались еще люди, пребывавшие примерно в таком же состоянии, что и хозяин квартиры. Марк с Алисой подошли к другу, но прежде чем они что-то сказали, он ленивым жестом поднял руку и махнул, мол, делайте, что хотите, только оставьте меня в покое. Пожелав другу спокойной ночи, вторя игравшей композиции того же Рейса — молодые люди направились в 33. Музыка разносилась, казалось, по всему дому, поэтому Марк на секунду представил себя героем какого-то фильма. Улыбнулся, пересекая лестничную клетку, потому что вспомнил, как на пролете ниже несколько месяцев назад впервые встретил Алису, которая тогда решила потанцевать под столь же громкую музыку, отчего парень сравнил ее с актрисой видеоклипа. Отбрасывая эти ностальгические мысли, Марк крепче сжал ладонь следовавшей за ним девушки в своей. В ту ночь они не спали. То есть, нет, как раз это они и делали: просто спали, без секса. Только долго целовались и постоянно трогали друг друга: сперва в прихожей, затем в гостиной, потом в спальне. Сердце Марка каждый раз бухалось вниз, когда он вспоминал, как не успел он закрыть входную дверь, как Алиса прильнула к нему, врезаясь в его губы жадным поцелуем, закидывая руки ему на шею и вжимая его тело в металлическую поверхность. Он тогда ответил ей мгновенно, сжимая ее талию, оглаживая спину. Марк помнил, как, не разрывая поцелуя, подтолкнул девушку к противоположной стене — помнил ее прерывистый стон в его губы, когда она чуть не споткнулась о тумбу, но, вцепившись в плечи парня, удержалась. Марк помнил, как упер ладони по обеим сторонам от девушки, чтоб не раздавить ее, навалившись. Помнил, как, присосавшись друг к другу, они добрались до гостиной, где Алиса, резко повернувшись, практически усадила парня на диван, а сама забралась на него. Марк помнил прикосновения ее пальцев к своему лицу: горячие, даже обжигающие, но такие нежные, несмотря на нетерпеливость движений. Однако именно там эта страстность переросла во что-то более глубокое, душераздирающее своей бездонностью: просто в какой-то момент девушка замедлилась, оторвалась от его губ и посмотрела на него — между их лицами не было и сантиметра. Марк дышал тогда через рот, его грудь ходила ходуном, делая рваные вдохи, а пальцы ног будто било легким разрядом тока. Но он не замечал этого, глядя в Алисины глаза и, кажется, думая ни о чем. Ни о чем конкретном — в его голове все мешалось, а обрывки мыслей, за которые он даже не стремился зацепиться, то и дело ударялись о его черепную коробку: она была такой красивой, такой восхитительной в тот момент, что Марк не мог противостоять желанию просто разглядывать ее, улавливая крохотные детали, доступные его взору. Когда она потянулась к нему и поцеловала тягуче и терпко, парень даже не прикрыл век, наблюдая, как отражаются ее чувства на лице — все словно начинало светиться изнутри, даже ресницы подрагивали. От губ девушка проложила дорожку поцелуев до его ключиц, попутно очертив языком кадык — Марк откинул голову на спинку дивана и теснее прижал Алису к себе. Он сделал пару глубоких вздохов, восстанавливая дыхание, и только тогда осознал, насколько пьян на самом деле — притом это чувство больше напоминало наркотическое опьянение, ведь Марк понял, что в полной мере не ощущает себя, испытывая только дикий кайф, растекающийся по всему его телу от тех мест, где его касалась руками девушка. Та, привстала на колени, оказываясь чуть выше парня, и заглянула ему в глаза, будто проверяя его состояние, в то время как его руки сами по себе водили вдоль ее тела: по задней поверхности бедра, ягодицам, линии позвоночника, лопаткам, плечам. Оттуда ладони спустились к талии и овили ее, притягивая к своему телу вплотную. Ее волосы защекотали его лицо, и это было так приятно, что Марк не удержался и, будто котенок, коснулся носом прядки, вдыхая ее аромат — сейчас он уже не помнил, как она пахла, но был уверен, что узнал бы этот запах. Парень поцеловал Алису куда-то в грудь через одежду, а потом цапнул зубами правую прямо через лифчик, отчего девушка издала приглушенный полувздох и чуть хохотнула. Марк отчего-то подхватил этот тихий шелест и также неслышно рассмеялся. Именно в тот момент он так ясно и яростно осознал, что ему хорошо и он счастлив, что даже на момент перестал слышать. Стремясь удержать это чувство, он сжал Алису в объятиях.***
О той ночи, несмотря на то, что, по сути, ничего и не было, Марк запретил себе думать — мысли о девушке добили бы его окончательно. Тем более, что Ян промычал что-то нечленораздельное и, выхватив прямо изо рта друга сигарету, бросил ту на землю и затоптал. Марк глянул на него, мол, ты совсем охерел? Но мгновенно осекся, заметив выражение лица друга — у покойников повеселее. Марк не хотел смотреть туда, куда устремил взор Ян, но почему-то посмотрел: во двор въехал среднеразмерный внедорожник. С ходу припарковался задом к ним, встав вдоль бордюра. Не успел автомобиль остановиться, как дверь пассажирского сиденья распахнулась и наружу показалась рыжая голова. Марк не смотрел ни на спину Дины, ни на реакцию Яна — он внимательно следил за водительской дверью, которая пока что оставалась закрытой, несмотря на то, что мотор уже был заглушен. Из машины доносились звуки какой-то знакомой песни, название которой Марк забыл из-за напряжения. Неожиданно он понял, что его сердце бьется в такт композиции, исполнительница которой призывала его подойти к ней и подарить ей любовь. Ян рядом подавился слюной. Вероятно, тоже решив отвлечься на музыку, он вспомнил ее. Наклонившись к другу, он проговорил: — Just get the rhythm slowly. Ну конечно — Марку захотелось истерически рассмеяться от ироничности всей ситуации, но он только с придыханием отозвался: — Burning in the flame. Wanna know my secret, — по губам Яна, вторившим сопрано, лившемуся из салона, он считал: «Bang!»