Десять лет замираний и криков, Все мои бессонные ночи Я вложила в тихое слово И сказала его напрасно. Отошел ты, и стало снова На душе и пусто и ясно.
А. Ахматова
Их связь длилась уже больше трех месяцев. Больше трех месяцев Ян каждый четверг в 14:25 въезжал во двор, где располагалась Динина школа. Становился на свободное место за соседним домом, отстегивал ремень безопасности и начинал «мариноваться», томясь в ожидании увидеть, как на горизонте замаячит рыжее пламя, приближающееся к его машине. Больше трех месяцев по четвергам Дина двумя словами прощалась с одноклассницами сразу же после звонка с шестого урока и пулей летела в гардероб, чтоб опередить учеников помладше и схватить верхнюю одежду до образования толпы. Ровно в 14:30 она выбегала из здания, на ходу накидывая куртку — когда еще была зима — или пальто — по весне — и спешила к автомобилю, стоящему за поворотом — подальше от любопытных глаз. Больше трех месяцев она влетала в салон, не глядя, бросала на заднее сидение рюкзак и тянулась к парню на водительском сидении за поцелуем. А тот тут же яростно отвечал ей, мгновенно подключая язык и притягивая за шею ближе. Больше трех месяцев Ян, через силу оторвавшись от девушки, вез их в укромное местечко, где они, не боясь быть застуканными, могли бы продолжить эту возню. Не боясь лишних глаз, Дина вылезала из верхней одежды, как бабочка из куколки, и порхала прямо Яну, который предусмотрительно отодвигал кресло и расстегивал куртку, на колени. И они снова присасывались друг к другу, но теперь находясь ближе, имея возможность нормально прикоснуться. И стоило Дине более-менее устроиться на парне, тот, не расстегивая пуговиц, поднимал ее рубашку, чтобы сперва через чашки лифчика, а затем, проникнув под него, сжать девичью грудь. О, как она выгибалась, подставляясь под ласки, как стонала в губы, упираясь рукой в крышу салона, как ерзала на его бедрах, заставляя откинуть голову, чтобы сделать полноценный вдох. И он жадно сжимал ее ягодицы, мял все, до чего дотягивались руки, ласкал через белье, трахал через джинсы, но в машине никогда не доходило до прямого проникновения: во-первых, все же существовала вероятность попасться на глаза случайному свидетелю, во-вторых, в салоне было тесновато, в-третьих, толком не было времени, потому что к 15:00 Дину нужно было доставить домой. Больше трех месяцев по истечении пятнадцати минут Ян вез Дину на Очаковский проспект, чтоб она оказалась в своей квартире в привычное время, и ее мать, собирающаяся уходить, ничего не заподозрила. Высадив девушку на автобусной остановке, парень парковался у здания напротив — ломбарда — и дожидался, пока мать Дины не выйдет из подъезда и не направится в сторону работы. После же исчезновения родительницы из поля зрения он выжидал пять минут, затем выходил из машины и шел во двор дома №1. Перепрыгнув лесенку, он набирал на домофоне нужный номер квартиры и, едва уловив характерный писк, дергал за ручку двери. Больше трех месяцев парень нетерпеливо давил на кнопку лифта, маялся, растирая между ладоней каплю антисептика во время подъема на пятнадцатый этаж, чтобы, достигнув цели, без звонка ворваться в квартиру 399, потому что знал, что Дина не закрыла дверь за матерью. И как только нога Яна пересекала порог, на него запрыгивала девчонка, начиная вновь покрывать его кожу поцелуями, одновременно пытаясь стянуть с его плеч куртку; безумно стоная в губы, когда парень еще не отогретыми руками скользил под ее домашние шорты, одновременно на ощупь сбрасывая кроссовки, а затем неся Дину в ее комнату. И больше трех месяцев, преодолев все препятствия — ручки приоткрытых дверей, углы, рамки висящих низко картин — они заваливались в ее постель и без лишней «мешуры», о которой позаботились получасом ранее, переходили сразу к делу. Они оба бухнулись в это буйство с разбегу, с головой. Без лишних разговоров, без бесполезных рефлексий. Здравомыслия в этой всей ситуации хватало разве что на то, чтобы надеть презерватив, да и это Ян делал уже как-то на автомате. Так-то разум давал сбой на этапе появления Дины в поле его зрения, отключался на половину, когда ее губы накрывали его собственные, половина от остатка уходила, когда парень улавливал свой полувздох, бывший ответом на телодвижения девушки в области его паха, окончательно мозг вырубало, когда Ян делал первый толчок, входя в нее — такую тугую, мокрую — а она сильнее сжимала ноги, овитые вокруг его таза, и прижималась грудью к его, выгибаясь. Было так хорошо, что иногда парень ловил себя на мысли, что ждет сообщения от абонента «Ахматова», подтверждающее, что в этот четверг все в силе, или извещающее о возможности «внеплановой доставки», когда родители Дины в другой день недели уходили из дома. Молодым людям нравилась это игра, отдающая чем-то шпионским, конспиративным, запретным, но таким сладким. Естественно, эта связь объединяла только их двоих — это было основным условием их «сотрудничества», то есть ни родители, ни друзья, ни преподаватели, ни случайный человек, с которым ты разговорился у автомата с кофе, не должны были знать об этом. Как в «Бойцовском клубе»: первое правило их связи — не упоминать об их связи, второе правило их связи — не упоминать нигде об их связи… Эту аналогию Ян провел, когда после самого первого раза у Дины, когда парень вроде просто пришел поговорить, они лежали и планировали, как будут организовывать их «подпольную деятельность». Ни у одного из них даже тени сомнения не закралось, что «это все ошибка и им нужно прекратить, разойдясь как в море корабли, и больше не вспоминать друг о друге» — это было бы как-то излишне мелодраматично, потому что ежу понятно — они вновь оказались бы в этой постели. Следовательно, зачем осложнять положение, разбрасываясь речевыми клише, если можно просто наслаждаться? По крайней мере, Ян рассуждал именно так: он в принципе считал, что все эти сцены из разряда « — Если вы любите меня, то сделайте, чтоб я была спокойна. — Я не вижу впереди возможности спокойствия ни для себя, ни для вас. Я вижу возможность отчаяния, несчастия… или я вижу возможность счастья, какого счастья! — Никогда не говорите мне этих слов, и будем добрыми друзьями. — Друзьями мы не будем, вы это сами знаете. А будем ли мы счастливейшими или несчастнейшими — это в вашей власти. Ведь я прошу одного, прошу права надеяться, мучаться, как теперь; но если и этого нельзя, велите мне исчезнуть, и я исчезну. — Я не хочу прогонять вас» — вот это вот все должно остаться в «Анне Карениной» и ее XIX столетии. С колокольни своего XXI века Ян находил такие сцены бессмысленными, ведь зачем в очередной раз разводить сопли, если вас обоюдно тянет друг к другу, если вам хорошо вместе. Ян был убежден — счастью не обязательно быть выстраданным, поэтому посылал Толстого с его героями-мучениками куда подальше, а сам предпочитал не загоняться этим «бумажным героизмом». Третье правило гласило, что, если кто-то будет не настроен на секс или в дело «вмешается природа», то ни один из них (читать: Ян) не имеет права давить и настаивать на акте. Этот пункт, как не сложно догадаться, придумала Дина, а парень, снисходительно покачав головой, согласился, уверенный, что девушка явно переоценивает себя. И, естественно, он был прав, просчитав натуру девицы, только дорвавшейся до секса, — это как с ребенком, открывшим для себя какую-то безделушку и теперь желающим играть с ней все время. Так, за все три месяца, что они провели вместе, Дина ни разу не «устала сегодня» и не «мучилась головной болью». Они скорее вынужденные перерывы делали, когда у Дины были месячные. Но, как справедливо замечала она сама, «они оба должны были быть им рады», да и Ян не мог не согласиться. В такие дни они просто зависали вместе у нее дома: валялись, смотря какие-то видосики на YouTube или фильм, один раз играли в шахматы — Дина его раскатала, пожрав все, до чего дотянулся ее ферзь и доскакал конь, а потом добила линейным матом, вынудив Яна наблюдать за тем, как его короля загоняют в угол; но зато после этой партии парень трижды нагнул девчонку в шашки — в тот день они очень много смеялись, а потом просто целовались. Четвертое правило, аналогично Паланику («в бою участвуют лишь двое») — их в постели должно быть только двое. До этого тоже додумалась Дина, не оценив шутку Яна. Он тогда — 31 января — лежа в ее кровати, весь в этих мелких цветочках, нарисованных на белье, смотрел на то, как закутывается в одеяло девушка, решившая, что секс сдвинет ее жизнь с мертвой, как она выражалась, точки, и думал о строках из письма Белинского Боткину, которые ему не так давно зачитывала Алиса. Усмехнулся сам себе, Дина, конечно же, спросила, что его так развеселило, а он возьми да и выдай: «Каждый день говорит мне: это не для тебя — пиши статьи и толкуй о литературе, да еще и о русской литературе… Это выше моих сил — глубоко оскорбленная натура ожесточается — внутри что-то ревет зверем — и хочется оргий, оргий и оргий, самых буйных, самых бесчинных, самых гнусных». Сперва Дина, предсказуемо, опешила, посмотрев на него так, будто он высказал какую-то ее затаенную даже от самой себя мысль, но затем, видимо узнав слова Виссариона Григорьевича, непринужденно улыбнулась, однако совершенно серьезным тоном с налетом ревности запретила «оргии в любом виде, хоть чинные, хоть бесчинные». Да Яна и так все устраивало. Пятое правило — вопросом контрацепции занимается всегда Ян. Это уже предложил сам парень, а Дина уверенно поддержала. Она сразу обозначила тот момент, что не станет пичкать себя противозачаточными, ведь чтобы знать, какие таблетки ей следует принимать, ей придется идти к гинекологу, а там, естественно, начнут задавать вопросы, мама как законный представитель все узнает, расскажет, не дай Бог, отцу, а там и до Яна дойдет. Но в то же время, ей не нужна была пачка резинок в прикроватной тумбочке, которую может случайно найти та же мать во время уборки: было бы крайне неловко, если бы протирая пыль, она наткнулась на такой вот «сюрприз». Да и Ян всегда предпочитал сам контролировать средство, которое служит барьером его потенциальному ребенку и другой заразе уже извне. Так что он положил себе упаковку в бардачок, и брал оттуда каждый раз пару штук (чтоб уж наверняка), при этом не забывая в нужное время докупать еще пачку. Шестое правило — никаких засосов, укусов и иных следов, способных задержаться на теле дольше дня. Авторство — Дина, естественно. Вообще, это было одним из ее первых предложений, до вопроса о контрацепции и месячных. Наученная горьким опытом, когда ей пришлось скрываться в собственном доме, тайком намазывая синяки мазью для расширенных вен ног, лишь бы никто из родителей не начал задавать вопросов, она строго-настрого запретила парню оставлять засосы. Ян, конечно, кивнул, выразив молчаливое согласие, но следующие разы просто игнорировал этот пункт, притом осознанно. Во-первых, ему казалось не нормальным думать во время секса о чем-то, кроме самого секса — это не вождение, где нужно быть начеку, наоборот — своего рода отрыв. Во-вторых, он ведь видел, что Дине нравилось, когда он почти нежно цеплял ее кожу зубами, а то, что она потом, когда он уже уходил, закидывала его гневными сообщениями — так она остывала к следующей встрече. Правда один раз она «в отместку» разодрала ему спину, а когда он ей предъявил за нарушение «шестой статьи договора», сказала, мол, в порыве страсти, и предложила купить тональник. И последнее, седьмое правило, являющееся скорее «поправкой», было придумано после месяца таких отношений — не дарить «видных» подарков. Это был четверг 7 марта, и у Яна, когда он ехал к школе, было такое приподнятое настроение, что он решил завернуть в какой-нибудь ларек за цветами. Это не казалось странным или чем-то неправильным — почему он не мог подарить небольшой букетик подруге в честь праздника? Он ведь и Алису поздравлял с 8 марта. На скептическое замечание подсознания о том, что с Алисой он не спал, парень сделал музыку погромче. Он, в принципе, предпочитал не пытаться дать определение их с Диной отношениям, мол, захочет — сама заговорит на эту тему. Интересным, пожалуй, было то, что ни одно из вышеописанных правил не давало никакого определения их связи. Ян отдавал Дине должное и по-своему уважал ее за то, что она не лезла в эту степь, разрушая всю идиллию. В этом ведь тоже был какой-то необъяснимый шарм — не знать, кем тебе приходится человек, который тебя трахает: да, это рождает некоторые трудности, которые и призваны были решить 6 вышеописанных пунктов, но в то же время помогало избежать многих проблем, в первую очередь вопрос ответственности. Ян рассуждал так: Дине есть шестнадцать (это он выяснил еще в последний день января по дороге в комнату девушки, когда снимал ее майку), а значит, по закону она была вольна распоряжаться своей вагиной, чем успешно и занималась. Он же выступал своего рода «контролером», из разряда — лучше с ним: опытным, знающим, смыслящим в теме контрацепции, опять же «ее первым» — чем с каким-нибудь левым парнем, который своей пипеткой еще пользоваться толком не научился, не то что предохраняться. Плюс, характерами они тоже сходились: им вместе было весело и вне постели, иначе бы они не зависали, когда начиналось «наступление Красной армии» (как же Ян тогда угорал с этого парафраза). Он не знал, было бы все так безоблачно, если бы они вместе проводили больше времени, чем день в неделю (иногда два — это не делало погоды). Так-то они успевали и потрахаться, и поболтать за чаем. У Яна даже своя чашка появилась: привезенная явно из Парижа, она удобно ложилась в руку и имела милый, но не особо оригинальный принт — Эйфелеву башню и Нотр-Дам, поверх которых вилась надпись «Paris».Правда, сначала Дина предложила ему другую — однотонную темно-синюю — но только парень хотел принять ее из рук девушки, та в последний момент прижала ее к груди, подумала с секунду, а затем поставила на место и дала другую. Оказалось, что первая кружка была закреплена за ее отцом, и позволить Яну пить из нее Дина сочла святотатством. Ян, естественно, без вопросов принял французскую чашку, но брови его все же непроизвольно поднялись: «Ты позволяешь мне иметь себя, его дочь, но кружка его, по-твоему, это перебор. Или ты считаешь, что, если он узнает о том, что тут творится, когда никого нет, то не оторвет мне член только потому, что я скажу: «Да, я спал с вашей дочерью, но, сэр, ваша кружка осталась нетронута». Он меня эту чашку сначала о голову разобьет, а затем одним из осколков яйца отрежет». Ян в красках представлял сцену, которую описывал, потому что имел представление о Динином отце: видел его угрожающий взгляд, смотрящий с семейного снимка в прихожей — хватило на всю жизнь. Эта «бунтарка ниже пояса» как раз перед Международным женским днем — ей видимо в голову весна ударила — потащила его в комнату родителей. То ли это за цветы такое изобильное «спасибо» было, то ли еще что, факт в том, что она и оглядеться не дала — толкнула на постель, оседлала и тут же полезла в штаны. Не так, чтобы парень был против, но его будто сковало, когда, обратив взор на противоположную входу стену, он наткнулся на фото «мама, папа, я — счастливая семья». Дина вовсю вылизывала его шею, мягко, как ему нравилось, оттягивала мочку уха, одной рукой забралась под его майку и игралась с соском, второй — гладила через белье его член. Его же ладони так и замерли на ее бедрах, плавно двигавшихся в области паха, а хер отказывался вставать от этих обольстительных манипуляций, потому что взор его хозяина был пригвожден к лицам взрослого красивого, можно сказать, «породистого» мужчины, прожигающего смотрящего взором серых глаз, и девочки лет семи у него на коленях — давней версии девицы, дрочащей ему в тот момент. Яна аж замутило, отчего он грубо сбросил Дину и принял сидячее положение, стараясь прийти в себя: он весь горел, из ширинки чуть ли не вываливался член, а рядом распласталась перевозбужденная несовершеннолетняя девчонка, глядящая на него немигающим взором. — Чувствую себя педофилом, — пояснил Ян, мотнув в сторону снимка головой. Дина даже не обернулась, явно имея представление о том, что его смутило. Секунд двадцать она вглядывалась в растерянное лицо парня, а затем внезапно вцепившись в ворот его футболки и рывком притянула к себе, целуя глубоко, бешено, агрессивно, будто стремясь доказать, что от той девочки на фотографии с личиком ангела, глазами-пуговками и рыжими косичками остались только кадры. Она сделалась сама не своя, какой-то дикой, так что Ян едва мог совладать с ней. Оторвавшись от него так же резко, как и накинулась, она посмотрела прямо в его ошалелые глаза. Взор у нее был пьяный, похотливый, гипнотизирующий, так что парень вообще потерялся, продолжая тупо пялиться на нее сверху. Но только он, восстановив дыхание, потянулся за новым поцелуем, как Дина ударила его в грудь, переворачивая на спину, а сама, ретиво стащив с себя колготки вместе с трусами, вновь устроилась на его бедрах, принявшись тереться промежностью о джинсовую ткань штанов парня. Не переставая двигать будрами, она потянула вверх бежевую водолазку, откинув ее в сторону, привычным движением расстегнула лифчик, оставаясь в одной школьной юбке, будто специально не переодевалась после возвращения, чтобы вот так предстать перед ополоумевшим от этого зрелища Яном. Его руки скользнули ей под юбку: кожа у нее была мягкая, бархатистая, однако парень, не считаясь с этим, сперва просто легонько ущипнул ее за ягодицу, а затем звонко шлепнул, плюя с высокой колокольни на «правило №6». Пальцы другой руки вовсю колдовали над ее клитором и складками: надавливали, совершали круговые движения, проникали внутрь. Дина вся заходилась бесстыдными стонами, принимаясь неосознанно двигаться быстрее навстречу его руке, насаживаясь на пальцы. Ян хотел податься вперед, чтоб обласкать и ее грудь, кажущуюся беззащитной без его ладоней, однако Дина тут же прижала его спину к постели, надавив ладонями на ребра. Он понял ее без слов — сама, так сама — только позволил себе маленькую месть, начав интенсивнее трахать ее пальцами, с садистским удовольствием наблюдая за тем, как жадно она вбирает в себя воздух. Девушка, тряхнув головой, рассеивая по плечам рыжие пряди, приподнялась над тазом Яна, перехватив его пальцы, влажные от ее естественной смазки. Потянула правую руку к своим губам, красным, будто их потерли зубной щеткой, зацелованным, и погрузила средний палец себе в рот, плотно обхватив фалангу губами. Ян просто задохнулся, увидев эту развратность, этот провоцирующий безнаказанный взгляд, и толкнулся пахом вверх, всеми фибрами души желая оказаться сейчас в ней. А она, невинно хлопая ресницами и глядя в упор, сосала его палец, будто самую любимую конфету, будто давая возможность представить на месте пальца, что-то другое. И Ян, естественно, представил, отчего внутри все загудело от возбуждения — член давно сдерживала лишь ткань боксеров — так хотелось опрокинуть эту малолетку, перевернуть на живот, войти сходу так, чтоб она забыла собственное имя и иметь-иметь-иметь, чтоб она на следующий день сказалась больной и осталась дома отлежаться. Ян свободной рукой извлек из кармана серебряную упаковку и зубами надорвал фольгу, высвобождая презерватив. Освободив наконец руку, которой занималась Дина, парень, взяв за подбородок, притянул ее к себе, вовлекая в долгий поцелуй, во время которого раскатывал резинку по херу. А когда девушка чуть отстранилась, переводя дыхание, опустил ее таз, насаживая. Она утопила свой вскрик в поверхности его шеи, ускоряя жаркие вздохи, когда Ян, зафиксировав ее бедра, принялся сам вколачиваться в нее, двигаясь вверх-вниз. Дина цеплялась за его волосы, комкала одеяла, вздрагивая всякий раз, когда парень, оглаживая ее ягодицы, задирал юбку, пропуская под нее холодный ветерок. Она негромко пискуна, когда Ян все же перевернул ее на лопатки. Ее голова свесилась с края кровати, открывая поверхность шеи, чем парень тут же воспользовался, навалившись сверху с очередным толчком, скользя по коже губами — от основания до уха. Она обхватила его за плечи, удерживаясь навису, впиваясь в мышцы ноготками. А Ян проникал в нее снова и снова, не замечая, как стонет, будто мальчишка, и как Дина блаженно улыбается, издавая хриплые полувздохи — у нее уже горло саднило — вверх тормашками глядя на то самое фото. Она его тогда так объездила, да и он ответил ей не меньшим, что оба вымотанные, они все оставшееся время провалялись в той же кровати, ведя полушепотом какую-то бесцельную беседу. Парень, кажется, реально задремал с открытыми глазами, устремленными в потолок спальни родителей Дины, накручивая на указательный палец рыжие локоны их дочери, чувствуя приятные прикосновения ее пальцев в районе живота, тяжесть ее по-собственнически закинутой на его бедро ноги, движения ступни последней вдоль его голени. Она лежала у него под боком, играючи царапая его сосок: от нее пахло осенью, но сама она была вся такая весенняя, молодая, цветущая, нежная, шестнадцатилетняя… — Нимфетка, — он очертил пальцем линию ее челюсти, поднимая лицо. — Старпер, — лениво парировала Дина, опираясь на локти, когда его грудь содрогнулась в беззвучном приступе смеха. — Хотя иногда мне кажется, что это все, действительно, отдается «лолитчиной», — клюнув его в ключицу, она хотела было перекатиться на спину, чтобы встать, однако Ян удержал ее за шею, не готовый пока выпустить из своих объятий. — «Это была моя Ло, а вот мои лилии», — проговорил он, глядя в ее темные глаза, а сам невольно думал: «Свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя». — «Да, да», — с улыбкой подхватила девушка, — «они дивные, дивные, дивные», — каждое слово она произносила томнее предыдущего, так что последнее — и вовсе на выдохе. — Но я, знаешь ли, остановлю свой выбор на «Суламифи», — чуть наклонив голову, чтобы удобнее было ее целовать, отозвался Ян и уже потянулся вперед, как внезапно девушка отстранилась, а на ее до того безмятежном лице нарисовалась гримаса недовольства. — Мне не тринадцать, — заявила она, поджав губы. Парень же в ответ лишь усмехнулся, решив не углубляться в вопрос возраста героинь Набокова и Куприна, а то можно было бы неожиданно обнаружить, что у первого чудесной Долорес в начале романа было только двенадцать лет. — Ну и я не Соломон, — шутливым тоном протянул Ян, заправив выбившуюся из общего вороха волос прядь, да так и оставил ладонь за ее ухом, примирительно поглаживая ее висок большим пальцем. — А мне царь израильский и не нужен, — бросила Дина раньше, чем успела хорошенько обдумать, стоит ли произносить это вслух. Повисла тишина: не неловкая, скорее, испытующая. Но ни один из них и бровью не повел — только взглядами мгновенно столкнулись. В глазах Яна читался вопрос: «Кто тогда тебе нужен, не я ли?» — он глядел на нее с прищуром, хитро, будто видел насквозь. Однако и Дина приложила все оставшиеся внутренние силы, чтобы невозмутимо встретить этот взор: «Не ска-жу, лелей надежду». А после и вовсе в открытую рассмеялась, точно это была незамысловатая шутка, и, быстро и влажно чмокнув его в губы, все же встала, проигнорировав руку парня, хотевшую зацепиться за ее предплечье. — Кстати, — стараясь замять тему, она тут же предложила другую, — не дари мне больше ничего, особенно живые цветы, — она завернулась по шею в одеяло, так что торчала одна растрепанная голова, — мне кажется, мама не поверила, что такие роскошные букеты нам дарили в классе мальчики на восьмое марта. — Какое оригинальное прикрытие, — не мог не съязвить Ян, принимая сидячее положение и начиная высматривать на полу свои вещи: трусы и джинсы нашлись быстро — сброшенные в последнюю очередь, они так и остались на кровати, в ее основании, — сказала бы, что это тебе какой-то красавец-незнакомец на улице подарил, — предложил он, натягивая белье и штаны, одновременно высматривая майку и носки. Дина, занимавшаяся сбором своей школьной одежды, тихонько засмеялась и, окинув взглядом поджарое тело любовника, ответила: — Тогда уж пришлось бы добавить, что этот незнакомец вот-вот придет к нам домой, чтоб отыметь меня в ее кровати, — она легкомысленно пожала плечами, после чего, проверив, все ли она собрала, вышла из комнаты. Ян уже был полностью одет, поэтому взялся за уничтожение всех следов своего пребывания: завязанный презерватив погрузил поглубже в мусорное ведро под раковиной на кухне. Затем взялся перестелить постель, как это всегда делала у себя Дина (за месяц он навострился в этом так, что и в своей комнате теперь в два счета расправлялся со сменой белья): во-первых, нужно было вернуть кровати первоначальный вид, а во-вторых — еще раз убедиться, что ничего ненароком не вывалилось из кармана (например, какой-нибудь фантик от конфеты, который лежал там с незапамятных времен и о котором он и думать забыл). Закончив, проверил все под кроватью — на предмет тех же «фантиков». Осмотрелся — выглядело все цивильно, будто ничего и не было, да и эксплуатировали они только постель, не затронув ни комода, ни тумбочек. Как раз вовремя вернулась девушка, в домашнем, с убранными в высокий хвост волосами — тоже окинула взглядом комнату и одобрительно кивнула, после чего безмолвно направилась в сторону кухни, не приглашая Яна, ведь он и так проследовал бы за ней — таков был ритуал. Парень же чуть помедлил — не удержался, чтобы снова не глянуть на фотографию в рамке на стене: Дине на ней было лет шесть-семь, не больше, Ян даже предположил, что снимок был сделан в день, когда она пошла в первый класс — судя по миленьким парадным бантикам в основании двух косичек, торчащих рожками из головы, мать девочки — чисто ее дочь сейчас, только взгляд повзрослее и волосы больше в каштановый уходят, зато отец — чистокровный ариец: серые глаза, темно-русые коротко стриженные волосы, высокий лоб, правильные, немного «заостренные» черты лица, небольшой рот — объективно, красивый мужчина. Ян салютовал ему двумя пальцами и только после этого, развернулся на пятках и пошел на кухню. Там его уже ждала кружка, наполненная черным чаем, заваренным с одного пакетика с Диной. И пускай Ян предпочитал кофе, здесь он смирно пил, пожалуй, даже приятный на вкус напиток, всегда имеющий разные вкусы: то дыни, то ванили, то манго и так далее — на подоконнике стояла огромная коробка ассорти от Greenfield. Ян сел на табуретку, прислонившись спиной к стене. Дина устроилась напротив. Между ними располагалась ваза с пятнадцатью красными тюльпанами, подаренными парнем. На часах было пятнадцать минут восьмого, так что, по-хорошему, Яну через минут десять нужно было выметаться, чтобы не напороться на одного из родителей девушки. Да и организм уже соскучился без табака. Дело в том, что по четвергам Ян старался не курить перед встречей с Диной: сама она, конечно же, никогда бы ни сделала ему замечание, но он обратил внимание, что целовала она его как-то отстраненнее, если он позволял себе сигаретку во время ожидания в машине. Поэтому, где-то с середины февраля, он зарекся выкуривать в этот день только две сигареты: одну утром, перед универом, вторую — после ухода от Дины; то есть без всяких перекуров между парами. Так и самому как-то легче было, и девчонке приятнее — он как-то приметил, что она при встрече чуть прикусывает его нижнюю губу, если не чувствует кислого привкуса курева. — Двадцать первого — это через две недели — встретиться не получится, — сказала Дина, глядя в чашку, с поверхности которой до сих пор клубился пар. — Почему? — Резонно поинтересовался парень, отпивая кипяток. — Куда-то идешь с классом или родителями? — Того и того понемногу, — отозвалась девушка, дуя на воду, — с девчонками пойдем посидим после уроков в какой-нибудь кафешке, а вечером — с родителями… — У тебя День рождения что ли? — Высказал Ян первую догадку, пришедшую ему в голову. — Да, — просто ответила Дина, кокетливо нахмурив нос и расплывшись в довольной улыбке. Ян красноречиво развел руками, мол, твой день — твои правила, так что, как пожелаешь. Отодвинув кружку, девочка поднялась на ноги и, обойдя стол, склонилась над букетом, высматривая в нем что-то. Ян непонимающе наблюдал за махинациями ее пальцев, перебирающих бутоны, будто выискивая самый «достойный». Таким оказался, пожалуй, самый красный — упругий, полный, еще не начавший распускаться. Вытащив цветок, Дина отмерила на глаз четверть, оторвала большую часть с лепестком и отложила ее в сторону. Затем, поглядев на парня, точнее в область его груди, где на майке был нашит карман, она, сделав шаг к нему, вставая между его раздвинутых ног, положила тюльпан в кармашек и легко прихлопнула, чтобы он не выпал. — «Мне очи застит туман, Сливаются вещи и лица, И только красный тюльпан, Тюльпан у тебя в петлице», — пояснила она, расплываясь, не обнажая зубов, в мечтательной, скромной улыбке. Что сказать — она любила Ахматову. Это Ян заметил еще во вторую их встречу. Она становилась столь милой, что парню казалось, будто у него разорвется сердце от переизбытка нежности, им вырабатываемой. И смотрела она так трогательно, преданно, влюбленно, что он не мог не поцеловать ее. Поэтому он, не прерывая зрительного контакта, заключил ее ладони в свои и потянул их на себя, вынуждая сесть ему на бедро боком. Обхватив ее за талию, фиксируя ее тело, он сперва коснулся ее шеи, затем подбородка, а после и нижней губы — легко, почти что целомудренно. А Дина, рисуя узоры в его волосах, неторопливо отвечала ему. И в такие моменты Яну казалось, что он любит ее.***
Четырнадцатое число они провели, как обычно. Из нового: Ян учился плести косы, правда, не особо преуспел в этом, зато вдоволь наигрался с Диниными волосами. Двадцать первого они не виделись, но Ян отправил «Ахматовой» сообщение с поздравлением. Двадцать восьмого он вручил девушке ее подарок на семнадцатилетие — повесть «Динка прощается с детством». Детская книжка, по сути, и парень был уверен, что Дина читала ее, но ему это показалось остроумным, да и именинница оценила «многозначность» его посыла. Еще было занимательно, когда она, держа в одной руке текст повести, а другой больно хватая его за пряди на голове, находившейся между ее разведенных ног (Ян с несвойственной ему щепетильностью выводил «С-Д-Н-Е-М-Р-О-Ж-Д-Е-Н-И-Я»), старалась читать, но уже на первой странице забилась в безудержных стонах: «Мене люды визьмуть… тебе люды визьмуть, » — она сильнее сжала череп Яна ногами, неосознанно толкаясь бедрами, — «Моя не будешь, » — ее голос оборвался, сменившись почти что жалобным всхлипом, когда парень, широко и мокро лизнув ее половые губы, засосал клитор — «Эх, жаль! Жаль!..» Четвертого апреля они смотрели «Начало» Нолана. Ян несколько раз пересматривал этот фильм и искренне удивился, когда узнал, что Дина его еще не видела. Шедевр кинематографа, что подтвердили мурашки, пробежавшие по его позвоночнику в очередной раз, когда зазвучала пронзительная композиция «Time», а на его плечо, служившее подушкой для девушки, скатилась соленая капля. Дина «поплыла» в сцене прощания главного героя с «тенью» жены: Ян почувствовал, как начали мелко содрогаться ее плечи на словах «Я скучаю по тебе невыносимо. Наше время прошло. Я должен отпустить тебя. Должен отпустить» — у него и самого все внутри сжалось, — а через пару минут девушка откровенно расплакалась, когда Кобб вернулся домой к детям, и перестала дышать, глядя на вращающийся волчок. Когда же кадр оборвался, и пошли титры, она резко обернулась на парня, раскрасневшаяся, не понимающая, будто опустошенная, но изменившаяся, — она испытала катарсис. Одиннадцатого апреля Ян подарил ей сборный букет из «неживых цветов»: «Дикую розу» Мердок, «Тюльпан» Ромена, «Последнюю камелию» Джио, «Темный цветок» Голсуорси и «Белый олеандр» Фитч. Это не нарушало седьмую поправку, потому что Дина преспокойно поставила их себе на полку, не вызывающую интереса ни у одного из родителей. Восемнадцатого апреля они трахались, а потом Ян помогал писать ей эссе по «1984» Оруэлла, которого читал параллельно с Диной (ей-то задали это в «Источнике»). Затем они, конечно, долго целовались: девушка «вознаграждала» парня за помощь, на деле же — она была впечатлена тем, что он прочитал книгу, чтобы понимать, чем она занимается, о чем говорит; а парень беззастенчиво принимал ее благодарность, сам счастливый тем, как искрились ее глаза, когда он, прижимая ее мягкую игрушку к груди, высказывал ей свое мнение по поставленному вопросу. А двадцать пятого апреля Дина под присмотром матери удалила из контактов телефона «Курьер *сердечко*». Ян же условился сам с собой больше никогда с девушкой не видеться.