SSS

      

영원히너는나의손을놓지마

나도다시널놓지않을테니까

BTS (Suga) — First Love

                    Это случается с ним в зале тренировок. Если подумать, в течение последней недели это уже случалось с ним неоднократно, но впервые Хосок настолько растерян; он замирает перед зеркалом прямо во время отработки движения и оседает на пол, держась за заледеневшую шею горячей ладонью. Трейни тут же окружают хореографа, взволнованно галдя, наперебой всовывая ему в руки то бутылки с водой, то смоченные полотенца. Рот Хосока открывается и закрывается, как у телеведущего на экране с выключенным звуком, он хочет попросить ребят отойти и дать ему побольше воздуха, он хочет поблагодарить их за заботу, и в этот самый момент обыкновенное морозное покалывание превращается в жгучую боль, бьющую в затылок и от него пульсирующими волнами спускающуюся вниз по позвоночнику.       На осознание причины много времени не уходит: что-то случилось с Юнги. Накладывая это на случайно брошенную Чонгуком фразу: «Хён выглядит нездорово», Хосок тут же поддаётся панике, однако боль быстро отрезвляет его. — Работаем! — Он вскакивает на ноги, пальцем указывает на опустевший паркет перед зеркалами. Трейни от неожиданности вздрагивают и мигом возвращаются по местам.       Хосок этого уже не видит, он мчится по коридору, едва не влетает в угол, сворачивая на лестницу, и с грохотом тормозит руками о закрытую дверь студии. Боль не унимается, она гулом бьёт по конечностям, пока Хосок прислушивается, приложившись ухом к дверному полотну. — Юнги! — Он стучит, с той стороны ответа не следует. — Юнги, открой!       В последний раз, когда удар выдаётся особенно сильным, Хосок цепляется пальцами за ручку и та на удивление легко ему поддаётся. — Юнги, я вхожу! –Предупреждает Хосок, просовывая голову внутрь.       Помещение полутёмное из-за наглухо зашторенных окон и душное, как старая кладовка за потайным шкафом. Стоит тишина, в ней слабые постанывания, не обещающие ничего хорошего, мгновенно улавливаются ухом. Хосок находит Юнги в кресле. Продюсер сидит, сложившись пополам, умастив голову на своих коленях: его левая рука безвольно висит, а правая держит её за плечо, сжимая до побеления кончиков пальцев. — Юнги! — Хосок бросается к нему и садится на корточки, заглядывая Мину в лицо. — Юнги, слышишь меня?       Взгляд у Юнги мутный-мутный, Мин шумно дышит через рот, дёргаясь каждый раз, когда из-за сокращений в груди его плечи приподнимаются. Он шевелит губами с глубокими сухими трещинами, смотрит на Хосока, но ничего перед собой явно не видит.       На пороге госпиталя, в котором ему вкалывают обезболивающее и для верности заклеивают плечо специальным согревающим пластырем, Юнги, закурив, говорит: — Спасибо, — и смотрит прямо перед собой, в апрельское беззвёздное небо. Несмотря на то, что физически ему стало лучше — Хосок ощущает это, потому как и его собственная боль заметно утихла — выглядит Мин по-прежнему неважно. Он бледный, бледнее обычного, настолько, что его кожа светится, отражая люминесцентное сияние ламп над входной дверью, синяки под глазами отчётливо контрастируют на её фоне глубокими синими провалами. Юнги говорит тихо и неторопливо из-за действия препаратов, подолгу держит сигарету у губ и медленно выдыхает, позволяя струям дыма выползать из его рта самим по себе. — Что случилось? — Хосок суёт руки в карманы, нащупывает в одном из них ключи от юнгиевой машины и пока не решается их отдавать, неуверенный, стоит ли Юнги садиться за руль в таком состоянии.       Юнги прикрывает глаза, когда протягивает Хосоку пачку сигарет, и продолжает разговор только после того, как Чон затягивается дымом. — На днях свалился с лестницы, — хмыкает Юнги, — поболело и прошло, а потом всё хуже и хуже.       Укутанный в не по сезону тёплое безразмерное пальто, помятый после многочасовой работы, Юнги выглядит измотанным и слабым. Он слегка покачивается, Хосок видит, как дрожат его пальцы. — Я отвезу тебя, — произносит он тоном, не терпящим возражений. К счастью, на них у Юнги нет сил. — А как ты назад? — Интересуется он, принимая свои ключи на парковке у дома. Хосок пожимает плечами, мол, вызовет такси. Неловкость между ними стоит маревом в воздухе, так, что лица напротив не видно. Камушек, который Хосок гоняет между кроссовками, постукивает по асфальту, нервируя.       И что ж, Хосок не очень хорош в ощущениях моментов, но в эту самую минуту то, что они так долго были вдвоём, как момент, необходимый для запоминания — последнее, о чём он думает. Юнги нужна операция, так сказал доктор ожидавшему около палаты Хосоку. Юнги не пойдёт на операцию до тех пор, пока его рука не перестанет работать совсем, так Хосок предполагает из того, что он видит и знает о Юнги.       Таким образом, его приоритеты меняются. Пока Хосока от усталости и пережитого стресса укачивает в такси с неугомонным болтливым водителем, он размышляет, как бы затащить Юнги на операционный стол, не став при этом для него врагом большим, чем он уже является.       «Наш неуклюжий хён», — хнычет в чате Чонгук: «Я даже толком не знал о его травме».       В соблюдении границ Юнги нет равных. В том, чтобы выстраивать их — он непревзойденный мастер. С таким раскладом Хосоку пора в корне менять тактику. Он решает, сперва уговорит Юнги, а дальше будь, что будет.       

s⚡s

      Пару лет назад, направляясь из опостылевшего Кванджу в Пусан, Юнги ни на что особо не надеялся. Он привык не надеяться, в общем-то, но встреча с другом в его понимании должна была его, как минимум, освежить, как максимум — чудом открыть второе дыхание. Живя отрешённо от знакомых и родственников, Юнги многое увидел по-новому, и если он считал себя одиноким в школьные годы, то с одиночеством, настигнувшим его в чужом городе, это не в какое сравнение не шло.       Место установки чипа ещё немного побаливало, как и плечо, сорванное из-за таскания тяжестей на рынке подержанной электроники, где Юнги подрабатывал в то время, когда музыка не приносила ничего, кроме бесконечного разочарования. Юнги брёл по Пусану, у него было немного времени перед приездом Чонгука, и он позволил себе поглазеть на город за бурным потоком веселящейся молодёжи.       Можно назвать чувство, сопровождавшее его по пятам, безысходностью, можно списать его на зимнюю хандру. Недавно с ним связался Тэхён, и вся эта драма школьных приятелей заставила Юнги усомниться в его выборах последних месяцев. Эти двое — родственные души, но не то, чтобы это сильно им помогало. Юнги же сам по себе человек сложный, он этого не отрицал, как в таком случае у него могло выйти что-то годное? Он не чувствовал себя готовым к новым людям, к новым отношениям. Ему разбили сердце, и ему довелось разбить парочку неспособностью по-человечески ответить на чувства. Может, прав был Чон Хосок? Может, и не стоило его винить?       Юнги замер на перекрёстке перед шумной площадью, взявшись за шею — её обожгло, будто пролитым кипятком — и устремил взгляд туда, где особенно бурная компания, столпившись вокруг источника музыки, скандировала: «Хоуп! Хоуп! Хоуп!». Юнги усмехнулся: стоило ему подумать о безнадёге, тут же его уши заложило надеждой из десятков ртов, не подозревавших ни о существовании Юнги, ни уж точно о его состоянии.       Жар из чипа растекался по телу медленно и приятно, понемногу остывая, как первая рюмка соджу на прохладной улице согревает горло и грудь, угасая в животе; музыка менялась, толпа ликовала. Наверное, подумал Юнги, скривившись от своей же мысли, уличные танцоры.       Его догадки подтвердились, когда зрительский круг расширился, являя взгляду со стороны героев представления. Жёлтый спортивный костюм насмешливо выделялся ярким пятном, Юнги непроизвольным движением сдвинул ближе к затылку шапочку-бини, рассуждая, насколько судьба может быть жестокой к нему, когда речь идёт о Чон Хосоке.       Помутилось ли его сознание, или видение было истиной, но Юнги готов был дать клятву крови — тот, кого назвали Надеждой, и тот, по кому горел чип и тосковало сердце, были одним человеком.       «Хэй, Юнги!» — Бэм хлопнул его по плечу, Юнги отшатнулся в сторону, держась за подростковую травму, и сдержанно ему улыбнулся. Бэм — отличный парень, но, как и многое, для Юнги он был лишь очередным неприятным напоминанием. Оставалось молиться, чтобы Чон Хосок не решил заглянуть на огонёк к давнему приятелю.       «Выступить?» — удивился Бэм: «Конечно, это всегда кстати. О, а вон и твой подопечный!»       «Первая любовь» писалась, пожалуй, всю юнгиеву жизнь, начиная от неловких нот в бесплатном приложении для создания треков на первом году старшей школы, под которые в последствии его родственная душа создала совершенно новую историю, заканчивая лирикой, записанной одинокой пьяной ночью в Кванджу после многочасовых попыток собрать несчастный старый магнитофон, разваливавшийся, стоило неуклюже передвинуть его с места на место.       Тем вечером он читал «Первую любовь», точно зная, что на том конце её впервые услышат. Он читал её, зная, что на том конце её слова поймут правильно.       «Я помню то время, конец моей юности,       Мы вместе выгорали болезненно, дотла»       Для стороннего слушателя в песне говорилось о старом фортепиано. Для Юнги и для всегда такого добросердечного Чонгука, что вникал в каждый произнесённый старшим слог, о большем, но он бы не стал спрашивать. За это Юнги его и любил, держась за взгляд, в котором кроме немого восхищения видел тоску по тому Юнги, которого Чон никогда лично не встречал, о котором из чужих уст не слышал, и о котором не мог не печалиться, открывая сторону друга, годами прятавшуюся завесой глупой неуместной для их отношений тайны.       Этот трек действительно о первой любви. У Юнги она случалась дважды.       На тот момент песня не была закончена, это Юнги понял гораздо позднее, тогда же важно было исполнить её. Так Юнги отпускал, так он говорил, что готов простить, мол «вот он я, я побывал в твоей шкуре, и это не классно». Ему было тепло. Тепло даже на морозной улице, по которой Чонгук вёл его к своему дому. Этому теплу хотелось сопротивляться, потому что простить и принять обратно — совершенно разные вещи, и ко второму Юнги готов не был. Тогда он считал, что никогда не будет. Тогда от своей родственной души он наотрез отказался.       Дверь квартиры закрывается за Юнги с несдержанным хлопком. Он опирается о неё спиной, чтобы не сползти на пол, ладонью держится за тумбочку у входа, вслепую ищет выключатель и психует, не найдя. В груди стучит часто-часто, в затылке — тепло-тепло, и он знает, что это значит. Юнги встретил свою родственную душу раньше, чем она его, и эти ощущения он с тех пор не может спутать ни с чем. Отказом их родства не отменить, не стереть его так просто, словно никогда друг другу не предназначались.       На самом деле, в глубине души он всегда знал, кто это — человек, что для него рождён, он знал это давно, до операции, даже прежде, чем технологию успели изобрести. Его предназначение жёлтое, как лимонная кожура, и горячее, как летнее солнце. Юнги бредёт по квартире, открывает настежь окна, ему жарко, хотя на дворе прохладный апрель, а ещё этим утром было так холодно, что пришлось доставать из дальнего угла гардероба зимнее пальто.       Под действием лекарства Юнги клонит в сон, он сворачивается калачиком на заправленной постели, не имея сил противиться дрёме, укутывается в пальто, пахнущее машиной, сигаретами и дыханием Хосока, что вёл его, поддерживая под руку, забавно причитая.       Юнги устал бороться с собой, устал от потерь сознания из-за бессонницы, приводящим к падениям с лестниц. Он хочет перестать сопротивляться единственному теплу, согревающему его кости, он хочет, чтобы Хосок и дальше держал его под руку.       Чёртова лестница, из-за неё рука будет мешать ему жить не меньше недели. Юнги даже рад, что наконец с неё свалился.       

s⚡s

       — Как-то всё совсем не по плану, — вслух рассуждает Чимин, меланхолично помешивая коктейль розовым зонтиком. Присутствующие с ним соглашаются, и атмосфера за столом из просто тягостной становится невыносимой.       Хосок перекатывает свою лежащую на столе голову набок, рассматривает посетителей бара, как ни в чём не бывало пьющих разноцветные напитки, понятия не имея, что среди них есть нуждающийся в срочной помощи доктора. Есть психотерапевты в зале? Нет? Кругом одни фрилансеры.       В тусклом оранжевом освещении от старомодной лампы над их уголком Хосок — герой дерьмового романа, к сожалению, второстепенный. Его волосы нагреваются, мозг под ними закипает, бурлит в ушах, как электрический чайник. — Всё настолько плохо? — Осторожно уточняет Намджун, и четыре пары глаз одновременно бросаются в него осуждением. — Понял, — выставив перед собой раскрытые ладони, Намджун кивает и возвращается к активному мыслительному процессу. — Как это вообще случилось? — Чонгук, не обнаружив за время своего недолгого отсутствия за столом значительных подвижек, обнимает за плечи тоскливого из-за всей ситуации в целом Тэхёна и по очереди смотрит на каждого из парней.       Хосоку стоит рассказать ребятам, но, с другой стороны, это не его тайна. Если Юнги так долго держал свою травму в секрете, то кому-кому, а точно не Хосоку её раскрывать. Он отмахивается: — Неудачная игра.       В бездействии время идёт мучительно медленно, месяц тянется не меньше года, минуты — длиннее часов. Юнги не позволяет помочь ему, как бы Хосок не пытался, окружая его заботой или бесцеремонно вламываясь в личную переписку с рабочей страницей, и любые разговоры, начинающиеся привычно неловко, перетекают в подобия ссор, где Юнги нередко в грубой форме выражает своё мнение на этот счет. «Я сам разберусь», — в общем-то, это он и говорит во всевозможных вариациях от около-вежливых, до нежелательных к прочтению слабонервными и особо впечатлительными. — Слушай, ты у нас, конечно, жертва и всё такое, но не мешай взрослым думать, — ворчит Чимин, закончив диктовать заказ на целый поднос шотов, — спасибо, хён. — Добавляет, чтобы не показаться совсем уж грубияном. Жестокий человек. Хосок поджимает губы, готовый расплакаться. Ему, мужчине двадцати семи лет от роду, ставят условия чужие люди, а он и рад, потому что так у него есть хотя бы иллюзия надёжности. Хосок ловит себя на том, что совершенно не может довериться себе и своим ощущениям, когда дело касается Юнги. — Хён от близких-то помощь никогда не принимает, — рассуждает Чонгук, наверняка неоднократно лично сталкивавшийся с вредной стороной друга, — а ты ему, без обид конечно…       Не близкий. Посторонний, Хосок и без напоминаний прекрасно об этом знает, и нет, его пилюлю слаще знание не делает. Рвать на себе волосы — меньшее, на что он способен.       Обсуждение перетекает из темы в тему, постепенно и вовсе уходя от первоначальной проблемы. И всё в порядке, Хосоку на самом деле нужен отдых от этого, свежий воздух и сигарета, как обычно, последняя в пачке. Ему действительно настолько не везёт?       Дым кружит голову в неприятном сочетании с алкоголем, яркие вывески сильно раздражают зрение, и Хосок закрывает глаза, растягивая сигарету, в итоге просто позволяя ей тлеть в уголке его губ.       «Юнги», — печатает он, спотыкаясь на каждом слоге, матерясь и печатая снова: «Можно я зайду к тебе завтра?». Он убирает телефон подальше от глаз, смотрит по сторонам, но, к сожалению, гадалки или божественного пророка, которые принесли бы ему необходимые ответы, на горизонте его жизни не предвидится. — И где ты только раньше был, — ворчит Чимин, когда Хосок возвращается за стол, где, судя по всему, обойдя почетный круг, вернулись к тому, зачем, собственно, и собрались.       Чимин своей неприязни не скрывает. Он её и не выпячивает, однако умеет так резануть не словом, но интонацией, что всё сразу становится ясно. Из всей компании он, наверное, единственный, кто относится к Хосоку без учёта какого-то там налёта подростковых терзаний, перешедших во взрослую жизнь, когда их меньше всего ждали. Он объективен, и это делает его вдвое страшнее.       Друзья Юнги были с ним, когда он был сломлен. Непонимание и осуждение с их стороны — закономерные реакции, Хосок их заслуживает. В жизни Юнги должен был быть он, с ними или без них, это он должен был вытирать его слёзы в классе литературы, он должен был помогать ему с переездом, он должен был носить ему продукты от магазина до дома. Это он, он должен был встречать его с работы и напоминать ему о приёмах пищи и здоровом сне, это он… — Хоба? — Намджун двигается поближе к нему, утешающе кладёт руку на плечо, и теперь Хосок, благодаря его поддержке, в мнимой, но всё же безопасности. Он шмыгает носом и теснится к другу поближе, чувствуя себя беспомощным, как младенец.       Ему стоит рассказать о своих чувствах, не забыв упомянуть и о том, почему же ему потребовалось так много времени, чтобы понять их. Сейчас, спустя месяцы после первой встречи с Юнги в конференц-зале, он может это объяснить, сейчас он точно знает, чего хочет.       Хосок рассказывает. О синем пламени, о жёлтой нити, о свете Юнги и его амбициях. О том, что рядом с Юнги сам он был полноценным, о том, что без него перестал таким быть, раскололся на две половины и понял это, когда было уже поздно. — Я продолжаю делать ему больно и не знаю, как это прекратить, — шепчет Хосок, — это не должно быть так.       Но одно дело — жить с пониманием чего-либо, и совсем другое — уметь это понимание использовать. — Ты справишься, — Тэхён тянется к его руке через весь стол и мягко накрывает ладонь Хосока своей, поразительно большой, шершавой и теплой. — Ты любишь его, он любит тебя, но вам нужно время.       Время — бесценный ресурс, его всегда мало. Хосок не просит Юнги принимать его прямо сейчас, он просит его лишь о элементарном внимании к собственному телу и его проблемам. Он хочет помочь не для себя, чёрт, даже если Юнги пошлёт его окончательно, дело ведь уже вовсе не в их чувствах.       «Ок», — читает Хосок, вспомнив о телефоне только в постели. Ок, Юнги сам только что позволил ему.       

s⚡s

      Хосок кардинально меняет вектор активности с осознанием, что «просто быть собой» больше в их случае не работает. Быть собой помогло бы с тем маленьким Юнги, не знавшим, кто он и чего хочет от людей вокруг него, тому маленькому Хосоку, не умевшему испытывать неуверенность в своих силах вообще, когда дело касалось очарования кого бы то ни было. Так или иначе, у Хосока есть своего рода уважительная причина для надоедливости. Считает ли Юнги своё плечо уважительной причиной, значения не имеет (он не считает), но он впускает Хосока, отходя на шаг от открытой двери студии, и почти не ворчит на предложение пообедать вместе. — Почему именно Gloss? — Интересуется Хосок, рассматривая коллекцию CD на полках, пока Юнги уминает жареный рис за своим столом. — М? — Мин поворачивается вместе с креслом на колесиках, держа палочки у рта. — Идиотский вопрос, — говорит он и продолжает есть, не меняя положения. Хосок чувствует на себе его взгляд, и ему становится холодно. С недавних пор для Хосока холод — любимое состояние. — Почему «Hope»? — Парирует Юнги и склоняет голову вбок, легко улыбаясь, будто между ними нет этой огромной каменной глыбы, надеясь, видимо, на односложный ответ, чтобы закончить с разговором побыстрее. — Надежда — последнее, что остается, когда ничего уже нет, — произносит Хосок, найдя глаза Юнги своими.       Это гораздо сложнее и глубже, думает он, но вслух ничего не говорит. Надежда — то, что было с ним всю его жизнь. Хосок всегда на что-то надеялся. Надежда спасала его, если ни сил, ни веры в нём больше не было.       Юнги не моргает, обдумывает его слова, а затем прыскает в миску с салатом. — А судьба где же?       На удивление разговорчивый, улыбчивый Юнги так нравится Хосоку, что он готов прямо здесь и сейчас ляпнуть какую-нибудь глупость. Глупость, которая спугнёт Юнги, и дверь студии навсегда останется для Хосока закрытой, а этого он себе позволить не может. Не сейчас, когда из-под воротника продюсера выглядывает этот уродливый пластырь. — Здесь, — пожимает плечами Хосок, имея в виду всё это, зная, что Юнги наверняка поймёт его. Хосок ведь, по правде говоря, мало изменился, по-прежнему дурашливый и несерьёзный, верит в сказки, боится пчёл, зомби и вампиров. И в судьбу верит. Она для него то же самое, что и надежда       Юнги больше ничего не говорит, он заканчивает обед, неловко благодарит, не зная, как правильно закончить их встречу, чтобы мягко намекнуть на её одноразовость. Хосока намёками не пронять, вечером он дожидается Юнги у лифта на первом этаже и провожает его на парковку. — До завтра, Юнги, — Хосок держится за дверь чёрной Митсубиши с водительской стороны, Юнги, провернув ключ, кивает. Значит, до завтра. Значит, завтра он съест обед, вытерпит бесчисленные вопросы и из вежливости примет визитку доктора, а потом, может быть, улыбнётся на парковке после молчаливых сигарет из одной пачки в темноте у единственной оставшейся на территории агентства машины.       Маленькие шажки, Хосока это устраивает. Маленькие шажки замечательные, каждая новая ступенька — праздник. Юнги ему улыбается, Юнги с ним говорит. Хосоку постоянно холодно и он обожает это.       Случается завтра, затем ещё одно, и ещё, и ещё, и ещё. Затем цветут маки, Хосок приглашает Юнги посмотреть на них у реки Хан, и тот думает так долго, что в его согласие не верится. Хосок готов принять поражение, готов сказать «до завтра» и оставить эту дурную затею — напомнить им обоим, с чего у них всё когда-то начиналось. Но Юнги вдруг кивает, говорит, это неплохая идея. Он давно не смотрел на цветение маков, пропускал фестивали. Причины не озвучиваются, но Хосок и сам понимает. Он ведь тоже не ходил посмотреть на маки с той чудесной весны на выпускном году старшей школы.       Руль в большой жилистой ладони Юнги лежит идеально, он отделан чёрной матовой кожей, как и всё в салоне автомобиля. От сидений и приборной панели приятно пахнет цитрусами, на зеркале заднего вида качается ароматизатор в виде улыбающейся кошачьей мордочки. Юнги включает аудиосистему. — Это твой голос? — Удивляется Хосок, развернувшись на сидении. Юнги пишет, он буквально создаёт треки один за одним, словно в ящике его стола спрятан неиссякаемый источник вдохновения, но он никогда не читает сам. Этот трек Хосок как будто слышал, он пытается зацепиться за знакомые ноты, но Юнги не даёт ему, резко переключая режим с воспроизведения записей на флешке на обычное городское радио. — Она не для агентства, — Юнги в сторону Хосока не смотрит, внимание всё на дороге, как предлог, чтобы не смотреть. Пальцы на руле крепко сжаты, вторая рука так же крепко сжимает подлокотник кресла.       Он точно слышал её раньше, осеняет Хосока. Или он думает, что слышал, или он чувствовал эти низкие вибрации под кожей, но эта песня ему не незнакома. Он открывает рот, закрывает обратно — сморозит глупость.       Хосок знает этот трек ощущением корки льда, налёта на костях.       В душной толпе в центре Пусана, когда он думал, что продолжать танцевать так — отличный способ заработать на возмещение непомерного эго, Хосок замёрз, продрог до последней клеточки. Ему не пришло в голову, что резкое похолодание могло означать нечто жизненно-важное, ради чего стоило сорваться и побежать, пока источник холода не стал бы близким-близким, пока к нему не появилась бы возможность прикоснуться и превратиться в ледяную статую. Холод был приятным, не таким, какой бывает зимними ночами.       Номер давно закончился, танцоры разошлись кто пообщаться со зрителями, кто выкурить парочку сигарет, а кто просто передохнуть после тяжёлого дня, а Хосок остался в центре площадки, держась за заднюю часть своей шеи, стуча зубами, так ему было холодно.       В его голове тогда что-то звучало, он не мог разобрать звуков, только понимал какой-то частью души, что слышал музыку, словно она шла изнутри него, давно забытая, но вернувшаяся, будто почувствовав, как сильно Хосок нуждался в ней тогда. Будто музыка была живой, она несла ощущения насыщенного синего цвета, низкие вибрации, похожие на записи звуков из космоса.       «Это оно?» — мельком подумал Хосок: «Это то, как звучит моя родственная душа?»       С тех пор он не возвращался к этим мыслям, наверное, устал ждать или просто не был достаточно зрел, чтобы понять — тот, кто наполнял его музыкой, и тот, по кому горел чип и тосковало сердце, были одним человеком; Хосок не искал его, пусть и стоило, но он держал при себе надежду — она-то и заставила его передумать, сменить направление и выбраться из петли, в которой он танцевал одно и то же в окружении одних и тех же людей, в лицах которых никогда не видел их самих, только бледные отражения его прежней жизни. Надежда помогла ему на прослушивании в агентстве, она изменила его всего одной мелодией. — Приехали, — оповещает Юнги и глушит двигатель, оставляя фары включёнными, чтобы лучше видеть цветы, и выталкивая Хосока из его мыслей. Надо же, они по-настоящему связаны друг с другом намного сильнее, чем могут представить.       Впереди чернота реки и блики города на той стороне — пейзаж, слишком похожий на воспоминание. Не дожидаясь Хосока, Юнги первым выходит из машины, в окно Чону видно, как он делает глубокий вдох и шагает навстречу пологому склону. — Юнги! — Хосок спотыкается о порог, выбираясь из авто, и Юнги резко оборачивается к нему, на секунду замешкавшись, стоит ли предложить свою руку, но Хосок справляется сам и в два шага оказывается напротив него. Их разница в росте стала больше, словно Юнги вовсе не вырос со школьных времен, Хосок слегка подгибает колени — так они на одном уровне. Вот только глаза в глаза сказать самое важное сложно, мысли улетают сквозь приоткрытые губы, катятся вниз, путаясь в лепестках маков, тонут в реке, оставляя после себя мелкую рябь на воде.       Юнги изгибает одну бровь, прячет руки в карманах распахнутой кожанки, качается с пятки на носок. За его спиной маки красные, как обнажённое сердце, сияют в темноте полными бутонами, свежеокрашенные синие волосы на их фоне похожи на яркую бабочку. Хосок глотает комок нахлынувших эмоций, закрывает глаза, удерживаясь от падения в глаза чужие. — Прости меня, — выдыхает он, чувствуя, как поразительно легко ему даётся эта фраза.       Говорят, слова нельзя повторять многократно. Чем чаще повторы, тем меньше в них смысла, меньше веса и веры в них, соответственно, меньше. Хосок не согласен, потому что сам только после тысячи произнесённых «прости» понимает истинное значение этого слова для него и Юнги, будто все прежние извинения не были ценными, не несли в себе и доли осознанности. Теперь он говорит: «Прости, что не полюбил тебя раньше», он говорит: «Прости, что мы соулмейты» и точно знает, что произносить это при помощи голоса нет нужды. — Я сделаю операцию, — Юнги касается его предплечья ладонью.       Какими стали их отношения в другой вселенной, не прошедшие через непонимание и дурацкие предрассудки? Стали ли они парой, остались друзьями или разошлись по разным дорогам, никогда друг другу не предназначаясь? Может, где-то в сплетении звёздных узоров родственных душ вовсе не существует или они разбросаны так далеко, что не могут встретиться между галактиками, как бы их друг к другу не тянуло? Или случилась катастрофа и человечество вымерло задолго до рождения Ким Намджуна, создавшего «SSS». В тех вселенных Юнги и Хосок нуждались друг в друге или спокойно проживали свои дни, а если так, разве не было у них ощущения пустоты, нехватки воздуха, не было ощущения, будто они постоянно находятся в свободном падении без шанса раскрыть парашют? Не могло не быть, ведь в этой вселенной, где они всё-таки родились на одной планете, человечество выжило и Ким Намджун создал «SSS», они чувствуют это, отчаянно барахтаясь в воздухе. — Спасибо, — Хосок улыбается, сам не знает, почему. Маки красные, как обнажённое сердце, Юнги держит хосоково предплечье и в месте, где их кожа соприкасается, образуется пар. — Здесь красиво, да? — Он отворачивает голову, указывая за свою спину.       Хосок часто кивает, глядя на профиль Юнги. — Да, очень.       

s⚡s

      Второй раз за год Юнги возвращается в родной дом. Это больше, чем за все последние годы вместе взятые. Водитель такси услужливо помогает перенести чемодан из багажника к воротам и желает скорейшего выздоровления. Юнги желает напиться, но его мечте ещё долго не суждено воплотиться в реальность.       Атмосфера отличается от той, какая встретила Юнги здесь зимой, Гымджэ с семьёй остался в Сеуле, и младшему Мину предстоит долгое время в компании родителей. Его это не утруждает, скорее…следовать советам докторов всегда так утомительно. В чём-то, безусловно, лечащий врач Юнги прав. В Тэгу имеются неплохие реабилитационные центры и здесь, к тому же, Юнги будет действительно легче отвлечься от работы. Он и сам сперва посчитал это хорошей идеей, но теперь, стоя перед воротами, теряет уверенность. Мама закрывает рот рукой, стоит ей увидеть Юнги, на что тот улыбается и слабо дёргает правым плечом, свободным от огромной фиксирующей установки, с которой Юнги обязан жить ближайший месяц.       Кто знает, влияет его состояние или вопрос конфликта с родными можно считать закрытым, однако ему действительно комфортно так, как не было даже в детстве, когда, казалось бы, не должно быть места безопаснее и уютнее собственного дома.       Мама возится с выпечкой, пока отец интересуется у Юнги о его жизни. — Так что, — хмурится он, — работает эта штуковина? — Отец кивком указывает на Юнги, подразумевая чип в его шее, а Юнги кривит лицо, рефлекторно почесывая место, где установлен чип, мигающий жёлтым. — Типа того, — неохотно отвечает он.       Мама возвращается и накрывает на стол, и Юнги не ожидает подвоха, считая разговор законченным, но она, едва садится за стол, продолжает его. — И кто же это? — Вкрадчиво спрашивает мама, подливая в чашку Юнги горячий чай.       Жар весь уходит от лица Юнги, он сжимает пальцами печенье, и оно крошится на скатерть. — Бл… — Юнги дёргается и хаотичными движениями единственной рабочей руки начинает собирать крошки в кучку у тарелки.       Родители как будто всё понимают, не требуют от него ответа, но смотрят с ожиданием. Они знают о школьном конфликте и его причинах, и они точно не могут не осознавать, какую боль причинили сыну своим бездействием, когда он больше всего нуждался в их помощи. Они никогда не говорили об этом с тех пор, Юнги не может утверждать, что они хотя бы помнят, по какой причине Юнги ушёл от них, толком не попрощавшись, на втором году старшей школы.       Так или иначе, это та тема, которой Юнги не планировал касаться в первый же вечер, поскольку обратной дороги до Сеула в отвратительном душном поезде он не вынесет уж точно. — Это… — начинает он, но не может продолжить, глотает комок из букв обратно, запивает его чаем и суёт в рот остатки печенья.       Они знают, ну конечно же они знают, а ему не следует волноваться, как пойманному с сигаретами школьнику. Он — взрослый мужчина, он может постоять за себя. Юнги умеет стоять за себя достаточно долгое время, чтобы сейчас давать слабину. — Мужчина, — наконец выдавливает он севшим голосом.       И его слегка разочаровывают лица родителей — не промелькнуло ни единой эмоции, словно ничего нового он им не сообщил. О боже, он и не сообщил. — И как у вас с ним? — Мама улыбается мягко и нежно, Юнги сжимает губы, подавляя всхлип.       Ему сразу вспоминается госпожа Чон, мама Чонгука, так легко принявшая его отношения с парнем, словно в её картине мира это абсолютно нормально, и тут же — родители Тэхёна, для которых вопрос гетеросексуального брака их сына был принципиальным. Чего ждал Юнги? Он не знает. Сейчас он не может и вспомнить, чтобы у него хоть когда-нибудь на этот счёт было мнение.       Юнги было плевать на других людей. У него были друзья, о которых ему хотелось заботиться, и те, кто был ему безразличен. Изредка появлялись раздражители — как Хосок когда-то — но и о них Юнги не думал особенно долго. Он не задавался вопросами, не искал ответов. Для подростка Юнги жизнь была прозрачной вблизи, но затянутой густым туманом на горизонте. Он не думал наперёд, а взрослому Юнги теперь расхлебывать. — Не знаю, — нехотя давит Юнги.       Объяснения перемен в родителях у Юнги нет никакого. Они сидят напротив него, спокойно ужинают и ждут его дальнейших слов, будто им действительно есть до них дело. Им есть, Юнги ещё предстоит к этому привыкнуть. Как и к чувствам, возродившим в нём желание однажды, желательно в ближайшее время, увидеть Хосока за его окном с пакетом вкусностей и дурацкими шутками, больше походящими на неуклюжий флирт.       

s⚡s

             Июнь жаркий и долгий, наполненный тренировками и бесконечными нервотрёпками. Стоит признать, среди прочего, у Хосока действительно настоящий талант к накручиванию себя до предела. Он пишет Юнги каждый день, слишком воодушевлённый изменениями в их отношениях, он плачется парням, которые, сдаётся ему, уже видеть его не желают, и настолько тонет в работе, что начинает понимать Юнги, точно так же уходившего от проблем. К чему его это привело? К неделе на больничной койке, сложнейшей операции и месячной реабилитации, только Хосока чужие ошибки не учат. Он падает на пол с последним битом из колонок, часто дышит. Пот заливает глаза, одежда липнет к телу. — И как, помогает? — Намджун поправляет причёску, глядя в отражение настенного зеркала. Следует уточнить у начальства, с какой стати акционеру позволяют бродить по агентству, как по собственной квартире. — С переменным успехом, — язык во рту сухой и липкий, еле ворочается. Хосок приподнимается на локтях, наблюдает за Намджуном, что медленно ходит из стороны в сторону, заложив за спину руки с пачкой документов, постепенно приходит в себя. Последний раз он выходил из зала часов пять назад и то в уборную. Только сейчас усталость наваливается на него неподъёмной глыбой.       Для него до сих пор остаётся загадкой, почему Юнги так легко согласился на операцию, неужто и правда простил? Или нашёл идеальный повод прекратить их ненужные встречи? Нет, будь это так, он не отвечал бы на сообщения и не принимал входящие звонки. Хосок накручивает себя, как игрушечный волчок, можно гадать, как скоро пружина в нём лопнет. — Возьми перерыв, — Намджун обращает на него внимание, когда ему надоедает разглядывать плакаты на стенах. — Навести его и дело с концом.       Друг говорит это так легко, словно сам не знает, как тяжело добиться прощения. А Хосоку просто не хочется упускать то, что у него уже есть, кем бы Юнги его не считал, о большем просить он пока не имеет никакого права. И, к тому же, они по-прежнему коллеги, обязанные сотрудничать условиями трудового договора. Хосок улыбается, когда слушает голосовое сообщение от Юнги поздним вечером:       «Отправил тебе гайд и партии. Записал на телефон, поэтому звучит дерьмово, но ты сам виноват».       Хосок улыбается, потому что слышит улыбку Юнги. Это держит его на плаву — мысли о том, что у них хотя бы так всё может быть в порядке. Раньше ведь дружба с Юнги была для него драгоценной, это может быть так и сейчас. — Уже готово? — Главный продюсер округляет глаза, пролистывая видеозаписи с тренировок. — Работаете на износ, господин Чон, — продюсер поглаживает подбородок, удовлетворённый результатом, и Хосок может обратиться к нему за одолжением, выполнив работу на пару недель вперёд.       Благодаря его заслугам выпросить отпуск не оказывается проблемой, а до тех пор Хосоку нужна надёжная поддержка.       Он не общался с Давон — Джиу, так она называет себя теперь, являясь сотрудницей дизайнерской компании — довольно давно. Отпустить совместное прошлое для обоих оказалось непросто, а со временем их пути и вовсе разошлись, а потому молить сестру о помощи больше, чем просто затруднительно. — Юнги-оппа в Тэгу? — восклицает Джиу так громко, что Хосоку приходится отвести телефон от лица. — Так вы снова вместе?!       Оу, возможно, даже юная в то время Давон знала о их отношениях больше, чем знал сам Хосок. Он неопределённо мычит в трубку, а затем, избегая этой темы, просит сестру заглянуть в гости к Минам и проверить, был ли честен Юнги, говоря, что он в полном порядке. — О, конечно, — радуется Давон, — Кихён-и тоже будет рад с ним повидаться!       Ах, Ю Кихён, разве он не был одним из участников «квартета» в старшей школе? Хосок не помнит точно, он только видел ребят тусующимися вместе, но после инцидента в их обществе Юнги не находился. Это не его дело, Хосок бормочет, что сестра может взять с собой хоть президента, если ей так угодно, только пусть она сделает, как ей велено.       С семьёй у Хосока не ладится. Может, он зацикливается на детских обидах, может, и семья не заинтересована в нём так же, как и он в ней, но на данный момент хоть как-то общаться он может только с сестрой. И то в крайних, вроде этого, случаях.       Вот так получается, одни семьи принимают детей такими, какие они есть, другие с ними воюют, а третьим просто плевать. Хосок не помнит, чтобы ему приходилось ругаться с родителями, и в этом, на самом деле, нет ничего хорошего, потому что точно так же он не помнит и отеческой заботы. Сейчас это его уже не волнует, очень уж много времени прошло, и для него это «слишком поздно, чтобы наладить отношения с родителями».       «Глупый старший брат, не волнуйся слишком сильно», — пишет Давон через несколько минут после завершения звонка. Что ж, да, у Хосока есть его младшая сестра.       

s⚡s

— Давон? — Юнги делает шаг за порог дома навстречу девушке, позвонившей в его дверь. Он бы не узнал её повзрослевшей и вытянувшейся, если бы не улыбка сердечком, расцветшая сразу же, как только Юнги открыл дверь, и голос, на всю округу вскрикнувший: «Юнги-оппа!». Давон не церемонится, протягивая к Мину руки, и на какое-то время он оказывается обезоружен, позволяя объятию случиться. Пока Юнги может только непонимающе хлопать глазами под щебетание девушки, надо же, одного с ним роста. — Юнги, — произносит темнота за спиной младшей Чон, Юнги щурится, вглядываясь в силуэт, который не заметил до этого. — Лапать чужих девушек неприлично.       Кихён. Юнги не видел его с самого выпуска. Парень ничуть не изменился, только стал шире в плечах. Его привычная нахальная поза с руками в карманах, причёска с закрывающей глаза русой челкой, нет ничего, что помешало бы Юнги узнать в нём старого друга. Ю подходит, попадая под свет фонаря у ворот, слегка улыбается уголком губ, кивая на Давон, не замолкающую о том, как «Юнги-оппа похорошел» и «за что только брату такой красавчик достался». Как же всё-таки тесен мир, поражается Юнги. А может, и правда, что родственные души друг друга знают всю жизнь? Скажи ему кто раньше, что Кихён будет встречаться с сестрой так презираемого им Чон Хосока, Юнги бы только рассмеялся. Сейчас ему что-то совсем не смешно. — Хоби-оппа переживает, — раскалывается Давон, не выдержав вопрошающего взгляда «больного». — Мы же созванивались… — пытается оправдаться Юнги и тут же прикусывает кончик языка — какое ему дело? Он не должен оправдываться перед Хосоком, а уж перед его сестрой так тем более.       Но Давон очаровательно улыбается ему, убирая волосы за ушко с маленькими серёжками-гвоздиками в нескольких местах, и Юнги снова обезоружен: что за магия у улыбки в семье Чон?       Протянутую Кихёном руку Юнги пожимает, смотрит в его глаза, удерживая зрительный контакт пару секунд, и прерывает его, не увидев ничего, что дало бы ему подсказку, как вести себя дальше. Некоторые люди не меняются, это просто Юнги слишком наивный.       Он провожает внезапных гостей до ворот, благодарит за заботу и спешит как можно скорее вернуться домой к телефону, чтобы высказать Хосоку всё, что он о нем и его выходках думает, однако его рука так и зависает над устройством, покоящимся на столе. Юнги касается своего лица пальцами — и правда, улыбка от уха до уха, каким же он стал размазнёй.       Этой ночью ему хорошо спится, тепло и комфортно, с веками, изнутри согретыми жёлтым. Этой ночью он видит приятный сон: английские деревни, каменные поместья, увитые сочным плющом, пышные платья, строгие фраки с цветастыми шейными платками и он посреди всего этого великолепия дышит ароматом горячего поля, смотрит на жёлтое-жёлтое солнце, что не печёт глаза, высматривает вдалеке фигуру бегущего к нему человека и ждёт перед тем, как броситься вперед, чтобы быстрее сократить расстояние между ними.       Юнги просыпается со сладкой тяжестью в теле, лениво поднимает над лицом правую руку. Свет из щели между занавесками касается его пальцев, розовых на костяшках, и волос, смятых о подушку.       Это случается. В конце концов это случается с каждым, а с кем-то, как Юнги, даже дважды. В момент, когда сердце Юнги издаёт в груди щёлкающий звук, он понимает: «Это случилось», и в этот раз ему не хочется себе врать, потому что в этот раз он не пытался этого избежать. Потому что в этот раз его одинокое сердце не пустое, оно уже много лет таким не является. Его сердце ожидало, но никогда не выгоняло своего единственного постояльца.       Юнги тянется к телефону, сонными глазами вчитывается в текст в шторке уведомлений: «Я еду, Юнги-я», — промаргивается, чтобы убедиться, не кажется ли ему, и расплывается лужей по мягкой постели, словно он нелепый подросток, впервые влюбившийся. Он не может отказать Хосоку, никогда на самом деле не мог. Юнги печатает: «Я жду», — не открывая окна сообщения, и стирает, чтобы сохранить остатки гордости.       Он действительно ждёт, просто Хосоку об этом знать пока не обязательно.       

s⚡s

             Петь под окнами будет слишком странно? Хосок рассуждает, топчась по баскетбольной площадке неподалеку от дома Юнги. Но ведь у Чонгука сработало? Думает он, вспоминая, как парни рассказывали ему историю своих отношений. Нет, Юнги не такой человек, скорее всего, он разобьёт Хосоку голову, если тот попытается выкинуть нечто подобное. А цветы? Или шоколад? Юнги ведь любит сладкое, конечно любит, все любят сладкое.       «Хён, для начала поздоровайся», — тяжело вздыхает Чонгук.       Устав от метаний, Хосок останавливается, поднимает голову и смотрит на небо с половинкой Луны. Реабилитация Юнги почти подошла к концу, должно быть, повязку уже сняли. У Хосока не вышло выбить отпуск пораньше, каким бы очаровательным он не был перед начальством, и постановка двух рутин в бешеном темпе выжала его, как лимон. Есть один способ, надёжный и проверенный годами, чтобы снять стресс. Хосок выбирает трек из давно заброшенной и лишь недавно обнаруженной снова папки, проверяет, хорошо ли держатся беспроводные наушники, и бросает устройство на сумку. Мелодия фортепиано медленно заполняет его голову, Хосок поднимает руки и дёргает ими в воздухе. Этот танец ему не нужно вспоминать, тело знает его наизусть, Хосоку остаётся только повиноваться и перемещаться по прорезиненной площадке на носочках кроссовок.       Левая рука в сторону, шаг за ней и поворот, наклон, смена позиции.       С этой мелодии всё началось. Услышав её на склоне холма, ведущего к Кымхоган, а затем в живом исполнении, юный Хосок окончательно понял, что нашел своего человека. Он не придумывал движений, его душа сама создала их, языком тела научив владельца читать между нотами.       Искушение, преодоление, падение на колени.       Жизнь вся, как она есть, умещается на нотном листе, на клавишах инструмента, в расстоянии от шага до шага.       Смирение, принятие.       Пять стадий, которые написал Мин Юнги, для себя и для Чон Хосока, знал он об этом или нет. Прошли ли они через них? Пожалуй, неоднократно, в разных интерпретациях, вместе или в разных городах, в объятиях друг друга или посторонних людей, никогда по-настоящему не разлучаясь. Они друг другу предназначены, они друг для друга рождены.       Поворот, подъём рук, левая уходит вниз на уровень плеч, указательный палец вытягивается вперёд.       Хосок тяжело дышит, влажные щёки пощипывает июльской ночью. На другом краю площадки, сидя на покосившейся вправо скамейке, его человек тянет палец в ответ, что-то шепчет одними губами, и следы на щеках плавных от движений головой из стороны в сторону отражают звёздные блики на фоне синего-синего неба.       Так вот оно что. Та песня, случайно подслушанная Хосоком в машине. Он слышал её так много раз, что не счесть, он прожил под неё целую жизнь, как герой мелодрамы с единственным заглавным саундтреком. Мысль в голове мягко шепчет в такт движению губ его человека:       Я сказал, держась за своё разбитое плечо,       Что без тебя я не смог бы справиться.       Эластичная повязка в виде рукава от плеча до середины предплечья не мешает Юнги поднять левую руку и покачать ею в воздухе. Он опускает направленный на Хосока палец и продолжает смотреть, не шевелясь. Хосок не шевелится тоже и продолжает читать по губам.       Каждый раз, когда я хотел сдаться,       Ты был со мной…       Хосок вынимает замолчавшие наушники, не глядя убирает их в карман, шагает вперёд, как по сахарной вате. Юнги встаёт со скамейки, зеркально отражает его шаг, секунда, и они стоят напротив, так близко, что от прикосновения Хосок точно обернётся ледяной статуей. — Юнги-я, я… — заговаривает было Хосок. Под грудью резко становится больно, он складывается, кашляя, ощущая, как момент сыплется пеплом в его влажные волосы, и в следующий момент больно становится подбородку. Хосок едва дышит, поднимая глаза на Юнги, потирающего кулак правой руки с выражением абсолютного умиротворения на лице. Объективно, заслужил, соглашается Хосок и тихо хихикает, по-прежнему стоя внаклонку перед его человеком. — Да, теперь точно всё, — произносит Юнги над самым его ухом, закрывая внутренний договор с собой. У Хосока по телу — мурашки, как колючие звёздочки. Он не спрашивает разрешения перед тем, как забрать у Юнги поцелуй, как Юнги не спрашивает перед тем, как укусить его нижнюю губу, и только потом прижаться своими губами к хосоковым.       Июль жаркий и длинный, ночи в нём бесконечные и губы Юнги на губах Хосока бесконечные тоже. Он сминает их, касаясь нежно-нежно, думая, что, наверное, это и чувствовал Юнги тогда, на школьной вечеринке, до того, как Хосок разбил его сердце.       Хосок держит мягкую щёку Юнги ладонью, Юнги ластится к ней, прикрывая глаза. Его правая рука крепко держит сырую от пота футболку на спине Хосока, левая слегка упирается ему в грудь, их губы соприкасаются так, как должны были по-настоящему соприкоснуться восемь лет назад, и нет, это «не слишком поздно для них, чтобы наладить отношения». Юнги цепляется за воротник футболки Хосока, тянет его к себе, крепко вжимаясь телом в тело, приоткрывает рот, углубляя поцелуй, и мычит низко, до вибраций по горлу Хосока. Тот находит талию Юнги, обнимает её, прощупывая рёбра, спускаясь ниже, чтобы соскользнуть пальцами по позвоночнику ближе к пояснице. У него подкашиваются ноги, у Юнги тоже, судя по тому, как обоих ведёт в сторону, и Мин сладко хихикает в губы Хосока, на что он хихикает тоже, обнимая Юнги, так сильно его обнимая, чувствуя сбитое сердцебиение Юнги своей грудной клеткой, а Юнги, он знает, также чувствует его.       Юнги сладкий, как сахарная вата, пахнет домашней выпечкой с лимоном, его кожа под футболкой горячая, но Хосок замерзает в духоте летней ночи, часто дышит от контраста ощущений. Когда Хосок закрывает глаза, под веками тёмно-синяя пустота взрывается вспышками, и в ушах стоит космический гул.       Его человек отстраняется, легко касается нижней губы кончиком языка. Умиротворением на лице Юнги, нежностью в его глазах можно топить метановый лёд на Уране. — Привет, — Хосок наклоняет голову вправо, улыбаясь, и Юнги хмыкает, притискиваясь к нему грудью. — Привет, — шепчет он на губы Хосока.       

s⚡s

      Здесь, в отдалении от частного сектора, между парком и берегом Кымхоган тихо и темно, пугающе пусто. Слышно, как плещется рыба в реке, видно, как высоко в небе пролетают самолеты, подмигивая красными лампочками. Хосок держит руку Юнги, опасаясь из-за неровностей дороги, и он в восторге от этого, надеется, что это не одноразовая акция. — Надо же, — улыбается Чон, поворачиваясь к Юнги лицом — тут совсем ничего не изменилось.       Изменились они. Подросток, отчаянно нуждавшийся во внимании, и подросток, которого внимание сгубило, лежали здесь на траве и считали лепестки на ромашках. Глупости какие. Здесь Хосок говорил с Соби, признавшейся ему в любви, и здесь же он не смог ей ответить, промямлив нелепое: «Не нужно». Знал бы он тогда, что сердце так скулило вовсе не оттого, что девушка оказалась не его типажа! Здесь он вспоминал лучшего друга, больше ни разу не пришедшего в их «тайное место», и думал, что лежать на коленях Юнги гораздо приятнее, чем на колючей траве.       Юнги присаживается на землю, осторожно опираясь о хосокову руку, и тянет его за собой. — У тебя бывало чувство, — Юнги говорит, глядя на воду, Хосок любуется его мягким профилем, — что всё вокруг движется, а ты вроде бежишь, бежишь, но продолжаешь стоять на месте? — Мин поворачивается, отклоняется назад, упираясь рукой за свою спину, затем медленно опускается, полностью ложась в сырую траву. На нём огромная футболка и шорты, достающие до острых колен, открытые участки кожи под лунным светом похожи на белые камни. — Как будто застрял в петле, — завороженный видом, Хосок не моргая смотрит на Юнги, словно подсвеченного этой невероятной ночью, и медленно кивает.       Юнги согласно мычит в ответ, прикрывает глаза, как если бы его внезапно одолела усталость. Его правая рука под шеей вместо подушки, закрытые бутоны одуванчиков около его головы растут именно здесь только для того, чтобы подчёркивать фарфоровое лицо. Хосок осторожно ложится рядом, не слишком близко, чтобы не нарушать драгоценного личного пространства Юнги, и не слишком далеко, чтобы не потерять ощущение реальности происходящего. Купол неба с разводами млечного пути накрывает его с головой, мысль шепчет на ухо низко и медленно, намеренно растягивая слова.       Она говорит, что петля преследовала её на протяжении многих лет. Что ни переезды, ни поиски работы, ни творческий путь, не помогли из неё выбраться. Петля кружила в себе, меняя декорации. Мысль говорит, это было похоже на бег по кругу, мысль говорит, что на самом деле её жизнь в течение последних девяти лет была грёбаной спиралью. — Понимаешь, о чём я? — Юнги поворачивает голову, трава щекочет его нос, и он морщится, фыркая.       Хосок снова кивает. Он понимает. К сожалению, это именно то, в чём он Юнги понимает на все сто. — Как ты меня нашёл?       Он написал Юнги о своём приезде, чтобы не передумать и не прыгнуть в ближайший поезд до Сеула, так и не выйдя за ворота вокзала. Он написал Юнги, зная, что тот вряд ли его ждёт, держась исключительно за хрупкую надежду, подсвечивающую его мысли синим. Он кружил там, неподалёку от юнгиева дома, потому что не нашёл в себе решительности переступить за порог. — Почувствовал? — Юнги пожимает плечами, и это выглядит забавно из-за его положения и немного тоскливо из-за повязки на руке. — Ты был громким, — он находит глаза Хосока своими, тёмными, в ночи почти чёрными. В них маленькие блики, в них — отражения бутонов одуванчиков и обескураженного лица Хосока, только сейчас осознающего, насколько, должно быть, дерьмово постоянно слышать в своей голове человека, которого по идее должен ненавидеть. — Я не ненавижу тебя, — внезапно произносит Юнги. — Мы оба виноваты.       И это ощущается, как сломанная стена. Кирпичи, камни, куски разбитого раствора осыпаются в траву, гулко ухая в сырой земле, и Хосока настолько захватывает это чувство, что он не замечает, как на его глаза наворачиваются слёзы. Без защиты стены Юнги маленький, хрупкий на вид, как заколдованный принц, впервые покинувший башню, улыбается уголками розовых губ, его щёки совсем немного румяные, это едва заметно, но Хосок это чувствует, потому что его щёки тоже горят. — Так что, — Юнги не отворачивается, наоборот, он двигается ближе, опирается на локоть, нависая над лицом Хосока, касается его лица ладонью, нежно стирая слёзы большим пальцем, — и ты меня прости.       Хосок часто кивает, хотя и думает, что ему прощать Юнги не за что. Он кивает, чтобы трение его лица о ладонь Юнги не прекращалось, он ластится к ней, ледяной, несмотря на духоту, целует линии судьбы. Юнги бормочет что-то словно на другом языке, Хосок слышит шелест его тихого шепота, льнёт ближе, соприкасаясь с Юнги боками. — Всё не будет так просто, — шепчет Юнги. Его шёпот похож на преступление, за которое Хосок готов взять всю вину на себя, только бы изредка слышать его по ту сторону решёток тюремной камеры. — Я знаю, — шепчет он в ответ, собираясь отстраниться. Юнги цепляется за его воротник пальцами, своими невозможными длинными пальцами, и не позволяет сдвинуться с места, глядя в глаза, будто точно собираясь превратить Хосока в камень и бросить в реку с этого холма. — Мы попытаемся, но я не буду ничего обещать.       И это лучшее из всего, что уши Хосока когда-либо слышали.       Теперь, когда он лежит рядом с Юнги спустя все эти годы, Хосоку кажется, что время пролетело незаметно. Словно в одну секунду мир перевернулся с ног на голову, перетряс привычный порядок вещей. Словно недобропорядочный сотрудник кинотеатра баловался с кадрами ленты, вырезая и меняя местами целые сцены. Словно так и должно было быть с самого начала, короче и проще, чем вступительные титры, а все это — разлука, непонимание, чёртовы стадии — части другого сценария. Можно было сделать Юнги и Хосока лицами для рекламы «SSS», вот, какими они должны были быть.       Ладонь Юнги в волосах Хосока ищет ниточку, чтобы вытянуть все его мысли, они наматываются на палец, считываются кодом простейших уравнений. Хосок для Юнги — открытая книга, так, второстепенный персонаж, которому очень повезло с финальной сюжетной линией. Никто из них не даёт обещаний, никто не произносит громких слов, крайне неуместных. Пока они всего лишь друг друга нашли, а пройдут они вместе и дальше или вернутся к началу — неизвестное в квадрате, такая арифметика Хосоку не по зубам. — Запиши ту песню, — просит Хосок, приоткрывая глаза. — Хочу услышать её.       Губы Юнги трогает маленькая улыбка, он качает головой, не прекращая перебирать волосы Хосока кончиками пальцев, словно это самое важное для него занятие. — Позже, — снова шепчет он, слегка наклоняясь вперёд, чтобы их лица были ровно друг напротив друга. — Немного позже, — и подмигивает, морща нос.       Позже. Позже на языке Юнги означает, что у них впереди ещё целая вечность на эту песню и сотни других. Позже звучит, как надежда.       Хосок не знает, как будет выглядеть их жизнь, но он очень хочет это узнать. Он тянется вверх, ловит улыбку Юнги и осторожно касается её губами. Сладкими, как сахарная вата, и кислыми, как лимонная газировка.       Просто действительно не будет, но просто и не нужно, не их случай. Хосок окрылён и счастлив по дороге в родительский дом, он обнимает Джиу в гостиной и целует маму в щёку впервые спустя лет, наверное, двадцать. Что там про стадии? Никто, случайно, не в курсе, что идёт после принятия?..       

s⚡s

             ...После принятия рвётся петля, выбрасывая заложников в мир, доступный только при успешном прохождении определённого количества испытаний. — Не отвлекаемся! — Хосок отворачивается от зеркала, смотрит на результат работы с «детьми» и отходит к двери, в щели которой торчит синяя лохматая макушка. Поработать здесь какое-то время — неплохой план, но другое агентство, другой зал и отсутствие музыкального продюсера из Тэгу этажом ниже здорово портят чонову жизнь. Айдолы улюлюкают, окончательно отвлекаясь от танца, когда макушка превращается в человека в чёрном пальто. — Юнги, забери своего парня, он нам больше не нравится! — Громче всех жалуется Минхо, за что ожидаемо получает подзатыльник от Чана, впрочем, наверняка он думает, что оно того стоило, потому что контраст синих волос и пунцово-красных щёк смотрится невероятно. — Вот уж нет, — Юнги, делая вид, что он ни капли не смущён, пихает в руки Хосока, готового к объятиям, пакет с ланчем из его любимого кафе. — Он теперь ваша проблема.       «Дети» провожают их причитаниями на дурацкую хореографию, и Юнги смеётся, едва дверь закрывается за его спиной. — Ты жесток с ними, — констатирует он, улыбаясь. — И с собой.       То, как Юнги поправляет мокрые от пота волосы Хосока, по его мнению, вполне оправдывает всю его жестокость. Хосок ластится к холодной ладони, берётся за юнгиево запястье и аккуратно целует его в сплетение вен. Юнги не выдергивает руку, как делал это буквально месяц назад, и не шарахается в сторону, как делал это буквально два месяца назад. Он склоняет голову набок, разрешая Хосоку делать всё, что ему вздумается, только мило шипит, мол, хореограф Чон не соблюдает субординацию, и если его уволят, продюсер Мин не собирается содержать его ленивый безответственный зад. — Я собрал вещи, — Юнги всё-таки отступает на шаг, чтобы взглянуть на циферблат наручных часов из, как Хосок успел выяснить, белого золота, дорогих, как целая танцевальная студия. — К вечеру всё будет на месте.       На месте — в их новой квартире на Йонсан-гу в жилом комплексе, идеально расположенном между рекой Хан и парком Йонгсан. После нескольких месяцев перебежек и постоянных сомнений переезд в совместное жильё кажется Хосоку сюрреалистичным сном, и, раз уж это действительно он, Чон согласен на пожизненную отключку. — Спасибо, — неловко бормочет он.       Общий чат теперь вмещает в себя и Юнги, долго отчитывавшего друзей из-за дурацкого названия и угрожавшего каждому расправой с разной степенью жестокости, но сегодня у него, получившего пару выходных на «решение семейных дел», отличное настроение. Перед уходом он, тыча в ланчбокс, уверяет, что проведёт допрос с пристрастиями, был ли обед Хосоком полностью уничтожен, и целует того на прощанье, озвучивая тихую смущённую просьбу относиться к себе более бережно.       Хосок обожает это — новую реальность, в которой у него есть отличная работа, полностью совпадающая с мечтой всей его жизни, новый дом и, самое важное, человек, с которым можно разделить своё счастье. Он обнимает Юнги, благодаря за заботу, буквально сходит с ума от бормотания: «Да какого хрена ты вообще благодаришь за такое», — низким голосом в его правое ухо, и лишь улыбается после на все подначки его временных подопечных.       В ходе распаковки вещей, сидя на полу пока ещё не обставленной по их вкусу спальни, Хосок вдруг теряется, когда открывает одну из старых коробок Юнги. Она похожа на коробку воспоминаний, с которыми владелец не желал расставаться. В ней книги, судя по печатям принадлежащие школьной библиотеке, интересно только, как тут оказавшиеся, множество фото и мятых нотных листков, но не они привлекают хосоково внимание. — Юнги? — Он оборачивается к вошедшему Мину, держащему швабру наперевес, вытягивая перед собой раскрытую ладонь, на что тот только дёргает плечами. — Не смог выбросить, — честно признаётся и присаживается перед Хосоком на корточки. — Она дерьмово выглядит.       Жёлтая нить на ладони Хосока растрёпанная и выцветшая, определённо та самая нить. Юнги не смог её выбросить, а он собирался? Не похоже, иначе она не лежала бы здесь среди прочих вещей. — На удачу? — Хосок улыбается во весь рот, аж больно щекам, и, к его удивлению, Юнги кивает, протягивая руку и позволяя Чону провести его колдовской обряд с семью узелками и нашептыванием заклинания, даже если прежде нить никак им обоим не помогла. — Их повязывают только тем, кого искренне любят. — Юнги не спрашивает, всего лишь озвучивает факт, для них — непреложную истину. — Поэтому раньше она не работала.       Поразительно способному в области чтения мыслей Юнги достаточно одного взгляда, чтобы вывернуть хосокову душу наизнанку и всё-всё в ней прочесть. Мысли Хосока для Юнги — прозрачны и ясны, как и наоборот, мысли Юнги прозрачны и ясны для Хосока. Жёлтые и синие с чудесным зелёным посередине, как и должно быть. — Сейчас сработает, — Хосок целует узелки на запястье Юнги, зная, что его поймут правильно. — Надеюсь, — шепчет Юнги. Его шёпот — преступление, за которое Хосок берёт на себя всю ответственность.       Древко швабры звонко бьётся о напольную плитку, выпущенное из полностью восстановившейся после операции руки, сейчас сжимающей ткань свитера на груди Хосока. Вместо поцелуя получается стукнуться зубами, Хосок неловко смеётся, Юнги пьёт его смех губами из губ, опрокидывая Чона назад. Плитка холодит открытую поясницу, Юнги подкладывает под неё ладонь, прижимая тело Хосока теснее к своему, целует медленно и глубоко, зная, теперь зная, что он любит так.       Медленно, как они шли к этому моменту, и глубоко, как заевшая на подкорке песня. Хосок гнётся в спине, как никогда не умел, являясь профессиональным танцором, глохнет от шёпота Юнги у его живота, покрывается испариной от ледяного дыхания на горячей коже, надломлено стонет от губ, касающихся самых чувствительных мест. От интимности, первой за прошедшие месяцы, кружится голова, Юнги не делает ничего особенного, выцеловывая контуры мышц, влажно зализывая выступающие косточки, но всё, что делает Юнги — особенное само по себе. Хосок приподнимается на локтях, ловит взгляд из-под чёлки, а потом губы своими, набрав воздуха столько, сколько будет достаточно для поцелуя, растянувшегося во вселенской бесконечности. — Я пообещаю, Юнги, — жарко дышит Хосок, на миг отстранившись, — за нас двоих, хорошо? Так будет честно, — припечатывая слова мокрым долгим поцелуем, скользя языком во рту Юнги, по его нёбу, зубам и дёснам, оголяющимся при улыбке, цепляясь за его шею руками, зарываясь пальцами в волосы на затылке, туда, где чип горит красным, и, такое обещание он даёт, отныне никогда не сменит цвет.       Быть может, такие слова опрометчивы. Быть может, Хосоку не стоит так сильно надеяться на судьбу, но он надеется. Юнги нависает над ним, опираясь на правую руку, левую протискивает между их телами, вытягивает указательный палец так, чтобы Хосок его видел, и Хосок касается его кончика своим, неуклюже извернувшись. — Ещё в первый раз хотел это сделать, — признаётся Юнги, наклоняясь и целуя место их хрупкого соприкосновения.       Между ними слишком много невысказанного, того, что будет мешать им на разных этапах их жизни. Обида, вина, глупые напоминания о старых ошибках, всплывающие в череде упрёков во время случайной глупой ссоры на бытовой почве, и это нормально, это то, как работают чувства. Подобные вещи будут их спутниками на протяжении долгого времени, рано или поздно они забудутся, затмятся хорошим, потому что они вместе не из-за обязательства родственных душ, ведь оба свое родство поняли раньше, чем на самом деле узнали о нём.       Юнги целует шею Хосока, кусает его острый кадык и низко мычит, когда Хосоку не удаётся сдержать стон, эхом звенящий в полупустой квартире. — Пообещай, — шепчет Юнги в ухо Хосока, — пообещай ещё раз.       Голос Юнги хриплый, теряющий слоги, заполняет Хосока до отказа. — Я обещаю, — он целует лоб Юнги, кончик его носа и пунцовые щёки. — Тысячу раз обещаю.

s⚡s

— Вы похожи на пожилых супругов, — морщится Чимин, наблюдая за вознёй хозяев квартиры.       Юнги заканчивает приготовление мяса, Хосок же на правах возлюбленного первым пробует из его рук самые сочные кусочки. — Я хочу стереть себе память, — вторит ему Тэхён, и в момент, когда Юнги готов бросить в него кулинарную лопатку, Хосок звонко смеётся, отвлекая на себя всё внимание; Юнги, полностью очарованный, смотрит на него и, кажется, забывает, где они, с кем, и как мало времени нужно ломтикам говядины, чтобы перейти из состояния полной готовности в состояние чёрных углей.       Приглашение на новоселье было для всех друзей неожиданностью. Небольшая гостиная, рассчитанная для двоих, едва вмещает в себя друзей Юнги, «детей» и Ким Намджуна с его новым личным секретарём. — Нет, правда, я убью себя, — тот самый секретарь, Сокджин, удивительным стечением обстоятельств вынужденный оставить свой родной и всем сердцем любимый Пусан, где он был вполне доволен своей должностью рядового сотрудника в одном из филиалов «SSS», теперь торчащий здесь, в Сеуле, который ненавидит каждой клеточкой души (Юнги не уверен, говорит Джин о Сеуле в целом или о одном конкретном директоре), не умеет пить и держать язык за зубами, и в общем-то, Юнги он нравится, как тот тип друзей, которые подходят Чонгуку, умелому слушателю, но для самого Мина Кима слишком много, так что он слушает вполуха, надеясь, что кто-нибудь придёт спасти его как можно скорее. — Он не так плох, — Юнги оценивающе осматривает «великого и прекрасного», на равных болтающего с Чаном, словно между ними нет пропасти из порядка десятка ступеней лестницы социальной иерархии. Ким Намджун весьма молод для своего статуса, обладает привлекательной улыбкой и приятным прищуром глаз. На плакатах его лицо казалось Юнги напыщенно-фальшивым, но в жизни картинка оказалась куда лучше. Кто бы мог подумать, что Юнги будет выпивать в одной компании с Ким Намджуном в квартире, купленной на двоих с Чон Хосоком — его судьба и правда поразительно хороша в выстраивании драматических сцен.       Когда Чонгук спасает его, подключаясь к разговору с бывшим соседом, Юнги тихо сбегает на кухонный балкон. Это сборище едва ли можно назвать настоящей вечеринкой, Юнги полагает, возраст большинства присутствующих не располагает к комнатным рандеву с кучей выпивки, так что крепче вина на столе напитка не встретить. Юнги трезв, как стёклышко, и ненавидит это.       Ему нравится эта квартира, нравится вид из окна одновременно на реку и парк, нравится бесшумный лифт и неразговорчивая консьержка на первом этаже. Ему нравится, что здесь светлые стены и тёмная мебель, нравится, что Хосок добавил все эти очаровательные разноцветные мелочи, разбавляющие интерьер, добавляющие ему жизни. Что Юнги не нравится, так это его собственные мысли по этому поводу, ему не нравится, как он пришёл к такому решению.       Несколько месяцев назад он окончательно принял, что Чон Хосок — не только первая, но и единственная его любовь, но это не означало, что он перестал сомневаться. Его пугает, что Хосок занимает так много места в его голове и за её пределами тоже, ища повод прикоснуться в любой ситуации, не пытаясь, впрочем, давить, однако именно по этой причине теперь Юнги считает, что это он делает недостаточно. Юнги был несправедлив к Хосоку, вот, в чём всё дело. Потому что видя, как сильно старается Чон, чувствуя из-за непрерывающейся связи родственных душ, будто они сутками настроены на волны друг друга без малейшего перерыва на отдых, как тяжело ему даются настигшие его перемены, Юнги не может себя не винить. За то, что был слишком строг с ним, за то, что не попытался понять, вовремя поставить себя на его место. И это нормально для живых людей, напоминает себе Юнги, это совершенно нормально — неправильно понимать вещи и ранить себя ими, обвиняя другого, и это то, что он делал на протяжении долгих лет. Так же, как Хосок не давит на него сейчас, Юнги надавил на него девять лет назад. И да, Юнги разрушил их дружбу своими руками, и нет, ему не стоило целовать его на глазах у всех. — У тебя уши дымятся.       От звука голоса Юнги вздрагивает, почти лишившись по-прежнему полного бокала в его руке, но всё в порядке. Чимин встаёт рядом с ним, делает глубокий вдох, наслаждаясь чистым воздухом, которого не встретить в сердце города, где он живёт, и прекрасным спокойным видом. — Теперь я вижу, почему ты пропал в нём так сильно, — Чимин говорит тихо и медленно; когда он говорит так, его голос, необычайно мягкий и мелодичный для мужчины, становится похож на журчание спокойного лесного ручья. Юнги обожает, как звучит голос Чимина в такие моменты. — У меня на самом деле не было шанса.       Улыбка Чимина всегда скрывает очень многое, Юнги это знает, потому что никто не знает Пак Чимина лучше, чем Мин Юнги, и если бы не совокупность недоразумений, это знание сделало бы их по крайней мере лучшими друзьями, или, не будь Юнги бесконечно влюблённым в другого придурком, кем-то большим. Он приставным шагом приближается к Чимину, мягко опускает голову на его плечо и делает глоток отвратительно тёплого вина из бокала. Чимин, не мешкая, приглаживает волосы Юнги ладонью, задерживается в таком положении, массирует кожу головы. — Ты не ошибся, Юнги-хён, — произносит Чимин, как всегда идеальный в проявлениях эмпатии. — Я знаю, — кивает Юнги, поднимая голову. Сейчас она стала легче, словно Чимин кончиками пальцев умеет забирать из мыслей всё плохое. Чимин смотрит на Юнги, как на ребёнка, умилённо улыбается и треплет по теперь здоровому плечу с родительской лаской во взгляде, мягко забирает пустой бокал, не понаслышке зная о юнгиевой тяге к разрушениям, когда он расстроен. — Иди к нему, Юнги-хён. «Иди и никогда не убегай снова».       Гора немытой посуды сулит им долгую ночь наедине. Юнги натирает тарелки, стаканы, бокалы и столы с остервенением того бармена из кино про двойные расследования. К моменту, когда Мин берётся за винный комплект по третьему кругу, Хосок заканчивает с остальной уборкой и устраивается позади младшего, обнимая его за талию. У Юнги большие ладони, а у Хосока — длинные руки, обвивающие все миново тело, замыкаясь ладонями на локтях. Юнги разворачивается в объятиях, отставляет стакан в сторону и, опёршись на стол позади себя руками, подпрыгивает, чтобы Хосок помог ему забраться туда. Устроившись между разведённых бедер Юнги, Хосок гладит его колени, поднимается по бёдрам, с уверенной, но мягкой силой надавливая ладонями, разминая его, как цитрус перед отжимом сока.       Из гостиной доносится музыка, какие-то стандартные попсовые треки вперемешку с треками из личной коллекции Хосока, Юнги просит его, пока тот ласкает губами линию его челюсти, позволить ему переключить, и Хосок, едва ли понимая суть его слов, согласно мычит, не отрываясь от своего занятия.       «Первая любовь» писалась, пожалуй, всю юнгиеву жизнь, начиная от неловких нот в бесплатном приложении для создания треков на первом году старшей школы, под которые в последствии его родственная душа создала совершенно новую историю, заканчивая последними строчками лирики, написанными ближе к утру после их настоящей первой совместной ночи на голом полу пока ещё не оборудованной под студию комнаты в день, когда они только начали переезд в новое жильё около недели назад. Юнги писал, как заведённый, местами перекраивая текст, местами меняя гайды для себя самого, чтобы позднее воспользоваться ими в тайне от начальства и записать окончательную версию трека.       Юнги включает свою «Первую любовь», и его первая любовь замирает с приоткрытым для нового поцелуя ртом, шумно глубоко вдыхает, стоит колонкам забормотать низким юнгиевым голосом, наполняя им всю квартиру, заменяя им свет и воздух. Юнги обнимает шею Хосока руками, Хосок держится одной рукой за его талию, второй — за столешницу около бедра, он готов упасть, и Юнги ловит его, притягивая ближе.       Говорят, признаваться в чувствах всегда очень тяжело. Это ком в горле, потные ладони и частый-частый пульс, будто сердце вот-вот выскочит из груди. Юнги нервничал слишком долго, слишком долго ждал, но никогда не надеялся. Он открывает рот, знает, как легко ему будет произнести эти слова, и они звучат, но не его голосом. — Я, кажется, люблю тебя — шепчет Хосок, разламываясь в руках Юнги, как печёное слоёное тесто; глаза у него влажные от слёз, губы дрожат, как у маленького. Юнги берёт его лицо в свои руки, слегка прищуривается, улыбаясь. — Я тебя, кажется, тоже.       Хосок зажмуривается, сжимая в кулаке нижний край толстовки Юнги.       Это то, как работают чувства. Они могут свалиться снегом на голову, могут выжидать подходящего момента. Они могли бы никогда не выйти наружу, напомнив о себе в глубокой старости или, того хуже, на смертном одре. Но они здесь, прямо в этой квартире, освещённой лишь тусклыми круглыми светильниками над кухонными столешницами, и судьба тоже — здесь.       Недомолвки рано или поздно обсудятся, границы истончатся, а потом и вовсе исчезнут. Это то, как работают чувства. Может, когда-нибудь вселенная раскалится до предела и метановый лёд на Уране растает, а может, и нет.       Это то, как работают чувства, и это то, как работает судьба, по крайней мере, конкретно в их случае.

s⚡s End of the part two s⚡s