Любовники не могли ни жить, ни умереть друг без друга. Жить им в разлуке было ни жизнь, ни смерть, но то и другое вместе. Жозеф Бедье «Роман о Тристане и Изольде»
Свежий воздух раздаёт пощечины порывами ветра, машин на улице почти не осталось — только светофор одиноко мигает от зелёного к жёлтому, разливает полосу света на влажное дорожное покрытие, вывеска клуба ослепительно белая, режет глаза. Чонгук встаёт по тэхёново левое плечо, защищает от ветра, возится в карманах куртки и чиркает кремниевым шариком зажигалки. — Я уезжаю через три дня, — произносит, глотает дым, что лезет через ноздри и слегка приоткрытые губы едким маревом. — Куда? — голос подводит Тэхёна, пока он говорит впервые после того, как Чимин полчаса назад ушёл за напитками к бару, но так и не вернулся. Чонгук вскидывает брови, повернувшись к нему лицом. — Домой, — отвечает, — в Пусан. Он курит медленно, до отказа наполняя легкие, его грудь вздымается и опадает, когда он резко выдыхает дым. Ким топчется на месте, переступает с ноги на ногу и понятия не имеет, как продолжить разговор. Между ними световые года, на деле — десять сантиметров от плеча до плеча, но не дотянуться, проще лизнуть лунный диск. Свободная рука Чонгука расслаблена вдоль тела, Тэхён опускает на неё взгляд, вспоминает, какими красивыми были их сплетённые в замок пальцы и какими худыми и холодными стали его собственные, когда он разорвался. У Чонгука под большим пальцем раньше было маленькое, почти незаметное, изображение замочной скважины, а Тэхён потерял ключ. Они встретились взглядами через переполненный зал, прошло несколько минут, а по ощущениям — не меньше года. Тэхён Чонгука увидел сразу, узнал — чуть позже, когда его голос слился с мыслью, стоило ему открыть рот и взять первую высокую ноту. Ким стоял там, около выхода, пялился на вокалиста, не дышал, пока не закончилась песня. Чонгук нашёл его глаза своими, мысль взорвалась в голове, разлетелась по всей черепной коробке осколками боевых снарядов; боль, пронзившая было шею Тэхёна у самого основания, моментально прошла, оставив только глухое «Тэхён-а» непрерывно звучать новообретенным бесформенной мыслью голосом. Чонгук спрыгнул со сцены, оставив на ней гитару, толпа перед ним расступилась — так устрашающе он выглядел, широкими шагами преодолевая всё помещение клуба от сцены до выхода, скрытого в неглубокой нише за шторой из плотной тяжёлой ткани тёмного цвета. Вокалист весь одет в чёрную кожу, его волосы зализаны кверху, открывая бритые виски и прошитые крупными кольцами уши. Его внешность сильно изменилась за годы: он окреп, стал шире в плечах, лицо заострилось, приобрело уверенную мужественность. Тэхён смотрел и не верил, не верил и смотрел, а потом Чонгук взял его за запястье и вывел, бедного с негнущимися ногами, на улицу под оклики зрителей. Сейчас он думает, что на самом деле мог бы прямо здесь и сейчас упасть на колени, моля о прощении, и ему совсем не было бы за это стыдно. Останавливает одно: он обязательно расплачется, а Чонгук, естественно, бросится его утешать, он по-другому не может, чего дурного себя обвинять начнет. Виноватые есть, только они не здесь, претензий им не предъявить, а те бурлят в горле. Прямо здесь и сейчас Тэхёна разрывает от желания от всей души врезать отцу, швырнуть в его лицо документы, подписанные его волевым почерком, покрыть тело чернилами и броситься в бега по всей стране и дальше, поближе к океану или высоко-высоко в горы — что Чонгуку больше понравится. — Почему ты не сказал? Окурок отскакивает от урны, бросается рыжими искрами. Чонгук смотрит в лицо, не моргая, между бровей — глубокие тени. — Это бы что-то изменило? Тэхёну впервые в жизни хочется покурить, а попросить сигарету не хватает духу, так что он давится густым ночным воздухом, выдыхает вместо дыма то, что от его души за эти годы осталось. Расскажи он Чонгуку всю правду с самого начала, тот с ней не смирился бы. Пришёл к отцу с боем. Чонгук бы своё отвоёвывал, ему смелости не занимать, но потом ему пришлось бы дорого за это заплатить. В войне настоящих победителей не бывает, курс мировой истории это наглядно демонстрирует. — Наверное, нет, — Чонгук пожимает плечами. Он всю тираду Тэхёна по его глазам прочитал, может, в мыслях услышал, на таком близком расстоянии границы не видать, она не то где-то под ногами, не то далеко-далеко в небе, затянутом тучами. — Но я бы знал, где тебя искать. Если смотреть сверху, пропасть кажется бесконечной. Если лететь вниз, раскрыв руки, дно не дальше, чем пол при падении с кровати, а те растянутые в годы секунды, что показывают в кино — иллюзия, чтобы зритель наивно верил, будто бы у него есть время и шанс схватиться за выступающий из скалы корень. Тэхён крепко держится за него обеими руками, хотя до этого полностью смирился с неизбежно приближающимся концом. — А ты бы стал? — спрашивает Тэхён, глядя под свои ноги и ввысь одновременно: он на дне и на краю пропасти, уже висит над черным омутом бурной воды и ещё только собирается спрыгнуть. Чонгук смотрит на него, как на последнего идиота на Земле, вскидывает подведённую карандашом бровь и шумно вздыхает. — Конечно. Падать совсем не больно, это мимолетное чувство и оглушительный хруст позвоночника, если повезет приземлиться на спину и выцарапать у судьбы мгновенную смерть. Взгляд у Чонгука колючий, недоверчивый; он отступает на шаг в сторону, суёт в губы новую сигарету, но поджигать её не торопится, смотрит на Тэхёна во все глаза, что-то выискивает, ответы, наверное. Тэхён бы ему их с радостью дал, будь у него хоть один, ему же не жалко. Что им теперь делать? Смогут ли они, как раньше? Стоит ли вообще пытаться? Простит ли его Чонгук? Последний вопрос самый важный, Тэхён его самому себе и Небу задавал тысячи раз. Он сам ни за что бы не простил, для милосердия и добросердечности всегда был и остается только Чонгук с такой большой добротой под рёбрами, что на весь мир сразу хватит. Тэхён так не умеет, он простой человек, не какой-нибудь ангел — ему не чужды жалость к себе и обида на прочих. Телефон Чонгука в кармане его косухи настойчиво звонит, музыкант отвечает, тихо матерясь себе под нос фирменными словечками Юнги-хёна, с которым наверняка до сих пор близко общаются. На том конце провода Чан спрашивает, вернётся ли он сегодня домой и оставлять ли ему ключ под ковриком, на что Чонгук бросает из-под ресниц ещё один короткий взгляд на Тэхёна и даёт утвердительный ответ. — Да, оставь, я скоро буду.s🎼s
— Тебя подбросить? — осторожно предлагает Тэхён, когда пауза затягивается из-за его неспособности придумать, что сказать дальше. Чонгук долго молчит, прячет по карманам сигареты и зажигалку, смотрит сперва Тэхёну в глаза, потом куда-то за его спину и тяжко вздыхает. — Спасибо, — говорит тихо, качая головой из стороны в сторону, — но есть ещё дела. Вопреки своим словам, уходить Чон не торопится, достаёт телефон, что-то в нем быстро печатает, задумывается. — Помнишь, мы как-то обсуждали Мужун Цзюня? Тэхён нелепо моргает, хмурит брови. Он помнит. В тот день они готовились к тесту по древней истории и не на шутку разругались из-за того, как правильно звать этого правителя и будет ли считаться ошибкой использование его храмового имени. Это, можно сказать, был их первый конфликт в отношениях, поэтому запомнился надолго и в мельчайших деталях вплоть до последней сказанной фразы и примирения, начатого Тэхёном. Он кивает, абсолютно растерянный. Уж явно не упоминания древнего китайского правителя он ожидал от своей первой любви и родственной души в такой ответственный для их дальнейших взаимоотношений момент. — А что? — интересуется Тэхён, не имея ни малейшего представления о возможном ответе Чонгука. — Да так, — тот же хихикает, пожимает плечами, толкается с пятки на носок и обратно, делает шаг назад. — Просто вспомнил, забавно же было. — Забавно, — ошарашенно лепечет Тэхён. — Ты не разговаривал со мной до самого утра… — А ты сам приготовил завтрак, — Чонгук смеётся, оголяя клыки, сужая глаза до очаровательных полумесяцев. Может, так он пытался разбавить тяжесть разговора, может, ностальгия нахлынула, Тэхён не знает. Он и сам готов признать этот факт одним из самых прелестных в своей нелепости за всё время их отношений, однако так же не видит никаких причин упоминать его вот так вот. Он уже хочет задать ещё один вопрос, вероятно собираясь сделать эту ситуацию хуже, но телефон Чонгука звонит и тот без сомнений поднимает трубку, угукает в ответ на слова собеседника. — Я пойду, — говорит Киму. — Береги себя, Тэхён-а. И отворачивается, не дождавшись прощальных слов Тэхёна, оставив его под вывеской клуба с комком между горлом и сердцем. Сил провожать его взглядом Тэхён в себе не находит, разворачивается на сто восемьдесят и возвращается в клуб, чтобы найти у бара выпившего Чимина болтающим с парнем, который вертит барабанную палочку между пальцев с крашенными чёрным лаком ногтями. Тэхён молча забирается на соседний стул, бормочет заказ и ждёт, когда друг обратит на него своё внимание. — Как прошло? — У Чимина искры в глазах то ли от алкоголя, то ли от предвкушения, но, увидев лицо бывшего одноклассника, Пак опускает уголки губ и чуть наклоняется вперёд. — Паршиво? Виски жжётся в горле, стакан скользит во влажной от волнения ладони. Тэхёну хочется плакать, но он начинает смеяться, двигает стакан подальше от себя, облокачивается о стойку и упирает кулак в подбородок. Он совсем из ума выжил, вот что о нем думает Чимин со сто процентной вероятностью. А Тэхёну плевать, он вдруг вспомнил, что Чонгук ещё неделю после той мелкой ссоры читал про значения чисел в китайском языке и нашёл парочку крайне занимательными. Если они не виделись по какой-то причине больше суток, Чонгук писал Тэхёну короткое сообщение, смысл которого до последнего дошёл только после того, как он додумался пошерстить в интернете. Чонгук писал: «360» с грустным стикером. Триста шестидесятый год нашей эры — дата смерти Мужун Цзюня с храмовым именем Ле-цзу, насчет целесообразности использования которого они и поспорили, императора государства Ранняя Янь. «360» на китайском звучит так же, как «я скучаю по тебе», поэтому Чонгук и отправлял это число с монотонным постоянством. Это не секрет — они всегда друг по другу скучали. — Нет, — улыбка Тэхёна от уха до уха заставляет Чимина испуганно отшатнуться назад. — Всё отлично.s🎼s
— Чонгук уехал. Чимин преподносит старому другу эту новость с такой кислой физиономией, будто о чьей-то смерти сообщает. Тэхён опирается на бортики бассейна, подтягивается на руках и складывает их перед собой, чтобы быть ближе к парню, что сидит перед ним на корточках, до ужасного забавный в костюме-тройке и розовых кроксах, купленных на входе в комплекс, потому что в обуви к бассейну проходить запрещено. — Я знаю, — кивает Ким, подпирая голову кулаком. — Три дня ведь прошло. На самом деле, он всё ещё не уверен, правильно ли расшифровал намёк бывшего возлюбленного и было ли это намёком вообще. Ему стыдно признаться — самому себе особенно — в собственной трусости. Было это намёком или нет, не так важно. Важно то, что теперь, когда им удалось встретиться, когда оказалось, что они с самого начала во всём были правы, выбрав друг друга из толпы других школьников и школьниц, сидеть, сложа руки — чистое преступление, но Чонгук достаточно часто проявлял мужество и делал первый шаг, чтобы теперь Тэхён задумался об инициативе со своей стороны. Эти три дня он не бездействовал, вовсе нет. В ту же ночь, проводив Чимина к такси, он долго бродил по ночному Сеулу, заглядывал в переулки, заново открывал для себя этот город. С самого переезда он не был особо заинтересован в новом месте жительства, пейзажи его не интересовали. И сейчас не интересуют тоже. Просто прогулки, на удивление, показали себя отличным способом очистить голову и подумать за пределами коробки из стен на высоте двадцати восьми этажей. Когда Тэхён вернулся домой, протрезвевший и полный решимости, Инчжин заканчивала с работой. «Я нашёл его», — сказал ей Тэхён. Девушка не долго думала, сразу поняла, о чём речь. Хоть близкими друзьями они не стали, не узнать человека, с которым делишь кров и предполагаемое совместное будущее, невозможно. «А он тебя?», — хмыкнула «невеста» и, в отличие от неё, Тэхён думал долго. Он нашёл его, разумеется, он нашёл. На втором году старшей школы под лестницей плачущим навзрыд после устроенного в мужском туалете пожара. И потом, в толпе других пловцов на соревновании. И снова, в автобусе по дороге домой. Ещё раз — в кафе после звона дверных колокольчиков, когда Тэхён думал, что звенело у него в голове, стоило ему увидеть столичного новенького. Он кивнул, Инчжин рассмеялась. «Тогда почему ты ещё здесь?», — спросила с наивностью, ей не присущей, склонив голову вбок, стреляя карими, почти чёрными глазами с озорными искорками зарождающегося веселья. Эти три дня Тэхён размышлял и искал способы быть где угодно, только бы не здесь, только бы не без Чонгука. Он перерыл все имеющиеся базы данных, документы, что были на руках и в открытом доступе. Искал слабые места отца, на которые мог надавить, чтобы вырваться из-под гнёта несуществующей перед ним ответственности. Он искал и, везенье это или карма, ему удалось. — Поедешь к отцу? — Чимин кривит брови. — И что ты ему скажешь? «Я нашёл любовь всей своей жизни, будь добр, катись-ка ты со своей компанией на большой и толстый»? — передразнивая тэхёнову манеру разговора, тараторит друг. Пак встает на ноги, подаёт Тэхёну руку, помогает выбраться из бассейна и смешно взвизгивает, когда на его брюки от «Пол Смит» попадают брызги воды. — Примерно так, — Тэхён улыбается, дёргает острыми плечами, тут же кутая их в полотенце. — Он не сможет мне отказать, поверь. Из-за того, что серьёзно настроенным на перемены за годы их общения Тэхён был всего один раз, когда записывался в секцию плавания вместо дополнительных факультативов по математике, Чимин на него смотрит с недоверчивым выражением лица. — Назначишь дату похорон? Освобожу для тебя график, — деловито глядя на наручные часы, Пак дует губы, делает вид, что крайне озадачен изменением планов. На его шпильку Тэхён не отвечает — никто и ничто его настрой не погасит. Он собирается к отцу с толстенной папкой бумаг, где самая весомая — выписка результатов работы микрочипа. В ней чёрным по белому значится, что некая Хван Инчжин некоему Ким Тэхёну родственной душой даже близко не приходится, настолько разные у них показания мозговой активности. Ещё одна бумага — заявление об отказе наследования любых активов компании и денежных средств с размашистой подписью и личной печатью — не такая опасная, но использовать её в качестве запасного варианта Тэхёну не страшно. Ему что до компании, что до отцовских денег дела нет никакого, подумаешь, потеряет квартиру на Каннаме и гардероб брендовых шмоток — всё это ему и так никогда не принадлежало. Чимин даёт другу фору, по телефону с кем-то назначает шуточный спор на нешуточную сумму денег; Тэхён краем уха слышит, как собеседник на том конце отвечает: «Гонишь? Мы не можем оба поставить на его провал, ищи другого дурачка», на что Пак всерьёз дуется. — Ты драматизируешь, — говорит Тэхён. — Моя очередь. О своих словах Чимин жалеет сразу, однако Тэхёну без разницы. Он знает, как никто другой, насколько драматичным был, когда напивался каждый день и рыдал в подушку не потому, что не мог ничего изменить, а потому, что элементарно боялся сделать шаг в сторону. Он боится и теперь, но уже другого. Чонгук ведь не обязан его принимать, не после всего, что Тэхён ему сделал. Не после предательства и пяти лет обмана, такое простить — если вообще можно — очень тяжело. И каким бы героичным Тэхён не был, уверенно заводя машину и вбивая в навигатор адрес родительского дома, нет никакой гарантии, что он таким и останется. Пора признать — он не борец, но лишь хочет бороться. Один раз. Он даже не может обещать, что не сдастся после первой же неудачи. Руль скользит в потных ладонях, голубая папка на пассажирском сидении сильно бросается в глаза. Пару раз Ким, ощущая, как подкатывает к горлу приступ тошноты, хочет остановиться, но усилием воли заставляет правую ногу жать на педаль газа. Представляет, убеждает себя, что едет не к отцу, а сразу к Чонгуку. За поворотом его ждёт не огороженный двухметровым каменным забором особняк, а уютненький домик семьи Чон, где мама возлюбленного торопится к его визиту приготовить ужин, сам Чонгук ворчит, перебирает одежду, друзья обещают скоро подтянуться и засесть за столом до глубокой ночи. В этом домике Тэхён впервые чувствовал себя на своём месте, там ему не нужно было метаться между миром семьи и миром простых корейских подростков. Там он был просто Ким Тэхёном, мальчиком из школьной команды по плаванию, безумно влюблённым в Чон Чонгука, мальчика из школьной команды по волейболу, и этот образ шёл ему больше всего, до сих пор лучше не нашлось, уже не найдётся. Ворота активируются и разъезжаются в стороны после короткого звонка, затем так же закрываются, стоит заднему бамперу авто пересечь границу двора. Тэхён хватает папку, выходит из машины. Верит, что его мысль мысли другой слышно отчётливо. — Триста шестьдесят, — бормочет, поднимаясь по ступенькам к входной двери. — Пятьсот двадцать один, — когда дворецкий пропускает его внутрь и забирает пальто. — Пятьсот двадцать, — когда стучится в отцовский кабинет, слышит приглушённое: «Входите», — и тянет ручку на себя.s🎼s
Есть у Чонгука одна особенность. Трудно сказать, выделяет его это из числа других в хорошем или плохом смысле. Она просто есть и заключается в том, что ни понимать, ни делать намёки он не умеет совершенно. Как-то так получилось, всегда обходился без них, да и окружение его было прямолинейным до крайности, начиная от отца, заканчивая друзьями. Сказанные под вывеской клуба слова были первым серьезным намёком в его жизни, поэтому сейчас, сидя в поезде по маршруту «Сеул-Пусан», он сомневается, правильно ли его поняли и поняли ли вообще. Тэхён попыток найти его не предпринимал, Чимин молчал, как воды в рот набравший, а от Чана в делах сердечных пользы не больше, чем от Джина и Юнги вместе взятых в вопросах ведения сельского хозяйства. Одно Чонгук для себя осознал точно — вот так сразу бросаться в омут с головой он не будет, не в этот раз. Конечно же, увидев Тэхёна там, в клубе, стоя бок о бок рядом с ним, он в своем решении не был так уверен. После, вернувшись в пустую квартиру друга, тоже. А уж собирая вещи и отправляясь на станцию — больше всего. Всё рыскал глазами, звал в мыслях, бесполезно. Странно, но сейчас он уверен. Чонгук научился принимать жизнь такой, какая она есть. Чонгук научился не лезть с кулаками туда, где легко можно договориться. Он научился (после парочки внушительных аргументов от старого друга) не делать всё самостоятельно. «Иногда, — объяснял ему Мин, — полезно дать людям инициативу. Ты же не собираешься всю жизнь с ним сюсюкаться?» Вообще-то, ещё как собирается, но Юнги-хён задал вопрос с такой интонацией, что дать утвердительный ответ было бы элементарно опасно для жизни. Юнги-хёна Чонгук встречает через шесть дней после своего возвращения в Пусан. Старшего видно сразу, он из толпы гостей клуба выделяется резко с мятной бирюзой волос под жёлтой — совсем не в его стиле — шапочкой-бини, общается с Бэм-хёном, тем самым знакомым, который Чонгука сюда когда-то устроил. — Мелкий, — Мин сдержанно улыбается, протягивает руку для пожатия. Выглядит донельзя нелепо, учитывая, что ростом и комплекцией старший значительно мельче. — По работе? — Чонгук суёт руки в карманы куртки, уже берётся за сигареты. Старший ведет его к заднему выходу, не спрашивая, тянет из чонгуковой пачки, охотно угощается огоньком. — Типа того, — соглашается облаком дыма, трёт покрасневший тут же нос и без стеснения им шмыгает. — Решил выступить сегодня. Чонгук удивляется, склоняет голову вбок, ждёт от старого друга подвоха. Он пишет песни со школьных времён, только не выступал с ними никогда. Насколько Чонгуку известно, Мин заделался продюсером, дело у него, правда, не идёт от слова совсем. Ему говорят: «Стиль не подходит», говорят, нужны более танцевальные треки, для айдолов, а Юнги от слов «танцевальные» и «айдолы» плюётся горькой желчью по непонятной для Чона причине, своим не делится. Чонгук и не просит. Надо бы, наверное, сам же только-только планировал к другу за советом обратиться, а значит, и собственными тяготами обременить. Несправедливая, в таком случае, дружба получается. — Пустишь к себе? — Юнги-хён швыряет окурок в темноту между мусорными баками щелчком пальцев, выпускает последний дым, поправляет шапку, опять носом шмыгает. Получив кивок, слабо улыбается, хлопает по плечу. Выступает Юнги ближе к концу программы. Тут они почти каждый вечер, когда короче, когда длиннее. Бэм уверен, просто пить и танцевать — скучно, такое у всех есть, а живую музыку послушать даже алкоголикам время от времени вредно не будет. Старший поднимается на узкую сцену, снимает со стойки микрофон и командует битмейкеру позади себя. Снял дурацкую шапку, а волосы после неё пушистые, электризуются, как одуванчик, широкий белый спортивный костюм с красной повязкой на поясе делают его похожим на пятно света, стробоскопы играют цветами на полиэстеровой куртке. Юнги начинает читать под неторопливую фортепианную мелодию. Он смотрит в глаза Чонгука, сидящего за барной стойкой, и Чонгук понимает, отставляя в сторону недопитый любимый Манхэттен, что старший ему впервые рассказывает. Впервые за годы их дружбы он стоит на сцене и делится своей историей, что прежде было под запретом. Старший неторопливо читает про коричневое фортепиано в углу его комнаты. Про первую любовь, про разлуку и что-то ещё. Сломанное плечо, конец юности. Выгорание дотла, уже как будто не с фортепиано вовсе, как будто первая любовь может быть дважды. «Сука, ты реально справишься с этим» Старший шипит, как пробка на выходе из бутылки шампанского. Закрывает глаза на мгновение, чтобы снова открыть, бегло окинуть взглядом зал перед собой и вернуть его обратно к старому другу. Открывается. Сегодня сам не свой с яркими волосами и жёлтой бини, с просьбой впустить переночевать и внезапным откровением глаза в глаза перед целой толпой. Читка Юнги уверенная, где надо агрессивная, где надо — шепчущая. Он знает, что делает, ощущает текст от первого до последнего слога. Открывается не только Чонгуку — до него доходит — тому, кто слышит его на другом конце мозговой активности. Признается, мол, да, я тоже это сделал, пускай и был против. Чонгук не злится, нет повода. За старшего сердце колется, хуже, чем если бы он перед ним расплакался или снова спрятался в круге окурков, почти как у Винчестеров — из соли — от демонов. Когда Мин покидает сцену, музыка продолжает играть ему вслед. Он снимает наушник, отдает его звукооператору, натягивает шапку на место. Топчется перед Бэмом, невнятно ему что-то отвечает, косится в сторону, спешит уйти. Второй раз, уже у главного входа, школьные друзья курят в тишине. Слышно, как тлеет бумага, как горло наполняется дымом. Слышно звуковой сигнал светофора в двух кварталах отсюда и гудение битов из клуба за спиной. Знакомая картина, фокус событий — иной совершенно. У Чонгука спросить язык чешется, есть имя, что на его кончике вертится. Тут не сопоставить нельзя, только дурак не поймет, но Юнги добродушно отмахивается: «Потом» и тут же: — Что у тебя? По дороге домой предлагает зайти за выпивкой, берёт вдвое больше, чем нужно для простого разговора по душам, чек разделить категорически не хочет — плата за жильё. Он останется в Пусане на несколько дней, поищет покупателей и юных музыкантов, готовых сотрудничать на его условиях. — В Сеуле таких умников, как я, дождём не смочишь. — Он ловко открывает пиво зажигалкой, криво улыбается после звона крышки по паркетному полу. У Чонгука спросить язык чешется: почему Юнги вдруг такой. Нет, с первой встречи был таким, как будто до Чонгука его уже помотать успело изрядно. Имя на кончике вертится, просто, как дважды два. «Кванджу, — рассказывал Чимин, — родной город Хосок-сонбэнима» А где Юнги теперь живёт? Только радостным он по этому поводу не выглядит. Чонгук кусает себя за язык, шумно глотает. — Я в курсе насчет Тэхёна, — выдаёт старший, как само собой разумеющееся. — Если честно, давно. Честно получается вот как: Тэхён говорил со всеми, но не с Чонгуком. Почему-то его посвятить в свою тайну нужным не посчитал. Последние сомнения Чонгука о правильности его выбора подождать исчезают окончательно. Вот так просто вернуть всё, как было, не получится, пусть и хочется сильно. Чонгук тоже живой человек, у него сердце есть и болеть оно умеет не хуже любого другого органа. Чувство обиды ему не чуждо, последние дни так вообще привычно, словно родное. Почти как с отцом было, когда тот променял. — Это по-детски. — Через пару часов Юнги-хён уже пьяно покачивается из стороны в сторону, потому что пить просто пиво ему неинтересно, а от пива вперемешку с соджу накрывает моментально. — И с твоей стороны, и с его. Молчит с минуту, думает, может ли закурить прямо в комнате. Решает, что ещё как может, и идёт к окну, выбираться за никотином на улицу ему ой как не в кайф. — Вы придурки, знаешь? — Закуривает в открытую форточку, щурится без спроса вломившемуся порыву ветра, загоняющему клубы дыма обратно в ванрум один в один, как был у него в школьные годы. Чонгук знает. Насчёт себя уж точно. Придурок, каких поискать, тут не нужно быть детективом и книжки читать не нужно тоже. Желание спросить совета улетучивается, теперь ему просто нравится около старшего быть. Слушать его редкие колкие фразочки типа: — Как же вы меня своими соплями бесили, — не поворачиваясь, глядя в лицо через отражение в чёрном стекле с мелкими крапинками фонарей соседнего двора. Или: — Тристан и Изольда, блять. — Усмешкой почти ядовитой, с тонкой струйкой дыма из уголка рта перед тем, как затушить фильтр о крышку от банки маринованных яиц. От его слов не обидно, почему-то, даже легче как-то на душе. Не осуждает ведь совсем, не насмехается. Что-то там у себя в голове перекладывает, сравнивает. С собой, наверное, имя на языке так и вертится, а произнести его уже было бы грубо по отношению к старшему. Они же границы уважают, не переходят без специального пропуска, как на объект военного назначения. Юнги-хён спит, точно котёнок, поджав колени к груди под тёплым одеялом в углу чонгукового разложенного дивана, и если б не копна мяты на подушке, показалось бы, что всего лишь постель так скомкалась. Чонгук прибирается — к нему сон не идёт, опьянение кружит голову, а вкус чипсов вперемешку с предстоящим похмельем настаивается во рту до рвотных позывов. На подоконнике крышка-пепельница, окурки где угодно, только не в ней. В голове мысль чужая, но внятная, голосом, записанным на внутренний носитель, из нагрудного кармана, чтобы поближе. My heart wants to come home На английском, но не по-английски печально. Голос за годы стал ещё ниже, приобрел хрипотцу, что ласкает внутреннее ухо так хорошо и приятно, только у Чонгука по щекам откуда-то дождь. I made a promise that I’ll come home soon Bring me back to you У них ведь был свой особенный знак, понятный на всемирном языке распальцовок. Маленький знак обещания, Чонгук его, когда оставлял Тэхёна с непрозрачной подсказкой, в кармане у себя крутил. Тоже обещал, не железный ведь. Если Тэхён к нему не вернётся, не найдёт в себе силы справиться, он всё сделает сам. Пускай так же, как всегда было, пускай опять слать гордость подальше. Гордость, какой бы она ни была, с Тэхёном в тождество никогда не встанет и знак «больше» ей явно не светит, вечно терпеть острый уголок перевёрнутой возможности себя перед ним пересилить. When we both wake up underneath the same sun Time stops, I wish that I could remind Загвоздка в чём: время назад идти не умеет. Вот стоят на комоде песочные часы. Если их перевернуть, по сути, тот же самый песок просто вернётся обратно, но будет ли это обращением времени вспять? Едва ли. В одну реку дважды входят разные люди с одинаковыми лицами, а выходят ли из неё — непонятно. У Чонгука уши закладывает шумом орущей во дворе автомобильной сигнализации. Юнги-хён храпит в его кровати, пока он распадается под ровный ритм с осколками красного на влажных щеках и слипшихся ресницах. И подпевает. Не сигнализации, мысли. Она внутри и снаружи, такая большая, не помещается в черепе. В комнате от неё запах яблок в карамели, какие продают на школьных ярмарках. Тэхён за них готов был душу продать. Чонгук свою уже продал, разменял на миллион потенциальных карамелизированных фруктов, потенциально купленных на потенциально возможных в будущем ярмарках. Старший ворочается во сне, перебрасывает ногу поверх одеяла, занимает своей тощей фигурой больше половины постели. К Чонгуку сон не идёт, у него калейдоскоп в оконном стекле, в дымных узорах забытой меж пальцев сигареты, в трёх коротких бликах красного — выключили, наконец, сигнализацию. Песочные часы переворачиваются на комоде, он ими время утренней зарядки обычно засекает, а теперь считает песчинки в уме, как они перекатываются через узкое горлышко, падают, но поднимаются, если смотреть снизу вверх — так можно представить, что время назад идти всё-таки умеет.s🎼s
Наверное, это было странно — обращаться к друзьям бывшего парня. И если с Чимином все еще более или менее ясно, то с Мин Юнги гораздо сложнее. Тэхён не искал его целенаправленно, как-то так вышло, звёзды, может, сошлись в нужный ряд так, чтобы профиль старшего случайно попался во вкладке «Рекомендации» в Инстаграме. На том профиле всего парочка селфи, остальное — стаканы айс-американо в разных городских декорациях, оборудование, предложения о сотрудничестве и фрагменты записанных и готовых к продаже треков. Толком не раздумывая, Тэхён нажал тогда на «подписаться», открыл директ, настрочил глупое:«Привет, Юнги-хён», на что получил вполне себе ожидаемое: «Ебать, какие люди и на нашем карнавале». Их разговор был ни о чём, просто так хотелось исповедаться, прийти с поклоном, что Ким готов был бросаться в ноги первому встречному. Чимин, сразу стоит отметить, уже не подходил, слишком предвзятое у него отношение к друзьям, слишком он с ними нежный, даже тот легендарный, получается, подзатыльник ему баллов компетентности не добавляет. Старший пишет ему сам, когда Тэхён сидит в припаркованной у здания офиса компании отца машине, собирается с мыслями. Война с родителем продолжается месяц и, что удивительно, толк от неё есть. Во-первых, что-то изменилось в самом старшем Киме. То, как он после упрямого заявления сына хрипло рассмеялся в страницы нагло брошенного перед ним документа. «Шантажировать меня будешь? Наконец-то отросло, где не хватало?» Во-вторых, Инчжин вызывала на «ковёр» и своих родителей. Благо, те к судьбе дочери не так равнодушны, у них-то надежда есть ещё на старшего сына, а потому «невеста» съехала в начале месяца. Странным образом общение с ней теперь стало непринужденнее, приятнее. Теперь они могут зваться хотя бы приятелями, это дорогого стоит. В-третьих, Тэхён неожиданно заручился поддержкой матери, которая прежде была настолько пассивна в его сторону, что её и замечать временами было непросто. Она под давлением мужа так же слаба, как сын под давлением отца, из-за долгого ухода за супругом во время и после его болезни она на себе это в полной мере прочувствовала. «Как успехи?», — интересуется Юнги-хён. В старшей школе они пересекались только в компании с Чонгуком, сами бы точек соприкосновения не нашли, да и по сей день о старшем Тэхёну сказать почти нечего. Просто сонбэ из школы, который разрешил звать себя «хёном» и ни разу не просил ничего взамен за свое общество, даже чеки не всегда соглашался делить, платил за «безработную молодежь». Была у него ещё какая-то драма с Чимином о безответной влюблённости последнего, но тут уж Ким не совсем в курсе — староста эту тему обходил стороной. Есть у Мина такая черта. Он одновременно притягивает и до усрачки пугает, как отвесная скала над поверхностью моря, откуда туристы с разбега прыгают в воду. «Прогресс намечается, скоро закончу», — печатает Тэхён и заводит двигатель. Не то чтобы он сильно рад «прогрессу», который заключается в ультиматуме от отца принимать участие в делах компании и придумывать отговорки для прессы о причинах расторжения помолвки. Тэхён-то наивно полагал, что, стоит ему принести все доказательства, его тут же отпустят в свободное плаванье, совсем позабыв о статусе единственного наследника, не считая племянника старшего Кима, который только поступил на третий курс в университете. А до тех пор, пока упомянутый не окончит учёбу и не пройдёт всю необходимую подготовку, быть Ким Тэхёну выполняющим обязанности генерального директора. Он едет по направлению к портовым складам, хотя разбирательства с ошибками поставок в его обязанности не входят и близко. На месте его встречают с ворохом документации и крайним недовольством прибывшего за товаром покупателя. Решение таких вот вопросов имеет свойство входить в привычку, возможно, по этой причине отец и взвалил это на временного заместителя. «Чтобы закалял характер», — так он сказал, с трудом воздержавшись от добавления привычного «сопляк» или «нюня». И, поскольку привычка формируется за считанные, уже прошедшие, месяцы, Тэхён заканчивает меньше, чем за час, а до машины покупатель сопровождает его с благодарной улыбкой. — Поймите, Господин Ким, — причитает мужчина лет тридцати пяти, только недавно расширивший свой бизнес до зарубежного импорта, — за такими мелочами глаз да глаз нужен, а они чего! Спутали номерные знаки контейнеров, подумать только! Ситуация в самом деле досадная, уже не в первый раз компания сталкивается с некомпетентностью сотрудников. — Мы примем все возможные меры, чтобы такого больше не повторилось, — гарантирует Тэхён и жмёт клиенту руку. «Собираюсь в Пусан на выходных», — пишет в ответ на три знака вопроса в сообщении от Юнги-хёна. Старший присылает адрес клуба и время, когда Чонгук будет там. «Благодарность наличкой приветствуется», — добавляет хён с первым за месяц бестолковой переписки подмигивающим смайликом в конце. Этим же вечером старший Ким проверяет отчётность, пока Тэхён дремлет на кожаном диване в его домашнем кабинете. Весь день он провел на ногах, бегая от офиса к офису, как рядовой сотрудник, выполняя настольно нелепые поручения, что секретарям и не снилось, только ради того, чтобы выбить себе позволение покинуть город всего на два дня. — Поедешь к нему? — мужчина кривит лицо и паутинки возрастных морщин углубляются между бровей и вокруг опущенных уголков губ. Скрывать пол своего предназначения Тэхён не стал, это всё равно ничего не изменило бы. Отец не принял бы любой исход, если только в родственные души сыну не досталась королева какого-нибудь заморского царства. Тэхён кивает, поворачивает голову на мягком подлокотнике, слегка щурится своей маленькой победе, почти торжествует, а отец отворачивается к столу, шепчет что-то очень похожее на «мерзость» и больше ничего не говорит. Несмотря на усталость, Тэхён улыбается за ужином, болтает с матерью. Они потеряли слишком много времени, чтобы начать выстраивать крепкие семейные отношения, но просто время от времени обсуждать мелочи вроде домашнего быта или погоды для него после десятков лет тишины более, чем просто достаточно. Мама даже провожает его до машины. — Это же тот мальчик, что заходил к нам пару раз? Как его… Ча… Чу… — бормочет Госпожа Ким, постукивая пальцем по подбородку. — Чонгук, мама, его зовут Чонгук, — умилённо улыбается Тэхён. — Он был приятным юношей, — вспоминает она, — очень воспитанный, привлекательный, хотя тебе ли не знать. — И… обсуждать свой вкус на парней (на одного конкретного парня, на самом-то деле) тоже стало обыденностью. Тэхён звонко целует маму в щёку, она требует с него обещание прислать фото «избранника» и закрывает ворота с обратной стороны. Пять лет потребовалось Тэхёну, чтобы понять слова возлюбленного о изменчивости жизни и научиться плавно входить в её повороты. Тогда Чонгук казался настоящим героем, которому удалось пережить всё, с ним случившееся, с улыбкой, остаться человечным и открытым парнем. Сейчас его личность Тэхёну стала даже ближе, сейчас он, пусть и немного, может ему соответствовать. Перед отъездом в Пусан Тэхён ставит «360» в статусы всех социальных сетей, зная, что Чимин давно показал их Чонгуку.s🎼s
Середина весны в этом году тёплая. Тренч висит на локте Тэхёна, когда он выходит из машины после долгой изнурительной поездки. Он не стал тратить время на поиск отеля, что, конечно же, слишком самоуверенно с его стороны, и поехал сразу по адресу клуба. В субботний вечер ко входу не протиснуться, Ким мается в очереди сорок минут, а когда, наконец, получает заветный браслетик и преодолевает коридор, ведущий в зал, его одолевает тревога. Колени подкашиваются, приходится схватиться за барную стойку, чтобы не свалиться посреди танцпола, на что бармен с задорным смешком предлагает закончить с выпивкой на сегодня. — Мне нужен Чон Чонгук, — выпаливает Тэхён, задыхаясь от влажных паров алкоголя и пота в замкнутом помещении, тянет за воротник водолазки, мнёт горячую шею. Бармен натирает бокал долькой лайма, усмешка исчезает с его лица. — А Вы ему кем приходитесь? — осторожно интересуется. «Пока никем» Тэхён не говорит, поджимает губы, опускает взгляд на глянцевую поверхность столешницы, смотрит в глаза своему размытому отражению. Сотрудник улавливает заминку, наклоняется ближе. — Если Вы хотите посмотреть его выступление, то я Вас расстрою, его сегодня не будет. Отражение приближается, бьётся лбом о лоб Тэхёна. У него есть только этот адрес, о большей щедрости Юнги-хёна он просить не посмеет, а Чимин только и ждёт возможности опять поиздеваться над старым другом (он всё же нашёл, с кем поспорить, и Чан, похоже, торчит ему миллион вон). Бармен оставляет его одного, не дождавшись заказа. Его винить не в чем, вдруг Тэхён какой-нибудь коллектор или нежелательный родственник, иначе Чонгук предупредил бы о визите. Ким копается в памяти, слепо осматривая людей вокруг. «Вообще, это не его основная работа, — рассказывал Пак за баночкой пива, — он медбрат». Облегчает ли это задачу? Если только самую малость. В Пусане не одна больница и нет никакой гарантии, что Чонгук не остался дома на выходные. Он не уехал из города, Юнги предупредил бы об этом, разумеется, если бы знал. Покидает клуб Тэхён в подвешенном состоянии. Вечер переходит в ночь, у него нет информации и номера в отеле, зато есть занемевший в дороге зад и клюющая по макушке паника. С чего он вообще решил, что может вот так просто заявиться и сказать: «Вот он я, принимай меня полностью», перед этим никак Чонгука не уведомив? Вдруг его всё это время не ждали? Вдруг Чонгук и не намекал тогда вовсе, а просто озвучил случайный факт из совместных воспоминаний? От удара головы об руль машина выдает обиженный сигнал, а проходящая мимо парочка в испуге отлетает к стене ближайшего здания и беззвучно материт Тэхёна через окно с пассажирской стороны. Он думает, что пора бы перестать прикладываться к первой попавшейся поверхности, не то к тридцати его мозг окончательно превратится в пюре, как то, гороховое из школьной столовой, которое все ненавидели, но в глубине души всё-таки хотели взять дополнительную порцию. Тэхён едет. Куда-то — у него нет плана. Осматривается по сторонам, изучает город. Чонгук здесь родился, сюда вернулся, когда совсем приперло, это его место. У Тэхёна такого нет, но он совсем не завидует. Его место рядом с Чонгуком — хорошо это или плохо — где бы тот не был. Сеул, Пусан, Тэгу, деревенька в подножии гор, не имеет значения. Когда надоедает колесить тесные улицы мегаполиса, Ким тормозит у круглосуточной забегаловки, заказывает тток, а потом ковыряется в блюде палочками без намёка на аппетит, хотя не ел целый день. С углового столика у окна ему видно проходящих мимо людей. Студенты, нагруженные выпивкой в полупрозрачных пакетах, работяги, возвращающиеся с вечерней смены, жильцы многоэтажек, выгуливающие питомцев в забавных, как будто детских, костюмчиках. Забегаловка полна посетителей, здесь шумно и пахнет жареным маслом, лампочки под потолком тусклые, над стойкой одна время от времени мигает, скоро перегорит. Тток остывает, Тэхён смотрит на людей. Он не часто делал это раньше: задумывался о чужих жизнях. Сколько из них счастливы иметь то, что имеют, сколько нашли своё предназначение, а сколько — искать не собираются? Все люди в чём-то похожи, в чём-то разные. Вон у той женщины с мелкой пушистой собачонкой на поводке и у того мужчины в надвинутой на глаза панаме, идущего по другой стороне улицы, одинаковый принт на кроссовках. В компании студентов один болтает больше всех, а другой не говорит вовсе, шагает себе, не поднимая глаз, улыбается украдкой, когда слышит что-то забавное, а потом болтун обнимает его за плечи, тянет поближе к себе, словно защищает. Стул противно скрежещет по скользкой плитке, когда Тэхён вскакивает с места, отодвигая его к стене в мелких разноцветных листочках заметок прошлых покупателей. У мужчины, прошедшего мимо в надвинутой на глаза панаме, на кроссовках кроме принта, характерного для известной американской фирмы, развязаны шнурки, но его это совсем не заботит. На плече его кожаной косухи нашивка с названием британской инди-рок группы, что была особенно популярна в конце девяностых, за спиной — гитара в чёрном чехле с брелоками из автомата с игрушками. — Чонгук! — кричит Тэхён, оказавшись на краю тротуара, благополучно забыв тренч, повешенный на спинку стула в закусочной, и сдачу за заказ на столике там же. Мужчина в надвинутой на глаза панаме останавливается между светом от вывески закрытого цветочного магазина и темнотой до следующего фонаря, топчется на этой шаткой границе, поднимает голову, будто думает, а стоит ли. — Чонгук! — снова зовет Ким, прикидывая, может ли он позволить себе пробежку до ближайшего пешеходного перехода или проще рискнуть получить штраф (или увечья, как повезёт), ломанувшись через дорогу прямо сейчас. Мужчина с нашивкой с названием английской инди-рок группы на плече кожаной косухи поднимает лицо, делая шаг назад под свет от вывески закрытого цветочного магазина. Отсюда видно, как он глубоко вздыхает, разворачиваясь на пятках, и кивает в сторону перекрёстка. Тэхён кивает тоже, спотыкается о бордюр, с которого успел спуститься, бежит к светофору, про тренч и сдачу думать забывает. Пока горит запрещающий сигнал, переминается с ноги на ногу. Весна в этом году тёплая, но к вечеру температура опускается до десяти по Цельсию, в тонкой водолазке прохладно, потряхивает то ли от этого, то ли от нервов. У Чонгука на той стороне руки в карманах, взгляд направлен вперёд, но не на Тэхёна: считает секунды до зелёного света. С места срываются одновременно, стоит человечку поднять ногу для первого шага. Кожанка в руках Тэхёна, обнимающего чужие плечи, холодная, а под ней сердце в груди стучит часто-часто. Индикатор в затылке колется, как надоедливая бирка на воротнике одежды. Водители сигналят, недовольные развернувшейся посреди пешеходного перехода драмой, официант из забегаловки с тэхёновым тренчем на локте зовёт обратно в тепло за сдачей и остывшими ттоками. — Триста шестьдесят! — хнычет Ким в чонгуково плечо, — Я так сильно… триста шестьдесят, Чонгук, чёрт бы побрал твои числа… Чонгук посмеивается, подрагивая грудью и мускулами обнимающих рук. — И твоих англичан, Тэхён-а.s🎼s
Тэхён ведёт машину по пусанским улочкам, направляемый голосом навигатора и пассажира по левую руку. Из всех возможных вариантов развитий событий они встретились посреди улицы, неловко обнявшись и получив в свой адрес сотню проклятий по пути к тротуару, где официант нервничал, подпрыгивая на месте в скрипучих резиновых тапочках. На этот раз на предложение подвезти Чонгук не посмел ответить отказом. Он очаровательно улыбнулся одной стороной рта и покорно последовал за Тэхёном к его машине, затерявшейся среди прочих на узкой парковке. — Подожди, у меня в холодильнике тараканий шабаш, — чеша затылок, посмеялся Чонгук, бросая официанту, который наверняка следующим утром попросит повысить ставку за стрессовое положение его работы, заказ на несколько порций закусок. Бумажный пакет шуршит на коленях Чона, когда машина подпрыгивает, преодолевая искусственную неровность на дороге, и парни беззвучно хихикают в унисон. Молчание между ними, как тугой шов, женский голос навигатора скользит по неумелым стяжкам, звуки окутанного ночью города пробираются в салон через крошечную щёлочку вверху стекла водительской двери. Чонгук живёт на пятом этаже жилого комплекса, где все квартиры — ванрумы. Шов тишины расходится с хлопком входной двери после мучительного для Тэхёна пешего подъёма по лестнице, когда он думает, наблюдая за тем, как Чонгук ловко преодолевает по две ступеньки одним шагом, что плавания недостаточно для того, чтобы держать тело в форме, — Давно ты приехал? — спрашивает Чонгук, сбрасывая кроссовки самым небрежным образом, потянув пятку носком. — Пару часов назад, — признаётся Ким, не уверенный, должен ли он так же снять обувь или ему пора уходить. Чонгук кивает, утвердительно мычит и подаёт ему тапочки с нижнего яруса обувной полки. Немного отсылает к первому визиту в квартиру Юнги-хёна, когда Чон сокрушался из-за отсутствия надлежащего приёма гостя, хотя прежде никогда о подобном не беспокоился. Квартира совсем небольшая, прихожая размером шаг на шаг едва вмещает двоих взрослых мужчин, они сталкиваются плечами и Чонгук уступает место, аккуратно умещая гитару у стены под крючками для верхней одежды. Под курткой, которую он снимает следом, на нём хлопковая белая футболка, открывающая вид угольно-чёрных на белоснежной коже татуировок, вьющихся по крепким мышцам рук от кромки рукава до самого запястья. Тэхён не может рассмотреть все узоры, только самые крупные: вплетённые в колючую лозу ноты, раскрытый бутон тигровой лилии на фоне тёмного пятна, открытый глаз, окружённый надписями и числами. Поймав себя на бессовестном разглядывании, Тэхён смущённо закашливается, располагает свой плащ на крючке рядом с курткой Чонгука, по-извращенски надеясь, что он впитает в себя её запах искусственной кожи, свежего одеколона и, может быть хотя бы чуть-чуть, запах самого Чонгука. Хозяин квартиры зажигает верхний свет и теперь хорошо видна обстановка. Всё чёрно-белое: от кухонной гарнитуры до постельного белья, разбросанного на диване в шаге от кофейного столика, заваленного бумагами, кружками и пустыми упаковками из-под снэков. Чонгук никогда не любил ярких цветов в обстановке, но даже так контраст с тем Чонгуком, кого Тэхён знал в старшей школе, слишком ощутим. — Голоден? — Чонгук вынимает еду из пакетов, торопливо свалив весь хлам со стола. — Прости, у меня беспорядок. А ещё, помимо всего прочего, прежний Чонгук любил чистоту. Он не был фанатичен в этом смысле, но его комната была хорошо организованная лишь за редкими исключениями, случавшимися из-за напрягов по учёбе. — Всё в порядке, — Тэхён присаживается на диванную подушку перед столиком, складывает руки на коленях. Сейчас их глупое объятие на перекрёстке кажется иллюзией, выдуманной Тэхёном, тогда как на самом деле они всего лишь обменялись неуклюжими приветствиями, не касаясь друг друга, но его ладони хранят прохладное ощущение от соприкосновения с курткой, где-то в волосах гуляет дыхание Чонгука. Это не похоже на то, как они бросались друг к другу сразу же, стоило их взглядам встретиться в толпе школьников. Не похоже на то, как Тэхён падал в объятия Чонгука, стоило тому открыть входную дверь квартиры. Чонгук садится рядом, задевая своим коленом тэхёново и бурча неуместное извинение. Он смущён, кончики его ушей, открытые андеркатом, налиты розовым, пальцы путаются в металлических палочках для еды. — Чонгук, я… — Тэхён хочет это сказать; месяц после первой и последней встречи был слишком долгим, чтобы продолжать молчать теперь, когда они здесь. Чон поднимает взгляд. Тэхён понятия не имеет, что он только что собирался сказать. — Это забавно, да? — Вопреки словам, Чонгук вовсе не выглядит весёлым. — То, что мы оказались соулмейтами. Никто из них на самом деле не находит это забавным. Нелепым, печальным, но обнадеживающим до покалывания в кончиках пальцев — да. — Прости меня, — Тэхён смело встречает его взгляд своим, — я не мог сказать. — И сразу же тушуется, сминает ткань брюк в кулаки. — Наверное, мог, но тогда я… у меня… — Я знаю, — перебивает Чонгук. Отложив палочки в сторону, он кладёт на стол руку ладонью кверху, раскрывает пальцы. Тэхён раздумывает над этим жестом пару секунд, трёт влажной ладонью о штаны и протискивает свои пальцы между чонгуковыми, сплетает их в замок, отдалённо напоминающий прежний, если не обращать внимания на шрамы между линиями жизни на ладонях и чернильные брызги тату. — Я забрал у тебя столько времени, — Тэхён раскаивается, видя в вихре надписей числа, которые многим показались бы случайными, лишёнными смысла, но не ему, только не ему. Узнать о том, что всё это время Чонгук тосковал по нему так же сильно, ничуть не приятно. Он предпочел бы, чтобы возлюбленный забыл о нем и шёл дальше, не принимая решения сделать операцию и снова встретиться с тем, кто разбил его сердце однажды. Тэхён тосковал бы один, сам по себе, заслуженно расплачиваясь за свою трусость, как положено по всем кармическим законам. Чонгук толкается ногами, тянется ближе. Накрывает их сцепленные руки своей свободной, чистой от татуировок и шрамов. — Не думай об этом так, — говорит упрямо, хмуря брови, как капризный ребёнок. Доброта его сердца когда-нибудь погубит его, скользит в сознании Тэхёна. Он не позволит этому произойти, ему хочется пообещать. — Это просто факт. — Тэхён давит слабую улыбку. — Я должен тебе это время, если ты позволишь вернуть его. Это прозвучало не так высокопарно, как Ким себе напредставлял, потому что Чонгук вдруг смеётся, откидывая голову назад, но не отпуская его руки, покачивается на месте взад и вперёд, а потом серьёзно смотрит в глаза со сверкающими искорками веселья и — Тэхён готов поклясться — они в форме маленьких звёздочек. — Этого мало, — Чонгук дует губы, — Придётся возвращать с процентами. Скажем… вся жизнь подойдёт? Воздух мигом исчезает из легких Тэхёна, когда Чонгук ласково ему улыбается. Его ведёт в сторону, мутнеет в глазах. Тревога, переходящая в панику, клевавшая в макушку головы всё это время, недовольно машет крыльями в сторону открытого на проветривание окна за тонкой вуалью полупрозрачных занавесок. Тэхён подаётся вперед, тянет на себя замок их ладоней, наклоняется так, чтобы касаться лбом лба Чонгука и дышит загнанным зверем, сдерживая слёзы хлипким забором самоконтроля. Чонгук качает головой, ведёт кончиком носа вверх по переносице Тэхёна. — Открой глаза, — просит шёпотом и Тэхён повинуется. Забор рушится в тот момент, когда Ким сам тянется за поцелуем, а ему охотно подаются навстречу.s🎼s
В спутанном одеяле, как в лабиринте. Чонгук хихикает в поцелуй, пиная постельные принадлежности ногами, тянет Тэхёна, обнимая его за талию и вытаскивая водолазку из-под пояса брюк. Он садится на диван, откидывает голову на спинку и раздвигает ноги так, чтобы Тэхён мог комфортно на них расположиться. Что он и делает, нервно сбрасывая тапочки на пол, не переставая обнимать широкую шею предплечьями. Слёзы ещё не утихли, его лицо опухло от них, глаза щиплет, а губы горят, потому что Чонгук их мнёт и кусает, бормочет какие-то глупости, цитирует свои дурацкие книжки. Это напоминает одно из их первых объятий, такое же трепетное и чувственное, что произошло через месяц после признания и первых поцелуев у входной двери в дом семьи Чон. Отец узнал об отвратительных результатах в школе, а Тэхён позорно сбежал от него к Чонгуку, где, он знал, его примут и с тройками, и с заваленными тестами по химии, и с несколькими подряд проигранными заплывами. Он рыдал, барабаня по двери обеими руками, рыдал, когда по-домашнему уютный в растянутых серых спортивках Чон открыл её, рыдал, когда навалился на возлюбленного с объятиями и дышал ароматом тепла от постели. Чонгук молча обнимал в ответ, гладил по спине с мягким нажимом, успокаивал одним фактом своего существования. Вот в тот день Тэхён окончательно осознал, что он в новенького столичного паренька по уши и надолго, и впервые он от себя эту мысль не отталкивал. Сейчас безудержно рыдать ему мешают настойчивые поцелуи и прохладные сухие ладони под водолазкой на боках и пояснице. Чонгук мажет губами по его шее, сушит жаром дыхания собою же оставленные влажные следы, заметает их, чтобы потеряться в дороге назад, забыть, в какой стороне выход. — Я по тебе скучал, — шепчет в сгиб плеча, плавит кости и Тэхён протяжно мычит, хотя хочется застонать во весь голос. Он по Чонгуку тоже, сильно, так сильно, что видел его отражения в глазах случайных прохожих, по одному на каждый зрачок. Пять лет он метался в коробке неуютной, словно чужой, квартиры, каждый день и каждую ночь вспоминал и в воспоминаниях захлебывался от нежности и чувства вины, что скалой давило на плечи. Его простили и приняли обратно, словно ничего не стоили годы разлуки, словно неделю назад разбежались из-за нелепой ссоры, как тогда, в доме Чимина, не поделив справочник по физике. Они были влюблены, как дети, что в ясельной группе выдумывают себе брак, свято уверенные, что от поцелуя в щёку можно забеременеть, а теперь же? Их обоих потаскало, они уже не те: Чонгук больше не бросается спасать каждую обиженную жизнью букашку, не закатывает мечтательно глаза, воображая совместное будущее, Тэхён не плачет под лестницей, не ухаживает за кактусами и поп-группами не интересуется тоже, ему их английская тоска, что невинная сказка. Удивительно, думает Тэхён, опираясь о чонгуковы плечи, когда тот ласково гладит губами линию его челюсти, что можно так сильно влюбиться, будучи безмозглым подростком, так отчаянно страдать, взрослея, и так остервенело любить, найдя путь в болотистом иле, притираясь мыслью к мысли глубоко на дне в окружении векового леса и скал. В юношескую любовь ведь никто по-настоящему не верит. Она с каждым случается, почти всегда проходит, а вспоминать о ней после неловко и горестно, как о тройке, что портит весь табель и мешает поступить в универ. О ней много говорят, её превозносят, как первый отпечаток сладкого порока, но забывают, стоит подойти к алтарю уже с другим, тем, кто старше, мудрее и опытнее. Тэхён с собой эту любовь несёт со старшей школы. Временами она тяготила, мешала взглянуть шире, как шоры на бойком коне, временами давала покой, но это реже. Чаще от неё было больно, тоскливо и горько, приходилось себя уговаривать: «Забудь, прошло столько времени, вы всё равно никогда больше не встретитесь». — И я по тебе. — Тэхён льнет ближе, берёт в руки любимое лицо напротив, касается носа губами. — Очень… — добавляет так, на всякий случай, и лезет под ворот футболки. Чонгук хрипит в изгиб его шеи, кусает кадык, скользит языком по месту укуса, тянется губами к губам; Тэхён склоняется, тычется слепым котёнком, клюёт в ямку над верхней и только потом, приоткрыв рот, отдается глубокому поцелую. Он горячий — поцелуи с Чонгуком всегда были такими, — влажный и грязный. Тэхён слизывает вкус жареной курицы из закусочной, его руки шарят по спине под футболкой, ощупывают позвонки, перекатывающиеся мышцы, косточки лопаток. Он в нежности барахтается, мычит и стонет неконтролируемо, когда Чонгук подхватывает его за поясницу и тянет на себя, пытаясь вдавить его тело в своё. Они разворачиваются, Чонгук падает вниз, разливает смолу волос по подушке, смотрит вверх на Тэхёна, седлающего его выше упругих бедер в плотной джинсе, играет с тканью водолазки, задирает её вверх. Тэхён ему позволяет, опускается, чтобы было удобнее, даёт снять верхнюю часть одежды одним резким движением, задыхается, когда, опустив водолазку на пол, Чонгук цепляется за воротник своей футболки. Тэхён лезет под неё, поднимающуюся по телу, широко мажет ладонями по мускулам пресса и тазобедренным косточкам, большими пальцами нажимает на ямочки около косых мышц. Он склоняется, почти как в молитве, целует под пупком, хихикает, потому что пресс Чонгука разом напрягается, а сам он издаёт невнятный звук между стоном и старческим кряхтением из-за футболки, застрявшей под лопатками. Они никого не разбудят, не перед кем будет краснеть завтрашним утром. Избавившись от футболки, прокляв её на семь поколений, Чонгук ведёт по тэхёнову бедру, останавливает ладонь на паху и давит из горла возлюбленного протяжный хриплый стон. Тэхён гонит подальше мысли о людях, что были у них после. Было бы странно, если бы пять лет оба воздерживались, но сейчас всё это стирается, становится настолько незначительным, когда они наконец есть друг у друга, когда Чонгук расстёгивает его ширинку и уверенно запускает в неё руку, причмокнув губами и выдав пошлое на грани отвратительного: — Такой мокрый. Тэхён почти смеётся, его длину в боксерах сжимают, превращая смех в очередной всхлип, что ближе к мальчишескому скулежу. Их первый раз случился через несколько недель после того значимого объятия. Они не готовились к этому физически, только морально, перешагивая через себя во многих вопросах настолько, что пришлось долго обсуждать момент интимной близости. Чонгук сказал тогда: «Я согласен на любую позицию, Тэхён-а», на что Ким просто сдался и позволил ему делать всё, что заблагорассудится, даже если это неумело и больно. В свой первый раз оба так и не смогли прийти к нормальной разрядке, они плакали и тут же смеялись, потому что для подростков, знающих о сексе между мужчинами только из видео с возрастным ограничением и парочки ничего толком не объясняющих статей, совершенно нормально быть нелепыми, грязными и причиняющими друг другу неудобства. Теперь всё не так. За год отношений они о многом узнали, учась на своих же ошибках, а за пять лет после узнали ещё больше. — У меня ничего нет, — сокрушённо шепчет Чонгук, словно признаваясь в ужасной оплошности, на секунду прекращая действия рукой в тэхёновых штанах. — Всё хорошо, — Тэхён берёт его лицо в ладони, сжимает щёки и чмокает собравшиеся бантиком губы. — И так хорошо, Чонгук-и, мне так хорошо… Его слова поддевают Чонгука, он рычит несвязное: «Блять, Тэхён-а», усиливая давление. Тэхён привстает на коленях, спускает штаны с ягодиц, чтобы Чонгук подхватил их и помог снять окончательно, усадив возлюбленного между своих разведённых ног, а потом расстегнул джинсы, позволяя Тэхёну стянуть и их тоже. Просто мастурбировать, держа стволы крепко прижатыми друг к другу, невинно на фоне всего, что было прежде, но они стонут отчаянно громко, изливаясь на животы; Тэхён от избытка чувств кусает Чонгука за подбородок, Чонгук зарывается свободной рукой в его волосы, путает в них нос, болтает, болтает о карамели и хрустящих ярморочных яблоках. Вставать и приводить себя в порядок ужасно лень. Лень даже наклониться за одеялом, так что Чонгук перекатывает Тэхёна к спинке дивана, обвивает его руками и ногами, греет. Он горячий, как банная печка, воздух из его ноздрей обжигает лоб, пока они часто дышат, приходя в себя после оргазма. — Чонгук-а, — бормочет Тэхён в свою прислонённую к груди Чона руку, наполовину провалившись в сон. — Спи, — Чонгук гладит его по спине, целует в острую косточку плеча, — мой карамельный.s🎼s
Последняя подпись выходит за границы отведённой ей строки. Тэхён откидывает ручку в сторону — она звякает по стеклянному покрытию столешницы офисного стола — и растягивает удовлетворённую улыбку на пол-лица. Панорамные стекла кабинета греет весеннее солнце, полосы теней от вертикальных жалюзи танцуют на бумагах — тэхёновых личных индульгенциях, купленных за годы жизни и два разбитых сердца. Последнее удалось вернуть, почти выкрасть. Преемник, Ким Хонджун, в кресле с другой стороны стола забирает договор и заносит ручку над строкой напротив подписи Тэхёна, нервно ему улыбнувшись. — Ты уверен? — в тысячный раз интересуется Тэхён, поглядывая на кузена над прямоугольной оправой очков для чтения. — Да, — кивает Хонджун. — Просто слегка нервничаю, — признаётся и подписывает документ. — В таком возрасте стать исполняющим обязанности генерального директора — это большая ответственность. Тэхён задумчиво кивает, снимает очки и отводит взгляд в сторону окна. — Ты усердно готовился к этому, — говорит. — Справишься, даже я справился. В дверь осторожно стучатся. Секретарь молча заносит поднос с напитками, кланяется бывшему и новому начальникам попеременно и так же бесшумно исчезает. — Почему ты отказываешься от этого поста, хён? — Хонджун дует на свой зелёный чай, наблюдает за тем, как на его поверхности покачивается долька лимона. — Чем теперь будешь заниматься? За всю жизнь кузены мало общались. Тэхён помнит младшего озорным шестилеткой, пятнадцатилетним скромным юнцом, а потом — ничего. В следующий раз после того, как Хонджуна увезли в Штаты, они встретились в начале этого года, чтобы начать процедуру передачи поста, поэтому неудивительно, что друг о друге парням ничего не известно несмотря на то, что в семье они единственные юноши этого возраста. — Жить, — просто отвечает Тэхён. Он отталкивается руками от столешницы, в последний раз оглаживает её край кончиками пальцев. Ему не тоскливо покидать это место, пускай оно вкупе с обязанностями и кучей ответственности стало привычным. Есть вещи более важные, более желанные, и он ждал окончания своего путешествия к ним слишком долго, чтобы теперь сомневаться. — Садись. Теперь это всё твоё. Кузены жмут друг другу руки, Хонджун обещает как следует заботиться о компании, доставшейся ему благодаря упрямству старшего, а Тэхёна, в общем и целом, мало волнует будущее бизнеса. Он знает, что Хонджун трудился для этого, знает, что он тот, кто хотел занять это место. Сотрудники офиса благодарят Тэхёна за работу, когда он уходит, кланяются ему и он кланяется в ответ. Это хорошие люди, они заслуживают босса, который будет по-настоящему ценить их работу. На станцию Тэхён не идёт — бежит. Чемодан позади него глухо стучит по асфальту колёсиками, тренч путается в ногах, хлопает, как крылья. Ким залетает в вагон за минуту до отбытия поезда, сердце грохочет в ушах. Взгляд проводницы растерянный на сердитом лице. — Ваш билет, — гундосит женщина и он трясущимися руками вручает ей документы. В свою прошлую поездку в Пусан Тэхён и Чонгук были заняты поиском подходящей квартиры. На самом деле, Чонгук настаивал, что справится сам и возлюбленный может присутствовать в формате видеосвязи, но Тэхёну так не хотелось. Последние два года они виделись не так часто, чтобы поездки стали для Кима утомительными. Наоборот, дорога теперь была для него облегчением, особенно после того, как он продал машину и стал путешествовать поездом. А эта поездка особенная. Она — последняя. Больше не нужно будет метаться от дома к дому, дом теперь один, Чонгук как раз утром встречал грузовик с новой мебелью. Наконец, когда все дела приведены в порядок и ничего больше не гложет, отношения с матерью теплые, а с отцом как минимум не враждебные, Тэхён действительно чувствует, что он к любимому по-настоящему возвращается, а не просто едет на выходные. Коротких встреч и ежедневных звонков ему было мало, чудовищно мало. Тэхён ёрзает в кресле, поезд, ему кажется, едет отчаянно медленно, еле волочется. «Возьми, это в счёт подарка на свадьбу» — Чимин прошлым вечером улыбался ему, протягивая аккуратную пластиковую коробку с кактусом в форме сердечка, почти таким же, какой был у Тэхёна в школьные годы, а потом потерялся при переезде: «Не расчитывай на толстый красный конверт, Джульетта, я и так проиграл кучу денег». Насчет «Джульетты» хотелось поспорить, но Тэхён только обнял старого друга за плечи. Пусть хоть она, хоть Скарлетт, хоть Элизабет Беннет. Он едет к Чонгуку, и кактус, что он прижимает к груди, выглядит почти нелепо на фоне двадцатишестилетнего мужчины, но ему наплевать. Ветер очередной весны треплет его волосы через открытое окно, раздувает ворот рубашки. Ещё прохладный, но достаточно мягкий, не ледяной, не до костей. До костей только человек, вполне определённый, он один в своем роде и это — константа. Мысль, обрётшая за два года форму, звук и цвет, ласкает слух изнутри, поёт. Cause you're a sky full of stars Ласково перебирая струны гитары. По-английски, но больше не печально, с ожиданием, собирая непрошенные монетки в чехол на железнодорожной станции. I'm going to give you my heart Прекрасно зная, что уже, и не только отдал, а получил взамен такое же, разбитое и по новой собранное, ещё лучше, чем было прежде. And cause you light up the path Под аккомпанемент шума поезда, разговоров попутчиков на соседних креслах и запаха сладостей от маленького мальчика, у которого щёки все перемазаны сахарной пудрой, а в глазах чистый восторг — поле за окном цветёт ярким жёлтым, на скорости кажется, будто это море золота на поверхности Солнца. Cause you get lighter the more it gets dark Чонгук бежит за вагоном, Тэхён видит его в мелькающих окнах, сам торопится, извиняется перед теми, кого толкнул по пути, на них и не смотрит. Не успевает коснуться ступеньки, бросается в широко раскрытые руки, хохочет по-детски, обнимая чужую шею руками, отнимая от возраста годы, выбрасывая подальше, под колеса состава. Это же редко бывает, чтобы весна одновременно и снаружи, и внутри. Под ноги летят лепестки отцветшей вишни, кружатся в воздухе, мальчик из поезда восхищённо ахает, ловит их пухлыми ручками. «Это же редко бывает». Тэхён звонко смеётся, у них теперь мысль одна на двоих сторожит кромку воды на пляже с белым песком, выбралась из болотной трясины, не топит, качает на волнах, дует на мягкую пену. Чонгук подхватывает Тэхёна покрепче за талию, кружит по перрону, держит, чтобы не отпустить. На сбор мозаики с тысячей кусочков уходит в среднем около пяти часов беспрерывной работы. Но эта история не про средние значения. Можно потратить годы и собрать милую сердцу картину. Её желательно сразу заламинировать, Чонгук и Тэхён так и сделали, вставить в рамку и беречь — считай, семейная реликвия. Она отныне будет украшать стену гостиной в их новой квартире в Пусане прямо над полкой с кактусами в форме сердечек (прикупят ещё парочку, чтобы подарку Чимина не было одиноко) среди фотографий с родными и близкими друзьями. Преемственность поколений и прочее в этом же духе — что-то подобное Госпожа Чон упоминала не раз пару жизней назад — означает взаимосвязь родителей и детей, но никак не подражание их ошибкам. Старший Ким ещё многое успеет понять, многое простить. Тэхён его простит тоже — Чонгук научил. Немножечко позже, после смены сезонов, прохождения курсов вокала, возобновления регулярных тренировок в бассейне и начала работы в доме детского творчества. После того, как они вдвоём заберут из приюта щенка и не раз влезут в жизнь и отношения старых друзей. Сейчас Тэхён греет лицо весенним теплом, индикатор в задней части его шеи привычно посылает мелкие разряды по позвоночнику, рёбрам и мелким косточкам пальцев. Сейчас он влюблен, как был в семнадцать, а Чонгук суёт руку в боковой карман рюкзака и достает оттуда банку лимонной газировки, мурлычет под нос про калифорнийский пляж и один на двоих дом, одни губы и одну любовь. Тэхён подпевает, их голоса друг другу подходят лучше некуда. Родственные души ведь всегда друг другу поют, оказывается, просто иногда нужно петь чуточку громче.s🎼s End of the part one s🎼s