Голос ширился, словно половодье тоски и красоты. Охватывал всё тело слушателя, тёк меж кожей и плотью, словно кровь, слезы и ночь, слившиеся в пот. Сильви Жермен «Янтарная Ночь»
«Сегодня знаменательный день! Уважаемые зрители, вам наверняка уже известно, что корпорация «SSS» имеет филиалы во всех крупных городах мира и продолжает своё бурное развитие! Генеральный директор Ким Намджун не намерен останавливаться, прямо сейчас он заключает договор об обязательном чипировании населения Южной Кореи. Соглашение вступит в силу в апреле этого года, в первую очередь на операцию будут направляться молодые люди и девушки от восемнадцати до двадцати пяти лет!» Телевизор гаснет, пульт летит в другой конец дивана. Тэхëн мнёт переносицу большим и указательным пальцами, отставляет в сторону пустой стакан. — Я дома! Он даже не поднимается со своего места, только оглядывается назад, кивает вошедшей девушке. Инчжин снимает меховое пальто, хмурит брови. — Ты пьян? Тэхён, у меня встреча через два часа, ты не можешь появиться в таком виде. — Она расстёгивает украшения на запястье, ослабляет тугую прическу. Тэхён усмехается, закатывает глаза. — Встреча у тебя, причем тут мой вид? Во время учебы в университете это не было таким утомительным. Пока он жил в общежитии, а девушка с родителями на другом конце города, всё было в порядке. Их игра в будущую семейную пару пусть и раздражала, но длилась короткие часы во время официальных мероприятий. С недавних же пор всё изменилось, теперь Инчжин маячит перед глазами почти каждый день, и, без шуток, у Тэхёна от неё на веках скоро появятся корки мозолей. — Как мой жених, ты должен быть там, — произносит Инчжин, не показывая раздражения, что, вопреки ее стараниям, проступает в резких движениях изящных рук, которые расправляются с построением пустых бутылок на стойке. Ким фыркает, отворачивает голову. Он и без того страшно устал на работе, планировал провести вечер в тихом умиротворённом опьянении (Инчжин утверждает, что такими темпами недалеко до клинического алкоголизма, но кому вообще не плевать). С заключения договора с семьёй Хван, а это, ни много ни мало, пять лет, как бы отец не пытался этого избежать, но частичное управление компанией сыну передать всё же пришлось. Дело в том, что его подкосило серией микроинфарктов, когда Тэхён ещё обучался на втором курсе. Врачи говорят, сказался стресс, сам же Тэхён предполагает, что у людей с каменным сердцем человеческое просто не приживается, вот и барахлит. — Почему ты не собираешься? — Никак не заткнётся Инчжин. Ким знает, ей всё это не нравится ровно так же, как и ему: таскаться на мероприятия, улыбаться другим и друг другу, держаться под руки и рассказывать заученную историю «любви» из раза в раз одну и ту же, лживую. У неё был свой человек, она его потеряла, и винит в этом, почему-то, Тэхёна, который жертва не меньше её. С возрастом у него появилась какая-то мания к излишней драматизации. — Скажи, что я болен, — бубнит он, укладывая голову на кожаной диванной подушке. — Морально, — заканчивает, задрав кверху руку и трагично обрушив её на крепкую грудь в мятой офисной рубашке. — Умственно, — парирует «невеста», скептически оглядывая Кима с головы до ног. — Если это поможет мне остаться дома, — он давит невесёлую кривую улыбку, подсматривает через один глаз на реакцию девушки. А та вздыхает как будто бы с облегчением — уговаривала для видимости. — Отец будет недоволен, — напоминает, потому что за Тэхёна по-своему волнуется, он ей, как никак, не чужой человек. А хотелось бы, чтоб был чужим, еще лучше, чтобы вообще ей никаким не был. — Сплошные плюсы, — не унимается страдалец. — Сценарий закончился? Напиши, если будет что-то срочное. На этом он объявляет разговор оконченным, переворачивается на бок и берётся за смартфон, перелистывает уведомления с рабочей почты, открывает ленту новостей. Та пестрит лицом генерального директора Ким Намджуна, пожимающего руку президента и ряда министров. Тэхёну приходилось лично встречаться с юным гением, когда тот подписывал один из первых контрактов на международную перевозку. Они не общались напрямую, только сидели за одним столом, но учёный оставил у Кима впечатление собранного и добродушного человека. То, что технология у него вышла другой, не такой тёплой и полной любви, как от неё ожидалось, не его вина. Взгляд у Кима совсем не подходил успешному изобретателю, коим он и является: потухший, усталый. Как у того, кто долго искал, но так и не нашёл. Индикатор на его затылке редко мигал голубым, что свидетельствовало о его работе. Голубой означает, что синхронизация с родственной душой невозможна. Наверное, поэтому Ким всё-таки принял предложение сделать технологию общеобязательной. Он думал, что его родственная душа просто ещё не установила микрочип. Кто знает, почему он так долго обдумывал это решение, быть может, в конце концов, он просто сдался — никому ведь не хочется быть одиноким. Тэхён отбрасывает телефон в сторону, а тот сразу же начинает вибрировать, оповещая о входящем вызове. — Чимин? — удивляется Ким. В последний раз он связывался с Паком несколько месяцев назад и то по работе: компания по производству и выпуску декоративной косметики, где Чимин занял место маркет-менеджера сразу же после получения диплома, собиралась заключить договор о поставке в страны СНГ. Кроме этого вопроса они ничего не обсуждали, что неудивительно в свете событий старшей школы. Парни до этого очень близко общались, потом отец отправил Тэхёна в Японию для полугодовой полнопрофильной подготовки, что помогла в будущем при поступлении в университет, и общение как-то само собой сошло на нет. В этом не было вины ни одной из сторон, просто оба были слишком заняты своими обязанностями, чтобы поддерживать контакт на расстоянии. — Привет! — Чимина радостный, тяжело дышит, вокруг него множество голосов, звуки автомобильных сигналов и музыки то приближающейся, то отдаляющейся, как будто он торопливо бежит по торговой улице. — Как ты? — спрашивает. Хлопает дверь машины и звуки затихают; отведя телефон от уха, Пак диктует адрес бара, что как раз неподалеку от жилого комплекса Тэхёна. — Я буду поблизости через полчаса, у меня тут кое-какие дела. Не хочешь встретиться позже? В принципе, рассуждает Ким, его планам это никак не противоречит, всё лучше, чем напиваться одному и опять грезить мечтами об упущенном. — Конечно, — улыбается Тэхён, поднимаясь с дивана. — Встретимся там. Есть ещё одна причина, почему сейчас Тэхён мало общается с Чимином, но признаваться в этом он не хочет. Чимин напоминает ему о школьных годах, когда всё было проще и проблемы решались сами собой, когда тройка в триместре была единственным реальным поводом для переживаний, напоминает о прохладной воде бассейна, о сэндвичах и лимонной газировке. Напоминает о Чонгуке, который не заслуживает того, чтобы спустя столько лет Тэхён, бросивший его в тот же день, когда он признался, чёрт возьми, в любви, тосковал о нем. Ким уверен, у него нет никаких прав даже думать о Чон Чонгуке, золотом ребёнке, что свалился в туманный сезон его жизни, как солнечный луч после долгого ливня. У него нет никаких прав, но он всё равно думает, пока спускается в лифте и невольно смотрит в глаза своему отражению. «Мой карамельный», — дышал в его волосы Чонгук, гладил его талию, забравшись руками под свитер, перебирал пальцами рёбра, считал удары сердца и всегда сбивался со счета где-то на шестидесяти, так быстро оно колотилось. Раньше Тэхён жалел о начале этих отношений, прекрасно зная, что они никогда не будут приняты его семьёй. Сейчас он жалеет только о том, что их было так мало: чуть больше года, на самом деле, ничтожно маленький срок для тех, кому восемнадцать и кто по уши влюблён. Повзрослев и пройдя множество дорог, Тэхён знает, как можно было поступить тогда, чтобы не ранить друг друга так сильно, как можно было объяснить Чону всю правду и вместе решить, как быть дальше. Тот Тэхён был напуган, его сердце было разбито, а мечты стёрты в порошок между крепких ладоней отца и системы, в центре которой ему просто не посчастливилось оказаться; этот Тэхён обречен расхлебывать последствия юношеского страха прошлого себя и он не уверен, что сможет когда-нибудь избавиться от чувства пустоты в промежутке от подбородка до кончиков пальцев на ногах. Чимин приветствует его крепким рукопожатием, приглашает за столик и зовёт официанта. — Ты так изменился, — с улыбкой произносит Пак, разглядывая старого друга через желтоватые стёкла авиаторов от Рэй-Бэн. Он подставляет кулак под подбородок, склоняет голову вбок, и, если бы не причёска с открытым лбом и двубортный костюм от Лардини, Тэхён принял бы его за того самого Чимина, который бегал по школе с жжёнными краской рыжими волосами и в цыпляче-жёлтом пиджаке, хохоча, как умалишённый, над каждой глупостью. — Вау, и это ты мне говоришь, — хмыкает Тэхён, присаживаясь в мягкое кресло, предварительно разведя в стороны полы тренча от Барберри. От прежней непринуждённости и лёгкости ни следа не осталось. Они оба больше не мальчики — никакого латте и шоколада. Официант ставит две порции виски и поднос с закусками так бесшумно, что Ким неподдельно удивляется возникшему из воздуха заказу. Впрочем, парочка стаканов быстро меняют обстановку, и вот они снова старые друзья, но с новыми заботами. Чимин машет руками, повествуя о том, что его родственная душа временами бывает той ещё занозой в заднице, а Тэхён тактично не спрашивает о Юнги-хёне и, тем более, Чонгуке. — А твоя? — вдруг спрашивает Пак. — Вы же помолвлены, верно? Тэхён опрокидывает в себя всё содержимое стакана, морщится, когда кубик льда звонко бьёт по зубам, и с громким стуком опускает посуду на столешницу. — Она не моя родственная, — говорит, не подумав, и сразу кусает себя за язык. Поздно, глаза Чимина уже округлились до диаметра двух чайных блюдец, а ломтик нарезки застыл между губ. — В шмышле? — Не понимает Чимин, жуя вяленную говядину. — А как же…s🎼s
Свинина шкварчит в сковороде, пока Джин разливает пиво по стаканам и рассказывает о своей работе и мужчине, который вынес ему весь мозг своими «глубокими» чувствами. Чонгук не знает имени, ему известно лишь, что Джин со своим воздыхателем знаком чуть ли не с детства и тот, якобы, большая шишка в мире науки. Откровенно говоря, он и не интересуется, привычка держать дистанцию у него сохранилась со времен близкого общения с Юнги-хёном. — Ты знаешь, — Джин раскладывает ужин по тарелкам, жестом командует выложить приборы на стол, — я понимаю, что тема для тебя запретная и всё такое… — Даже не начинай, — отрезает Чонгук и присаживается на своё место. Сделать операцию его уговаривают все, кому не лень. Он не признаётся, что на самом деле уже подписал все необходимые документы и готовится отправиться в больницу через неделю, планирует просто поставить родню и друзей перед фактом, иначе отбоя от них не будет. Самостоятельно, конечно же, к такому решению он бы не пришел, всё ещё считает, что нет никакой необходимости, а согласился потому, что хочет сохранить свою гордость при себе. Вынужденные вторжения в тело её, вроде как, ранят. — Ты же собираешься в Сеул? — Джин не сильно расстраивается, что его так грубо отшили, и приступает к еде. — Концерты, — Чонгук жмёт плечами, врёт только отчасти. Из квартиры Джина он съехал на четвёртом курсе, когда стал подрабатывать помимо клуба ещё и в больнице, куда попал по рекомендации преподавателя на должность уборщика, и стал возвращаться домой глубокой ночью. Да и некомфортно ему было. Нет, ничего такого, Джин отличный друг и прекрасный товарищ, но любить его на расстоянии в несколько кварталов куда легче, чем живя с ним под одной крышей. Джин тогда не обижался, может, даже обрадовался: с него свалился груз в виде непутёвого парнишки, который к двадцати трём годам не научился оплачивать счета, зато мастерски напивался и бренчал на своей гитаре сутками напролёт. Переезд, по личному мнению Чонгука, спас их дружбу, а такую дружбу, где один взрослый и рассудительный хён с чистым открытым сердцем, а другой готов это открытое сердце долго и чутко охранять, как известно, надо беречь. Собственно, по этой причине они время от времени встречаются то в квартире Джина, то в ресторанчиках или парке, и по этой же причине сейчас выпивают и делятся последними новостями. — Тебе не кажется, что они тебя отвлекают? — Джин активно заполняет свою тарелку закусками, не разрывая с другом зрительного контакта. — Я имею в виду, у тебя же есть работа и всё такое, знаю, медицина тебя не особо привлекает, да и с твоим внешним видом подняться выше медбрата будет тяжковато, но ведь и всю жизнь играть в этом клубе ты тоже не можешь. Аппетита у Чонгука сегодня нет, он хочет выпить и лечь спать, однако знает, что, оставшись в одиночестве, будучи в таком настроении, опять будет издеваться над собой своим любимым способом, безотказным и верным: думать, вспоминать. — Это просто хобби, — успокаивает хёна Чонгук, — разумеется, я не собираюсь тратить на это всё своё время. Его отговорка работает на ура, Джин всегда легко верит словам младшего, такой вот он человек, а Чонгуку это на руку, ему не охота обсуждать серьёзные вещи, и он совсем не против, если после ужина они завалятся смотреть аниме до утра, даже если оно ему совсем не нравится. Так и происходит, Чонгук Джину благодарен. Они пьют пиво и смотрят «Атаку на титанов», пока солнце не стучится в зашторенные полупрозрачными занавесками окна. Джин пугается, когда на экране появляются титаны, искренне оплакивает каждого погибшего персонажа, а Чонгук любезно подставляет для слез своё плечо и гладит старшего по спине, совершенно не вникая в сюжет. На поезд в Сеул Джин провожает его с тревогой во взгляде и сотню раз интересуется, ничего ли друг не забыл и в порядке ли его бронь на жильё, а потом стоит на перроне до тех пор, пока из окна его одетая в огромный чёрный пуховик фигура не превращается в смазанную точку. Чонгуку кажется, что Джин стоит там и после того, как поезд исчезает из виду, молится или кроет его фирменным трехэтажным, переживает. Чон для Кима, как несмышлённый младший брат, которому ещё расти и расти. Это действительно так, наверное, раз Чонгук всё же занимается тем, что больше всего любит и ненавидит одновременно, включая на повтор заслушанный до рваных дыр плейлист. Он честно-пречестно о Тэхёне вспоминает не часто, просто сейчас вот для этого самое подходящее время. Ему всё же удалось вынести третий год и четвёртый тоже, идёт уже пятый. В срок годности у любви Чонгук не верит, что же это тогда за любовь такая получается. И вроде стоит, в таком случае, радоваться, что чувства к пловцу не были простым юношеским увлечением, только вот, кроме этого факта, радоваться толком и нечему, раз сейчас он едет в поезде один, чтобы сделать операцию, которая ему, по-хорошему, до одного места, отыграть парочку выступлений и вернуться назад точно так же, одному. В Сеуле его встречает Чан, он же предлагает пожить у себя пару дней и клятвенно обещает секрет Чонгука до поры до времени никому не выдавать. Старый друг не изменился от слова совсем, разве что массу набрал. Такие люди, как Бан Чан, в общем-то, не меняются, а оно и к лучшему. Тату он по-прежнему не сделал и уже вряд ли когда-нибудь сделает, заделался донором крови, а свою Чонгук давно перекрыл изображением закрытого навесного замка. Все к лучшему, думает Чонгук. Бан Чан своего рода тихая пристань, ненавязчивое напоминание о детстве и ранней юности, где не было развода родителей, Тэхёна и «SSS», ему невыполненное обещание можно и простить. К тому же, в доме Чана, по счастливому стечению обстоятельств, никого. Родители уехали в отпуск, а Чану в целом немного неуютно от того, что в своем возрасте он делит крышу с родителями. Чонгук его успокаивает, говорит, мол, так друг может экономить деньги и помогать ими, а не тратиться впустую на съём жилья. — Так, значит, операция, — задумчиво тянет Бан, наблюдая за тем, как друг разбирает рюкзак с одеждой в небольшой комодик в гостевой. Из минусов: первое, Чан все еще умеет читать его мысли, второе — алкоголь он больше не пьет по вышеназванной причине и уговорить замять тему парочкой бутылок соджу с ним не прокатит. — Я не отчаялся, ясно? — Чонгук бросает своё занятие, садится на кровать и трёт переносицу большим и указательным пальцами. — Просто… Ох, ты в курсе, он же сам всё сказал? У него есть родственная душа и они помолвлены. Чану — по нему видно — хочется его утешить, прям руки чешутся, но проблема в том, что за последние годы никто не смог придумать, как именно это сделать, потому Чонгук натягивает улыбку и вновь тянется к рюкзаку. — Все нормально, хорошо? По всей видимости, вместо улыбки получается оскал, раз Чан недоверчиво хмурит брови и долго размышляет прежде, чем нерешительно кивнуть. — Хорошо.s🎼s
Перед операцией Чонгука сорок минут маринуют в кабинете хирурга, демонстрируют подробнейшую инструкцию пользования микрочипом, предупреждают о возможных осложнениях и заваливают рекомендациями. Встретиться с основателем этого цирка Чону не удается — говорят, Ким Намджун лично общался с пациентами только в первое время, когда людей было ещё не так много и он мог каждому уделить должное внимание. — На самом деле, — по секрету шепчет медсестра по пути в палату Чонгука, — он уже давно не общается не только с пациентами, но и с представителями общественности. Не то чтобы Чонгуку важно или интересно это знать, у него к личности изобретателя только один вопрос: «Зачем?». Он уверен, что у Кима была сугубо личная причина для создания такой технологии. У человека счастливого же и в мыслях не будет изобретать устройство для поиска родственной души, значит Намджун, по такой логике, совершенно одинок. Или был, уже не важно. Что важно, так это то, что нервничать Чонгук начинает только сейчас, переодеваясь в специальный костюм — полупрозрачный халат, по факту — для операции. Он думает, что в первую очередь услышит его родственная душа, нужно ли ему подбирать слова, а самое главное — как доходчиво объяснить, что душа у Чонгука может и свободна, но сердце уже не первый год бьётся для другого человека. Это должно быть несправедливо по отношению к тому, кто ждет его на «том конце» связи, но Чонгуку действительно совсем безразлично, кто это, откуда он или она родом и чего от него ждёт. Ему не впервой, однако он всё равно пугается, когда в последние секунды перед тем, как уснуть под действием анестезии, видит перед собой своего карамельного. Уже в следующую секунду ему ужасно хочется пить, а мозг под скорлупой черепной коробки ощущается промокшей ватой. Чон кряхтит, поднимаясь с подушек, медсестра сразу же подает ему стакан с трубочкой. Она любезно молчит, даже такому чурбану, как Чонгук, известно, что после наркоза он какое-то время не будет способен полноценно воспринимать и передавать информацию. А вот Бан Чану это неизвестно, поэтому он врывается в палату через минуту после начала часа посещений, сваливает на постель друга пакет с закусками и принимается тараторить так быстро, что не до конца проснувшийся Чонгук слышит его, как помехи на радио. — Бро, остынь, — бормочет Гук, усаживаясь так, чтобы его спина комфортно опиралась о подушки, — я не смертельно больной и мы виделись утром. Чан вскидывает руки к потолку и падает на стул, двигая его по кафельному полу с отвратительным скрипучим звуком. — Сколько пальцев? — и вытягивает перед собой ладонь с раскрытым знаком «V», ошалело пялясь другу в глаза. Чонгук молча поднимает средний палец и тогда Чан изрекает: — Понял, — и дает, наконец, Чонгуку облегченно вздохнуть. Пока идет период адаптации чипа к телу, действовать он не будет или будет, но с ужасными сбоями. Это бы должно наталкивать на мысли, но Чонгука не наталкивает, он просто хочет спать, а ещё — поскорее вычитать в инструкции, как эту штуку выключить, потому что из всей лекции хирурга он запомнил только последние две минуты. Чан болтает о своём, делится переживаниями по поводу своего вступления в ряды будущих айдолов, жуёт мармеладных червяков, которых принёс «больному» пять минут назад, а Чонгук в этот момент так сильно его любит, что хочет обнять и попросить побыть с ним, пока эффект от наркоза не отпустит его окончательно. — Зайду завтра, — Чан наматывает на шею шарф и тот закрывает половину его лица. Его уход сильно давит, быть одному в незнакомой комнате с минимальной возможной активностью давит ещё больше, да и шарф у Чана дурацкий, красный, крупной вязки, их вообще пора законом запретить, куда власть только смотрит. Интересно, размышляет Чонгук, осторожно перекатываясь на бок и наблюдая за тем, как семенят по стеклу палатного окна мелкие капельки дождя, Тэхён чувствовал себя так же отвратительно после операции? Интересно, о чём он думал и чего ждал, надеялся ли услышать голос Чонгука в своей голове. Интересно, чей голос слышит сейчас, любят ли его там так же, как любили в восемнадцать, зовут ли его карамельным, гладят ли волосы, позволяют ли греть холодные после тренировки в бассейне руки и ноги между своими тёплыми бедрами под одеялом из пуха. Видят ли в нём единственный правильный выбор из всех возможных и мечтают ли развести на полках целый рассадник кактусов. Дождь постепенно усиливается, небо сереет на пару тонов. Думать о Тэхёне не хочется, не думать — не получается. Пять лет уже прошло, это большой срок для того, кто юн и у кого впереди целый мир неизведанных троп, за пять лет всё внутри и вокруг может измениться, оно и изменилось, только некоторые вещи принято считать за константу и у Чонгука они совсем не утешительные. Его чувства к Тэхёну — константа, его тоска по нему — константа, факт их вечной разлуки — константа. Слово «константа» звучит похоже на «компактно» и это совсем не так, просто Чонгук опять засыпает и хочет хотя бы перед сном отвлечься от надоедливого образа в голове; у него не получается, слово «константа» звучит для него совсем так же, как «карамельный», а там и до Тэхёна недалеко, рукой подать. Его выписывают через три дня, удивляются стойкости его организма, снова инструктируют и вручают толстенный буклет с правилами использования «SSS», которые на слух он опять не запоминает. Чип активируют, он жжётся и покалывает в задней части шеи, говорят, мигает жёлтым, значит у Чонгука есть все шансы свою родственную душу очень скоро встретить. Жёлтый свет индикатора означает, что на «той стороне» чип так же активирован, а расстояние между родственными не больше ста миль во все стороны света.s🎼s
Шишка на лбу болит ещё пару дней. Тэхён трёт её, стянутую плотной резиной шапочки для плавания, перед тем, как нырнуть в бассейн привычным толчком от стартовой тумбочки. Уже поздно, поэтому в здании кроме него только персонал и уборщики недобро поглядывают в сторону ночного спортсмена, дожидаясь его ухода, чтобы закончить работу и побыстрее вернуться домой. Вода холодная, почти ледяная, так быть не должно, но Тэхён подозревает, что проблема не в системе подогрева, а в нём самом. Вообще-то, Ким не намеревался раскрывать семейную тайну о своём подставном браке, но тогда беседа так увлекла его, что он и не заметил, как признание само собой вырвалось. А дальше молчать было невозможно, Пак не из тех, кому претит тащить информацию по капле, так что он терпеливо выспрашивал слово за словом и, услышав всё, подорвался с места и залепил старому другу такую оплеуху, что Тэхён дополнительно приложился лбом об стол, о чём пульсирующая боль не устаёт напоминать до сих пор. Было забавно поймать себя на мысли за мгновение до столкновения головы со столешницей: Чимин уже не старый добрый Чимин, который и слова неприличного без заикания выговорить не мог. Веселье быстро прошло, когда Пак вернулся на своё место, велел бармену поставить на стол всю бутылку, выпил два стакана виски, ни разу не поморщившись, и скрестил руки на груди. «И что это тогда была за херня? — прошипел бывший староста, — это ты так от него… от нас отвязаться решил?» А какой смысл был ему врать? Тэхён и так тащит за собой огромный воз лжи и недомолвок, они уже по карманам не помещаются. Он выложил все карты на стол лицом кверху, дал Чимину время на их прочтение, а себе на подготовку к новому удару. И, честное слово, получать от старого друга было нисколечки не обидно, даже хорошо, что кто-то наконец это сделал. Сам себя за свой поступок он наказывал бесчисленное количество раз, напиваясь до потери сознания, просыпаясь на разных концах города с разными людьми, разбросанными вокруг, как конфетные фантики. У него не было другого средства бороться с собой, лучше он просто не смог придумать. А вот наказание от другого, живого и, в отличие от него, что-то чувствующего человека — вполне справедливо, Тэхен был бы рад получить чиминовым кулаком ещё пару раз, но тот молчал, поджимал губы и бросал на него короткие недовольные взгляды. Тэхён выныривает на другом конце бассейна, глотает воздух и цепляется пальцами за скользкие бортики. Он ждал, что с раскрытием правды хотя бы одному человеку, за исключением такой же пострадавшей Инчжин, станет легче, но Чимин подкинул дровишек: — Ты должен включить его. А какой, собственно, смысл? Чтобы услышать нового человека, ранить его так же сильно своим отказом и ненавидеть себя ещё больше? Осознание своей неправоты не помогает тоже, надежда услышать Чонгука мала и стремительно сжимается до размеров атома гелия. Тренер присаживается перед ним на корточки, хлопает по руке. — Молодой человек, бассейн закрывается через пятнадцать минут. Раньше вода смывала с Тэхёна все его трудности, когда он думал, что ещё вот-вот и сломается под давлением отца, сейчас же она обволакивает липкой морозной пленкой, того и гляди застынет, а Ким останется изваянием, согнутым в спине знаком вопроса, а отчаяние на его лице спустя пять сотен лет историки будущего будут трактовать как страх перед надвигающейся катастрофой, как это было в Помпее. После воды спасал только Чонгук, который взялся из воздуха (из Сеула, на самом деле, эта история давно ему известна), отвел к своим друзьям и окутал магическим непробиваемым полем. Пока фен гудит, исправно выполняя свою задачу по сушке спутанных отросших ниже ушей волос, Тэхён улыбается воспоминаниям, где он впервые попал в квартиру Юнги и совершенно не понимал, как себя вести и что говорить, чтобы не показаться круглым идиотом, каким он и являлся. Так уж вышло, что миру простых старшеклассников он не принадлежал из-за своего статуса и воспитания, но и миру семьи, отца в первую очередь, не принадлежал тоже. Как оторванный штормом буёк, он качался на поверхности океана за тысячи миль от пляжа, и ни один берег не был рад его видеть. Такая конструкция у буйка — не позволяет ему выйти на сушу без чьей-либо помощи, держит на плаву, вот и получается: ни причалить, ни утонуть. Но всё само собой образовалось и с этой бутылкой вина, и с разговором, и со смехом всё было в порядке. Чонгук рядом придавал смелости одним своим присутствием, так что сморозить глупость не было страшно. Он-то Тэхена превозносил, дурак бы не заметил, считал кем-то «оттуда», сверху, то бишь, и непонятно, то ли ровнялся, то ли его заземлял, однако сложилось так, что оба застряли где-то между, оторванные, к тому же, ещё и друг от друга непроходимой толщей горько-солёной воды. В другом своём воспоминании Тэхён уже лучше ориентируется в общении с парнями, стоя посреди толпы зрителей выступления уличных танцоров, там он ощущает, что теперь Чон сам в нём нуждается, а это помимо смелости придает так же и силы. Неприятно было ободрять возлюбленного, когда пропал Юнги-хён, но и это поправимо, они-то его в итоге нашли. Дверь за ним закрывается на замок охранником спортивного комплекса, парковка впереди пустая, освещается блёклыми фонарями по периметру, Ким идёт мимо нее, потому что не хотел садиться за руль, а вызывать и ждать такси на морозе первых весенних ночей менее приятно, чем брести по улице с облепиховым чаем из кофейни, что по пути, и в очередной раз мусолить слова старого друга в голове. Чимин ведь прав — он сам по себе такой человек, редко ошибается, а с его интуицией, если б не выгорело с работой по образованию, без проблем можно было податься в предсказатели; Тэхен ему на слово верит, больше всё равно не во что, а потому, вернувшись домой, не снимая пальто, садится за ноутбук, брошенный на барной стойке с утренней неудачной попытки взяться за документы по работе, и ищет подробное руководство пользователя чипом «SSS». «Чтобы активировать устройство после отключения, необходимо обратиться в ближайший центр обслуживания…» Дальше Ким не читает, открывает вкладку «Maps» и вбивает в поиск свой почтовый индекс. — Вернулся? — Инчжин опирается плечом о дверной проём, держась за запа́хи шёлкового ночного халата. — Вернулся, — бубнит Тэхен в ответ, пересылая адрес на свой телефон и закрывая крышку ноутбука, за документы он точно не сядет сегодня и, вероятно, завтра тоже. Девушка больше ничего не говорит, выпивает стакан воды и уходит в свою комнату, плотно закрывая дверь, потому что жить в одной квартире еще возможно, но делить одну постель — выше их сил. Тэхён идёт следом, сворачивает в соседнюю спальню, где валится на кровать, сняв только пальто с промокшими от мелкой мороси рукавами. У Кима нет никакого плана действий, хотя он всю ночь мечется по постели, ищет решение в складках простыни и одеяла. Оно ускользает, стоит ему зацепиться кончиками пальцев, падает под кровать, гулко катается по паркету, толкается о спрятанные там же напольные весы. Завтра он пойдет в центр обслуживания, где его устройство активируют впервые спустя пять лет после его установки. Завтра он, возможно, впервые услышит свою родственную душу, возможно, впервые сам к ней обратится и…что он скажет? Вероятность, что их ритмы совпадут вот так вот сразу, ничтожно мала, а при том, что творческой активности за Тэхёном не наблюдается, ждать можно очень и очень долго. Но Чимин ведь неспроста натолкнул его на это решение, он же должен что-то знать. Иногда Тэхёну кажется, что все в этом мире знают что-то, чего не знает он. Остальную часть времени он в этом на все сто уверен. Чип активируют быстро, дольше возятся с устаревшей версией программы. — Жёлтый, поздравляю, — улыбается юноша примерно одного с Тэхёном возраста, заклеивая индикатор пластырем после небольшого вмешательства. Жёлтый свет индикатора означает, что на «той стороне» чип так же активирован, а расстояние между родственными не больше ста миль во все стороны света.s🎼s
Ждать долго не приходится. Ровно через пять суток среди ночи, когда Тэхён едва-едва смог уснуть, задняя часть его шеи начинает ощутимо гореть, словно от пчелиного укуса. Ким подрывается на постели, шарит глазами по темноте комнаты, дышит гулко, чувствует влажной от пота кожей создаваемый им же сквозняк. Он не знает, но примерно может себе представить, что это значит, от того пугается ещё сильнее, поджимает колени к груди, накрывается одеялом с головой и дрожит не то от холода, не то от внутреннего жара. В его голову впервые закрадывается чужая мысль, но ощущается она своей собственной. У мысли нет голоса, на фоне её слов различимы легкие гитарные аккорды, что вьются во вступлении знакомой песни, если Тэхён не сошел с ума и ему не мерещится это спросонья после нескольких ночей полного бодрствования. The sea's evaporating Тэхён закрывает глаза и видит перед собой помещение клуба, где выступает его родственная душа. Зал впереди тёмный, видно только отблески от включенных в смартфонах фонариков. It seems it's written У мысли хороший английский, звучит так, будто сам Молко шепчет Тэхёну в оба уха из его стареньких наушников, какими он пользовался в первом классе старшей школы, постоянно путаясь в проводах, и какие в итоге сломал, зацепившись ими за дверную ручку своей комнаты. But we can't read between the lines Конечно же, он знает эту песню, удивительно, насколько хорошо она сохранилась в памяти несмотря на то, что Тэхён последние пять лет избегает любых упоминаний тоски, что вынимала душу из тысяч грустных англичан и из него, честно признаться, тоже. Эта песня была последней, что он слушал, пока Генезис увозил его от дома, пока он наивно надеялся, что это ещё не конец. Dry your eye Просит мысль, и Тэхён покорно смаргивает вязкие слезы, трёт глаза дрожащей ладонью. Hush It's ok Мысль пытается убедить себя или его? Люди в зале качаются в опьянённом танце, кто-то неумело подпевает, кто-то находит своего незнакомца и льнёт к нему поближе. Мысли внезапно тоже хочется вот так же в ком-нибудь раствориться, это желание настолько просто вклинивается в строки песни, что кажется, словно мысль хранит его уже долгое время, но почему-то никак не решится исполнить. Ничего не в порядке, ничего; Тэхён качает головой из стороны в сторону, как сумасшедший, раскачивается на мягком матрасе, а душой тонет. Он почти физически ощущает лёгкий поцелуй в прохладный микрофон, огни на сцене гаснут, когда мысль заканчивает песню и ведёт пальцами по струнам вниз, последний аккорд вибрирует на кончиках тэхёновых. Cause soulmates never die… Такие песни ведь просто так не поют. Зал чернеет, мысль убегает за кулисы, а Тэхён остаётся в одиночестве на пустой сцене в клубах безвкусного дыма из специальных установок внизу. Ему хочется мысль догнать, расспросить, почему ей так отчаянно больно, по кому она так тоскует и кого так преданно ждёт, но его ноги врастают в паркет, хотя на деле под ними — атласная простынь со складкой от подогнутого одеяла. Осознавать и принимать чувства своей родственной души оказывается легко и понятно — он сам чувствует то же самое. Мысль сама к нему возвращается; он лежит на спине и считает вспышки перед широко закрытыми глазами. Она тяжёлая, вязкая, как смыкающаяся над макушкой болотная трясина в глубине леса, где бесполезно звать на помощь, но звать и не хочется. Мысль в трясине тонет, она её принимает за должное, как старого боевого товарища. Болото лучше всего, что было до этого: нервные срывы, истерики и битые стёкла между линий жизни в кулаках. Болото смертельно-спокойное, привычное. Застоялая вода заполняет лёгкие, пока тяжёлое тело погружается в холодный ил на дне медленно, но уверенно. Мысль надорвана, испугана, сама в себе разочарована, ничего не говорит, только бесконечно много чувствует. Тэхён убеждён, что чувства именно её, потому что сам давно на такое не способен. Она совсем чуть-чуть воодушевлена внезапной находкой, мгновением, когда души видят друг друга в редком стечении обстоятельств и совпадении ритмов мыслительной активности. Мысль думает, что никогда не хотела бы этого чувствовать, мысль сожалеет, что согласилась на установку чипа и пошла на операцию, пока её ещё можно сделать по собственной воле, чтобы позже не оказаться ущемлённой в правах и свободах. Мысль плюется: «Надо было отключить эту херню», а Тэхён и не знает, что ей ответить. Разочарует ли он? Скорее всего, так и будет, однако его родственная душа принимает на плечи густой болотистый ил с удовольствием, и ему самому по наитию приходится наслаждаться им тоже. «Кто ты?» спрашивает отчаянно и устало мысль, когда погружение прекращается и они вдвоём достигают самого дна. Музыка из оставленного ими зала сюда доносится гулкой вибрацией по задней стенке черепа, задаёт ритм едва живому сердечному пульсу. «Почему тебе так больно?» не унимается, сопереживает, тянет руки, сопротивляясь толстому слою породы, давящему со всех сторон. — Потому же, почему и тебе, видимо — хрипит Ким севшим голосом в свои согнутые колени, не думает, что его там услышат, потому что мысленно общаться так просто с помощью одного только чипа почти невозможно. Мысль на секунду пугается, теряется из-за раздавшегося в ответ голоса, ил вокруг дрожит от её напряжения, а Тэхён, наконец, понимает. Они не тонули в болоте, мысль — и есть болото, и увяз в нём только он один, в то время как мысль просто вернулась домой, на своё законное место, куда он бесцеремонно вторгся. «И что теперь?», — звучит нерешительно, но ласково, вкрадчиво: «Мы должны встретиться?» — Ты не захочешь меня видеть, — Тэхён давится, ил комками ползёт по его горлу, оставляет прогорклый вкус на корне языка, упирается в дыхательный путь. «Тебе известно, что рождённые друг для друга люди на самом деле знакомы всю жизнь?» Устройство не способно передавать такие большие и осмысленные потоки информации, Тэхён слышит их обрывками, из них собирает фразы по кусочкам и срывается на плач. Не так много людей он знает всю жизнь, помимо семьи и прислуги, никто из них его предназначением быть не может, страшно себе это даже представить. Поразительно, думает Тэхён и сквозь слезы из него рвётся неконтролируемый смешок. Поразительно, что его родственная душа тоскует по кому-то другому так же сильно, как Тэхён тоскует по кому-то вполне определённому. Мир переменчив, жизнь может измениться за секунду, за год, за пять лет. Она и изменилась, но некоторые вещи принято считать за константу. Его чувства к Чонгуку — константа, его тоска по нему — константа, факт их вечной разлуки — константа. Слово «константа» звучит похоже на «компактно» и это совсем не так, просто Тэхён методично сходит с ума на кровати, где несколько ночей подряд лежал с открытыми глазами до наступления рассвета. Слово «константа» звучит для него совсем так же, как «кажущийся», а там и до Чонгука недалеко, рукой подать. У него по-прежнему нет никаких прав даже думать о Чон Чонгуке, и наверняка мысль на «той стороне» слышит его тягостные потуги, а он всё равно думает и решает, что, раз уж мысль тоскует и признаётся ему в этом, то он должен тоже. Поэтому он продолжает думать, вспоминать всё хорошее и всё плохое, а сам будто смотрит старое кино на пыльном проекторе. Говорит, это было легко где-то между третьим и четвертым годами порознь, когда первая грусть окончательно приелась, затерялась в проблемах настоящего, а вторая наступить ещё не успела. Ей окатило в день его рождения, когда он смотрел в окно и вдруг представил, что в тот момент под ним мог стоять Чон Чонгук с гитарой и ужасным акцентом, поющий про игрушки в песке, калифорнийский пляж, одни на двоих губы, один дом, одну любовь, но Тэхён своими собственными руками оттолкнул его и лишил себя удовольствия слушать. Надо было записать на какой-нибудь носитель его голос, подумал тогда Тэхён, задергивая занавеску так резко, что слетела одна из петелек, удерживающих её на карнизе, чтобы слушать в такие моменты. Было бы тогда не так больно? Нет, было бы в сто раз больнее. Он так и не засыпает, а мысль с ним больше не связывается. Ему отчего-то кажется, что хотя бы часть его всеночных рассуждений она слышала.s🎼s
Чонгук чувствует, что что-то не так, на сцене. Для него привычно распинаться о боли перед десятками людей, они все безликие, одинаковые, пьяные и такие же печальные, как его драгоценные англичане. Ему немного жаль тех, кто действительно его слушает, тех, кто понимает слова — жаль вдвойне. Этим вечером он играет особенно печальную песню. После операции прошло чуть больше недели, пластыри с чипа сняли и он не беспокоит, пока Чонгук не вспоминает о его существовании. А вспоминает он часто: принимая душ, переодеваясь, делая упражнения на пресс на полу гостевой в доме семьи Бан. Чип напоминает о раненой гордости, но это не страшно. Страшно, что стоит о нём подумать, вспоминается почему-то Тэхён. Чонгук поёт, прикрывая глаза, чтобы совсем не раскиснуть, жмётся губами к микрофону и в его голове что-то щёлкает, заднюю часть шеи печёт, как он укуса пчелы, но больше ничего не происходит. Ему говорили и он сам вычитал в инструкции, что ощущения при совпадении ритмов всегда разные в зависимости от эмоций родственных душ и характера их деятельности. Чонгук, если совсем начистоту, хотел бы этот момент как можно сильнее отсрочить, а его вот так вот просто застали врасплох. Он размышляет, пока среди посетителей клуба гуляют отзвуки последнего аккорда, как много его соулмейт услышал, как много чувств понял, принял ли их. В гримерке пусто, из освещения только светодиодная лента по периметру единственного зеркала, исписанного чёрным маркером. Чонгук садится в кресло-мешок, ковыряет пальцем круглую обугленную дырку в грубом материале, шарится в карманах в поисках сигарет, а в пачке — последняя. День точно не его. Мысль в его голове вязкая, сейчас, оказавшись в тишине, Чонгук хорошо её ощущает. Она похожа на его собственную, у неё нет голоса и говорит она очень невнятно, словно уткнулась лицом в подушку. Бубнит, растерянная, грустная, подбитая, будто сама в себе запертая. Ей хочется помочь, пускай сам себе пообещал своё предназначение не искать и с ним не сближаться, но человеку на «той стороне» больно и холодно, он кутает ноги в одеяло, а кончики пальцев всё равно ледяные. Бросив окурок в пустую пачку, Чонгук смотрит в нее пару секунд, принимает решение и, наконец, вынимает телефон из кармана узких джинс. — Чонгук? — голос у Чимина сонный, но от того не менее удивлённый, — Что-то случилось? — слышно, как Пак возится в одеяле, шаркает тапками по паркету и наливает воду в стакан из графина, слышно, как мысль в голове гудит, о чём-то там повествует. — Можем встретиться? — хрипит Чонгук, поднимаясь из неудобного положения, —Сейчас. Наверное, нет ничего неожиданного в том, что Чимин соглашается сразу же, просит дать ему полчаса и шумно глотает воду. Все эти полчаса, не считая десяти минут на дорогу от клуба, Чонгук топчется по набережной на том самом месте, куда впервые привёз друзей шесть лет назад. Река Хан такая же красивая, разноцветная в отражениях вывесок магазинов и кафе на другом берегу. Соджу по-прежнему обжигает горло, а Чонгук даже не морщится. Эту бутылку он урвал из бара, когда уходил. Стаканчика у него нет, он пьёт из горла, пока последняя капля не срывается со дна на его язык, вздыхает и отчаянно пытается прислушаться к мысли. — Почему тебе так больно? — спрашивает холодную поверхность реки. У него самого грудь от боли рвётся, скрипит протестующе рёбрами, и в этой боли его собственной ровно половина, её выносить привычно и просто, принимать чужую — как минимум неприятно. «Потому же, почему и тебе, видимо». Он долго думает, не показалось ли ему и не ответил ли он сам на свой же вопрос, но его мысли всё равно сильно отличаются от этой. Предназначение не звучит смиренно, оно хочет протестовать и драться со своим отчаянием, тогда как Чонгук давно нарёк его боевым товарищем и сопротивляться не пытается. — И что теперь? — вздыхает Чонгук, стараясь говорить мягче, не уверенный, передаёт ли устройство интонации, — Мы должны встретиться? Снова охота курить, но он забыл зайти в круглосуточный по дороге, поэтому остаётся только нервно теребить карманы куртки изнутри, гоняя по правому зажигалку, подаренную Юнги-хёном, когда они виделись в последний раз год назад. Тогда Чонгук приехал навестить мать, а Мин вернулся за какими-то документами, они встретились около школы совершенно случайно и три часа просидели в кофейне, где раньше прогуливали уроки, и ещё столько же гуляли по городу, вспоминая старые деньки. «Ты не захочешь меня видеть». Это полная правда, Чонгук на сто процентов знает, что видеть свое предназначение не хочет. Не хочет видеть, понимать, привязываться, однако никогда не переставать сравнивать. Слышать он тоже не хочет, а их ритмы все никак не разойдутся, не оставят обоих в покое. — Чонгук! Чимин тяжело дышит, держится за незакрытую заднюю дверцу такси. Он выглядит так, будто только что вернулся с войны, весь растрёпанный, в наспех напяленном спортивном костюме с дорогущим кашемировым пальто поверх. Какое-то время они молча стоят плечом к плечу, выдыхают пары последних морозных ночей, смотрят в одну сторону, но словно в разных направлениях. Чонгук слушает, как его предназначение пытается поделиться своей историей обрывками фраз. …лет назад…он был…я ведь его до сих пор…это было…скучаю…акцент…ень рожд…ук… — Слушай, — тишина между старыми друзьями расползается низким туманом, — могу я спросить? — Получив утвердительное мычание в ответ, Чонгук глубоко вздыхает и произносит: — Как ты встретил свою родственную душу? Чимин долго молчит, копается в воспоминаниях. Пауза настолько затягивается, что Чонгуку приходится обернуться и поторопить друга. — Это случилось в центральном магазине моей компании, — задумчиво тянет Чимин. — Бёль пришла за подарочным комплектом, а я проверял, совпадает ли выкладка товара с намеченной планограммой. Кажется, тогда слетела система, администраторы на точках получили несколько планов сразу и не могли разобраться, тяжкая выдалась неделька. Пак прячет руки в карманах пальто, склоняет голову вбок. Он открывает и закрывает рот, но больше ничего не говорит, ждёт, пока ему объяснят, зачем выдернули из дома посреди ночи после стольких месяцев редкого натянутого общения в соцсетях, состоящего из приветствий и сухих вопросов из серии «как дела?», «как работа?», «как сам?», ответы на которые оба на самом деле не запоминали. — Я слышал своего соулмейта сегодня. — Чонгук качается с пятки на носок, отрывает взгляд с блестящей поверхности реки и переводит его на Чимина. Реакции Пака всегда говорят сами за себя. Почти за семь лет дружбы Чонгук научился читать его, как открытую книгу. Несмотря на издержки профессии, Чимин всегда оставался открытым эмоциональным человеком, поэтому Чонгук напрягается, видя, как глаза напротив расширяются. Чимин грызёт нижнюю губу, хмурит брови и отводит взгляд в сторону. — Не знал, что ты сделал операцию, — бубнит Пак. — Я и не собирался, — сразу отвечает Чонгук, чтобы прервать возможную череду вопросов. Чимин, поддерживавший его после расставания с Тэхеном, как никто знает об отношении друга к этой технологии, поэтому он искренне обескуражен и ничуть не меньше обижен, пусть и старается виду не подавать, стучит носком кроссовка по стыку между тротуарными плитками, размышляет. — Я общался с Тэ, — говорит, скрывая взгляд за вьющейся после вечернего душа неуложенной челкой. Чонгук знает, ну конечно же, он знает. Пак и Ким были друзьями со средней школы и, даже если потом что-то пошло не так, ему удалось эту дружбу воскресить. Конечно же, он знает, разумеется, что Чимин смог отыскать Тэхëна, а самому Чонгуку сразу не рассказал, чтобы не бередить старые раны. Чон слышал о Тэхёне, как о наследнике компании международных морских перевозок, который взял на себя часть ответственности за её управление в связи с болезнью отца. Пусть Ким и скрылся на последнем году старшей школы, имея такое громкое имя, тяжело оставаться вне зоны видимости радаров всю жизнь. Чонгук тогда подумал, тупо пялясь в экран телевизора в приёмном покое травматологического отделения, где в то время еще только проходил учебную практику, что Тэхён теперь, должно быть, стал совсем занятым человеком. Принять на себя бразды правления крупной компанией, даже университета не окончив — тяжкое бремя для его-то возраста. И разговоров тогда было много, мол, как хорошо живётся детям богатых родителей, не о чем переживать, стул для них греется ещё до их рождения. В старшей школе они мало говорили о семье Тэхёна, тот как-то всегда умудрялся соскочить с темы. Чонгуку было известно лишь, что отец растил его в строгости, а мать мало занималась воспитанием, увлечённая своими делами, так что с детства младший Ким был окружён няньками и воспитателями. — Он ведь скоро женится? — Чонгук давит улыбку, пинает чей-то сморщенный окурок и тот катится с холма, сразу же пропадая из виду. В ответ Чимин мычит, думает ещё и вдруг поднимает голову, смотрит глаза в глаза, читает реакцию на свои слова: — Она не его родственная, — выдаёт резко, чтобы не передумать. — Отец вынудил его, её, видимо, тоже. Чонгук, он не хотел бросать тебя, он… Чимин закрывает рот, бледнея прямо на глазах, жмёт губы в тонкую полосу, а Чонгуку внезапно очень сильно хочется рассмеяться и снова — куда сильнее — курить. Он пятернёй зачёсывает волосы назад, пальцы путаются в залакированной причёске, цепляются широкими кольцами за намертво склеенные пряди, Чонгук их с силой тянет. Боль от выдернутых волосков приводит его в чувства, он смотрит на Чимина, приоткрывая рот. — И где он сейчас? Пак зрительного контакта не разрывает, не моргает даже. — В Сеуле.s🎼s
В клубе опять полно народу, люди толкаются, веселятся. Чонгук наблюдает за ними из самого дальнего угла барной стойки, пока ему смешивают очередной Манхэттен, и игнорирует болтовню парня из кавер-группы, что выступает перед ним через пятнадцать минут. Он всё думает о словах Чимина, те не идут у него из головы даже спустя три коктейля. Кажется, теперь они ещё навязчивее крутятся на повторе в самой передней части его сознания. «Он жалеет, Чонгук, ты бы его видел». Забавно, потому что он бы с удовольствием увидел, позволь ему сам Ким, но тот не выходил на связь и вообще никак не напоминал о себе столько лет, что в честность слов старого друга верится с трудом. «Я приведу его, ладно?» Ничего не ладно, не сейчас, когда Чонгук не успел переварить всю полученную информацию. Как он должен отреагировать, если уже весь вечер нетерпеливо ёрзает на стуле, высматривая в толпе одно-единственное лицо, и никак его не находит? Парень — ударник, вроде бы — уходит и оставляет его в одиночестве, поднимается на сцену, не заходя в гримёрку; за его пояс заткнуты палочки, он достаёт их и ловко крутит между пальцев, приветствуя зрителей и товарищей по группе, а потом садится за установку и свет в помещении на половину секунды полностью гаснет. С самого утра льёт дождь, новые посетители заходят вымокшими до нитки, но всё равно смеются, толкаясь и ероша повисшие сосульками волосы. Сегодня его последнее выступление перед возвращением в Пусан и, чёрт, он слишком поздно узнал о местонахождении Тэхёна, чтобы уезжать, не попытавшись взглянуть на него хоть одним глазком, убедиться, что его карамельный всё так же красив, его улыбка по-прежнему сияет ровными рядами зубов, а в ушах очаровательные серёжки-гвоздики, которые он не снимал даже во время плавания. Музыка приятная, под неё можно и танцевать, и плакать, и напиваться — Чонгук делает всё сразу, допивая четвертый по счёту коктейль и заказывая чистый виски перед тем, как уйти в гримёрку за гитарой. Он ни капли не пьян, и это отвратительно, учитывая, что так он будет продолжать вглядываться в зрителей в тупой надежде на что-то, чего он сам не знает. Ударник, уходя за кулисы, бьёт ему «пять» и пьяно хохочет, закинув руку на плечо товарища. Сегодня Чонгуку помогает битмейкер с midi-клавиатурой и драм-машиной. Он даёт вокалисту отмашку, и тот сразу прижимается губами к микрофону, прикрывая глаза и набирая в легкие побольше воздуха, чтобы зрители слышали, как он движется в полости его рта. Песня начинается с высокой ноты, всё освещение направлено на Чонгука, он морщится и поет первые слова в полной тишине зала с аудиторией, успевшей его полюбить. Didn't I, didn't I, didn't I love you? Didn't we, didn't we, didn't we fly? Битмейкер задаёт ритм, кончики пальцев Чонгука бегут по струнам в лёгком переборе; задняя часть шеи снова горит едва ощутимой болью. Чонгук думает, если его предназначение поделилось с ним своей историей, то и он должен, пусть и делает это через чужую песню. Know that I, know that I still care for you But didn't we, didn't we say goodbye? Он не смотрит на людей внизу, чтобы не искать; сыграв ключевую фигуру мелодии, Чонгук убирает обе руки от гитары и берётся ими за стойку микрофона. Внутри него что-то верит, что слышит его именно тот, кого сам он мечтает услышать в ответ, не в своей голове, так сидя в зале напротив Чимина, который выполнил своё обещание, а он точно его выполнил. Never thought we'd ever have to go without Take you over anybody else, hands down Тэхён где-то там, скрыт темнотой клуба. Слушает ли, смотрит ли? Или ушёл, стоило увидеть на сцене Чонгука? Надо ли им вообще теперь видеться, когда Чон тоже сделал операцию и может общаться со своим предназначением, а с ним, если верить статистике, что-то точно получится? We're the type of melody that don't fade out Don't fade out, can't fade out Особенно высокие ноты хрипят на выходе из горла, не звучат так чисто, как у Райана Теддера, но Чонгук и не пытается. Ему мазохистски нравится, насколько очевидны страдания в его голосе, как точно у него получается передать именно то, что он хочет сказать словами другого человека из другой страны, из другого мира, пусть на репетициях всегда получалось максимально приблизиться к оригиналу. Do you remember all those plans That we made after too many drinks Чонгук вот хорошо помнит их вымышленную крошечную квартиру, полки, солнечный свет в вечно открытых окнах, узоры на полу и белой мятой постели, тени разрезающих лучи птиц в небе снаружи. Он помнит это так хорошо, словно это не было вымыслом, будто они были там вдвоём все пять лет, никогда не разлучаясь и заставляя завидовать своей любви всех вокруг даже без каких-то там устройств для поиска родственной души. Они были бы теми, кто смог по старинке, неловко познакомившись, узнать друг друга по-настоящему через мелочи вроде общего плейлиста и коротких поездок от школы до дома на автобусе или мамином Солярисе. 4:00 AM and raisin' hell Damn, I knew you oh-so well Они будили бы соседей, как будили Госпожу Чон, толкаясь в узкой душевой кабине под прохладными струями воды, потому что потратили горячую, пока дурачились с пеной от яблочного шампуня. Чонгук знает и помнит, что Тэхён хотел этого не меньше его самого, чтобы вот так, по-простому, с минимумом личного пространства перед журнальным столиком с ноутбуком и карамелью волос между пальцев в районе бедер; чтобы на экране невесёлая комедия, а в комнате нескончаемый смех, прерываемый поцелуями, переходящий в стоны и шуршание одежды на голом паркете. Know that I, know that I still care for you Tell me why good things have to die. Финальная мелодия переливается в проводе от золотистого цвета электроакустической гитары до усилителя звука, смешивается с легким щёлкающим битом и погружает слушателей в транс. Они качаются волнами, машут руками, сжимающими пустые стаканы, чьи грани отражают лучи прожекторов. Дыхание Чонгука замирает, язык цепляется за корочки на губах, перебегая из одного уголка рта в другой. Боль от места установки индикатора растекается по всему затылку, точно Чонгука ударили по голове дубинкой, звенит в стыках черепных пластин, течет по извилинам мозга. «Чонгук…» Мысль чистая и ясная, вполне осознанная и настолько же чужая, насколько слова только что спетой песни. Смесь ее восторга и страха пускает в кровь Чона анальгетик повышенной дозой и он превращается в дурман, подкашивает ноги и расслабляет хватку на стойке; руки сползают вниз по холодному металлу, повисают вдоль тела. Чонгук открывает глаза медленно, боясь ослепнуть. Зал взрывается аплодисментами и криками просьб о ещё одной песне. Внутри Чонгука тоже взрывается и звенит, звенит, как шесть лет назад звенели маленькие льдинки. Тэхён под яркой зелёной вывеской «выход» совсем один, опирается о дверной проём и смотрит широко открытыми глазами — Чонгук видит его в жалком освещении вывески, крутит на повторе записанный когда-то на внутренний носитель голос, дает его мысли, она выстанывает его имя снова и снова, срывается на крик и разлетается под высоким потолком конфетти из разноцветной фольги. Боль исчезает, Чонгук не видит, но знает — индикатор загорелся красным и часто-часто моргает в то время, как его носитель, не в силах сомкнуть веки, боится, что за это мгновение видение рассеется, скроется за дверью ещё на пять лет. В инструкции, которую он прочитал несколько раз и выучил, кажется, наизусть от корки до корки, чëрным по белому значится: красный свет индикатора означает, что родственная душа совсем-совсем рядом.