Почти каждое молодое существо совершает одну и ту же ошибку — уделяет слишком много внимания органу под названием «сердце». Марта Кетро «Умная, как цветок»
Материнская забота бесценна, думает Чонгук, пока мама нежно заклеивает подушечки его пальцев на левой руке. — Милый, не переусердствуй, — вздыхает она, заметив среди нарастающих мозолей царапину от самой тонкой струны. А как не усердствовать, хочется сказать, но вместо этого Чонгук шипит, когда на ранку попадает перекись, выдергивает руку и трясёт ею в воздухе. Он взялся за гитару совсем недавно, однако спустя месяц занятий отмечает свой прогресс, гордится им, как ребёнок, но выносить на публику пока не торопится. Близится конец года, а с ним и девятнадцатый день рождения его карамельного, времени на подготовку подарка осталось всего ничего. Чонгук загорелся этой идеей отчаянно и внезапно, как только увидел реакцию Тэхёна на уличного музыканта в Сеуле. Он качал головой, подпевал, изображал, будто держит в руках гитару. Смотрел Чонгуку в глаза долго и серьезно, а потом поцеловал его прямо там, посреди оживлённой толпы, зарылся пальцами в волосы, коснулся ими щёк, всю душу через поры вынул, заклеймил, обозначил. Весь Сеул видел их любовь, осталось только миру показать. Чонгуку показать хочется. Выйти на берег Хан, забраться на Эйфелеву башню, на голову Статуи Свободы и прокричать во все горло как сильно он Тэхёна… Любит, обожает, боготворит и еще много-много всего. Пловец его затею точно не одобрит, смутится, толкнет в плечо. Может быть снова поцелует на глазах всего света, подставит лицо под звёзды, а те зазвенят, зазвенят на кончиках пушистых ресниц. — Я пойду. — Чонгук коротко обнимает маму на прощание, перебрасывает через плечо лямку рюкзака. Завершается школьная жизнь, подготовка к экзаменам жрёт свободное время большими ложками. Чонгук давит на газ, нервно барабанит пальцами по рулю на красных светофорах, со свистом залетает в повороты. Он уже опаздывает, заставлять Тэхёна ждать никак нельзя, на улице декабрь месяц. Пловец, впрочем, ожиданием огорчён не сильно, но в машине сразу же включает обогрев на всю, подставляет ладони под теплый воздух из открытых заслонок, фырчит холодным паром. — Чимин мне раз пять звонил, — возмущается, — как будто мы на чьи-то похороны опаздываем. Чонгук смеётся, тянется. Они уже опоздали, лишние две минуты погоды не сделают. Целует карамельного в щеку, висок, острую линию челюсти, кладет руку на бедро, крадётся ей к запаху пальто. — Не здесь же… — Тэхён дергается из-под прикосновения, отчаянно краснеет. То, что он об их отношениях родителям еще не рассказал, Чонгука обижает совсем чуть-чуть. Но он не маленький, уже многое понимает, верит, что после выпуска и поступления в один университет всё изменится. Стоит подумать о предстоящей совместной жизни и пальцы на ногах поджимаются в предвкушении. Только он и Тэхён, Тэхён и он в маленькой квартирке на восьмом этаже, уютные домашние хлопоты, кактусы в форме сердечек. По дороге Чонгук улыбается, игнорирует заполонившие город рекламные щиты с Ким Намджуном. Раньше он действительно много думал об этой инновации, но теперь смысла в этом не видит. Тэхён с ним уже больше года и их отношениям можно разве что позавидовать. Чонгук не замечает за своей радостью, как долго и печально на него смотрит возлюбленный, не обращает внимания на то, как во время занятий в городской библиотеке он бессознательно тянется к его пальцам, сплетает их со своими. Увидев это со стороны, Юнги-хён сказал бы, что что-то явно не так, только старший после выпуска совсем погряз в работе, на связь выходит редко, а увидеться друзьям удаётся в лучшем случае раз в месяц. Это не плохо, вполне себе нормальное явление, парни всё понимают. Хён и в школе крутился, как белка в колесе, а теперь, с таким-то количеством времени, он нашел ещё две подработки и занялся, наконец, сочинением песен, по этой причине старший и читал так много книг, развивал язык, изучал структуру текста и прочее и прочее. Пустота между ними, возникшая с выпуском Юнги-хёна, ощущается физически. Первое время Чимин по привычке делал заказ на четверых, пока не смирился с их новой действительностью. — Хён собирается в Кванджу, — бубнит староста, старательно вычерчивая таблицу в конспекте. — Нас зовёт? — Чонгук в конспект не смотрит, запрокинул голову назад, развалившись на стуле; мозг от количества информации планомерно закипает. — У него там семья? — интересуется Тэхён, отвлекаясь от увлечённого рассматривания своей ладони в руке Чонгука. На оба вопроса Пак даёт отрицательный ответ, поджимает губы. С тех пор, как Чонгук и Тэхён стали встречаться, стало понятно и отношение старосты к хёну, и почему он так остро реагировал на все его колкости. Позднее он сам сказал, что к старшему испытывает нечто большее, чем дружескую симпатию, на что парни только сочувственно похлопали его по плечам. Правда, может быть, глаз и колет, но врать у них не положено — Юнги с Чимином не пара, слишком они разные, настолько, что без связующего в виде Чонгука не могут даже поговорить наедине — им элементарно не о чем. — Девушка, наверное, — Чимин шмыгает носом, уже жалеет, что вообще Юнги упомянул, теперь вот две пары глаз с сожалением на него пялятся, будто он родственника потерял, молчат — им ни подтвердить, ни опровергнуть, сами ничего не знают. А хён в этом месяце сам не свой, носится и носится, сутками поесть забывает, а как выпадает случай с друзьями встретиться, о чём-то думает, смотрит как будто сквозь расстояние, куда-то далеко, сам с собой губами общается. И песни его едкие, тоскливые, по кому-то, кого и любить больно, и ненавидеть не получается. Он говорит, мол, песни и песни, про любовь лучше продаются. Только вот неувязка. Ни один из своих треков на продажу он не отправляет.s🎼s
Тэхён сводит брови к переносице, когда ночью с двадцать девятого на тридцатое декабря Чонгук под его окном бренчит на гитаре замерзшими пальцами одну из его любимых песен, ту самую, которую они в начале знакомства слушали на последнем ряду сидений в автобусе по дороге из школы. Из чонгукового рта валит пар, он улыбается во все тридцать два, когда начинает петь про игрушки в песке, калифорнийский пляж, одни на двоих губы, один дом, одну любовь. Тэхён из окна теплый в объемной серой толстовке, его волосы взъерошенные, непослушно вьются вокруг удивлённого лица. Чонгук этого момента ждал долго, пусть певец из него посредственный. И плевать ему, что родители Кима в это время дома, и что пловец закрывает рот одной рукой, а натянутым на другую рукавом утирает с глаз слёзы. Он шепчет, его шёпот превращается в пар и медленно спускается вниз: «Перестань, пожалуйста, хватит», и Чон прекращает, теперь он не на шутку волнуется. Тэхёну не понравилось, как он пел? Он испугался, что услышат родители или соседи? Пока Ким спускался, бесшумно открывал ворота и прятал взгляд в швах тротуарных плиток, Чонгук придумал тысячу и одну причину, почему ему не стоит быть здесь сейчас, и все эти причины больно режут, больнее, чем струны гитары неокрепшие подушечки пальцев. — Чонгук. Это как скачок во времени на год назад: Чонгук под окнами дома Тэхёна волнуется, нервничает, собирается признаться в чем-то, что его пугает, выводит из себя, а пловец хмурит брови, скептически глядит на его руки без перчаток, хочет что-то сказать и сразу замолкает, ищет слова. — С днём рождения, Тэ, — выпаливает Чонгук, давя улыбку, которая вышла быстрой, кривой, как трещина в толстом льду на застывшем озере. Пловец закрывает лицо ладонями, качает головой, хнычет. — Зачем ты, Чонгук, — подходит ближе, прислоняется лбом к плечу, пряди его волос магнитятся к дутому пуховику. Чонгук отводит гитару в сторону, обнимает своего карамельного одной рукой за талию, ластится носом в ямочку за ухом. — Я люблю тебя, Тэ, — бормочет туда же, усмехается, когда кожа на шее Тэхёна исходит мурашками. Тэхён же поднимает лицо, а оно всё мокрое от слёз, красное на зимнем морозе; он открывает и закрывает рот, как тогда, под лестницей. Признанию он будто бы не рад, оно ударило его в грудь, весь воздух выбило. Он бы рад его никогда не слышать, рад никогда не получать никаких салфеток и банок газировки, это лучше, чем то, как придётся все это закончить. — Прости, Чонгук, — дрожащими пальцами Тэхён тянет вниз воротник, открывает взгляду тонкие проводки и временные диоды ниже ключиц. Такие Чонгук уже видел у отца и в рекламе новомодного устройства. Такие он надеялся никогда не увидеть на любимом. — Я услышал не тебя. Пальцы сами собой разжимаются, гриф гитары скользит вниз, царапает краями железных порожков. То есть, получается, вот эту неделю, что они не виделись, когда Тэхён якобы был в поездке с родителями, на самом деле он провел в больнице при институте «SSS»? Чонгук отступает на шаг, трясет головой: его Тэ-Тэ не мог с ним так поступить, его Тэ-Тэ прежде обсудил бы это с ним, как и всегда, когда они вдвоём принимают важные решения, глядя в глаза, трогая руки. Чонгук бы долго возмущался, но в конце концов пошёл бы на операцию. Он был уверен, что они с Тэхёном друг другу кем-то там сверху предназначены. Тэхён словно только опомнился, поднимает руки, губы сжаты в полосу, ресницы слиплись от слёз и мороза. — Гук-и, послушай, — умоляет, его колени дрожат, — я не мог рассказать тебе, не мог предупредить… — Ким судорожно ищет оправдания за спиной Чона, они от него ускользают по изморози на асфальте, теряются в темноте среди просветов фонарей, смеются над ним, издеваются. Он же Чонгука тоже, сильно, думал, что навсегда. Тоже верил, что они друг другу кем-то там сверху предназначены. — Нет, — Чонгук качает головой, от движения из уголков его глаз на скулы катятся крупные капли. — «Не мог» и «не хотел» — разные вещи, Тэхён. — Он делает ещё шаг назад и ещё, смотрит на Тэхёна, впечатывает в сетчатку глаз черты его лица, крутит на проверку в голове запись его голоса. Ещё неделю назад они были самыми влюбленными старшеклассниками на свете, валялись на карематах в спортзале в перерывах между уроками, обнимались в раздевалке бассейна, вместе с мамой Чон готовили ужин на троих, бродили по супермаркету, как настоящая семейная пара. На прошлой неделе они строили совместное будущее, выбирали университет, присматривались к ценам на жилье. Семь дней назад они целовались на заднем сидении Соляриса посреди пустой парковки на нижнем этаже торгового центра, тем же вечером пили вино у Юнги-хёна по случаю отъезда последнего, там же уснули, сплетясь всеми конечностями, а утром давились прогорклым кофе из автомата в «7/11», смеялись и думали, чем задобрить маму, переживающую из-за их долгого отсутствия. Прошло сто шестьдесят восемь часов с момента, как Чонгука оглушило умопомрачительным стоном Тэхёна, извивавшегося под ним всем своим гибким спортивным телом, и его словами: «Ты самый лучший, ты знаешь?». На сбор мозаики с тысячей кусочков уходит в среднем около пяти часов беспрерывной работы. На то, чтобы ее разрушить, хватит пяти секунд. Чонгук разворачивается на носках грубых ботинок — тракторная подошва скрипит по ночной наледи — и с места срывается на бег. Он насмотрелся, запомнил. Слёзы застилают обзор, размывают очертания спящего города, а автобусы не будут ходить до утра. Плакать перед Тэхёном нельзя, Чонгук же достаточно сильный, чтобы долго-долго бежать и плакать где-нибудь в другом месте. Десять тысяч восемьдесят минут от бесконечного счастья до полного разрушения мозаики. Чонгук бежит, не разбирая дороги. На пороге заспанный Чимин трёт глаза, открывает рот в безмолвной «о», пропускает внутрь и приносит одежду. Просит не шуметь, сестры недавно уснули, а у Чонгука не то что шуметь, говорить не получается. — Он меня не слышит, — одними губами, потрескавшимися от холода до окровавленных корок, лепечет Чонгук. Что-то там о преемственности поколений? Ему хочется смеяться, но получается только захлёбываться в запахе персикового кондиционера для одежды от чиминовой мягкой пижамы, пока староста гладит по голове. Сам тоже плачет, ни слова из бессвязных бормотаний разобрать не может, а плачет сразу за двоих. Их так его мама с утра и находит: на полу в спальне, в обнимку и с опухшими лицами, Чонгук в одежде Чимина закутан в одеяло до шеи, вздрагивает во сне. После новогодних праздников Тэхён в школе не появляется. Он вообще больше нигде не появляется…s🎼s
…спустя месяц, во время выпускных экзаменов, во время церемонии окончания школы. Как сквозь землю провалился, и дом четы Ким стоит на продаже всё это время. Он теперь на вид холодный, пустой, словно бы заброшенный годы и годы назад. Те соцсети, что использовал Тэхён, заморожены, сообщения сперва просто не читались, а потом и вовсе перестали доходить до адресата. В конце концов Чонгук бросил все попытки до своего карамельного достучаться и исчез тоже подальше от этого города. Мама в их расставание долго не верила, убеждала сына, что всё наладится, что необязательно человеку выбирать его родственную душу. — Вы же с ним как одно… — мама говорит, а Чонгук вскидывает руки, защищается, отталкивает ее. Ему это слышать не нужно, не хочется. Не сейчас, не когда бы то ни было. Что она вообще может ему донести, когда сама обожглась точно так же? Уж точно не маме его утешать. К отцу не хочется тоже, он эти отношения сразу считал обречёнными на провал, только порадуется и снова пустится в часовые рассуждения о том, как здорово жить с предназначенным ему человеком. Чонгук не знает, ему это понять не дано. У него была одна родственная душа без всяких хвалёных микрочипов, другой ему не надо. — Милый, главное звони почаще… — У мамы слезы в три ручья, она не знает, куда деть руки, поэтому всё поправляет и поправляет шарф на шее сына. — Каждый день, — улыбается Чонгук, целует её в щёку, обнимает и качает из стороны в сторону, как в танце. Благодаря волейболу и работе его мускулы заметно окрепли, мама в сыновних руках невесомая, крошечная. — И впусти уже Господина Ли. — Он подмигивает и прыгает в вагон, легко лавируя с дорожной сумкой через плечо. Он уезжает с облегчением, знает, что у мамы все будет в порядке. Господин Ли хороший человек, лучший из всех, кого мама могла бы выбрать, а они вынуждены из-за ребяческого разбитого сердца прятаться по углам, как подростки, не зная, куда себя деть, не причиняя боли одним видом своей счастливой зарождающейся семьи. В этот раз Чонгук совсем не против, что его комнату займёт очередной чужой сын. Пусть вешает свои плакаты, переставляет мебель, как его душе угодно, зовет Чона хёном и его маму своей. Надеется, что Ёнбок в этой школе не облажается так же капитально, как его названный старший братишка, только бы не лез выручать всяких пловцов из устроенных ими же передряг. А Чонгук как-нибудь справится, он многому научился, книжки же читал, немало успел повидать. Ему не впервой менять жизнь, переворачивать привычные устои. Он парень толковый, молчаливый с некоторых пор, но исправно делающий всё, за что берётся. Новый дом и квартира на пару с незнакомцем? Запросто. Университет и сопряженные с ним сложности? Легко. Работа в свободное время, потому что обременять мать в таком возрасте уже никак? Дайте две. Поезд тарахтит, режет пунктиром вагонов весенний пейзаж. До Пусана рукой подать, но дышится свободнее, там ничего не напоминает о старом, Чонгук там родился, там и пригодится. Жизнь она же штука такая, меняется внезапно и сразу — кардинально. А прыгать с головой Чонгук умеет лучше всего, натренировался, мог бы плавать, только от вида бассейнов тянет подлить в едкую от хлорки воду солёненькой из его собственных глаз. И плевать, в университете тоже волейбол бывает, к нему Чон, уже первокурсник, привычен. Химия как одна из основных дисциплин на медицинском факультете? На последнем году старшей школы Чимин гонял друга по учебникам, как лайку, разбуди его кто посреди ночи, охарактеризует любой элемент из таблицы по памяти. В Пусане тепло и солнечно, таксисты толкаются у ворот. Чонгук садится в первую попавшуюся машину и диктует адрес, пока новый сосед настрачивает ему сообщения. Джин — третьекурсник с факультета менеджмента — в прошлом семестре потерял соседа, тот съехался с девушкой, и поэтому активно искал нового. Можно сказать, Чонгук был одним из первых кандидатов на подселение, так что старший не долго думал прежде, чем огласить адрес и цену за проживание. Та оказалась весьма приемлемой, поскольку квартира далековато от учебного корпуса, а сам Джин — отличным парнем, заявившим, что в доме готовка на нём, а уборка будет обязанностью Чонгука. Идеальный, как ни крути, расклад. Третьекурсник встречает нового жильца у лифта, тянет руку для приветствия и выглядит, как кинозвезда, когда улыбается блестящими от бальзама губами. Квартира небольшая, состоит из гостиной, объединённой с кухней, двух спален и общей ванной. Джин ведёт Чонгука в его новую комнату, распахивает дверь. — Добро пожаловать! — Подмигивает, оставляет одного, отгородившись щелчком дверного механизма. В спальне Чонгука окно в пол стены, подоконник переделан под столешницу с полками и местом для компьютера, вместо компьютерного кресла тут стул в стиле хай-тек, один из тех, что похожи на чашку, кровать односпальная на высоком пружинистом матрасе заправлена пушистым синим пледом, на тёмном паркете ворсистый однотонный ковёр. Обстановка, не располагающая к полету фантазии, Чонгуку такое нравится. Он сбрасывает вещи на кровать, больше часа сортирует их в слитом со стеной шкафу, смотрится в полноростное зеркало. С дороги Чонгук немного помятый, волосы в творческом беспорядке, толстовка помялась в нижней части, но он решает, что прихорашиваться для обеда с новым соседом смысла нет, и выходит. Джин пританцовывает перед плитой, пока в кастрюльке бурлит рамён, на кофейном столике перед угловым диваном уже расставлены закуски, стаканы и бутылки с соком и газировкой. — Бывал в Пусане раньше? — Третьекурсник подает Чонгуку приборы, сам устраивается на подушках с противоположной стороны стола. Чонгук пожимает плечами. — Я тут родился, но мы переехали, когда я был ещё ребёнком. — Значит, не был, — констатирует Джин и принимается за еду. — Если хочешь, можем прогуляться до начала занятий, покажу тебе, как добраться до корпуса, где кафе подешевле и клубы повеселее. Ну, понимаешь, о чём я. Чонгук не развлекается с середины последнего года старшей школы, поэтому от предложения соседа его глаза загораются хищным блеском. — Идёт, — кивает он.s🎼s
У Ким Сокджина определённо есть какие-то комплексы, иначе не объяснить эту тягу к гиперопеке за совершенно чужим ему человеком. Чонгук привыкает к ней весь первый семестр, обозначает границы, устанавливает санкции за их нарушение, а Джину хоть бы хрен, он вламывается в его комнату без стука, заставляет брать с собой приготовленные им обеды, постоянно напоминает теплее одеваться. Однажды Чонгук даже не выдерживает: «Ты чё, нахер, мама моя? Остынь уже», что так же благополучно игнорируется. Многого Чонгуку не надо, всего-то, чтобы его оставили в покое и одиночестве хотя бы на несколько суток. — Дерьмово, поэтому я живу один, — бухтит в трубку Юнги-хён, занятый сборкой утащенного с барахолки бумбокса. В Тэгу старший не вернулся, обосновался в Кванджу, говорит, там с работой проще, но никто ему не верит, а об истинных мотивах спрашивать отчаялись, пришлось смириться. — А мой сосед — полный засранец! — пылко возмущается Чимин. Он теперь в Сеуле, поступил на отделение маркетинга и связей с общественностью, выбил себе местечко в общаге в двух шагах от корпуса, там же уже на первой неделе устроился в местную забегаловку официантом. — Ты представляешь, для него уборка, видите ли, второстепенное дело, вечно то сроки горят, то проект на носу. Сраные активисты. — Воу-воу, Чимин-и, не выражайся, — хрипло смеётся Юнги, щелкая зажигалкой. — Где наш малыш? — Сдох под завалами мусора, на надгробии так и напишите, — огрызается Пак. Возможно, конференц-звонок был дурной затеей, однако Чонгук по этим придуркам так страшно соскучился, к тому же, вырвать свободную минутку в бесконечном графике зачётов не так-то просто, поэтому он просто выбрал меньшее из двух зол: говорить с ними по отдельности заняло бы слишком много времени, но и ограничиваться на разговоре только с одним как-то грубо по отношению к другому. Пока парни препираются, Чонгук успевает ответить на два письма из ста на его учебной почте, послать Джина, которому срочно необходимо, чтобы младший сходил за молоком к фермерской лавке через два квартала отсюда, и отказаться от встречи с одногруппниками в баре после закрытия сессии. — А гроб будет розовым и с лицами диснеевских принцесс… — завершает тему Юнги. У него там на фоне что-то звонко падает, старший так же звонко матерится. — Блять! Парни, до связи, у меня тут походу пожар намечается. — Он сбрасывает трубку, не дождавшись ответа, что у Чимина вызывает новую порцию ругательств в его адрес. — Знаешь, — Пак успокаивается, судя по звукам, открывает пачку чипсов, — а на встречу лучше сходи. Я не намекаю, но ты уже слишком долго… сам знаешь. Слишком долго что? Хандрит, изолируется от общения со сверстниками, зарывается в вымышленных по большей части делах? Чонгука всё устраивает, тем более не то чтобы в универе он обзавёлся новыми друзьями до гроба. — Ок, — бросает Чон, — созвонимся попозже? До утра надо сдать отчёт по органической химии, который я ещё даже не начал. Оба знают, что никакого отчёта нет. Чимин желает другу удачи и кладёт трубку, а Чонгук несколько минут пялится на экран блокировки, где на заставке их бравая троица около сверкающего автомата с клёшней (Юнги-хён достал из него шесть игрушек, Чимин и Чонгук же потратили уйму денег, а получили только порцию горделивых насмешек от старшего). Ему пора бы перестать вести себя подобным образом, Чонгук уже не ребёнок. Он откладывает телефон и до самого утра сидит над домашкой на неделю вперед. Первая сессия вывела его в топ лучших студентов потока. Это сомнительный повод для гордости, учитывая, что он просто забивал учёбой свой собственный пустующий эфир, а из подходящих рабочих мест было только одно — в учебном отделе книжного магазина. Ему там нравится, спокойно и тихо, сейчас редко кто покупает печатные версии учебников. Бывают дни, как этот, когда за восемь часов его смены зайдет всего пара человек, и все свободное время можно посвятить зубрежке конспектов. В других условиях Чонгуку здорово повезло бы просто не провалиться на экзаменах, вообще-то, о большем он изначально и не мечтал. Он и в медицину-то пошёл не по своему желанию. Мама не давила, однако настойчиво давала понять, как здорово было бы, стань ее сын доктором, а у него сил сопротивляться не осталось, всё равно своих планов на будущее так и не появилось. Они были в начале прошлого года расписаны на десятилетие вперёд, но в виду известных обстоятельств потеряли свою актуальность. Заново строить какие-то там мозаики Чонгук пока не готов. — Пробейте, пожалуйста, — девушка перед ним очаровательно улыбается, поправляет выбившуюся из тугой косы прядь, та ее не слушается и выпадает снова. Она заходит не в первый раз, Чон даже не уверен, нужны ли ей в действительности все эти книги, но он оформляет покупку и собирает учебники в фирменный пакет. — Приходите еще, — давит улыбку, знает, что она придет снова. На совпадение не похоже, понимает, иначе попадала бы на смены других продавцов тоже. Если этого недостаточно: брала бы книги по схожим дисциплинам, а у неё то программная инженерия, то история социологии от Конта до Манна, не шибко вяжется в рамках одного направления. Девушка смотрит из-под длинных ресниц, кусает уголок губы. — Обязательно, — говорит и от кассы отходить не торопится, будто ждёт, что до Чонгука что-то дойдёт. До него уже дошло, поэтому он напрягается, хмурит брови, пятнадцать секунд напряженно думает и незаметно вздыхает. — Не хотите выпить кофе? — Предлагает, старается не звучать обречённо. Быть может, Чимин прав, и Чону и правда пора выбираться из своей скорлупы. В любом случае, многого он от своего предложения не ждет. Покупательница охотно соглашается и — наконец-таки — покидает магазин легкой походкой в своих туфлях-лодочках на опасно-тонких шпильках. Ее зовут Лиён, она на втором курсе, удивительно, всё-таки социологии, живёт со сводной сестрой и терпеть не может горький кофе, предпочитая ему фруктовые чаи или свежевыжатые соки. А еще Лиён много говорит и из-за этого начинает стесняться, боится, что собеседнику с ней скучно и Чонгуку всю встречу приходится делать вид, что это не так. Нет, он драматизирует, на деле всё не так плохо. Не будь он разбит и устал, будь его сердце целым и свободным, Лиён однозначно могла бы претендовать на свободную полочку, но её волосы густого чёрного цвета, глаза такие же, непроглядные, голос высокий, звонкий. У неё не широкие плечи, как у пловцов высшей лиги, и ладони самые обычные, девичьи, с тоненькими пальчиками, розовыми ноготками овальной формы и парой серебряных колечек. Она одинока, про себя отмечает Чонгук, одинока не только в том, что не купается во внимании парней, а в принципе, во всём. Ей не с кем поговорить, некуда деть переживания, а Чонгук всё такой же неравнодушный к чужой печали. Теперь он открыл новую сторону альтруизма — пока думаешь о проблемах других, на свои не находится времени и места в голове. Весьма эгоистично, если подумать, однако вряд ли утопающий будет раздумывать, принять ли ему спасательный круг из рук человека с ворохом внутренних конфликтов и утомляющих гиперфиксаций. Чонгук ведёт девушку, нежно взявшуюся за его руку под локтем, в сторону жилого комплекса в северной части города, рассматривает вывески на витринах магазинов, утвердительно мычит, показывает, что слушает. — Ты ничего не рассказал о себе, — Лиён замедляет шаг, — прости, я так много болтала… — Нет, — перебивает Чонгук и тут же тушуется, старается по-доброму улыбнуться, чтобы не напугать бедняжку. — Тебе не за что извиняться, я имею в виду. Мне особо нечего рассказывать, — он дергает плечами, ведет взглядом вдоль улицы, ловит на себе ответные из окон переполненного автобуса. — Ты упоминал, что занимался музыкой, — Лиён отчаянно пытается спасти разговор. — А почему перестал? Чонгуку об этом думать не нравится, говорить — тем более. Он толкает язык за щеку, потом ведёт им по кромке зубов. — Её не услышали, — отвечает неохотно, но Лиён это вполне устраивает, она ласково улыбается, внимательно следит за изменениями на чонгуковом лице. — Может, иногда нужно петь чуточку громче, чтобы быть услышанным, — медленно произносит она и немного пугается, когда глаза Чонгука после её слов расширяются, словно его только что осенило этой гениальной в своей простоте мыслью. Нужно всего лишь петь чуточку громче.s🎼s
Большой палец на левой руке горит, так сильно он прижимается к гитарному грифу, а на правой, там, где струны терзают нестираемые следы отпечатков — кровавая корка. Это должно было так закончиться, рассуждает, играя одну из его любимых песен. Это не должно было начинаться вообще. В горле застряли слова, когда-то вынувшие душу из Брайана Молко, а теперь и из Чонгука тоже. Он не настолько талантлив, чтобы сочинять свои собственные песни, довольствуется малым, пока танцпол за световой преградой неприятных глазу белых софитов обливается слезами с привкусом спирта и губ незнакомцев. Под Placebo всегда так: кто-то плачет, кто-то ищет утешения в ближайшем таком же пьяном и таком же разбитом. Чонгук всё понимает — стой он по ту сторону сцены, едва ли придумал бы что-то умнее. А вот он придумал бы, его авантюризма хватило бы головой на весь этот вшивый клуб, здесь и во всём городе у него одного была бы голова на плечах. Интересно, думает Чонгук, отгремев последний аккорд, тяжело дыша, не ожидая реакции, каким представляет его человек, который слышит его вопли в своей голове. Его никто не слышит, система «SSS» работает только в том случае, если подключена к обоим родственным душам одновременно — так ему объяснил Джин, собирая себе сумку для недельного проживания в больнице. Чонгук же, второкурсник, скатившийся из числа лучших студентов ещё в прошлом семестре, на операцию не решается. «По моим прогнозам, — вещал Джин, разглядывая баночки с кремами для лица и тела, — В следующем году её сделают обязательной для всех. Только подумай, как уменьшится статистика разводов, повысится уровень рождаемости и прочее, настоящая демографическая утопия!» Как много он тогда допустил ошибок в словосочетании «сущие бредни». Чонгук спускается со сцены, обходит кулисы, отбивая «пять» звукооператору, и оказывается по ту сторону своей английской печали. — Я почти прослезился, — Чимин поднимает свой наполовину выпитый Манхэттен, когда друг подходит к его отдаленному столику и садится напротив. Он приехал на выходные рано утром, сказал, нет сил терпеть дебильного соседа и сумасшедших сестер, и обещал знатно напиться (Чонгук морально готовится нести его домой на руках). На бывшем старосте лоснится и переливается во вспышках стробоскопов атласная винного цвета рубашка, расстёгнутая на две верхние пуговицы, пиджак небрежно накинут на плечи, а узкие тёмные брюки обтягивают закинутые одна на другую ноги. Он сильно изменился, констатирует Чонгук, больше не красит волосы в рыжий, носит свой натуральный в укладке в стиле пляжных волн, не хохочет над каждой нелепой шуткой, только сдержанно улыбается, постукивая кончиком пальца по поверхности запотевшего стакана. — На то и расчёт, — Чонгук ведёт бровью, даёт отмашку официанту и заказывает ещё один Манхэттен и два Олд Фешна. Ему приходится снять кожаную куртку, футболка под ней влажная от пота, липнет к телу и неприятно греет. — Новая? — Чимин кивает на выглядывающее из-под рукава предплечье; свежее тату там под пленкой, рисунка не видно из-за подтекших под ней чернил. Не дождавшись ответа, Пак скользит взглядом по рукам, рассматривает уже зажившие татуировки, на мгновение задерживает взгляд на строке трёхзначных чисел около запястья: 360, 360, 360. Чонгук на них решился спонтанно в конце первого курса, взял скопленные на покупку машины деньги и набил первую с изображением нот, вплетённых в колючую лозу. Широко известный факт — после первой татуировки остановиться крайне тяжело, вот он и не стал. Так, вся его правая рука выглядит, как сплошное чернильное месиво, полностью завершённое в начале недели. — Ага, — Чон пьет залпом, прикрывает глаза. — На работу не возьмут, — цыкает Чимин, кривя губы, вежливо принимает напиток из рук официанта двумя руками — сотрудник явно старше него. — Если повезёт, — Чонгук в ответ фыркает. Какое ему дело до профессии доктора, он себя, можно сказать, уже нашёл. Стоит ему об этом подумать, к их столику подходит мужчина, с ног до головы одетый в тёмно-серую джинсу, и вручает Чонгуку конверт. — Тут за десять выступлений, ты бы передохнул, малой, — администратор клуба хмурится, но Чонгук дает отмашку. Из всех мест его работы эта — самая простая. Не сказать, чтобы удовольствие приносила бесконечное, но и нервов он тут оставляет куда меньше, чем в ресторане в Тэгу, книжном магазине или на складе супермаркета, где проработал всего месяц перед тем, как случайно разрушил пирамиду из коробок, наполненных стеклянными банками. У музыки минимальные риски при неплохой в соотношении с другими сферами не требующей образования деятельности оплате, спасибо знакомым Юнги-хёна, к которым тот обратился по неожиданной просьбе младшего примерно полгода назад. Чимин же выбор друга не одобряет, а сказать ему нечего. Парни понимают, кто на ступенях занял место повыше: Чимин только на втором курсе, а уже подрабатывает в компании по продаже косметики, там же курсом позднее будет проходить официальную стажировку и работать по окончании учебы, словом, устроился как нельзя удачно. Друзья покидают клуб ближе к часу ночи, бредут по шумному району, заходят в круглосуточное кафе за кофе и сэндвичами, устраиваются на скамейке на набережной. Чимин раскладывает руку по спинке, дует на свой напиток, наблюдает за тем, как набегают на песчаный берег ленивые спокойные волны. Только март, погода еще прохладная, но не такая, чтобы прятаться в куртках, пиджак Пака застегнут на верхнюю пуговицу, брюки поднялись, оголяя лодыжки, а уставшие от долгой носки дерби определённо не подходят для долгих прогулок. Чонгуку в кожанке на запах, плотных джинсах и айр-форсах холодно от одного взгляда на бывшего одноклассника, а тот и бровью не ведёт, любуется видом. — Операцию назначили на конец месяца, — вдруг заговаривает Чимин, поглядывая на друга с опаской, знает же, как тот ко всей этой системе относится. — Волнуешься? — Чонгук не знает, какой реакции Пак от него ожидает, поэтому мнётся, пытается вести себя непринуждённо. Такой расклад Чимину подходит, он воодушевляется, выпрямляет спину и поворачивается к Чонгуку лицом. — Ещё как! — почти вскрикивает и на секунду кажется таким же, как в школе, шумным пареньком, у которого экспрессии хватит на десятерых. — Жду не дождусь, представляешь, компания в счет годовой премии оплатила мне аж половину! От него чего-то подобного стоило ждать, он же загорелся треклятой «SSS» ещё до её полноценного старта. Чонгук не разочарован, кто он, в конце концов, такой, чтобы спорить с подавляющим его со всех сторон большинством. — Тебе тоже рано или поздно придётся, — успокаивается Пак, принимая прежний сдержанный тон. — Её сделают принудительной, тут, как от прививки у школьной медсестры, не откосишь поддельной запиской от мамы. Чонгук устало вздыхает, прицельно швыряет пустой стаканчик в урну у края скамьи, промахивается и вздыхает еще раз. — Знаю, — говорит. — Я подожду до этого момента. У него нет бунтарского духа, возраст для него уже прошел, и новым технологиям Чонгук не противится. Он не готов, пока не готов и этим все сказано, да и ошибаться ему тоже порядком надоело. Были люди, немного, да та же Лиён, которая повелась на Ким Намджуна и его сладкие речи спустя два месяца недоотношений с Чонгуком, в которые входили редкие встречи и быстрый секс в его арендованной комнате, пока Джин пропадал на занятиях. Был парень с первого курса магистратуры — тот не задержался и на неделю, во многом разделял чонгуков взгляд на отношения, вот и разбежались. Как только Чонгук стал выступать в клубе, ему вызвался помочь с адаптацией один из сотрудников, бармен в прошлом, теперь — звукооператор и шоу-мейкер, с ним вышло переспать пару раз, не целуясь, и на этом всё. — Тебе пора перестать его ждать, — бормочет Чимин, словно не хочет, чтобы Чонгук его слышал. Пора, давно пора. Чонгук не может, всё вертит неосознанно головой, стоит увидеть в толпе карамельные волосы, мрачнеет, когда по радио скулят грустные англичане. Первый год без Тэхёна был лёгким и быстрым, а потом опять ночь с двадцать девятого на тридцатое декабря и бочка воспоминаний, лопнувшая у Чонгука в голове с глухим звоном. Еще год и ещё одна бочка минули, шум в голове подутих, но третью Чон боится не вынести.s🎼s
Покидать дом, где родился и вырос, оказывается, больно. Паковать чемоданы, стирать пыль с фоторамок на полках, грузить воспоминания в багажник машины тяжело не физически. Тэхён считал метры, которыми Генезис отца отдалял его от всего, что имело значение, разбрасывал хлебные крошки на скользкую дорогу, а их уносило порывами ветра, прятало в канализационных решётках. Он никогда не был любителем драмы, пока жизнь ему таковую не подбросила; кожа вокруг чипа воспалилась и сильно болела целый месяц, мешая спать, работать, жить. Думать Тэхён просто боялся, не хотел, чтобы его кто-то там слышал, делиться своим сокровенным не хотел тоже. Чонгук был его сокровенным, важным, нужным — никому теперь об этом знать нельзя, пошла бы к черту эта родственная душа, кому бы там она ни принадлежала. Наверное, думать так несправедливо по отношению к тому, другому человеку, который вывалил баснословную сумму на установку чипа, чтобы найти среди миллионов одиноких людей того, чье одиночество схоже с его собственным. Наверное, это не честно, но ровно настолько же, насколько несправедливо было насильно заставлять родного сына идти на операцию и убеждать его, будто это на благо сраной отцовской компании. «Мы заключили контракт, — Господин Ким хмурил брови, — и ты ничего не можешь с этим поделать». Однако отец не был настолько заинтересован, чтобы ложиться под нож самому, для этого ему как нельзя удачно под руку подвернулся сын, болтающийся вокруг без нормального применения. До отставки Господину Киму далеко, да и, признаться честно, руководство компанией своему чаду он отдал бы в последнюю очередь. «Неженка!» У отца всегда был хорошо поставлен удар, он знал, как и куда бить, чтобы не оставлять следов, но чтобы мышечные ушибы при этом еще долго напоминали о себе тянущей ноющей болью. «Безмозглый ублюдок!» Его не особо волновали оценки Тэхёна, однако отец пёкся о репутации сильнее, чем о чём бы то ни было. Иметь сына со средней или — упаси боже! — низкой успеваемостью для него приравнивалось к бесполезной трате семени и драгоценных «голубых» генов. «Кусок дерьма!» Мама закрывала на это глаза, пока отец выделял ей достаточное количество денег. Они в них в принципе никогда не нуждались, мать говорила, что так и должно быть в семьях высокого статуса. Тэхёну нужно было соответствовать и ни в чем он не был так плох и ничтожен, как в этом. «Извини?» «Ты молодец, Тэхён» Разумеется, это не были первые добрые слова в жизни Тэхёна. Он слышал подобное прежде от учителей и сверстников, что желали быть ближе к нему и, следовательно, к деньгам отца тоже. Каково было их разочарование, стоило им узнать, что на карманные расходы младший Ким получал едва ли больше их самих. Ограничения в финансах Тэхёна не волновали, скорее наоборот, делали его ближе к другим, приземлённее. Он хотел бы никогда не видеть всех этих черных карт, дорогих машин и дизайнерских шмоток, хотел бы, чтобы школьный директор не совал свой язык в задницу его папашки, вещая о новых нуждах школы. Как там говорится? Богатые тоже плачут? Тэхён прячет половину лица в вороте свитера, тихо скулит от пульсирующей боли в нижней части затылка и от другой, что спереди и пониже. Пустота же болит тоже. Если устройство «SSS» не активировать после установки, оно, естественно, работать не будет, но Тэхёном паранойя овладела раньше, чем он получил это знание. Господину Киму не выгодно было знать, кто является родственной душой его сына, куда лучше было навязать ему наиболее удобный вариант. — Дочь семьи Хван будет отличной парой для тебя, сын. Это первый раз за последние семь лет, когда Господин Ким зовет Тэхёна «сыном». С партнерами Ким Намджуна по маркетингу отец связался еще до старта программы и заключил взаимовыгодную сделку. Очень скоро технология его средствами будет распространяться за океан, что принесёт такие деньги, какие раньше ему даже не снились, а уж какое уважение он заработает среди партнеров и конкурентов! Тэхён силится, подавляет всхлипы и в первый раз за неделю думает. О Чонгуке в первую очередь, о его замечательной маме и друзьях. О том, как этот глупый несносный парнишка пришел с дурацкой гитарой ночью и выл там на грёбаном морозе почти так же, как в день, когда признался в своих чувствах. Тэхён спрашивал тогда и продолжает теперь: чем он заслужил Чон Чонгука? Вероятно, в прошлой жизни он был как минимум супергероем, мессией и жертвенником, заживо сгоревшим на костре во имя добра и света. Он думает, что такого Чон Чонгук в нем нашёл? Он никогда не просил денег, от подарков отнекивался, зато сам с головой заваливал мелочами вроде перчаток, очков для плавания взамен тех, что Тэхён случайно разбил во время тренировки, закусок и напитков, несмотря на то, что видел, в каком доме живёт возлюбленный и на какой машине курсируют рестораны его родители. Первое время Тэхёну казалось, будто всё дело было в элементарной жалости. Ему и представить страшно, как нелепо он выглядел в день их знакомства, но все слова и действия Чонгука этому явно противоречили. В итоге Тэхён устал искать причины и следствия, отдался на волю течения и влюбился с такой феноменальной скоростью, что времени на раздумья ушло даже меньше, чем на то, чтобы пересечь салон автобуса до последнего ряда кресел. Генезис плавно тормозит у высотки в самом центре Сеула, Тэхёну у входа толкают в руки чехол с выглаженным костюмом и указывают в направлении первого попавшегося номера пятизвездочного отеля, закрытого для новых постояльцев до завтрашнего дня. — Не облажайся, — отец поправляет лацканы пиджака, смотрит укоризненно, сам не верит, что сын справится. Его роль минимальная: кивать и улыбаться, но он уверен, что отпрыск и с таким справиться не способен. Тэхёну же не до подросткового бунта. Он качает головой-болванчиком, послушно переодевается, заклеив диоды пластырями, чтобы уменьшить трение о ткань. Весь вечер он кивает и улыбается, к ночи шея горит, как если бы её стянули ошейником в мелких иголках. — Хван Инчжин, — девушка его возраста приветственно кланяется. Тэхёну её жалко, себя жалко тоже, может чуточку больше. Ровесница на вид привлекательная, на ней дорогое платье, расшитое Сваровски, украшения в тон, как на кукле Барби из ограниченной коллекции «Королева Бала». — Ким Тэхён, — давит из себя, до треска сжимая бокал с безалкогольным шампанским. Его новая «родственная душа», интересно, у неё ради этого контракта тоже отобрали сокровенное и драгоценное? — Я его очень сильно любила, — признается Инчжин двумя днями позднее. — Люблю до сих пор. У каждого есть душа, у каждого она искалечена, но как же так получается, что в мире, где буквально изобрели устройство для соединения предназначенных друг другу людей, некоторым из них просто не позволяют услышать друг друга?