Он ощущал себя круглым дураком и при этом испытывал необъяснимый восторг, смущался, как никогда в жизни, и… наслаждался. Эти безысходные эмоции так ударили ему в голову, что тошнота смешивалась с весельем. Стивен Кинг «Газонокосильщик»
Принимая приглашение на выступление сонбэнима, Чонгук ожидал многого: душного клубного зала, куда его, возможно, не впустят, театральной сцены или сцены такой, что стоит посреди улицы во время какого-нибудь фестиваля. С последним он ошибался не до конца, только вот никакой сцены и никакого фестиваля в помине нет — только ночь, толпа разномастной молодёжи и грохочущие между бетонных опор эстакады басы из багажников выстроенных полукругом автомобилей. Друзья пробираются через толпу, ища глазами того, кого из них четверых, по-человечески, а не издалека, видел один Юнги, но он всё рассматривает носки своих ботинок, помощи ждать не приходится. — Что это вообще? — Чонгук перекрикивает музыку, у него в горле сухо, в голове — месиво из звуков, он держится пальцами за рукав тэхёнового пальто, извиняется направо и налево за чью-то оттоптанную его грубыми ботинками в стиле милитари ногу. — «Шаг вперёд» смотрел? — Чимин смеётся, идет задом наперёд, совсем не волнуясь о людях, а те и как-то сами вокруг него расступаются. Чонгук качает головой, и она совсем кружится, до тошноты. — Вот и посмотришь! Им приходится повозиться, чтобы выйти вперёд, но вид оттуда шикарный. Под опорами моста из багажников автомобилей кроме музыки в небо бьют разноцветные лазеры, собираются парни и девушки в типичных хип-хоповских шмотках: широкие штаны на резинках, футболки-парашюты, кепки, панамы и все кислотных-кислотных цветов; они разминаются, пьют из алюминиевых банок, а Чонгук уже и понял, в чем соль. Танцы. Уличные танцы. Он видел подобное в Сеуле, там не редкость встретить в торговом районе группу кавер-дэнсеров, однако представления такого масштаба ещё не встречал, даже невольно задумывается, точно ли это законно. Тэхён оборачивается через плечо, успокаивает одним взглядом, будто мысли читать научился. Чонгук бы не хотел, чтобы Тэхён его мысли слышал, его там слишком много, больше, чем снаружи. — Вы готовы?! — Музыка становится тише, ведущий, если его можно так назвать, забирается на крышу старенького Мерседеса — та под ним прогибается, а вмятины очерчиваются огнями из лазерных установок. Чонгуку машину даже жаль, но себя жаль всё-таки чуточку больше, его ещё немного и стошнит от какофонии звуков и запахов, он к такому не привык. — Начинаем! — орёт ведущий, парень в тату от запястий и до шеи, которые видно через глубокие вырезы майки под распахнутой дутой курткой, и плевать ему, что на дворе уже декабрь. Толпа ревёт, движется волнами, скачет в предвкушении. Пахнет алкоголем, потом, возбуждением. Явственно чувствуется, как школьники, случайно забредшие, выделяются своими прилизанными прикидами и широко раскрытыми глазами, и восторга не разделяют. Хён вот вообще постоянно куда-то мимо «сцены» смотрит, явно думает, как бы по-тихой слинять, жалеет, что вообще согласился. Странно это, они же с Хосоком вроде друзьями были, с чего бы ему избегать встречи? А именно так это и выглядит, словно он не хочет — заставляет себя, а почему и для кого — не ясно. Ребята бы не обиделись, откажись старший пойти; его бы не хватало, однако все знают, как он к шумным местам относится, Чимина-то терпит с трудом, вечно тянется заткнуть. А ведущего шоу не заткнешь, но видно же, что хочется. Под ногами примятые обувью флаеры, на них — те самые значки и человечки с набросков Давон. Гремит взрыв, в воздухе вьются разноцветные блестящие конфетти. Танцоры выбегают в центр площадки, становятся в клинообразное построение и начинают представление. Хосока Чонгук видит сразу, он тут самый яркий в неоново-зелёных джоггерах с мотней почти до колен и в голографической расстёгнутой куртке. Улыбка у него заразительная, сонбэним стоит в самом начале клина, зажигает толпу, выполняя фигуры верхнего брейка. Из его тела будто все кости вынули — гнётся во все стороны, то качается, как ивовый прутик, то заламывается под неестественными углами. Смотреть больно, но, признаться честно, зрелище само по себе красивое, будоражащее. Команда бегает из одного угла площадки в другой, движения сменяются так быстро, что не успевают отпечататься в памяти. Чонгук уже забыл и про тошноту, и про головную боль, разинул рот, как кукла чревовещателя, подкрикивает хором с толпой. Танец завершается, его участники тяжело дышат, грудные клетки шевелятся вместе со слоями одежды, а на лицах — улыбки и удовлетворение — приятная она, эта усталость. — Пошумите! — Ведущий скачет по крыше Мерседеса, размахивает своим рупором во все стороны, конфетти летят на головы зрителей, путаются в волосах, точно звездное небо взяло и свалилось со своего законного места, разбилось на осколки, и те падают, падают. Тэхён дёргает Чонгука за руку, смотрит на него, а у самого эти конфетти треклятые в глазах отражаются, тонут в вязкой карамели. Чонгук их очень понимает. Танцоры исполняют еще пару движений, как финальный аккорд своего выступления, а потом Хосок-сонбэним замирает, смотрит в толпу, прямо на их четверку; уголки его губ разлетаются вширь на всё лицо, он тычет указательным пальцем в ярком розовом лаке для ногтей, подмигивает. Чимин визжит, думает, этот жест ему адресован, а Юнги-хён весь поджимается, становится ниже на несколько сантиметров, разворачивается на носках и грубо толкает Тэхёна в сторону, чтобы скрыться за ним, рвануть через толпу, уйти, убежать. Чонгук даже пискнуть не успевает, как хён пропадает из виду, затерявшись среди разноцветных макушек. Палец Хосока поджимается в кулак, улыбка меркнет на глазах. Конфетти осыпаются, блестят уже под ногами. Впечатления у Чонгука смешанные.s🎼s
Поезд тарахтит по заснеженным рельсам, покачиваясь, в вагоне душно, так что парни стягивают куртки, подворачивают рукава свитеров, поудобнее усаживаясь на своих местах. Пускай у Юнги-хёна давно есть водительские права, машину мама им не доверила. Оно и понятно, зная её: с ума бы сошла, названивала каждые пять минут пути, чтобы уточнить, не угробились ли дети на её старом скакуне где-нибудь в лесочке по дороге. Это даже хорошо, что она посадила их на поезд, всем так спокойнее. С самого начала мама относилась к идее поездки в Сеул весьма спокойно, даже с одобрением, но чем ближе она подбиралась по серым календарным строчкам, тем нервознее становилась Госпожа Чон. Работа её отвлекла, теперь, на двух местах сразу, ей некогда было маяться душевными терзаниями. — А твой отец точно не будет против, что мы завалимся? — в очередной раз уточняет Чимин. Он мнётся, вертится в кресле, никак усесться не может. — Стопудово, — весомо изрекает Чонгук, что старосту на время успокаивает. Юнги-хён дремлет, прислонившись к окошку, поэтому Чимин переползает на свободное место рядом с Чонгуком и шепчет ему, прижавшись к уху губами: — Ты не спрашивал? — Пытался, — честно вздыхает Чон. С того выступления они тоже сбежали, чуть не свихнулись, пока не нашли Юнги-хёна у подъездной двери его дома в центре спиритического круга из мятых окурков. Он тогда, как только их увидел, сразу с места подорвался, выжал улыбку и скрылся — не дал даже слова сказать. Сколько парни не допытывались, он то молчал, то посылал куда подальше. До сих пор не понятно, какая из реакций хуже. Но Чонгук черту старается не переходить. В общении с хёном границы вообще очень важны — он их сам не переступает и другим не дает, ото всех на расстоянии держится. Очевидно только, что у него с сонбэнимом случилась какая-то неприятность, а кто прав, кто виноват, это уже не Чонгуку судить. В любом случае, его друг — Юнги, а не Хосок, так что сторону выбирать он долго не будет. Да у него и не попросят, хён вообще никогда ни о чем не просит. Чонгук долго смотрит на спящего Юнги. Тот размеренно дышит через приоткрытые губы, стекло от его дыхания потеет, очертания городов за ним размываются, мылятся, и вставляет наушники в оба уха. Плейлист для дороги ему составил Тэхён, набор песен такой тоскливый, что настроение падает ниже некуда. Он бы честно и не поехал никуда, но раз уж всем вокруг пообещал, то не мог слиться в последний момент — совесть бы не позволила. Еще и пловец от предложения составить компанию категорично отказался, у него дела, учёба, которую надо подтягивать за все девять хвостов, тренировки. Отец не отпустил — первая причина, которая Чонгуку в голову пришла, он про Господина Кима разного наслушаться успел, главное, что для себя вынес: отец единственного сына строит по-армейски, готовит к передаче бизнеса. Тэхёну этот бизнес, как к ногам привязанная глыба — не сдвинуться, а воздуха мало. Он парень чуткий, ранимый, нежный, таким Чонгук его видит, его хочется трепетно оберегать, дать ему всё, на что укажет изящный длинный палец в тонких золотых колечках. От плейлиста становится в три раза хуже. Будь Тэхён здесь, напел бы пару песен своими невозможными губами, они бы по новой заиграли. С мыслью, что видеть пловца хочется чаще, Чонгук больше не борется — принял её за должное, он же не дурак, книжки читает и романы среди них тоже есть. Не говорит себе, что влюбился, такое обозначение чувств для него, наивного да невинного, слишком громкое, вычурное, обязующее. Чонгук Тэхёна собой обременять не готов, да к тому же, какие у них могут быть отношения? До Кима новенькому по-прежнему как до Луны, спутник-то сломался совсем, ремонтная бригада к нему не торопится, пусть себе плывет по орбите, никуда не денется. Станция встречает друзей огромным брандмауэром, натянутым по стене в зоне прибытия. На нем — Ким Намджун, приятной внешности мужчина с аккуратно уложенными короткими волосами шоколадного цвета, в белом халате, подмигивает, улыбается, демонстрируя ямочки на щеках, держит в пальцах устройство размером с комнатного таракана; надпись обещает: «Поющие друг другу души никогда не будут одиноки!». Чимина трогает, он вздыхает мечтательно, говорит: — Обязательно обращусь! Хён на это заявление фыркает, стаскивает со ступенек вагона свою дорожную сумку, на плакат даже не смотрит. — Идиотизм, — плюётся; даже Чонгуку от его тона неприятно, Чимин так и вовсе собирает губы в полоску, хмурит тонкие брови. — Пошел ты нахер, хён, — хочет звучать зло, но получается, как у ребёнка, чью неправоту публично признали — протестующе, упёрто. — Дорогу знаешь? Проводишь? — Юнги-хён злится, он в последние недели сердитый постоянно. Раньше был уставший, измученный, на слова сил не хватало, а тут вдруг бросается колкостями, будто хочет, чтобы его поскорее ударили. Чимин ни за что не ударит, а если такое случится, то будет плакать потом долго-долго. Вину не признает, но сам на себя сильно обидится, никудышный из него боец, короче. Чтобы не дать конфликту разрастись, Чонгук толкает старосту в плечо, указывает за его спину, где такси у ворот на сером зимнем фоне мигает оранжевой шашкой. Дом «бывшей» семьи Чон «нарядился» в предновогоднюю мишуру. Рановато, сам себе бухтит Чонгук, давя пальцем на кнопку звонка. Отца он попросил его не встречать, хотел отсрочить неловкость хотя бы на полчаса. За прошедшие месяцы ничего тут не изменилось: всё та же светлая кирпичная кладка, те же розовые кусты под окнами, та же подъездная дорожка в мелкой гальке. Разница в том, что на этой дорожке теперь стоит не мамин Солярис, а новенький белый Туссан. Он Чонгуку как соринка в глазу, портит пейзаж и всё тут! Он другого ждал, сам еще не понял, чего именно, но видеть следы другой женщины там, где вот совсем еще недавно пахло дружной семьёй, неприятно. Колко, обидно, но не больно, нет, больно было в начале. — Гук-и! Отец заметно похорошел, избавился от своей вечной трёхдневной щетины — так и сверкает гладким чистым лицом под диодными лампочками в прихожей. Он тянет руки для объятия, Чонгук в них спешно ступает, хлопает отца по плечам, тот его в ответ, приветствует друзей, словно они после школы на чай заглянули, и он не видит их впервые, не встречает из совсем другого города, где у сына уже совсем другая жизнь, в которой ему, как бы ни тоскливо было это признавать, место найти будет сложно. Чонгук и не ищет, не хочет, ему отца вот так вполне достаточно. Он его любит, не забывает об этом, однако маму защищает. Когда родители разводятся, ребёнку, как ни крути, приходится выбрать кого-то одного из них. Это поначалу бегать от отца к матери и обратно не сложно, но со временем же начинает утомлять. Чонгук свой выбор сделал и о нём ни разу не жалеет, поэтому морщится, когда отец зовет свою новую женщину и обнимает её за талию. — Познакомься, сынок, это Виён. Жать её аккуратную ладошку с длинными наманикюренными пальчиками неправильно, заходить в этот дом неправильно, а здороваться с десятилетним сыном Виён неправильно трижды. Ребенок ни в чём не виноват, он такая же жертва, как Чонгук, но последний его, почему-то, уже ненавидит. Сын топчет ковёр гостиной, на котором Чонгук валялся перед телевизором, спит в его комнате — всё там кверху дном перевернул, понавесил на стены в светло-голубых обоях свои плакаты с изображениями популярных артистов. Занял его, Чонгука, место и думает, что может без зазрения совести звать его хёном. В рейтинге самых неуютных обедов сегодняшний занимает первое место. Даже нет, не первое, у него полное безоговорочное гран-при — теперь жизни придётся здорово постараться, чтобы состряпать Чонгуку приём более не комфортный. Хорошо, что Юнги-хён и Чимин здесь, один Чонгук бы точно не вывез. Парни уплетают за обе щёки, вежливо улыбаются, а потом, когда они втроём покидают дом для прогулки по городу, положа руку на сердце, заявляют: — У твоей мамы вкуснее! Что бы он без них тут делал, думает Чонгук, но не говорит — это было бы слишком сентиментально для их молодого союза, они сами всё понимают. Они у него всегда всё понимают. Мимо проезжает автобус, на нем Ким Намджун улыбается. Издевается, гад.s🎼s
— Гук, бля, это реально Гук! С последней встречи, да что там, с последнего разговора по видеосвязи, который состоялся больше месяца назад, Чан перекрасил волосы в алый и отъел себе щёки взамен глубоких впадин — то на нем так экзамены сказывались. Парни обнимаются, держать в руках Чана гораздо приятнее, чем отца. Пока ребята гуляют по городу, болтая обо всякой подростковой ерунде, Чонгук свои мысли отпускает, задерживается здесь и сейчас, гонится за Чаном через улицу и обещает набить ему морду, если он не выполнит своё обещание двухгодичной давности и не сделает себе тату, потому что Чон задолбался со своей выглядеть, как придурок или член банды. — Бро-о-о, — стонет Бан, прячась за спиной Юнги, которая в два раза у́же его собственной, — отвечаю, всё будет! Врёт и не краснеет, вся краска на волосы ушла. Те слиплись из-за бега под мелким снежком, торчат, как колючки у той самой ехидны из детского мультика про космического синего ёжика. — Выбирай, — Чонгук тяжело дышит, опираясь руками на полусогнутые колени, — или тату, или твое ебало! — Бро-о-о! Соджу на берегу Хан всё такой же обжигающий горло. Школьники кутаются в пуховики, пьют прямо так, из бутылки, прижавшись друг к другу боками на тесной скамейке. К вечеру снег повалил хлопьями, пляшет над гладью реки, в ней же тонет, красиво, как ровно год назад. В Тэгу есть парк недалеко от школы, в парке — фонтан. Когда на него упал первый снег, школьницы толпой побежали фоткать изваяние, не дожидаясь, пока загорятся гирлянды по его периметру. Так вот тот фонтан красивее, чем эта хвалёная Хан, в тысячу раз. Чонгук пришел туда, потому что Тэхён упросил, мол, всё равно же мимо идти, взглянуть бы хоть одним глазочком. Как выяснилось, с друзьями Ким только в школе, за её воротами они друг другу становятся никем; Чонгук так не захотел, поджидал у дверей, даже перчатки запасные принёс, Ким-то вечно руки морозит, а ему нельзя, он пловец, от его здоровья честь школы зависит, да и чонгуковому сердцу спокойнее, как будто оно вообще теперь может таким быть. Тэхён тогда плюхнулся задом на край фонтана, подозвал к себе Чона и вытянул вперед телефон. — Улыбочку! — Щёлкнул, Чонгуку даже взглянуть не дал, себе оставил, а ведь это почти незаконно! Волей-неволей Чон всё же задумывается, как Тэхён смотрелся бы на фоне сеульского пейзажа. Он любитель красивых мест, наверняка залип бы, долго смотрел на огни на той стороне, фотографировал, куда-то выкладывал, что-то печатал, напевая себе под нос одну из этих его душещипательных песен грустных англичан. Его здесь очень хочется. Друзья это классно, они смешат, они смеются, они Чонгука с двух сторон жмут, обнимают, греют, а у того душа не на месте: носит ли Тэ перчатки, застёгивает ли пальто до последней пуговицы, не выходит ли из бассейна с недосушенной головой? Ему внезапно всё же охота, чтобы Ким мысли читал, посмеялся над его упреками, натянул на красный от холода нос шарф крупной вязки: «Так нормально?», в него же чихнул, подпрыгнув на месте, а чихает он ого-го, все птицы, которым на Юг добраться не посчастливилось, со своих веток разлетаются, кто куда. Рассказал бы, что тренер перед стартом сезона озверел нешуточно, гоняет их туда-сюда, как лягушат в луже. Образ молодого учёного в этой романтичной иллюзии ни к месту лыбится до ямочек, тычет в лицо своим устройством: «Поющие друг другу души никогда не будут одиноки!», Чонгук мычит недовольно, он же не певец, это у Тэхена голос бархатный — обволакивает с макушки до пальцев на ногах, кутает, даже когда просто говорит о том, как у него день в школе прошёл. Пения его Чонгук боится не пережить, тем более в своей голове, оттуда его не вытащишь, на носитель не запишешь, рано или поздно забудешь, а забывать такое нельзя, такое в плейлист на повтор и в нагрудный карман, чтоб под сердцем. Соджу обжигает горло, в груди тепло, но поскуливает, просится. — Чувак, мы пьём за знакомство вторую бутылку. — Юнги недоволен. — Давай за твоё уцелевшее ебало хоть разочек бахнем? Чан ржёт, тянется через Чонгука, чтобы помахать у хёна перед лицом кулаком, а тот фырчит, какая молодёжь пошла невоспитанная — никакого уважения к старшим; Чимин у него под боком возится, уже закемарил у старшего на плече, засунув обе руки в карман его куртки. Над Хан всходит половинка Луны. Кажется, Чонгуку до неё сейчас ближе, чем до Тэхёна, который наверняка уже спит, обнявшись с подушкой, про Чона и не думает, сопит себе, наслаждается отдыхом. У него же дела, учёба, тренировки, отец. Список длинный, Чонгука в нём нет. Чонгук делает фото, шлёт в чат, сообщение читают и отвечают сразу же: «Красиво! Тоже туда хочу, полюбоваться». Список длинный, но Чонгук себе в нём строчечку хочет, хоть маленькую, хоть на полях. «В следующий раз точно поеду! Возьмёшь пассажиром?» Не знает, что не маленькая и ни на каких не на полях есть со дня «туалетного инцидента». Ему же салфетки, газировка, запах хлорки на волосах. Ему: «Когда ты вернёшься?» с грустным смайликом, тепло между рёбер, трепет по лопаткам и ниже, до копчика. Вернётся, Чонгук говорит, надеется, так только наивные дети умеют, что Тэхён у себя в голове это слышит, сводит в кофейню за латте с двойной порцией сливок, сделает сто фотографий на фоне фонтана в парке у школы. Влюбился — слово страшное, оно давит, отталкивает. Слово отталкивает, а Чонгука к Тэхёну тянет внеземной гравитацией. По-ребячески, в семнадцать так часто бывает, — Чонгуку неизвестно, у него-то впервые — но настойчиво, сильно, бригада до спутника добралась, что-то в нём там настраивает, кружа над планетой в огромных скафандрах, копается в платах и гаечках, затягивает туго, чтоб наверняка. Спутники же до Луны долетают?s🎼s
Поездка в Сеул Чонгуку во многом помогла: принять распад семьи, например, который доселе казался ненастоящим, словно они всего-то на время по работе разъехались, ещё крепче привязаться к новым друзьям, затосковать по старым. По Тэхёну заскучать. Скучать по кому-то, кто по факту никем Чонгуку является, как минимум неприятно, думать о том, что тому парни скорее всего не нравятся — отвратительно. Чонгук наивный, он не думает о глупостях вроде традиционных устоев и внутренних установок на один определенный пол, верит, что симпатия от такого никак не зависит. Как там в песнях поется? Любовь есть любовь, какие к черту ограничения?! Мысль хоть и печальная, но домой Чонгук возвращается навеселе, крепко обнимает маму, та усталая после работы в дневную смену, улыбается, треплет сына по волосам, говорит: «Без тебя тут совсем тоскливо», молчит о том, что боялась, будто сын возвращаться не станет. Она себя во многом винит, в том, что ребенка пришлось оторвать от родного дома — в первую очередь. Чонгук зарывается носом в мамины волосы, дышит её цветочным шампунем, нежится в ласке. Мама ниже на полторы головы, тянется на носочках в своих больших пушистых тапках. — Почему ребята не зашли? Устали с дороги? — спрашивает, гладя Чонгука по румяной с мороза щеке, он ластится к её ладошке, через силу заставляет себя не мурчать. В последний день поездки ребята малость повздорили, ерунда, даже осадка не осталось. Хён был злой, как черт, наговорил глупостей, а они и рады были поддержать. В поезде помирились, на платформу из вагона сошли под ручку, Юнги всё хлюпал носом, бормотал дурости, не извинялся, но очень хотел. Не умеет, что с него взять. — Угу, — мычит Чонгук. — На выходных зайдут. Они ещё не в курсе, что их ждут, однако не откажутся точно. У Чимина дома вечный кавардак, младшие сёстры вдвоем целый детский сад заменяют, у Юнги, как известно, дома пусто и холодно; парням полюбилось у Чонгука, там тепло, спокойно, вкусно, а мама к ним почти как к родным, только бы приходили почаще. Ей одной тоскливо, кусок в горло не лезет. — Мам, — Чонгук внезапно хмурится, чуть отстраняется от женщины, — как понять, что тебе кто-то нравится? В своих чувствах он ошибиться боится, это же серьёзный шаг, как никак. Первая любовь, если она таковая, заседает, по легендам, комом в груди до конца жизни. С таким шутки плохи. Чонгук не был бы против, если бы Тэхён в его груди и надолго, только вот оставить ему недостойное место боязно. Таким людям пьедесталы да мягкие подушки, никак не пыльный тёмный уголок. На маминых губах расцветает улыбка, женщина хватает Чонгука за плечи, гладит большими пальцами его здоровенный мягкий свитер — Милый, — вздыхает, как с маленьким, — такое головой не поймешь. Кто это? Та девочка, Давон? Чонгука воспитывали человеком без предрассудков, но сам он не может быть уверен в реакции на свое признание, к тому же такому, которое снегом на голову. Он молчит, смотрит маме в глаза, словно там написано: «Если ты гей, всё в порядке», хоть знает же, что это не так. Будь в семье кроме него дети, проблем бы точно не возникло, а так, рано или поздно, даже если сейчас мама отнесётся с пониманием, возникнут вопросы о продолжении рода и всяком прочем. — Не она? — Не унимается Госпожа Чон, тоже ответы в его глазах ищет. Наверное, осознаёт что-то, округляет рот в ровнехонькую «о». — Неужто Чимин? Или Юнги? — И смеётся, хлопает ладонью по сыновей груди. Шутит, всей серьёзности проблемы не понимает, потому что других идей у неё нет: как это, у сына и от неё какие-то секреты, быть того не может. Чонгук качает головой и выглядит при этом так сокрушённо, что мама не на шутку волнуется. — Ты же знаешь, что я тебя люблю, милый? Гук-и, ну чего ты раскис, иди сюда. Мамины объятия ласковые, большие и крепкие, пусть сама она крошечная, Чонгуку в них безопасно, а потерять их он не может никак, такое даже на Тэхёна не променяешь. И все же он набирает полную грудь воздуха, произносит через силу: — А если это… не девочка? Говорить о таком на пороге дома, едва успел его переступить, не совсем правильно, но а что теперь делать, разговор-то сам в это русло направился, тему замять не получится, такое с мамой не прокатит. Зато, в случае чего, ему не далеко будет бежать: если мама рассердится, не примет, он дома на ночь не останется, не выдержит, завалится к Юнги-хёну, там можно поплакаться, придумать, как действовать дальше. — Ох, Гук-и… — Мама снова трогает его лицо, тянет на себя за рукав свитера. — Заходи, давай поговорим об этом внутри. Ты голодный? Будешь рамён? За рамёном о плохих вещах не говорят, факт весьма обнадёживающий. Чонгук послушно кивает, а сам сюрпает носом, вот-вот разноется. А он ведь уже лет пять при маме не плакал, позорище! — Ребёнок, — мама смеётся, расставляя по столу тарелки. — Кто он?s🎼s
Пока Чонгук был в Сеуле, весь снег, что выпал в середине месяца, превратился в грязь по обочинам. Чонгук поскальзывается на подмёрзшем тротуаре, едва успевает сохранить равновесие. Он бежит, звонко барабаня подошвой ботинок, пар из его рта летит ему за спину облаком, цепляется за волосы — забыл надеть шапку. От его дома до дома Тэхёна расстояние — целый город, а автобусы, как назло, перестали ходить полчаса назад. «Милый, если тебе кто-то нравится, не нужно себя мучить, вдруг ты ему тоже не безразличен?» — сказала мама, подмигнув одним глазом. Это, в общем-то, всё содержание их беседы за рамёном, больше и не нужно было. Чонгуку для рывка этой фразы хватило с головой, гравитация сама понесла его за орбиту, к Луне, к звенящим звездам поближе. — Тэ! — Чонгук звонит на ходу, цепко держится ладонью в перчатках за тонкий корпус смартфона. — Ты дома? В трубке сонно мычат что-то про «позднее время» и «уже собирался лечь спать», Чон перебивает: — Выходи! И смотрит, как в окне второго этажа загорается ночная лампа, как стройная тень лениво шаркает, натягивает свитер с высоким горлом, выглядывает через задвинутые шторы. Ворота открываются бесшумно, а у Чонгука в голове грохочет, как на войне. Тэхён в пальто поверх зеленого свитера, в огромных пижамных штанах и незастёгнутых ботинках обнимает себя руками, дует губы. На его голове карамельный взрыв, кожа, к зиме растерявшая всю летнюю поджарость, блестит и светится. Пар из чонгукового рта точно пламя из пасти дракона, рыжий в жёлтом свете фонаря. — Чонгук? Ты время вообще видел? — Пловец шмыгает, жмурится, точно дремал, и Чонгуку немного совестно, что он его разбудил. — Что-то случилось? — Разглядев в полутьме новенького, запыханного, взволнованного, Ким волнуется тоже. — Случилось! — выпаливает Чонгук, почти кричит, сам своего голоса пугается и поджимает губы, виновато оглянувшись по сторонам, соседей в качестве зрителей ему приглашать бы не хотелось. — Ты случился, — говорит тише, на Тэхёна смотрит из-под ресниц, уже жалеет, что приперся в ночи, не дал себе лишних часов на подумать, осмыслить, придумать слова. Те, что были ещё на берегу Хан заготовлены, враз выветрились. Тэхён сводит брови на переносице, подходит на шаг, ступает в кольцо света, где посередине Чонгук, как главный герой, и ничего не говорит, ждёт объяснений. — Ты со мной случился, Тэхён, — шепчет Чонгук, собирается отступить, но ноги как примёрзли к тротуару, от бедер и до пяток — шарнир, не гнётся, не шевелится, скрипит в коленных чашечках. Пловец решительно ничего не понимает, часто моргает своими невозможными глазами, гонит сон. Ему это снится, думает, какие глупости только в темноте не приходят. Глупости и правда пришли, вполне реальные. Чонгук перед ним дрожит от холода и чувств, то сунет руки в карманы, то опять вытащит, мается на месте, словно потерявшийся в чужом городе турист. — Нравишься, — признаётся, опускает голову, как будто в чём-то сильно провинился, упирается подбородком себе в грудь и часто дышит горячим воздухом под воротник. От долгого молчания в ответ переживает, шарнир трескается там же, в коленях, они подгибаются, а шагнуть с места все никак, точно примёрз. — Чонгук, я… — Тэхён подходит ближе, он тёплый из-под одеяла, пахнет мылом и плавленным воском свечи, дышит мятной зубной пастой, как в рекламе. Всю дорогу Чон накидывал варианты возможного исхода — они мелькали короткими кадрами в режиме перемотки. На положительный ответ надеяться глупо, а Чонгук, похоже, всё-таки полный дурак, раз ждёт, застыв, окоченев. Мама ведь даже договорить не успела, вдруг предупредить хотела: «Но он может разбить тебе сердце». А виноват и не будет! Что тогда делать? Злиться на Тэхёна нельзя, он хороший, как Чимин и говорил, только если на себя самого. А зреющая мужская гордость? Она такого точно не выдержит. А как в школу ходить? Думая об этом сейчас, уже наговорив всякого, Чонгук себя кроет трехэтажным, не мог раньше сообразить, развернулся бы, поковылял домой. Может, поревел бы немножко, с кем не бывает. Мальчики ведь тоже плачут. — Придурок, — ворчит Тэхён, тянется к рукаву чонгуковой куртки, осторожно берётся за край. — Эта важная информация до утра подождать никак не могла, да? — Сердится, он на Чонгука точно сердится; сердце в пятки уходит. — Не могла, — скулит Чон, глаз не поднимая, а зря. На него глядят с нежностью, совсем немножко со злостью, но в основном всё же с тревогой: в такой холод! Бежать! И зачем, спрашивается? Чтобы Тэхёну сказать три с половиной слова, захлюпать носом, заболеть в середине каникул, и где голова? В Сеуле на полке в прихожей оставил? — Отмороженный, — Тэхён фыркает со смеху, не может на эту надутую красную физиономию сердиться, его бы погреть, накрыть одеялом, простудится же. Ким ведёт его за собой в тёмный двор, оттуда через главный вход в коридор, освещённый одним ночником, за рукав держать не удобно и он находит на ощупь заледеневшие пальцы, сплетает со своими осторожно, бережно. Если что-то ледяное неаккуратно схватить, оно может разбиться, как школьник и без руки потом на всю жизнь? Ему этими руками Тэхёна ещё по волосам гладить, фотографировать, ему ими, в конце-то концов, мячик через сетку кидать. В комнате на втором этаже обои светло-кофейного цвета, большой мягкий ковер, кровать в самый раз для двоих и телевизор размером с окно напротив стола в завале книг, тетрадей и кучи канцелярии разных сортов. На спинке компьютерного кресла аккуратно сложенные брюки и худи, на полках фотографии, рисунки, кассеты и кактус в форме сердечка. Чонгук еще немножко и расквасится окончательно, он себе эту комнату точь-в-точь вот так и представлял. Долго любоваться обстановкой Тэхён не дает, вручает ему комплект сменной одежды и пару тёплых носков в придачу, указывает пальцем на дверь рядом с шкафом, а потом пускает в постель, накрывает сверху пледом, обнимает поперёк груди и сопит, как котёнок. Говорить тяжело, горло сдавило потоком вопросов, они ведь больше словом не обмолвились, Чонгук и не знает, чего ждать. — Чего ты фырчишь? — Тэхён опять смеётся, поднимает голову, смотрит на Гука в еле видном свете от фонаря с улицы, что пробивается через тоненькую щель между портьерами. — Грейся, Ромео. — Он кладёт ладонь Чонгуку на лицо, ведёт длинными пальцами по линии челюсти, скулам, вискам, отодвигает в сторону волосы. — Я тебе тоже нравлюсь? — Чонгук не уснёт, пока не узнает. Он уже горит от стыда, в животе — огненная буря, дым из ушей валит. Он за ответами пришёл, а его спать уложили, такое вообще в жизни бывает? Или у них обоих какой-то пунктик на гиперопеку? — Чонгук, — Тэхён серьёзнеет, говорит низким голосом, отчитывает, — как думаешь, я часто парней в свою кровать укладываю? Ты за кого меня держишь? — За самого красивого парня, — бездумно бормочет Чонгук, барахтаясь в карамели, как лягушка в сметане, — а хотелось бы за своего. Какое-то время он уверен, что не произнес этого в слух, планировалось же только подумать, но Тэхён вдруг приближается, смотрит снизу вверх, опираясь рукой около головы Чонгука, чтобы на него не свалиться. — Если я тебя сейчас поцелую, сбежишь? — Пловец следит за тенью от ветки, перегородившей окно, на лице Чона, в глаза не смотрит, только на щёки и губы. — Если поцелуешь, я не смогу ходить. Поцелуями взаправду можно человеку все ноги переломать. Звучит по-идиотски, но ноги у Чонгука отнимаются, стоит Тэхёну наклониться к его лицу и коснуться своими губами его уст. Еле-еле, легко и невесомо, как не было вовсе. Чон мычит, обнимает пловца за тонкую талию, жмёт поближе, потеснее, сам же сомневается, по-настоящему ли это всё с ним происходит. Целует увереннее, приоткрывает своими губами губы Тэхёна, ласкает, как ванильную сладость, такие вот они на вкус, и злится, так злится на себя, что поцелуй у него не первый. Знай он, что Тэхён в его жизни появится, ни к одной девчонке никогда не подошел бы, а тот ластится, гладит щеки кончиками пальцев, упирается грудью в грудь Чонгука, сердца друг в друга колотятся, толкаются, тоже целоваться хотят. — Не уйдёшь? — Ким говорит в самый рот, его не слышно, он внутри звучит, его голос вибрирует в чонгуковом горле. — Не выгонишь? — Теперь Чон улыбается, уголком губ, как мама, смотрит в глаза, уже не барахтается, вязнет, липкий весь с головы до ног и довольный, как ребёнок довольный. Тэхён опять смеётся, улыбка прямоугольная — Чонгуку, у него всё, что осталось, хранилось для столичного новенького. Как же его выгнать, на улице мороз, темнотень, волки воют. Тэхён целует еще раз настойчиво, — где только нахватался? — обнимает за шею, весь на Чонгука забирается, даже не думает, что если кто-то узнает, то от него мокрого места не оставят. Они засыпают, как только гаснут фонари, часа в три ночи, сплетясь под одеялом ногами в тёплых пижамных штанах. Нацеловавшимся и наговорившим всяких сладостей, им спится крепче, удобнее, и сны снятся карамельно-ванильные. Не надо никаких «а что, а если», не надо никаких «SSS» и Ким Намджуна с ямочками на щеках, это потом, в другой раз. Первая любовь, по секрету от Чонгука, в начале всегда вот такая радостная, комфортная, лёгкая. Больно будет потом, а пока они спят в обнимку и никому из них не мешают ни чужие волосы во рту, ни затёкшие плечи, ни наглый рассвет.s🎼s
Рассвет одинаково наглый что в семнадцать, что в восемнадцать, лезет в окно своими лапами-лучами, мажет волосы по подушке. Чонгуку вставать не хочется, он прячет голову в одеяле, бубнит ругательства на двух языках — на родном корейском и на языке химии, по которой сегодня, как ни кстати, контрольная. — Вставай. — Одеяло сдёргивают, являют свету чонгуков лик со «шрамами» от простыней, целуют в голое плечо, ключицу, грудь. — Просыпайся и сияй, — мурлычут в сердце, гладят щёки, припухшие губы. От таких ласк не проснуться нельзя. Чонгук морщится, сопротивляется солнцу, приоткрывает один глаз, видит своего карамельного и тут же распахивает оба — не верит, что ему не приснилось. Карамельный в ответ улыбается, целует в губы, мажет в уголках колючую свежесть зубной пасты и лосьона после бритья. В кровати Чонгука мало места — по ночам парни тесно ютятся, жмутся друг к другу, сплетаются. Неудобно обоим, тело после таких ночей каменное, но отправлять кого-то одного на пол отказываются: это же придется расстаться на целую ночь! — Проснулся я, проснулся, — недовольно бормочет Чонгук, отворачивая лицо от очередного в бесконечной очереди поцелуя, — дай хоть зубы почистить, — объясняет и сам же дуется, когда его слушаются и оставляют одного на постели. — У меня тренировка через час, подбросишь или бежать на автобус? — Карамельный застёгивает рубашку до последней пуговицы, возится изящными пальцами, которые какие-то пять часов назад ублажали возлюбленного, с узлами на галстуке. Чонгук приподнимается на локтях, любуется. — Подброшу, дай мне пятнадцать минут. Только выйдя из душа, Чонгук слышит смех со стороны кухни. Мама Тэхёна обожает, от его навыков готовки — в восторге, пускай во время подготовки предрождественского ужина-знакомства он спалил яблочный пирог в духовке так, что тот намертво слипся с формой. Она говорит: «Тэ-Тэ быстро учится, такой способный мальчик!», не боится ему Чонгука доверить. — Доброе утро, — мама радостно говорит. звонко целует Чонгука в щёку, присаживается за стол, любовно следит за тем, как Тэхён расставляет посуду. Ким кивает самому себе, глядит на Чонгука и сразу же хмурится. — Ты ещё не одет? Подобная утренняя рутина в этом доме стала нормальной пару месяцев назад. Сперва Тэхён оставался на ночевку тайком, поутру выскальзывая через переднюю дверь, стучась, будто только пришёл, несмотря на то, что Чонгук о своём признании маме рассказал сразу. Ким был смущён, не готов к знакомству с родителями, наслушался, видите ли, что парам на это нужно какое-то там время. Все эти глупости мама пресекла на корню, заявила: «Нечего подниматься в такую рань, в вашем возрасте нужно спать побольше». Пловец тогда покраснел до корней волос, долго бормотал извинения, а как Госпожа Чон его обняла, так сразу растаял, обхватил ее своими длинными ручищами, чуть не заплакал. Он вообще очень ранимый, Чонгук давно заметил, еще в тот самый день и потом в кинотеатре в середине зала, успокаивая рыдающего над концовкой «Рождества на двоих». Чон этот день хорошо запомнил, ему тогда прилетело от мамы, мол, обидел прелестного ребёнка. «Ты его не слушай, он не со зла, Гук-и весь в отца, сначала делает, а потом только думает», а тот взял и подыграл: «Госпожа Чон, как же Вы с таким уживаетесь!», — наигранно громко шваркая носом. На объяснения у Чонгука ушёл целый час, зато плата — объятия двоих сразу — того опредёленно стоила. — Две минуты. — Чонгук жуёт тост по пути в комнату. Рубашка заботливо прогрета феном для волос, ткань нежно лоснится на теле, убаюкивает. На одевание уходит, вместо двух обещанных, целых три с половиной, Тэхён в прихожей топчет ногой в лакированном броги, бросает взгляды на часы в форме домика, что нервозно тикают на тумбочке для мелочей. Опять осень, про себя вздыхает Чонгук, смахивая с лобового стекла Соляриса пожухлые красные листья. Тэхён же, его карамельный, от осени в восторге. Он хватает один наиболее симпатичный листочек, вертит его в руках, с ним же устраивается на пассажирском. Всю дорогу подставляет под последние теплые лучики солнца, улыбается своим новым придумкам, подпевает Джеймсу Кио, что звучит из надверных динамиков. Он теперь Чонгуку часто поет, а тот каждый раз, как в первый, прикрывает глаза, запоминает, пишет и пишет на внутренний накопитель. Такое же забывать нельзя, надо на повтор и в нагрудный карман. Чтоб под сердцем. — Если сейчас поцелую, идти сможешь? — смеётся Тэхён, поправляет Чонгуку галстук, заигрывает. На парковке машин немного, до первого урока почти полчаса, а Солярис выгодно спрятался среди пушистых хвойных кустарников. — Ничего не обещаю, — Чонгук глушит двигатель, толкает сидение назад, хлопает руками по своим коленям. Он хмыкает, когда видит, что карамельный до сих пор не выбросил листок, тянет его на себя и целует, гладя талию под легким кашемировым пальто. Чонгук почти не врёт. Парни вместе почти год, однако от поцелуев его до сих пор ведёт, подкашивает. Шарниры иногда крепнут, пригвождают к земле, но идти ему некуда, точно не от Тэхёна. Когда пловец выбирается через водительскую дверь, вручив напоследок свою драгоценную кленовую ношу, Чон ещё долго сидит, переваривает, слизывает с губ медовую липкость от чужого увлажняющего бальзама. Его отвлекают стуком в окно; Чимин снаружи невыспавшийся, припухший. Добрался явно не пешком — скорее всего, Юнги-хён подвёз по пути на работу. Старший выпустился из школы, но поступать дальше не торопится. Говорит, ищет свой путь, а на деле же завалил половину экзаменов. Они теперь мало общаются, нет, не охладели, просто времени нет. Хён с головой в тяготах взрослой жизни, работает двадцать пять часов в сутки, а Чонгук… А что Чонгук? Ни для кого не секрет, что любовь делает с юношами, как она их на одном зацикливает. Он без Тэхёна дальше своего дома не ходит, они друг к другу приклеились намертво, только уроки разлучают на время да подработка Чонгука по вечерам. Свободное время нынче для Чона иначе называется. — Всё-таки, — Чимин чмокает губами, издевается, — любовь всесильна, раз даже наш Чон Чонгук перестал опаздывать. Говоря откровенно, «любовь» до сих пор звучит жутко. Они с Тэхёном этого друг другу никогда не говорили. Проверять их чувства на прочность нет нужды, но и связывать, принуждать не хочется. Им хорошо и так, у них весна в октябре, ещё целая вечность в запасе, чтобы болтать о разновидностях одного и того же чувства шёпотом, пока мама за стенкой, криком, когда переедут, снимут жильё одно на двоих, стоном, когда просто разговоров станет недостаточно. Чонгук выходит из машины, установив кресло на место, потягивается сонно, зевает. — Хочешь кофе? Кофейня открывается ровно в семь, но посетителей там в такое время не бывает, поэтому персонал удивляется, завидев на входе двух школьников. Заказы принимают неохотно, надеялись-то подольше помаяться из угла в угол. — Как Юнги-хён? — Чонгук дует на горячий американо, водит по кромке чашки кончиком пальца. — Неплохо. — Чимин же присосался к бумажной трубочке в пенистом тыквенном латте. — Он про тебя тоже спрашивал, говорил, что пора бы нам опять вместе собраться. Тэ-Тэ тоже бери, хён будет рад. Друзья на самом деле знают, что «неплохо» Юнги-хёна на поверку имеет смысл прямо противоположный, поняли еще до первой поездки в Сеул. После у них было ещё несколько, только без ночей в старом доме семьи Чон, снимали комнаты, избегали неловкости. Общаться с отцом Чонгуку стало невыносимо после признания в его с Тэхёном отношениях. Он-то наивно полагал, что отец его поддержит во всём, а оказалось, что поддержка ограничивается на подростковых гулянках, серьёзных вещей не касается. А с Тэхёном у него очень серьёзно, по-настоящему. — В пятницу? — Угу. — Чимин выбирает пенку кончиком трубочки, взглядом скользит по столешнице. — Слышал новости, что думаешь? Уточнять нет надобности. В воскресенье, то бишь вчера, «SSS» запустили на рынок. Новинка слету стала такой популярной, что у института и, в частности, Ким Намджуна вскоре появится возможность распространить её далеко за пределы Сеула — очередь выстроилась на год вперед, клиенты готовы ехать со всего мира, чтобы вживить под кожу механического жука, что настроит их волны на волны другого человека. И почему только людям так хочется кого-то в свою голову впустить? Разве сердца им уже недостаточно? — Чушь, — фыркает Чонгук. — А если Тэ захочет, согласишься? — сразу спрашивает староста, ясно, что он к этому и вёл. Упомянутый сказал вчера, слушая новости, лежа у Чонгука на бедрах: «Я и так слышу только тебя», мокро поцеловал его ниже пупка, задрав домашнюю майку. Родственные они души или нет, какая кому разница. Они друг другу нужны, они друг без друга не могут, а мысли читать — так Тэхён с этой силой родился. — Если захочет, — пожимает плечами Чонгук. Он своему карамельному верит бесконечно, но почему-то всё равно до конца дня думает и думает, что было бы, окажись они друг другу не «родственными».