Watchmen: The Novel

Фотография у меня в руке. Мужчина и женщина в парке развлечений, идёт 1959 год. Через двенадцать секунд я уроню фотографию на песок и уйду. В будущем, через двенадцать секунд, она уже лежит здесь. Через десять секунд. Фотография у меня в руке. Я нашёл её в заброшенном баре на альтернативной базе Хилл-Флэтс двадцать семь часов назад. Она всё ещё там, в двадцати семи часах в прошлом, в рамке, в тёмном баре. И я всё ещё там, смотрю на неё. Улыбающаяся женщина держит зёрнышко попкорна большим и указательным пальцем. Колесо обозрения замерло на заднем плане. Через семь секунд. Октябрь 1985-го. Я на Марсе. Июль 1959-го. Я в Нью-Джерси, в Пэлисейдс. Четыре секунды. Три. Мне надоело разглядывать фотографию. Я отпускаю её, она падает в песок у моих ног. Я хочу взглянуть на звёзды. Они так далеко, их свет так долго идёт к нам...мы знаем звёзды только по старым фотографиям. В небесной механике отца больше всего восхищала точность. Он был часовщиком. 1945-й. Я сижу на кухне в Бруклине, заворожённый шестерёнками, которые лежат на чёрном бархате. Мне шестнадцать. 1985-й. Я на Марсе. Мне пятьдесят шесть. Фотография лежит у моих ног, выпадает из пальцев, она у меня в руке. Я смотрю на звёзды, восхищаясь их замысловатыми траекториями в пространстве, во времени. Я пытаюсь дать имя силе, которая приводит их в движение. Седьмое августа 1945-го. В Бруклине утро. Воздух влажный, и дверь пожарного выхода открыта настежь. ­- Джон? Ты где? - громыхнул в ту минуту явно взволнованный голос Остермана-старшего, столь внезапный, что юношеская кисть, перебиравшая шестерёнки от часов, с силой вздрогнула в воздухе. - Я здесь. Тренируюсь на твоих старых карманных часах, пока есть время перед школой... - Да забудь ты о часах! Новости знаешь? - в руках отца был свежий выпуск "Нью-Йорк Таймс", а на лице - явственная тревога, отнюдь не частое для него выражение. - Новости?.. - прозвучал обеспокоенный юный голос. Остерман-старший шумно вздохнул, устремив тяжёлый взгляд на первую полосу страницы. - На Японию сбросили атомную бомбу! Целый город - одним ударом...разве сейчас время чинить часы? Эта бомба не последняя, за этим будущее. Зачем моему сыну эта устарелая работа? Две крепких загорелых руки нещадно потянулись к чёрному бархату с покоившимися на нём деталями часов, и светлые юношеские глаза в смятении расширились. - Отец! Что ты делаешь? - Я делаю лучше для тебя. Эта атомная наука...вот что нужно миру. А вовсе не карманные часы! - Эй! Отдай обратно! - вслед за тяжёлыми порывистыми шагами в сторону балкона раздались более шумные и торопливые. - Профессор Эйнштейн говорит, что время в разных мирах идёт по-разному. Можешь вообразить? - Остерман-старший решительно выпрямился, глядя вниз с высоты балкона, держа разобранный механизм на вытянутых руках. - Если уж на время нельзя положиться...какой смысл быть часовщиком? - Стой! Не... - Моя профессия принадлежит прошлому. А у моего сына должно быть будущее. - Отец, не надо!! Сорок лет назад, в прошлом, шестерёнки снежинками сыплются на землю в Бруклине. Через сто пятнадцать минут в будущем метеоры прорезают разрежённую атмосферу Марса. 1948 год, и я поступаю в Принстонский университет. 1958 год, и я получаю учёную степень по ядерной физике. Шестерёнки сыплются. Двенадцатое мая 1959 года. Мой первый день в Хилл-Флэтс. Профессор Гласс жмёт мне руку и просит Уолли Уивера всё мне показать. В тесной комнате сильно пахнет его турецкими сигаретами. Мне тридцать лет. - Значит, ты и есть новый парень из Принстона? - широко улыбался тогда Уивер, со спокойным открытым дружелюбием принимая в своём кругу новенького. - Мы про тебя наслышаны. Слушай, а Эйнштейн там? - Ну, по крайней мере, - губы новоприбывшего тронула смущённая улыбка, - пока я учился, он там не работал. Но один раз я был у него на лекции. - Небось это было нечто! Представляешь, говорят, что он всё время с женой ругается, ну бред, а? Такой чувак, гений, а женщин даже он не может понять! - Я думаю, он такой же человек, как и все. Две контрастных фигуры - высокий, ладный, аккуратно постриженный Джон Остерман в самом солидном из своих костюмов и едва достававший ему до плеча круглолицый Уолли Уивер в небрежно наброшенном поверх свитера белом халате - пересекли порог огромного помещения, сплошь заставленного внушительными механизмами, многие из которых в высоту достигали потолка. Уловив потрясённый взгляд посетителя, Уолли с нарочитым пренебрежением неопределённо махнул рукой: - А-а, тут проводят эксперименты со связующим полем. В смысле - что, если частицы соединяет не только гравитация, а ещё какое-то поле? Для меня это просто китайская грамота, я ведь только ассистент, - слегка неловко добавил он. - А это? - Джон приник к массивной двери с небольшим прозрачным оконцем, сквозь которое во мраке виднелись новые громады непонятной аппаратуры. - Экспериментальная камера с часовым механизмом, - с готовностью отозвался Уолли. - Это чтобы, когда мы отделяем частицы от связующих полей, никто не облучился. У нас тут полно всяких новых штучек для безопасности. Только знаешь, в Хилле на эту меру всем наплевать, - со смехом вставил он, жестом призывая Джона последовать за собой в соседнюю дверь. - Сейчас я тебе покажу наш настоящий мозговой центр. Мы его называем "зоопарк". Уолли уводит меня с яркого солнца Аризоны в шумный бар. Внезапно я ощущаю дежавю: я уже видел это место раньше...только оно было заброшено, и звёзды освещали сгнивший паркет сквозь прорехи в потолке...иллюзия исчезает едва ли не прежде, чем я успеваю её осознать. Двенадцатого мая 1959-го Уолли хочет меня с кем-то познакомить... - Джейни Слейтер, позволь представить тебе Джона Остермана. Джон из Принстона. Откликнувшаяся на имя молодая женщина была с виду ровесницей самого Джона, и всё в её облике говорило о серьёзности её работы - чуть вьющиеся волосы цвета графита строго острижены чуть короче, чем до вытянутого подбородка, на изящном аристократично бледном лице ни следа косметики, движения уверенные и сосредоточенные, моторика рук, несомненно, великолепная. Однако сейчас в ней не было и тени ни профессиональной сухости, ни деловой суетливости, ни напряжения. Глядя на нового знакомого, она точно так же, как Уолли, расцвела приветственной улыбкой, от которой, казалось, в помещении стало теплее. - А-а, новичок! Вы ведь вместо Хэнка Мидоуса, да? - Разве? - Джон и сам не заметил, как улыбнулся во всю ширь - не ответить на такой лучезарный жест радости было невозможно. - Я думаю, да. Хэнк умер осенью, какая-то опухоль у него была...знаете, вы слишком молоды для учёного, - вдруг будто вырвалось у неё вместе с лёгким невинным смешком. Голос у Джейни был удивительно приятный и мелодичный, и на мгновение Джон подумал, что и она по недоброй воле судьбы оказалась совсем не в той роли, для которой создана - куда более прекрасно она смотрелась бы как актриса, а её тонкие удлинённые пальцы должны были блуждать по клавишам пианино, а не томиться в системах неведомых механизмов... - Да вот, понимаете...отец меня заставил учиться. Вообще, - с неожиданным приливом откровенности заговорил Джон, - такое со мной постоянно. Другие люди всё за меня решают... Он тотчас залился краской, вспомнив, что говорит с абсолютно незнакомым человеком. Будучи очень осторожным в общении с другими, он никогда раньше не проявлял подобной открытости во время первой же встречи. Впрочем, прежде, чем он успел в полной мере поразиться собственной распущенности, в улыбке Джейни появился проблеск сочувствия, и её нежный голос будто выветрил все тревоги из головы: - М-да, бывает. Можно я куплю вам выпить? Она покупает мне пиво. Впервые в жизни женщина покупает мне пиво. Когда она передаёт мне холодную запотевшую кружку, мы соприкасаемся пальцами... 1963 год. Мы занимаемся любовью после ссоры. Наша нежность прямо пропорциональна недавней ярости... 1966 год, и она собирает вещи - чуть не плача, вне себя от злости. Фотография лежит на песке у моих ног. Июль 1959 года, и я еду в Нью-Джерси в отпуск, навестить старых университетских друзей. Джейни едет со мной, у неё в Джерси мама. С вокзала она звонит домой, но к телефону никто не подходит. Мы идём в парк развлечений, чтобы убить время до возвращения её матери. - Эй, юные влюблённые! Постойте! - Дорогу молодой паре преградил человек, зарабатывающий в парке созданием фотографий прохожих. Услышав его, Джон сконфуженно усмехнулся, невнятно бормоча: - Но мы вовсе не... - Готово! - раздался новый полный энтузиазма крик прежде, чем он успел договорить. - Такая чудная фотография, особенно юная леди хорошо вышла... Джейни, на этот раз не скупившаяся на макияж и украшения, в момент съёмки на мгновение замерла, сжимая двумя пальцами зёрнышко попкорна из ярко раскрашенного ведра; рука Джона лежала у неё на плече, скорее по-дружески, чем...ведь так?.. Он даёт нам адрес, где мы сможем забрать карточки по семьдесят пять центов, и мы идём дальше, к каруселям, посмеиваясь над его ошибкой. Около тира Джейни роняет часы, и прежде чем я успеваю поднять их, какой-то толстяк на них наступает. Я говорю ей, что могу их починить. Её мать так и не берёт трубку. Решаем позвонить из моего отеля. Мы оба знаем, что будет дальше. События сменяют друг друга с мягкой точностью. Мы приезжаем в отель. Она звонит домой, её матери всё ещё нет. Она спрашивает, действительно ли я смогу починить часы. Мы присаживаемся на край кровати, чтобы осмотреть их. 1959 год. Я чувствую, как её сердце бьётся под моей щекой. 1966 год. Чемодан не закрывается, она плачет. 1985 год. Через сто минут в будущем начинается метеоритный дождь. Август 1959 года. Мы уже месяц как вернулись из Нью-Джерси. Катастрофа поджидает меня в будущем. - Джон? - с поигрывающей на губах непринуждённой улыбкой окликнула его Джейни через кофейный столик. - Ты починил часы? Он улыбнулся ей в ответ: сейчас, когда нелёгкий трудовой день в лаборатории был прерван обеденным перерывом, можно было и расслабленно думать о давних обещаниях. - Да! Вообще-то починил, они у меня в... - внезапное озарение переменило открытую и светлую улыбку на сконфуженную и чуть натянутую. - ...О. - Что такое? - Ничего. - Джон поднялся из-за столика, слегка хлопнув себя по лбу. - Я оставил их в кармане халата, когда мы утром запускали камеру связующего поля...подожди здесь. Я бегу через двор в лабораторию связующего поля. Халат висит в камере, я вижу его сквозь толстое стекло. Катастрофа близка. Не успев дотянуться до крючка, на котором висел халат, отмеченный биркой с его именем, Джон с силой вздрогнул, услышав сзади резкий грохот захлопнувшейся двери. Ну конечно...они ведь вручную установили на камере параметры, не позволявшие двери оставаться открытой дольше нескольких секунд. Набрасывая халат, Джон запоздало понял, что стоило чем-нибудь подпереть её, прежде чем соваться внутрь...теперь выход был один - дождаться окончания перерыва, когда другие сотрудники лаборатории появятся здесь. Наконец остальные возвращаются с обеда. Я прошу их выпустить меня, смеясь над собственной глупостью. Никто не смеётся. Профессор Гласс бледнеет. Он объясняет, что дверь закрылась автоматически, потому что генераторы прямо сейчас разогреваются для сегодняшнего эксперимента. Субтракция связующего поля бетонного блока номер пятнадцать. Я спрашиваю, что стало с предыдущими четырнадцатью...и он отвечает. - НЕТ! - отчаянный крик, полный дикого ужаса, облетел изнутри холодные стены камеры. - НЕТ, НЕТ, НЕТ! Голос Джона преломился; бледный как смерть, обезумев от нахлынувшей паники, он конвульсивно трясся всем телом, мучительно осознавая, что вот-вот должно произойти. Генераторы разогревались. Отсчёт на циферблатах с наружной стороны двери начался, как только она захлопнулась, чтобы больше не открыться. Если брать в учёт всё то время, что Джон уже провёл здесь...меньше чем через две полных минуты каждый атом в этой камере будет расщеплен. - М-мне очень жаль, Остерман...механика заблокирована, мы не можем остановить таймер. Такова... - профессор Гласс судорожно сглотнул, прежде чем закончить дрожащим голосом: - ...такова техника безопасности. Это не могло происходить наяву, не могло происходить, не могло...этого не может быть...в слепой панике Джон исступлённо заколотил кулаками в непробиваемое стекло, задыхаясь от жгучих слёз, ручьями сбегающих по лицу. - О господи, - донёсся до него срывающийся женский голос, перешедший в глухие рыдания. - Выпустите меня, выпустите меня отсюда... Если бы Джон сгорал заживо в этот момент, боль от огня была бы абсолютно ничем по сравнению с болью от только что услышанного. - Джейни! - собрав все силы, закричал он, смутно видя сквозь стекло, как она стремительно развернулась к камере спиной. - Джейни, не уходи! Он не был готов. Он чувствовал, он знал, что умрёт в тысячи раз мучительнее, если она оставит его сейчас... - Нет! И не проси! - раздался её надрывный вопль, пронзивший всё тело невыносимой болью. - Боже, я не могу стоять и смотреть, пожалуйста, я...я просто не могу! Дверь лаборатории захлопывается за ней. Я смотрю на доктора Гласса, но он отводит взгляд. Я слышу, как открываются заглушки мезонных пушек. В этот момент неконтролируемые крики внутри камеры стихли. Страх ушёл, точно его и не было...его сменило жуткое оцепенелое спокойствие и безучастность, точно всё внутри Джона вдруг покрылось толстым слоем непроницаемого льда. Подсознательно он чувствовал, что осталось меньше двадцати секунд. Он мог бы прикинуть и точное время...неосознанно, будто его тело перестало принадлежать ему, он медленно извлёк непонятную тяжесть из кармана. Наручные часы. Часы Джейни, та единственная её частичка, которая осталась вместе с Джоном в эту минуту...конечно, они снова исправно работали. Как только все три стрелки окажутся на двенадцати, грянет взрыв. Как новенькие. Воздух в камере становится слишком тёплым, слишком быстро. Так хочется, чтобы красивая женщина протянула мне кружку холодного пива... Все атомы в камере одновременно взвизгивают. Свет... Свет разрывает меня на кусочки. Взрыв прозвучал, прокатившись мощной звуковой волной по всей лаборатории. Профессор Гласс, которого била крупная дрожь, отшатнулся, прижав ладонь ко рту; Уолли Уивер, не выдержав, упал без сознания - даже прежде, чем окончательно угасла слепящая вспышка внутри камеры. После взрыва от Джона Остермана не осталось ни единого атома.

***

Сентябрь. Символические похороны. Хоронить нечего. Октябрь. Джейни ставит наш снимок из Нью-Джерси за стекло в "Зоопарке". Это моя единственная фотография. Ноябрь... Двое младших сотрудников лаборатории поздним вечером отмывали руки в мужской уборной, со спокойной совестью позволив себе лениво переговариваться о чём-то отвлечённом: - Читал про этого парня, который, ну, коммунист с Кубы? Кастро, что ли? - Даже фотку видел! Боже ж ты мой, что за люди пошли! - Я же к чему говорю-то, когда наша Кэрол-Энн стала вешать на стенку фотографии этого пучеглазого певца, ну, гопника того, Пресли... - лаборант небрежно ухмыльнулся, обтирая лицо полотенцем и не замечая постороннего шелеста и слабого свечения за своей спиной. - Я уж думал, меня больше ничем не удивишь... Эти слова оборвались протяжными воплями обоих мужчин, когда их взгляды одновременно метнулись к висевшему над раковинами зеркалу. Позади них прямо в воздухе завис в неоновом голубом свечении человеческий мозг, два глазных яблока и множество длинных ветвящихся нервов, напоминающих тонкие щупальца. В тот день один из лаборантов вернулся из уборной полностью седым. Десятое ноября. Кровеносная система ходит по кухне. Четырнадцатое ноября. Частично покрытый мышцами скелет тридцать секунд вопит возле ограждения, а потом исчезает. На самом деле весь вопрос в том, чтобы снова соединить все компоненты в правильной последовательности. Совсем как с часовыми деталями. Двадцать второе ноября... - Знаешь, - разорвал напряжённое молчание в лабораторной столовой голос Уолли Уивера, - я подумываю смыться отсюда. Кажется, у нас завелось привидение... Джейни сидела за одним столиком с ним, периодически задумчиво постукивая вилкой по краю тарелки, но почти не прикасаясь к самой пище. Со дня инцидента с блоком номер пятнадцать она сильно похудела и осунулась, её некогда знаменитые живость и общительность полностью сошли на нет. - Уолли, я тебя прошу, я ничего не хочу об этом слышать. - Чёрт, извини, но... - Уолли вдруг замолк, вертя головой. В самом воздухе вокруг что-то явно изменилось. - Эй, ты слышишь? Это у меня в ушах звенит или что?.. - Нет-нет, я слышу. - С беспокойством, слегка оживившим её голос, Джейни в непонимании оглянулась по сторонам. - Это...эй...что с рукой? Все волосы дыбом встали... В самом деле, тотчас и сам Уолли это почувствовал - очень странное ощущение, будто неосязаемый ветер зашевелил волосы по всему телу...что-то определённо происходило. На мгновение показалось, будто воздух наполняет резкий запах озона...какое-то неведомое, волнующее предчувствие вдруг поселилось где-то в груди, тихий звон в обеих ушных раковинах нарастал, начиная с нешуточной силой врезаться в череп; пол под ногами мелко задрожал, словно эти странные вибрации давили изнутри на сами стены помещения... - А-а! - вскрикнула Джейни, отпрянув от стола. - Что происходит? От вилки током бьёт! - Без паники! - подал голос профессор Гласс, вихрем перелетая от одного столика к другому - со всех сторон уже летели полные удивления и тревоги голоса. - Попрошу вас, без паники... Но не успел он сказать хоть слово в объяснение, как по кухне вдруг безмолвно прокатилась мощная ударная волна, едва не сбившая несколько столиков, и всё пространство залило ослепительное льдисто-голубое сияние. Все присутствующие отшатнулись в разные стороны; сильный ветер из неизвестного источника, сопровождаемый жутким звенящим звуком, бешено трепал их волосы и разбрасывал по всему помещению салфетки и даже некоторые столовые приборы. - О господи! - в потрясении закричал, перекрывая хаос испуганных голосов, Уолли Уивер. - Глядите! Из сплошного бело-голубого света возник и неподвижно повис в воздухе человеческий силуэт. Это словно было беззвучным сигналом - будто по чьей-то команде, все до единого замерли, с благоговейным ужасом глядя на фигуру в ореоле света, от которой так и исходили ощутимые волны неведомой, неземной мощи. Мгновением позже над полом парил, широко разведя руки, крепкого сложения мужчина с отчётливо светящейся голубой кожей. И несмотря на безволосую голову, на одноцветные белёсые глаза и совершенно непроницаемое отстранённое лицо, больше напоминающее реалистичную маску, всем присутствующим хватило секунды, чтобы узнать его. - Джон? - первой выдохнула Джейни сквозь отчаянно дрожащие губы. Их побелевшие лица смотрят на меня, бледные и нереальные во внезапной вспышке ультрафиолета. Солнечный ожог в ноябре. Октябрь 1985 года. Я греюсь в лучах туманности Андромеды, которым уже два миллиона лет. Я вижу сверхновую, которую Эрнст Хартвиг открыл в 1885 году, сто лет назад. Она вспыхивает, подмигивая трилобитам, которые давным-давно умерли. Именно от сверхновых происходит золото - только от них. Всё золото рождается из сверхновых. Рождество, 1959 год... Бледно-голубые пальцы легко, едва касаясь, сжимали красивое широкое кольцо из чистого золота. Рядом, около скромно украшенной рождественской ёлки, заспанная Джейни в вязаном домашнем платье с надеждой смотрела на Джона, который оценивающе разглядывал кольцо. - Тебе...тебе нравится? В смысле, нравятся тебе такие вещи теперь, когда ты... - Она запнулась, на мгновение потупившись, и последние её слова прозвучали еле слышно. - ...ну, ты понимаешь. Джон, стоявший перед ней в джинсах и старой чёрной майке, ответил ей со всем возможным одобрением, которое едва ли было различимо в его нечеловечески отстранённом голосе: - Мне очень нравится атомная структура - почти идеальная решётка, как шахматная доска. Это... - Он опустил глаза - Джейни стояла на коленях, слегка съёжившись, обхватив себя руками за плечи. - ...Что случилось? Ты замёрзла? Я могу поднять температуру... - Нет...я не замёрзла, - медленно, будто через силу, проговорила она, всё так же не отрывая взгляда от махрового ковра на полу. - Я боюсь. Точно так же, как на злополучной пресс-конференции в далёком будущем, Джон переменился в лице - оно вдруг обрело удивительно человечное выражение, больше всего напоминающее тревогу. - Меня? Джейни шумно выдохнула, устало закрывая ладонью глаза. - Нет...да...о господи, понимаешь, я...я просто боюсь. Всё так странно, как будто всё на свете изменилось. Не только ты...всё на свете! Джон не был уверен, что понял её. Возможно, он смог бы понять парой месяцев раньше...но сейчас её слова едва коснулись его разума. Он чувствовал себя странно далёким от их значения, и ещё более странным было то, что это чувство совсем не беспокоило его. Совсем другие вещи занимали его сознание. Совсем другие картины вдруг начали возникать перед внутренним взором, пока Джейни продолжала говорить... - Понимаешь...я не знаю, что ты такое. Никто не знает. Тебя дезинтегрировало, ты собрал себя заново...говорят, ты можешь всё, Джон. Говорят, ты теперь как бог, - её голос дрогнул, и она умолкла, не находя больше слов. С немалым усилием Джон опомнился, вырвавшись из плена собственных мыслей, уносивших его всё дальше от Джейни и от человечества... - Не думаю, что Бог существует, Джейни. А если существует, то я - не он. - По привычке, которая теперь показалась ему чужой, он нежно коснулся её лица; от этого ощущения она слегка вздрогнула, приподняв на него глаза. - Я тот же самый человек, ничего не изменилось. Я всё так же люблю тебя... Он опустился на колени рядом с ней, их лица сблизились в тихом предвкушении; новая вспышка из другого времени резанула по сознанию Джона. - ...Я всегда буду любить тебя. Я лгу и слышу, как она кричит на меня в 1963 году, как рыдает в 1966 году. Пальцы разжимаются, фотография падает. Февраль 1960 года, и всё замёрзло. Я начинаю привыкать к тому, что никогда больше не почувствую тепла и холода. - Великолепно! Когда в следующем месяце мы выйдем на публику, все журналы мира захотят напечатать эти фотографии! - с энтузиазмом вещал Джону фоторепортёр из-за своего громоздкого штатива. - Как вам нравится костюм? Самое то, верно? Джон стоял напротив объектива в облегающем тёмно-синем латексе, перетянутом ярко-голубым поясом; через короткое время всему миру предстояло увидеть его в этом новом облике. - Мне он не нравится, - честно и прохладно ответил Джон. - Особенно шлем. Что это за символ на нём? Фотограф простодушно усмехнулся, глядя, как тот стащил с себя шлем из чёрного металлического сплава. - Ну, это вроде бы атомы. Атомная энергия, вроде того... Немигающий взгляд белых глаз заставил его прервать свою речь деликатным покашливанием. - Это бессмысленно, - прямолинейно ответил Джон, с явным неодобрением вертя шлем в руках. - Атом водорода подошёл бы лучше. Не думаю, что я стану это носить. - Но... - заикнулся фотограф, переводя растерянный взгляд со шлема на Джона и обратно. - Но ведь это нарисовали только на шлеме, а ребята из отдела маркетинга сказали, что какой-нибудь символ необходим... Джон опустил неудавшийся предмет костюма на ближайший столик и выпрямился. Несколько мгновений он стоял в задумчивом молчании, которое репортёр нарушить не решался. Затем проговорил, отрешённо глядя на собеседника в упор: - Они не знают, что мне нужно. И вы не знаете, что мне нужно. - Его указательный палец слегка задымился, и Джон поднёс его ко лбу, выжигая идеально ровный тёмный круг прямо на коже. - Раз уж я должен носить символ, пусть будет такой, который я уважаю. Он закончил, поставив на коже две круглых точки: одну в самом центре круга, другую - прямо над ней, на его наружной оси. Атом водорода, будто часовой циферблат, невидимые стрелки которого сходятся на двенадцати. Некоторое время фотограф смотрел на него слегка ошарашенно, но едва рисунок был закончен, его лицо озарила воодушевлённая улыбка: - Да! Да! Это хорошо, люди это запомнят. Когда они увидят это, они сразу вспомнят о докторе Манхэттене! Впервые за всё это время Джон ответил ему взглядом, полным недоумения: - О каком докторе?.. Он объясняет, что это имя выбрали, поскольку оно вызывает зловещие ассоциации у врагов Америки. Из меня решили сделать нечто помпезное и смертоносное. "Такое со мной постоянно. Другие люди всё за меня решают..." Всё ускользает у меня из рук. Март 1960 года... В каждом третьем доме Соединённых Штатов второй час подряд шумел телевизор, деловито и бодро вещая всей огромной стране: - ...ещё не пришла в себя после утреннего объявления о, возможно, самом важном событии в новейшей истории человечества. Мы повторяем: сверхчеловек существует, и он американец. Лицо корреспондента на экранах сменилось видеозаписью с доктором Манхэттеном, одним отчуждённым взглядом останавливавшим в воздухе сразу несколько десятков летящих в него разномастных пуль. Но это было лишь началом шоу. - По сообщению Пентагона, это поразительное существо способно изменять атомную структуру. Сейчас мы увидим, как он разбирает винтовку, не прикасаясь к ней. Реакция Кремля нам пока неизвестна...и разумеется, пока остаётся неясным, как это невероятное событие повлияет на гонку вооружений и развитие космических технологий. На базе Хилл-Флэтс представители прессы получили возможность сфотографировать сверхчеловека, представленного под кодовым именем Доктор Манхэттен... На фотографии, сделанной около ограждения испытательной базы, Джон в аккуратном чёрном костюме, прямой, как струна, стоял между улыбающимися Уолли Уивером и профессором Глассом, выглядевших его гротескными противоположностями. Телезрители едва ли заметили их на этом снимке. - Поговорить с ним не удалось. Однако мы предложили прокомментировать это событие представителям сообщества мстителей в масках, которые были в моде в сороковых годах. На экране возник Капитан Метрополис; невзирая на внушительный вид, его улыбка была взбудораженной и немного нервной. - Ну, мы, э-э, в общем, рады, - выпалил он, уставившись в камеру таким взглядом, будто представители прессы насильно заставили его произнести эти слова. - Очень, очень рады. Изображение сменилось - на сей раз в объектив без тени стеснения смотрела цветущая сорокалетняя Салли Юпитер. - Ну, знаете, - куда более раскованно заговорила она, широко улыбаясь и помахивая рукой, будто приветствуя всех зрителей до единого. - Говорят, он может проходить сквозь стены и всё такое...поверю, когда увижу своими глазами. - Ха, ты их уделал! - Джейни, сидевшая в одном халате перед телевизором, победно вскинула кулак. - Представляешь, ты надел для той фотосессии старый двубортный костюм, так теперь все обсуждают, какое значение это будет иметь для индустрии моды! Вот ты и явился, - прибавила она уже не так ликующе; совсем как год назад, на заветном снимке, рука Джона лежала на её плече, на сей раз прохладная и отдающая едва осязаемыми электрическими искорками. - Да ну? - негромко поинтересовался он, задумчиво и отстранённо глядя в экран. - Иногда мне кажется, что я был здесь всё время. Я здесь сейчас, в 1960 году, говорю всё это, смотрю телевизор... А сейчас июнь, благотворительный вечер, куда приглашено несколько костюмных героев...милые люди средних лет, которые любят смешно наряжаться. У меня нет с ними ничего общего. Только самый молодой, Озимандис, меня заинтересовал... Ноябрь. Газеты называют меня борцом с преступностью, и Пентагон требует, чтобы я с ней боролся. В подпольном логове Молоха стоны сменяются воплями ужаса. Этическая значимость такой работы для меня неочевидна. Сентябрь 1961 года. Джон Кеннеди пожимает мне руку и спрашивает, каково это - быть супергероем. Я отвечаю, что ему лучше знать, и он, смеясь, кивает. Два года спустя, в Далласе, его голова дёрнется вперёд, а потом назад. Два выстрела... В мае 1962 года человек в маске уходит в отставку, чтобы открыть автомастерскую. Его настоящее имя - Холлис Мэйсон. Мы разговариваем с ним после банкета, устроенного городом в его честь. До Далласа восемнадцать месяцев... - Видите? Чуть не пожалел, что бросил это смехотворное дело. - Со странной смесью недоумения и невесёлой иронии Мэйсон смотрел на золотую статую гротескного супермена, которую несколько минут назад получил от горожан в знак благодарности за многолетнюю защиту. Он и доктор Манхэттен стояли на высоком каменном балконе, взирая с высоты на оживлённое, играющее многоцветными огнями ночное шоссе. - Тогда почему вы решили уйти сейчас? Из-за возраста? - понимающе поинтересовался Джон. Он знал ответ, отчётливо видя его в нескольких секундах от настоящего, но не хотел озадачивать Холлиса, лишний раз напоминая ему о своих разительных отличиях. - Из-за возраста тоже, - задумчиво ответил Мэйсон. Не так давно он отметил свой очередной день рождения; его возраст неумолимо приближался к пятидесяти, и гладкие тёмные волосы уже успели полностью поседеть на висках. - А ещё, думаю, из-за вас...теперь, когда есть вы, всё меняется. Вы можете сделать всё что угодно. А я не могу предложить ничего, кроме хорошего хука слева... Подняв на Джона глаза, он улыбнулся спокойной и дружеской улыбкой с примесью лёгкой тоски: - Так что уж лучше я уйду в отставку, буду писать автобиографию и чинить машины...машины я люблю...думаю, сколько-то продержусь - на "Дженерал Моторс" даже вы нескоро повлияете. - Он коротко рассмеялся и прибавил, видя молчаливое понимание на лице доктора Манхэттена: - Видите ли, я разбираюсь в машинах, знаю, как они работают. А вот про всё остальное я того же сказать не могу. - Ну, новые электромобили будут гораздо проще, - не удержался Джон. Холлис ответил ему недоумённым взглядом. - Их делали и раньше, - невозмутимо продолжил Манхэттен, - но не хватало лития для массового производства полиацетиленовых аккумуляторов. А я, разумеется, легко могу его синтезировать. - Он положил руку Холлису на плечо, отчего того еле заметно передёрнуло - даже сквозь ткань одежды это нельзя было не почувствовать. - В любом случае, приятно было снова увидеться. Надеюсь, вам будет хорошо в отставке. - Д-да...да, я тоже надеюсь. Восемнадцать месяцев спустя электрический лимузин въезжает на Дили-Плаза... - Выходит, ты знал, что его застрелят? - Руки Джейни, сжимающие свежую газету, дрожали от эмоций, медленно и неотвратимо нараставших внутри. - Джон, я...если ты серьёзно, почему ты ничего не сделал? Доктор Манхэттен стоял к ней спиной со своим вечным отсутствующим видом, который теперь норовил вот-вот вывести Джейни из себя... - Я не могу предотвратить будущее. Для меня оно уже произошло. - Джон, что ты говоришь?! Ты знаешь всё, что будет? Обо всём? О нас? Он стоял всё так же прямо и хладнокровно, сцепив длинные пальцы за спиной. Казалось, он был где-то за много миль отсюда...казалось, что повышающийся тон в голосе Джейни просто прошёл мимо его сознания. - В 59-м году я слышал, как ты кричишь сейчас, в 63-м. Скоро мы займёмся любовью. - Вот так вот запросто? Будто я какая-то кукла? - Джейни задохнулась от гнева, швырнув на пол с силой смятую газету. - Джон, ты знаешь обо всём в этом проклятом мире, до последней частицы - но не о людях. Не сбудутся твои предсказания, мистер. - Это не предсказания, - до возмущения монотонно и неколебимо проговорил Манхэттен, не выказывая ни малейшего признака беспокойства о происходящем. - Мы займёмся любовью сразу после того, как Уолли принесёт серьги, которые я для тебя заказал. - Замолчи! - вырвалось у Джейни; сдерживать эмоции уже было превыше её сил, всё давно наболевшее безудержно выплёскивалось наружу. - От тебя с ума сойти можно, Джон! Иногда мне кажется, что ты сводишь с ума весь мир! Все эти новые технологии...это же всё из-за тебя, всё меняется слишком быстро! Так не должно... - внезапный шум из коридора прервал её. В дверь звонили. Бросив последний яростный взгляд на неподвижную голубую фигуру у стены, Джейни резким шагом направилась открывать. На пороге стоял Уолли Уивер, явно смутившийся, увидев следы выражения бешенства на её лице. - Джейни?.. - он неуверенно протянул ей маленькую коробочку, обвязанную розовой шёлковой лентой. - Почтальон по ошибке доставил это мне...прости, что раньше не занёс. И передавай Джону привет. Джейни смогла лишь пробормотать что-то малоразборчивое в ответ. Дверь закрылась, пальцы Джейни машинально развязали ленту и извлекли на свет две прекрасных золотых серьги в виде колец с крошечными бриллиантами в центре каждого. Повисло молчание, во время которого Джон наконец медленно повернулся к Джейни, его лицо оставалось неподвижным. В своём неземном спокойствии он наблюдал, как гнев в глазах Джейни постепенно сменился выражением, напоминающим ужас. Такая реакция могла бы привести в непонимание кого угодно, но только не доктора Манхэттена. В следующий миг она в отчаянии бросилась ему на шею. - Джон? - В её голосе пробудилась нескрываемая дрожь. - М-мне страшно...как будто вокруг меня вьются невидимки...обними меня, пожалуйста! 1963 год. Через час её пот остынет и высохнет в ноябрьской прохладе спальни. 1964 год. Я информирую Пентагон, что больше не буду носить костюм. 1966 год. Я в комнате, где собрались люди в масках. Совсем молоденькая девушка сидит справа. Она смотрит на меня и улыбается. - И в-третьих, - вещал полный энтузиазма голос Капитана Метрополиса, - полагаю, мне следует поприветствовать всех на первой в истории встрече "Истребителей преступности"! Пока Комедиант с демонстративным безразличием листал газету, едва ли слушая его, а Роршах, Озимандис и Ночная Сова замерли, ловя каждое слово, доктор Манхэттен ощутил на себе чужой взгляд. Новая Шёлковая Тень...поразительно, даже неуместно юная на фоне остальных, будто попавшая сюда по какой-то ошибке, она неприкрыто улыбалась ему - но совсем не той благоговейной и трепетной улыбкой, с какой на него обычно смотрели незнакомцы...эта улыбка больше походила на одну из тех, которыми Манхэттена одаривала Джейни, и это было удивительно. Встретившись взглядом с лучистыми серебристо-серыми глазами, доктор Манхэттен слегка вздрогнул; перед его внутренним взором мгновенно пронеслась плеяда событий, которым ещё только предстояло случиться... В 1985 году мои руки ласкают её лицо... В 1966 году маски спорят, а Джейни тянет меня за руку. - В чём дело? - прошептал Манхэттен, почувствовав это. На лице Джейни было изумление и досада. - Ты пялишься на эту девку, вот в чём дело. Послушай, что говорят. - В целом я согласен, - будто издалека долетел до доктора Манхэттена резкий хрип Роршаха, отвечавшего на какие-то не имевшие значения слова Метрополиса, - но такая крупная группа больше похожа на помпезный профсоюз... Всё, что происходило здесь, утеряло смысл. Перед глазами Манхэттена всё ещё стояли картины грядущего, с каждым мгновением неизбежно приближаясь к нему...и к новой Шёлковой Тени... Она красивая. После каждого долгого поцелуя она ещё раз нежно и быстро касается моих губ, как будто ставит подпись. В 1966 году маски всё ещё препираются...встреча скоро закончится. Голос у Джейни холодный, она в ярости... ­- Джон, я хочу домой. Сейчас же, пожалуйста. - Пожалуйста! - прорвался сквозь шум голосов безысходный крик Капитана Метрополиса. - Не уходите все сразу... На улице Джейни обвиняет меня в том, что я "таращусь на малолеток". Она спрашивает, не потому ли это, что она стареет, и начинает рыдать. Это правда. Её возраст всё заметнее с каждым днём...а я словно замер во времени. Май 1966 года. - Как мило, что вы согласились пойти со мной подежурить, - неспешно лился в прохладном ночном воздухе голос Шёлковой Тени, шагавшей бок о бок с ним по бетонной крыше многоэтажки. - Мама научила меня всему, что знала, и всё-таки я в этом деле новичок. Э-э, ваша подруга ведь не будет возражать, правда? На долю секунды доктор Манхэттен прикрыл глаза, погружаясь в минуты из будущего. По барабанным перепонкам с силой ударил крик Джейни, срывающийся от ярости и слёз: - Ах ты, свинья! Я знала, что ты с ней встречаешься, я знала! Извращенец! Сколько ей? Пятнадцать? Четырнадцать? - Я...я не знаю, как мне вас называть, - донёсся до него из настоящего другой женский голос, мягкий и слегка сконфуженный. - Меня зовут Лори. А у вас есть другое имя, кроме Доктора Манхэттена? - Да. Меня зовут Джон. Не сговариваясь, они присели на край крыши. Заворожённый взгляд светло-серых глаз Лори переходил от Манхэттена к холодному звёздному небу и обратно. Он же сидел неподвижно - половина его сознания всё ещё пребывала в будущем, где ни на мгновение не смолкали надрывные крики Джейни, неуправляемой в слепом гневе и отвращении: - Ты ей расскажи! Расскажи ей, каково это будет, когда у неё появятся морщины и грудь обвиснет, а ты так и останешься тридцатилетним! Расскажи ей, и посмотрим, что она на это ответит! 1959 год. Джейни протягивает мне кружку. 1966 год, и она собирает вещи, чуть не плача, вне себя от злости. Фотография лежит на песке у моих ног. В 1969 году мне сообщают о смерти отца. В 1959 году он читает телеграмму, которой военные извещали, что его сын был случайно дезинтегрирован. Я так и не исправил их ошибку. База Хилл-Флэтс закрылась в 1970 году. В двадцатый день рождения Лори мы переезжаем в новую квартиру в Вашингтоне. Я раскрыл своё настоящее имя. После смерти отца уже нет смысла таиться. В январе 1971 года президент Никсон просит меня вмешаться в ситуацию во Вьетнаме, а десятью годами раньше президент Кеннеди ни намёком не упоминает о Кубе. Позже, в ноябре, мне говорят, что Уолли Уивер умер от рака. Ему было тридцать четыре. Март. Я в Сайгоне, снова знакомлюсь с Эдвардом Блэйком, Комедиантом. Он теперь в основном работает на правительство, как и я. Блэйк - странный тип. Я никогда не встречал настолько принципиально аморального человека. Среди того, что здесь творится, он чувствует себя как дома. Безумие, бессмысленная бойня...когда я начинаю понимать Вьетнам и то, что он делает с людьми, я осознаю и то, что очень немногие позволяют себе такое понимание. Блэйк другой. Он всё понимает - и ему плевать. Май. Я здесь уже два месяца. Вьетконговцы капитулируют в течение недели. Многие уже сдались. Часто они просят разрешения сдаться лично мне. Их ужас передо мной сродни религиозному поклонению. Я вспоминаю, что японцы после Хиросимы так же относились к атомной бомбе. Июнь, день победы во Вьетнаме. Комедиант тянет из кобуры пистолет, кровь течёт по его вспоротому лицу. - Блэйк? - ...грязная, вонючая, дрянная, поганая... - Блэйк, не... Выстрел, вскрик, удар женского тела о грубый деревянный пол. - ...надо. Октябрь 1985 года. Я собираюсь творить и отворачиваюсь от звёзд, которые, возможно, погасли несколько эпох назад. Я больше не хочу смотреть на них. Я больше не хочу смотреть на мёртвые вещи. 1975 год. Газеты обсуждают предложенные президентом поправки к конституции, которые позволят ему баллотироваться на третий срок. На этом фоне раскрытие инкогнито и уход в отставку Озимандиса остаются почти незамеченными. Его зовут Эдриан Вейдт. Миллионер, состояние сколотил сам. Выйдя в отставку, он пригласил нас с Лори навестить его базу в Антарктиде. - Ой, что это? Какая красавица! - Лори, затаив дыхание, присела на коленях около удивительного существа, напоминавшего крупную рыжую кошку с неестественно тонкими и вытянутыми высоко вверх ушами. Красивый и статный Вейдт за её спиной улыбнулся с неуловимой тенью надменного самодовольства: - Это Бубастис, генетически модифицированная рысь. Прокормить её стоит целое состояние. - Я и не думала, что евгеника продвинулась уже так далеко... - Лори с трепетом гладила длинную шерсть необычайного существа, растянувшегося на зеркальном полу. - Мы сделали огромный скачок за последние пятнадцать лет, как и во многих других областях...от квантовой физики до транспорта, - важно сообщил Вейдт, обращаясь к доктору Манхэттену, который стоял рядом, не выказывая никакого восхищения окружающей его роскошью. - Например, насколько я понимаю, довольно скоро станут экономически выгодны быстрые и безопасные дирижабли...и всё это лишь благодаря вам. Теперь наши учёные ограничены только собственным воображением. Доктор Манхэттен посмотрел на него краем глаза, не вложив в свой голос ни тени легко опознаваемых эмоций: - И собственной совестью, разумеется? - Будем надеяться. Глаза у него грустные и понимающие. Слуги приносят нам индонезийские блюда, он рассказывает о своих планах, подбрасывая кусок за куском своей прекрасной чудовищной кошке... 1985 год. Я выбираю место, с которого начну творение, и сажусь. Розовый песок горсткой высится на моей голубой ладони. Пустынная планета: здесь так восхитительно, так абсолютно тихо... В 1977 году город кричит. Полицейские забастовали, протестуя против того, чтобы герои в костюмах делали их работу. Все напуганы, все боятся анархии. Лори внизу выхватывает из толпы зачинщиков, но всё так медленно...надо что-то сделать... - Посмотрите на него! - гремели в озверевшей толпе десятки голосов, сотни рук в безумном гневе указывали на зависшую в воздухе неколебимую фигуру доктора Манхэттена. Он казался парящей ледяной статуей на фоне этого бушующего моря ярости. - Посмотрите на этого урода! Мерзость перед Господом! - Внимание, - облетел толпу его безучастный голос, мгновенно ставший достаточно сильным, чтобы перекрыть каждый из возмущённых криков. - Вы немедленно вернётесь домой. - Да ну? - мгновенно взревели люди; огромные буквы на поднятых вверх табличках ни на миг не прекращали кричать наравне с голосами. - А если мы не захотим, ты, баклажан? - Вы неправильно меня поняли. - Доктор Манхэттен величественным и грозным движением развёл руками, поднимаясь всё выше над обезумевшей толпой. - Это была на просьба. Спустя мгновение площадь опустела, и десятки самодельных, ярко раскрашенных табличек - "Долой Хранителей", "Верните нам нашу полицию" - безжизненной грудой попадали на холодный асфальт. - Господи, - слабо раздался в рухнувшей на площадь гробовой тишине неровный голос Лори... На следующий день я читаю в газетах, что у двух человек случился сердечный приступ, когда они внезапно оказались у себя дома. В случае бунта, несомненно, пострадавших было бы гораздо больше. Третье августа 1977 года: утверждён законопроект, выдвинутый сенатором Кини. Деятельность героев в масках снова признана незаконной. Она и прежде была незаконной - до того, как законы изменили в угоду стратегически значимым личностям. Таким, как я. Закон не распространяется на меня - до тех пор, пока я действую под контролем правительства США. Им трудно объявить меня вне закона, учитывая, что безопасность страны в моих руках. Блэйк тоже не попадает под действие закона, поскольку работает только на правительство. После того, как он разрешает ситуацию с заложниками в Иране, замолкают даже самые упорные его критики. Но Лори всё равно его ненавидит. Ей тоже приходится уйти в отставку, но, поскольку жизнь героини в маске её никогда особенно не привлекала, она не расстроена. Её мать разочарована гораздо больше, чем она сама. Новая Сова - он заявил, что уходит в отставку, но инкогнито не раскроет. Лори встречалась с ним несколько раз. Она говорит, что его фамилия - Драйберг. Единственный, кто отказался подчиняться - это Роршах. Его настоящее имя неизвестно. Мнение по поводу закона он выражает запиской, оставленной у полицейского управления на трупе серийного насильника. "Никогда!" 1981 год. Мы с Лори осваиваем новую квартиру в Рокфеллеровском исследовательском центре министерства обороны в Нью-Йорке. Работать там гораздо удобнее, но Лори считает, что нам недостаёт уединения. А здесь ей понравилось бы. Между моими голубыми пальцами текут розовые песчинки, случайный, бессистемный поток кремнезёма, чреватый всеми возможными будущими формами...но это иллюзия. У всех вещей есть форма во времени, а не только в пространстве. И в некоторых мраморных глыбах прячутся будущие статуи. Нью-Йорк; мы идём гулять. Теперь улицы пахнут озоном, а не бензином. Бестелесные серые пятна скользят по летним улицам - тени проплывающих дирижаблей. В 1959 году ребёнок в парке развлечений плачет из-за улетевших шариков. Браслет часов Джейни порвётся с минуты на минуту. Толстяк уже носорогом топает к тиру, как слепой рок. Август 1985 года. Я иду с Лори на вокзал Гранд-Сентрал. Мы останавливаемся у газетного киоска и покупаем выпуск "Тайма", посвящённый сорокалетию Хиросимы. На обложке журнала сломанные карманные часы, остановившиеся в момент взрыва. Циферблат треснул...движение замерло. Суббота, двенадцатое октября 1985 года, и нам сообщают об убийстве Эдварда Блэйка. Лори не может успокоиться до конца выходных. Шестнадцатое октября, среда. Лори гостит у мамы, а я отправляюсь на похороны Блэйка. Худой человек в чёрном пальто кладёт на могилу розы, а потом сразу уходит. Я его знаю? Девятнадцатое октября, суббота. Мои руки на лице Лори...в 1966 году маски спорят...в 1959 году я говорю Джейни, что всегда буду любить её. Позже. Лори уходит от меня. Сидя на крыше в прошлом, я притягиваю к себе её шестнадцатилетнее тело, вдыхаю её запах, не желаю терять её, но знаю, что придётся. Позже. В душной студии меня обвиняют в том, что я убиваю всех, кто мне близок. Слово "рак" бежит по аудитории тревожным шёпотом, словно огонёк по бикфордову шнуру. Я устал от этого мира, от этих людей. Устал впутываться в хитросплетения их жизни. В Аризоне я вхожу в заброшенный бар с ощущением дежавю. Я забираю фотографию из сломанной рамки...и ухожу. Ухожу на Марс. Ухожу туда, где нет ни времён года, ни часов - даже песочных, которые могли бы стать тюрьмой для розовых песчинок. Подо мной, в песке, прячется тайная форма моего творения, погребённая в будущем песка. Я поднимаюсь в разрежённый воздух. Я готов начать. Розовый песок вихрями взмывал в холодный воздух, стремительно нагреваясь и сливаясь в единую прозрачную структуру. Внушительные стеклянные копья - или огромные часовые стрелки - потянулись из песка в чёрное небо. Мир растёт вокруг меня. Я ли придаю ему форму, или предопределённые им контуры направляют мою руку? Когда несколько десятков копий возвышались над землёй, начали возникать и новые детали - огромные зубчатые колёса, шестерёнки и песочные часы из розоватого стекла медленно и беззвучно завращались под взглядом Джона, образуя поразительной красоты гигантскую конструкцию наподобие великолепного сюрреалистичного замка из чьих-то самых невообразимых снов... В 1945 году на Японию падают бомбы, на Бруклин падают шестерёнки - беспечно посеянные семена будущего...без меня всё было бы иначе. Если бы толстяк не наступил на часы, если бы я не оставил их в камере связующих полей...выходит, это я виноват? Или толстяк? Или отец, который выбрал для меня профессию? Кто из нас в ответе? Кто творит мир? Возможно, мир не сотворён. И ничто не сотворено. Возможно, всё просто есть, было и всегда будет...часы без часовщика. Я стою на платформе из розового песка, превращённого в стекло. Оно сверкает в солнечных лучах, которым уже десять минут. Свет, родившийся два часа назад, как раз достиг Плутона. Если там есть сильные телескопы, они могут увидеть меня; фотографию в моей руке, её падение...фото на песке у моих ног. В 1945 году я на пожарной лестнице пытаюсь остановить отца, отобрать у него колёсики и шестерёнки, снова соединить их...поздно, всегда было и всегда будет поздно. На горы Гордиева узла падают первые метеоры - камни часового механизма без создателя.