Герои

      Тенко срывается в очередной раз. Тенко режет.       Удар по венам острым лезвием сопровождается алой кровавой полосой, которая стремительно расплывается по руке. Широкая красная полоса — сотри её и увидь тоненький порез. Так, кажется, и должно быть. Но должна ведь быть и боль. А боли нет.       Нет ничего. Ни боли, ни сомнения, ни страха. Пусто, глухо, как в самом старом, самом заброшенном, самом ненужном колодце в этом мире. Только эхо тихо отдаётся в ушах: «А зачем? А надо ли? А нахера? Она снова будет орать… Придётся носить кофты с длинными рукавами». И всё.       В ушах тихий писк, а в глазах ни единого проблеска разума. Всё мертво.       Это очередной срыв, но уже без истерик и чувств — всё выгорело и обратилось пеплом. Распалось на маленькие серые частицы, прах и грязь. Словно бы её собственная причуда растворила её изнутри, оставив только тело.       Быть героем, творить добро, гоняться в слепой мечте искоренить зло и установить мир во всё мире — всё это стало не важным и потеряло весь смысл.       Нана не знает и не видит. Она наверняка просто думает, что желудок Тенко дал сбой и внучка снова попёрлась блевать, умываться, а затем будет строить из себя святую невинность. Но этого не происходит.       Тенко выходит из ванной и даже не останавливает кровь. Ей всё равно.       Нана замечает кровавые пятна не сразу. Она смотрела документальный фильм о зарождении жизни на планете. Вечер обещал быть абсолютно нормальным, типично тепло-уютным, ничего не подразумевало и не предвещало.       Честно говоря, Шимура бы и не обратила внимания на кровь на полу если бы пол не был устелен светлым линолеумом, на котором багрово-коричневые пятна выглядели чёрными. Растерла носком и только в этот момент, когда увидела багряную ещё не подсохшую основу она рванула в комнату Тенко. Не успела испугаться и действовала на инстинктах пополам с адреналином.       Сердце глухо и медленно билось в груди, отдавая в виски. Ме-е-едленно, протяжно в противовес времени, которое утекало сквозь пальцы.       Нана не ошиблась: цепочка кровавых следов привела её к комнате Томуры. Дверь была не заперта и громко стукнула, когда Нана рванула её на себя.       Девушка сидела за столом на огромном чёрном кресле, умостившись в нём с ногами. Будто бы и не её рука залита вся красным и небрежно откинута на подлокотник.       — Что? — незаинтересованно кинув взгляд на Нану, буркнула Тенко. — Я не буду пить чай.       Конечно, Нана разоралась. Но между криками не забывала обрабатывать отвратительную рану, которую девчонка нанесла сама себе. Ужасающий, глубокий порез. Бывало и хуже, видала и страшнее, но не на Тенко.       Как бы Нана не кричала, как бы не утверждала обратного, но девчонка стала для неё родной. Не дочь, не внучка — что-то среднее. Было трудно сдержаться и не разбить Тенко губы в кровь за то, что она натворила с собой, но Нана прекрасно понимала, что это ни к чему не приведёт.       — Болит? — хриплым от крика голосом, спросила она девочку, которая в этой своей безразмерной чёрной футболке и таких же огромных шортах казалась совсем ещё малышкой.       Тенко безразлично пожала плечами.       — Болит? — ещё раз.       — Нет. Не чувствую.       Пауза затянулась. Нана просто сидела рядом, едва сдерживаясь от бессильных рыданий. Она ничего не может сделать для этого ребёнка. Она вообще не имеет понятия, может ли с этим сделать что-то хоть кто-нибудь.       Робко гладит её по плечу. Её успокаивает Тенко. Не наоборот, как должно быть. У них вечно всё наперекосяк.       — Я вообще ничего не чувствую. Пусто. Вот тут, — Тенко берёт чужую ладонь в свою высушенную ручку, на которой явно выделяются пара родинок на среднем пальце у второй фаланги и на этом же пальце, но ближе к ладони, и прикладывает её к своей, почти впавшей, грудине, напротив сердца. — Ничего не чувствую. Пусто, — снова повторяет она с робкой улыбкой, которой улыбаются дети незнакомцам на улице, — Пусто.       И Нана не выдерживает. Плачет. Устраивает безобразную истерику, и теперь уже они обе не знают, что с этим делать.