Русская рулетка

«Карусель» сводила с ума. Гермиона не представляла, каким способом Министерству удалось оживить бездушный камень, но одно она знала точно: было до тошноты мерзко и противоестественно — каждый раз, проходя по коридорам, глубоко под холодными плитами чувствовать слабые колебания магии. Девушка всерьез начала верить, что под ногами живёт нечто с брадикардией. Но было и кое-что хорошее во всём этом безумном «празднике» жизни — тщательно выстроенный распорядок дня, будто бы Гермиона вернулась в Хогвартс. Утренний обход, планёрка за завтраком, пока домовые эльфы — наверное, единственный раз, когда она согласилась использовать их помощь — доставляли еду заключенным, душ, прогулка, ежедневная порция яда от Роули — и это только первая половина дня. Лучшая половина, она должна заметить, ведь к ночам в этом аттракционе ужасов аврор Грейнджер так и не привыкла. Да можно ли было вообще к такому привыкнуть? Гермиона всю оставшуюся жизнь будет помнить, в каком напряжении прошла первая неделя. И не только для смотрителей. Забившийся в угол и раскачивающийся в нём из стороны в сторону Малфой, когда она спустилась на свой первый утренний обход, напоминал неваляшку. Одного такого Гермиона видела в поместье Долохова. Старая краска облупилась с одной части деревянного лица, оставив только один выцветший глаз и половинку губ, и совсем слезла в том месте, где игрушка касалась поверхности стола, установленного в хозяйской спальне. Надо сказать, Гермиона очень напугалась, когда от одного неуверенного прикосновения фигурка зашаталась из стороны в сторону, позвякивая колокольчиками, а потом уверенно вернулась в изначальное положение. Грейнджер простояла напротив камеры Малфоя неприлично долго, но он так и не перестал раскачиваться. Просто не смог найти положение устойчивого равновесия. Теперь все когда-то сильные личности этого мира выглядели по-настоящему побежденными. Торфинн по-слизерински зелёный и весь в желчи, Долохов с россыпью синяков — вот таким был её первый утренний обход. Что ж, Грейнджер была бы счастлива знать, что осужденные, как им и положено, страдали за совершенные преступления, если бы с утра не видела тёмных кругов под глазами не только у себя, но и у всех своих подчиненных. Даже когда Гарри объяснил ей принцип работы новой тюрьмы, Гермиона всё равно оказалась не готова к таким масштабам. «Карусель» перестраивалась целый гребаный час. И весь этот час смотрители провели в гостиной рядом с картой, наблюдая, как имена заключенных то исчезали, то появлялись в других частях этажа, и вздрагивали каждый раз, когда пол под ними ходил ходуном. Гермиона не сводила твёрдого взгляда с Долохова и оправдывала такую внимательность к его персоне тем, что боялась: вдруг мерзавцу удастся сбежать. Его имя пропало там, где была ближайшая к лестнице камера, а через некоторое время вспыхнуло правее на три клетки… и вдруг снова исчезло. И так продолжалось целый час. Заключенных мотало туда-сюда как селёдку в бочке, но в основном они все двигались по кругу. Да, «Карусель» полностью оправдывала своё название. Грейнджер не хотела бы знать, что в это время творилось на этажах под ними. Доносившихся до гостиной криков, наполненных ужасом, было достаточно, чтобы тело покрылось гусиной кожей. Тогда она впервые в своей голове назвала преступников, содержащихся в камерах, людьми. И эти люди боялись. Пережив месяц назад крушение Азкабана, они, как и чудом уцелевшие смотрители, чувствовали подлинный страх, когда камень под их ногами вдруг задрожал. В пять утра аврор Грейнджер была единственной в состоянии совершить обход. Смрад, ударивший в нос, стоило ей только выйти за пределы гостиной, почти вывернул её желудок наизнанку. Неудивительно, Алекто, чья камера теперь была ближайшей к лестнице, сидела прямо на полу в луже собственной мочи. Ей было жаль женщину. И, Мерлин помоги, её состояние ещё не было самым худшим! — Это было жестоко, госпожа старший смотритель, — прохрипел Родольфус Лестрейндж, сплевывая со рта прилипшие к губам тёмные красно-коричневые волосы вместе с тем, что, кажется, было сгустками крови, когда Гермиона проходила мимо его камеры. — Я уж было подумал, что милый Салазар наконец сжалился, послав нам вас, но, Грейнджер, — злобно прорычал он, а потом резко и истерично прокричал, — ты та ещё злобная стерва! Все вы! Гермиона отшатнулась в сторону. Громкие крики Родольфуса поставили на уши всех обитателей третьего кольца, и каждый, кто чувствовал себя после трудной ночи хоть немного лучше бесформенной амёбы, подошёл — подполз — к решётке. — Где мой брат, чертова сука?! Где Рабби? Что вы, министерские шавки, с ним сделали? Родольфус разбудил в ней страх. Тот самый ужас, который Грейнджер не ощущала со времен последней битвы. Спасибо создателям за крепкие железные решётки, не то старший Лестрейндж непременно убил бы её. Одного взгляда в эти застланные безумием тёмные глаза хватило, чтобы Гермиона в это поверила. — Не голоси, Род! — кто-то громко пробасил из дальней камеры. — Твой брат здесь, только в отключке. — Если с ним хоть что-нибудь случится, Грейнджер, — Лестрейндж схватился за железные прутья, не обращая внимания, как кожу на его ладонях опалили защитные чары, — клянусь Морганой, я выберусь отсюда и сломаю тебе шею! Его маленькую речь поддержал одобрительный гул голосов, а Гермиона быстро прошла мимо оставшихся камер, чтобы продолжить обход на других этажах. К шести утра она знала о семи беднягах, слетевших с катушек, из-за чего нужно было немедленно связаться со Святым Мунго, пяти трупах: четыре — остановка сердца; и один — сошёл с ума и размозжил голову прямо о каменные плиты. Зрелище не для слабонервных, которое её пустой желудок всё-таки не выдержал и немедленно капитулировал под характерные надрывные звуки. Сюрпризом не стало и то, что абсолютно всех заключенных, а их было около ста человек, требовалось срочно искупать, как, впрочем, она и предсказывала. Гермиона отыскала запертого на первом этаже аврора Роттена, который, слава Мерлину, был в относительном порядке. За исключением, может быть, практически ощутимых кожей волн ненависти, которые начали исходить от мужчины сразу же, как только тот её увидел. Но сейчас каждый человек был на счету, поэтому все выяснения отношений было решено оставить на потом. Только к обеду удалось разобраться со всем беспорядком, разрешить организационные вопросы и даже вовремя покормить заключенных. Как старший смотритель Гермиона головой отвечала за каждого обитателя «Карусели». Однако министр сразу дал понять, что особенно с неё станут спрашивать за осужденных, пребывающих на третьем кольце, поэтому на первой же планёрке, Грейнджер выразила желание самолично следить за порядком на худшем этаже. Разумеется, её единогласно в этом поддержали. Все до единого аврора были настоящими мужчинами! И несмотря на просто отвратительное утро и крайне тяжелый день, тянувшийся бесконечно долго, пока Гермиона ожидала колдомедиков, а потом передавала им, как говорится, из рук в руки, психически нездоровых заключенных, именно вечер стал настоящей проверкой на прочность. — Мисс Грейнджер, — позвал тихий голос, владелец которого, вероятно, был рожден со способностью растягивать каждое слово. — Кажется, произошла какая-то ошибка. «Ошибкой было пожалеть работников Святого Мунго и решить оставить тебя здесь, на свою голову.» Вздохнув, Гермиона остановилась, напомнив себе, наверное, в сотый раз за этот неимоверно долгий день, что общаться с заключенными, даже если они и были премерзкими людьми, — её новая любимая работа. А она всегда идеально выполняет свою работу. Именно поэтому, пусть не с дружелюбной улыбкой на лице, но хотя бы с долей понимания, она повернулась к говорившему. — Да, мистер Малфой? — отлично, даже не скривилась, и голос МакГонагалл где-то на задворках сознания присудил Гриффиндору десять баллов. Было видно, как аристократ даже в тюремной робе, манерно поддергивая манжеты и стряхивая с одежды пылинки, старался выглядеть важно и по-деловому. И если в привычной ему чистокровной тусовке эти усилия были бы высоко и по достоинству оценены, то Гермиона в этот момент из последних сил сдерживала смех. — Мы оба знаем, на чьи средства воздвигли такое у… — заключенный прочистил горло. — Удивительное архитектурное творение. Гермиона внимательно оглядела потрепанного мужчину и отметила, что по сравнению с утром Люциус выглядел гораздо лучше. Среди авроров шептались, что Малфой сошёл с ума, но Грейнджер порой в этом очень сомневалась. Нет, этот скользкий хитрый человек ещё обязательно переживет их всех. — Что ж, я не думаю, что это был какой-то особенный секрет, мистер Малфой, — Гермиона встала напротив аристократа, сложив руки под грудью и принимая только ему известные правила игры в беседу. — Да, да, разумеется. Девушка, не желая более задерживаться рядом с ним, развернулась, кивнув на прощание, но Люциус, похоже, был сегодня крайне разговорчив. — Как, конечно же, и не секрет то, зачем построили такое у… удивительное творение. — Малфой снова прокашлялся, а потом быстро, надеясь не быть услышанным, пробормотал сам себе: — Милый Мерлин, такие деньги! И всё под пламя дракона. Гермиона остановилась, но всё так же стояла спиной. Может, авроры были правы, и Люциус действительно был не в себе? Ну конечно, он ведь рассчитывал на значительное улучшение условий. А когда не получил, чего хотел, то не выдержал. И теперь она вынуждена стоять тут и выслушивать его чистый бред. Последний год Гермиона, не переставая, твердила себе, что должна просто хорошо выполнять свою работу и не лезть, куда не просили. Но что-то там, глубоко внутри, беспокойно ворочалось и копошилось. Грейнджер точно вернули во времена войны, когда это самое что-то, зудящее под кожей, не раз спасало Золотому трио жизнь. Гермиона никогда не отмахивалась от интуиции. — О чём вы? Малфой лишь хмыкнул, а Гермиона в два больших уверенных шага преодолела расстояние до решетки, подойдя к заключенному совсем близко. — Если вы полагаете, что у меня полно времени, чтобы… — Как часто вы читаете газеты, мисс Грейнджер? — перебил её Люциус, теперь придирчиво рассматривая то, что раньше, несомненно, могло называться аккуратным маникюром. — Я не читаю «Пророк», — жестко отрезала Гермиона, нетерпеливо постукивая ногой и не понимая, какого лешего вообще продолжает этот не имеющий смысла разговор. «Отлично, он только что на меня цыкнул!» — Нет, не эту чушь, — от закатывания глаз Люциуса удерживали только манеры. — Что насчет американского «Предсказателя» или французского «Нострадамуса»? — Малфой посмотрел прямо ей в глаза, а когда поймал растерянный взгляд, то насмешливо добавил: — О, вижу вы о них даже не слышали. Немудрено! Что ж, спокойной ночи, мисс Грейнджер. Гермиона только беспомощно раскрыла рот, наблюдая, как Люциус грациозно отступает в сторону койки, заканчивая тем самым их короткий разговор. Он её сделал! В этой дурацкой словесной игре. Мало того, что последний ход был за ним, так теперь Гермиона ещё долго не выбросит эту их беседу из головы. А Малфой не даст ей ответов. Мог бы, безусловно, но не даст. Не за просто так уж точно! — И, мисс Грейнджер, — снова позвал он, даже не поворачиваясь. — Еда здесь действительно ужасна, не считаете? «А вот и цена информации. Хитрый змей!» Продолжая обход, Гермиона настолько глубоко погрязла в своих мыслях, что даже не заметила, как добралась до последних камер. И неожиданный громкий голос, раздавшийся прямо рядом с ухом, почти заставил девушку подпрыгнуть. — Сладкий Салазар, я уже умер, а это Тайная комната? Рабастан Лестрейндж. Грейнджер узнала его почти сразу. Он действительно был сильно похож на старшего брата: те же тёмно-коричневые волосы, но только короче, чёрные глаза, в которых пропадал зрачок, но, если Родольфус имел заостренные черты лица, у Рабастана были квадратные скулы и курносый нос. В целом, младший брат, по мнению Гермионы, выглядел добрее. — Ну, фея, подойди поближе! Хочешь зайти на вечерний чай, мм? Я бы с тобой выпил, — Рабастан стоял у стены, улыбаясь как Живоглот, однажды добравшийся до её запасов валерьянки, и даже имел наглость ей подмигнуть. — И не только. Аврор Грейнджер впервые за всё время работы понятия не имела, что делать. Ни один учебный протокол не говорил Вам, как действовать в таких ситуациях. Милый Годрик, он — что? — флиртовал с ней? Обычно, преступники пытались её убить. Это было что-то новенькое. Но только Грейнджер нашла, казалось бы, достойный ответ, как грубый голос из соседней камеры заставил Гермиону растерять все с таким трудом собранные мысли. — Ты не умер, а ослеп, Раб, — злобный смех Долохова эхом разнёсся по всему этажу. — Не узнал грязнокровку? Ах, точно! В Азкабан же не доставляют газету. Сколько ты пробыл в тюрьме, а? Она, знаешь ли, довольно знаменита. В глазах Грейнджер отчетливо мерцает красный — алая вспышка чистейшей ярости. — А ты, видимо, оглох на оба уха, а, Долохов? — совершенно позабыв о младшем Лестрейндже, Гермиона точно разъяренная фурия подлетает к русскому магу. — Для тебя я мисс Грейнджер или старший аврор Грейнджер. Неужели прошлой ночью растерял последние мозги? Наверное, Антонин тоже видит красный. При упоминании прошлой ночи по его лицу пробегает тень злости, но уже скоро её заменяет насмешливое выражение. — Какая властная, — Антонин наигранно поднимает черные брови и, облизывая тонкие губы, тоже приближается к преграде из железных прутьев. — Скажи-ка мне, золотце, что ты чувствовала, когда вторглась в мой дом? Быстрая смена темы разговора сбивает с толку. Гермиона хмурится и, по-видимому, осознав, что стоит неразумно близко — только руку протяни — отступает на шаг. Долохов на это еле слышно цокает языком и, как запертый в клетке хищный зверь, начинает расхаживать вдоль решётки. — Страх, потому что это мой дом, — Антонин продолжает монолог, так и не дождавшись никакого ответа. — Любопытство, потому что ты… — он останавливается всего на мгновение, чтобы пройтись по ней грязным скользким взглядом, из-за чего девушке приходится сдерживать дрожь изо всех сил, — мисс Грейнджер. Интересно, кстати, почему всё ещё мисс… — Хватит! — Гермиона срывается на крик, но Долохову нет никакого дела до её эмоционального состояния. Он всё также ходит вдоль решётки, рассуждая как настоящий философ. — Зависть, потому что у грязнокровки никогда не будет такого поместья. И дело не в богатстве, нет, а в положении. О, золотце! — он смеется, пока её лицо покрывают красные пятна гнева. — Да, как не проявляй себя, для этого мира ты так и останешься никем. Долохов прислоняется к одной из стен, и вдруг даже в тюремной робе он выглядит… как Люциус Малфой в свои лучшие дни. Слегка наклонившись вперед, он делает плавное движение рукой, указывая на себя.  — Передо мной же с рождения открыты все двери. Красный. Этот человек действительно знает, на какие точки надо нажимать, чтобы Гермиона в раз потеряла весь самоконтроль. Как будто он знаком с её жизнью также хорошо, как она с его биографией. — И даже так ты умудрился выбрать не ту, — бросает она едкий комментарий. — Да, — Долохова душит смех, как будто Грейнджер сейчас осуждает не его, а чью-то чужую жизнь. — И это просто бесит тебя, Гермиона. — Заткнись. — И, конечно же, контроль, — Долохов замирает, убрав с лица всё веселье, и теперь жестко смотрит в её глаза. — Конечной же, властная всезнайка, ты в тот момент ощущала полный контроль над моей жизнью, — и холодно шепчет. — Я тебя ненавижу. Можно ли пытать одними словами? Гермиона не знает. Там, стоя перед его камерой, она ничего не знает. Ей просто снова шестнадцать. Ей просто снова страшно. И после стольких лет шрам опять болит. Сейчас тело Гермионы живёт своей жизнью полностью отдельно от разума, поэтому она, не отводя взгляд от холодной синей ненависти, горящей в зрачках напротив, медленно подносит руку к груди и сжимает ткань форменной рубашки вместе с ноющей кожей. Это он причинил боль. Он оставил грубые неизлечимые рубцы на её коже и душе. Так за что Долохов так её ненавидит? Ведь ошибается во всём. Тогда, находясь в его доме, Грейнджер ощущала не страх, а трепет перед старинным особняком, предано хранившем все тайны его семьи. Любопытство — это прочитать чужой дневник, а залезть в каждую комнату, вытряхнуть саму суть из каждой вещи, прочитать любые найденные заметки обо всех блестящих исследованиях — это естественная потребность. Такая же потребность, как утолить голод или жажду. Да, она завидовала. Но только лишь его интеллекту. Завидовала так сильно, вплоть до слепого восхищения. И всегда просто мечтала иметь власть над собой, чтобы контролировать всё это. Контролировать дрожь в теле, когда представляла его в кабинете, поглощенного работой. Но не могла. Не получалось! Зато может сейчас. Что-то в голове щелкает, как старый, изношенный временем механизм, напоминая, что она, вообще-то, здесь главная. — В тот момент? — Гермиона наконец возвращается в реальность и отвечает на его злобный оскал озорной усмешкой. — Этот момент, Тони, — она смеется, когда он больше не скалится, а вместо этого плотно поджимает губы, и смело подходит вплотную к железным прутьям. Так близко, что чувствует на лице его дыхание. — Я тебя контролирую. Сейчас. Дальше всё происходит невероятно быстро. Раз — жилистая рука проскальзывает между прутьями. Два — грубые мозолистые пальцы обхватывают горло. Три — Долохов сжимает хватку, выдавливая из её легких кислород, а из тела жизнь. — Долохов, — Гермиона слышит, как Рабастан пытается дозваться своего соседа, но толстые пальцы только сильнее сжимают тонкую шею лишь с одним намерением — переломить. И Антонин притягивает её ещё ближе, стараясь, похоже, вдавить в раскалившееся от защитных чар железо. — Что же мы всё о нас да о нас? — миролюбиво спрашивает Долохов, хотя такой его тон совсем не подходит к ситуации. — С моей матушкой ты, кажется, знакома. Пусть и заочно, — пока Гермиона, вцепившись ногтями в мускулистую руку, пытается вырваться из мертвой хватки, он указательным пальцем начинает медленно поглаживать её гладкую шею. — А вот моё знакомство с твоими родителями было прервано. Гермиона замирает. Дрожь. Страх. Вспышка ярости. Выброс адреналина. Именно в таком порядке. А потом Грейнджер с новой силой начинает трепыхаться в его руках, как рыба, пойманная на крючок. Мерзавец. Никто не затрагивает эту тему. Никто, даже близкие друзья. Такому ублюдку как Долохов запрещено даже думать о её родителях, ради его же блага! — Куда ты спрятала магглов, а, грязнокровка? Я сильно расстроился, когда, вместо радушного приёма, обнаружил пустой дом. Тц, магглы совсем не соблюдают приличий и не умеют встречать гостей, да? И опять время будто ускоряет свой ход. Четыре — Гермиона поднимает руку и отводит её назад. Пять — длинные пальцы сжимаются в кулак с выпирающими костяшками. Шесть — кулак встречается с носом русского мага. Семь — слышен хруст, и кислород наконец снова наполняет её легкие. Долохов не просто отходит назад. Потрясенный он отшатывается с задушенным воплем, теперь сжимая пальцами не её шею, а собственную переносицу. — Сука, — рычит волшебник, запрокидывая голову назад. А Гермиона всё ещё стоит на месте. Растирает костяшки правой руки и с нескрываемым самодовольством, заметным в подрагивающих губах, наблюдает, как тонкая струйка крови стекает из одной ноздри прямо на поджатые губы и бежит дальше, к острому, покрытому темной жесткой щетиной подбородку. — Отличный удар, мисс Грейнджер, — весело присвистывает Рабастан, выглядя по-настоящему удивленным. И в тот момент его громкий голос становится единственным не умершим звуком. Антонин сморщивается, болезненно щурится и проводит рукой под носом, ещё больше размазывая кровь по нижней части лица. Он медленно опускает голову, и Гермиона может заметить, что в его глазах полопалось больше половины сосудов. Её словно отбрасывает назад во времени. Туда, где стены когда-то величественного Хогвартса лежат в руинах. И в том безумие, что творится вокруг, среди непрекращающихся вспышек заклинаний, дыма, пепла и запаха горелой кожи, он стоит, с головы до ног покрытый кровью, а с конца его палочки срываются разноцветные лучи. Все цвета, кроме зелёного. Антонин Долохов не несёт своим врагам лёгкой смерти, он купается в их криках ужаса и боли. Тогда, во время последней битвы, когда решалась судьба всей магической Британии, Гермиона старалась быть собранной и максимально сосредоточенной. Но всё равно не могла перестать отвлекаться на демонстрацию такой чудовищной силы. Голова то и дело поворачивалась туда, где он стоял, поэтому Грейнджер стала невольным свидетелем того момента, когда один из авроров бросил проклятье на его глаза. Неприятное заклинание, иссушающее глазные яблоки. И пусть даже Гермиона била в нос, кажется, глаза мужчины со времен того дня всё ещё не оправились до конца. Остаточный эффект от проклятья мог проявиться из-за любого раздражающего фактора — например, её удар — и, поскольку Грейнджер с присущей ей тщательностью изучила эту тему вдоль и поперёк, она догадывалась, что Долохов переживает не самые приятные ощущения. Прямо сейчас проклятье продолжает жечь и сушить его глаза, беспощадно разрывая сосуды, пока не приведёт к полной слепоте. И пусть это решило бы большинство её проблем, Гермиона не хотела, чтобы всё закончилось так. Решение пришло само по себе: Грейнджер смело открыла клетку и вошла внутрь. Сперва она двигалась неспешно, и Долохов совсем её не замечал, полностью занятый растиранием верхних век. Но, как назло, решетка скрипнула, и преступник замер на месте, всё ещё держа глаза закрытыми. Он еле заметно дёрнулся, когда Гермиона дотронулась до его рук, медленно убирая их от лица. — Ты занесешь грязь, и станет ещё хуже, — зачем-то пояснила она свои действия, достав из кобуры волшебную палочку. Он не моргал, когда Грейнджер произносила заклинание. Не двигался, когда жжение в глазах прекратилось, а на смену ему пришел легкий холод. Но Антонин, не отвлекаясь, внимательно и весьма напряженно следил за каждым её движением, ожидая, судя по всему, что-то, сравнимое с Авадой Кедаврой. А когда Грейнджер вернула палочку на место и достала из кармана белоснежный платок, Долохов наконец не выдержал. — Зачем? Гермиона замерла на середине пути к его лицу, опустив глаза с окровавленного подбородка на протянутую руку. Шумно выдохнув, точно готовясь к худшему, она резко сократила расстояние, вытирая кровь с нижней челюсти мужчины. — Это моя работа? — звучало как вопрос, и Гермиона почувствовала, как губы мужчины дрогнули под рукой. — Ну конечно. Плечи Долохова расслабились, из-за чего он сразу же перестал казаться таким высоким. Они больше не разговаривали. Антонин не шевелился, пока девушка аккуратными движениями убирала кровь с его лица. Это было довольно необычно — стоять настолько близко к нему и касаться вот так... Безобидно. Она была Гермионой Грейнджер — такой храброй и всегда сильной. Но сейчас ей хотелось спрятать глаза. Просто отвернуться от него. Убежать. Поступить так, как заложено в нас природой, когда зверь встречает на пути более сильного хищника. Долохов одним своим присутствием делал её уязвимой. Его запах был тяжелым и стойким. Он окутывал со всех сторон, заставляя тонуть. Табак и сырое дерево. Гермиона могла почувствовать его дыхание на щеке, когда он чуть наклонился вперёд, вдыхая её собственный аромат. Это было первобытно и грубо, и Гермиона, чувствуя, как сильно стучит сердце, была вынуждена крепче сжать бёдра. — Ты напугана. Горячее дыхание опалило шею, и казалось, что собственное тело было готово предать её в любую секунду. Что с ней вообще творилось? Всё, чего бы ей действительно сейчас хотелось, — это сделать один крохотный шаг ему навстречу, и будь что будет. Вот, что по-настоящему её пугало! Но Долохов больше не шевелился. Нет, его руки не сдвинулись и на миллиметр. Так и оставались надежно прижатыми к туловищу. И только когда его язык высунулся, чтобы пройти по сухому шву тонких губ, Гермиона вырвалась из этого ненормального одурманивающего состояния. Ничего не говоря, она отдёрнула руку и, сунув в карман грязный платок, быстро покинула камеру.