Лаура

Очередной удар был нанесен ночью – и повторялся, мешая всему. Джули боролась со сном – кусала язык, губы, впивалась ногтями в запястья – но организм брал свое, отыгрываясь днем зевотой и мигренью. – Лаура, – Рубен шипел в подушку, шарил рукой по кровати, и Джули инстинктивно сжималась, как будто ее хотели клеймить. Ей становилось необъяснимо страшно; оглушающая ночь за окном лишь усугубляла. Темные оконные проемы точно выдавливали с неба звезды; глаза заливало иссиня-черным. Редкие ливни хлестали по стеклам, шумели в наружных трубах. Снаружи их не видно, но громыхало так, что казалось – вот-вот зальет спальню. Рубена было не разбудить – смелости мучительно не хватало. Если вычерпать храбрость, подпитывать силы будет нечему. И Джули смирилась, хранила то, что осталось, на черный день; отдергивала ладонь, слезала с кровати и мерила спальню шагами. Периметр так и не высчитала, хоть и планировала обновить интерьер. – Комната слишком темная, – она всегда расчесывалась, когда просила; щетку вела медленно, напряженно, – давай поменяем мебель. Неброское постельное белье, ваза со свежесрезанными пионами – как быстро и уверенно Рубен сказал «Да», – шахматы слоновой кости, белые баночки с косметикой стали хорошим началом, но прежние цвета их пожирали. – Какой в этом смысл, Кид? – Рубен придирчиво изучал отражение, прикидывал, как завязать галстук; он перетягивал себя на всех уровнях. – Тебе не полегчает, пока ты не признаешь, что я всегда был прав. – Я и не отрицаю. Элк-Ривер слишком близко, чтобы о нем забыть. И не выкорчевать – до строительства. Джули швыряло в холод, стоило вспомнить: могила – почти на поверхности, ярд, полтора. Тогда она не знала нормативов захоронений; открывшиеся глаза запорошило тревогой. Ей следовало обвинить Рубена: швырнуть в него щеткой, забросать колкостями. Но выстраивать цепочку к результату по эмоциям, значит, расписаться в глупости. Цепкий ум Рубена держится на расчетах и фактах; все прочее он сек без жалости. Легкий стук в дверь опередил запах кофе и свежей выпечки на пару секунд. Пятое августа принесло немалую выгоду: к завтраку спускаться больше не требовалось. Джули не без удовольствия представила оскорбленную злость родителей Рубена: густую, липкую, заливающую рты. Отец, без сомнений, пошел на ультиматум, а мать продавила Лаурой. Деревянная щетка треснула, и, вздрогнув, Джули разжала кулак. Горничная успела уйти; имени запомнить пока не вышло. Инцидент с вечеринкой отыгрался на прислуге: уволили всех без разбору. Новенькие, еще не свыкшиеся с накрахмаленной формой горничные избегали Джули; лупились в пол, много мямлили. Остальные ее сторонились, сносили просьбы без ропота, но и только. Стыд, как ни странно, вернул утраченное равновесие, и Джули опомнилась. Врага его же методами не одолеть, он изучил те в совершенстве. Пытаться вжиться, настроиться на одну волну – затратно и ущербно. Нет радости в победе, если ее одерживаешь не лично ты. А Джули запоздало поняла, что начала теряться. Она нырнула, не зная глубины, и дно, испещренное острой галькой и битым стеклом, обрезало сухожилия; без воздуха в глазах быстро темнело. Еще немного и разорвало бы – легкие, глаза, сердце. Она не стала ждать подобранных платьев и влезла в привычные джинсы. Потертые, сползающие на бедрах, настоящие; упасть в них – не страшно. – Это же просто… неуважительно, – в голосе горничной звенели слезы; она не видела Джули из-за прикрытой двери и жаловалась, с шумом расставляя книги. – Миссис Викториано так старается, борется за традиции, а жена молодого мистера… – она всхлипнула, топнула ногой. – Она просто плюет на всех, вот! Джули усмехнулась, качнула головой. Войти, сделать выговор – все равно что явиться с повинной. Оправдываться ей было не в чем; с особняком уже не сродниться. Массивный, погрязший в антиквариате, он оставался пустым и бездушным. Никто не ценил – по-настоящему, с ностальгией – приобретенные на аукционах картины, выкупленные из музеев вазы, выменянные у коллекционеров статуэтки и пепельницы. Выхолощенное дерево туманило формы; мебель панели на стенах и лестницы слились в одно. И темнеющие с закатом окна казались гвоздями, по чистой случайности не вбитыми полностью. Клевер ожидаемо выдрали, атласный на вид газон равномерно зеленел. На железные ворота Джули старательно не косилась, листала книги или пускала в расход пряжу. Петли – кривые, провисающие, спицы – колкие, неудобные, покоя вязание не приносило. Джули просто чувствовала себя глупее. Ей вновь мерещилась Лаура: тонкие бледные руки, неаккуратная связка петель на ее пальцах, поблескивающие платиновые кольца, вторящий им переливчатый смех. – Ты думаешь, мой братец оценит твои старания, птичка серая? – Лаура дразнила ее в отсутствии, разыгрывая слова как по нотам. – Такой наивной простотой его не задобрить, не смягчить. – Я не обязана на него равняться, – Джули упрямо цепляла нить спицами, до нового ряда осталось три петли. – Твое же мнение меня не волнует. Зубы она все-таки сцепила; петля соскользнула, но провязывать уже не хотелось. Нельзя давать надежду паранойе и страхам – на ней те отжираются как на убой. Вымучив несколько рядов, Джули вернулась в дом; щеки ее горели. Будь она мелочной, расцарапала бы спицами половицы. Дьявол научил ее вскрывать другие детали. Комната Лауры не стала исключением; хватило обычной шпильки. В Элк-Ривере работали серьезней, паяли отмычки из старых ключей, скрепок, отверток – под увесистые замки, с расхлябанными скважинами. Стоило открыть дверь, дохнуло спертым, до тошноты надушенным воздухом. Сквозь плотно закрытое окно проглядывали бескрайние поля; атласные шторы пестрили алым. Личные вещицы беспечно разбросаны по комнате, даже на спинке кресла брошено несколько платьев. Джули не удержалась, пощупала дорогую ткань. Ее платья даже на ощупь были дешевле. Обшитое стрелоцветами покрывало выцвело в изголовье – солнце наверняка старалось годами. У Лауры было семь лет форы, до рождения Рубена она успела многое: впитала основы повелительности, возможно, интуитивно подобралась к манипуляциям. Джули изо всех сил сдерживалась, не очерняла ребенка. В Лауре воспевали многое, но не гениальность – значит, разгадать ее возможно. Жонглирующая намеками комната оставалась безличной, Джули не понимала, чего ждала. И до жути боялась – точно стояла с трупом, еще не остывшим, не успевшим отпустить горло. Кровь тогда не хлестала, била как гейзер; брызги летели на всех. Джули залило глаз и щеку; она стояла полубоком, не успев сбежать. Ее не обожгло, не обдало холодом – просто раскололо. Прежняя Джули лопнула, разлетелась; наружу выбралось нечто взрослое. Зрелое. Чужое. Лишнее. Она считала, что превратилась в монстра. Даже по меркам Элк-Ривера считалась моральным уродом. – Абберация – не столь критичное для некоторых социальных групп явление, – среди подсолнухов речь Рубена казалась чуждой, вострой, преступно чарующей, – если придать ей более желаемую форму. Лаура с подобным фокусом справилась, Джули впустую обшаривала ее вещи. В шкафу – мать Рубена звала узорную вязь анфиладной [13] – старели деловые костюмы. Узкие юбки-карандаши, тяжелые отвороты пиджаков, зеленовато-бежевый кашемир с перебивками из латунных пуговиц; деловой квартет, решительный. Лаура в нем, что удивительно, смотрелась: высокая, хрупкая, с низким свободным пучком. В руках – обязательно деловые бумаги, для завершения образа – удобные туфли без каблуков. Такие костюмы примерила бы сама Джули – и это сбивало с толку. Пытаться понять сквозь сумятицу в мыслях – значит, жертвовать долей правды. Такой до истины никогда не добраться; суждение-инвалид всегда будет хромать – на логику или на подтасовку фактов. Нахмурившись, Джули тряхнула головой и резко выдвинула ящик стола. Тот заскрипел, попробовал застрять, заупрямиться. Джули не обратила внимания, схватилась за верхние бумаги. Какие-то блокноты, чеки, квитанции, наброски углем, визитки. Хаотично собранная макулатура без подсказок – Джули это понимала и двигалась дальше. Она не хотела понимать Лауру, лепить ее образ, втискивать в плоть и кровь. Под стопкой книг – две старые папки, с плетеными завязками. Время поистаскало картон, но содержимое уцелело: документы о поступлении на юридический факультет, результаты экзаменов, рекомендательные письма. – Наш университет будет счастлив принять в своих стенах столь выдающуюся абитуриентку, – сбивчиво прочитала Джули; дыхание отказало, утратило ритм. Все рухнуло и снова расставилось по местам; дрожащие руки не сразу нащупали ручку двери. Джули не чувствовала шагов, передвигалась на ощупь. Резные узоры на облицовывающих стены панелях – холодные, дезориентирующие. Джули вывело к лестнице; она схватилась за перила, отдышалась. Хотелось, чтобы вопреки законам физики люстра размозжила не половицы, а голову. Удар хрусталем по лицу – так, чтобы хрустнул нос, вдавило в череп глаза. Мозг выдержать не должен, он хрупкий, доверчивый; встряска поможет, спасет, вылечит. Не думать, не думать, не думать. Рубен воплотил планы Лауры, доказал свою верность. Но зачем? Он прогибался в надежде, что ураган пройдет мимо? Безжалостный в расчетах Рубен удовлетворил просьбу семьи или… Не бросил то, что начал при Лауре – пока ему дорогой и нужной? – Прыжок через внутренние перила вас только изуродует, Дженни, – мать Рубена обрушилась со спины; Джули задел шелест юбки, – но, сразу лишу вас любой надежды, не убьет. Подобная высота смехотворна для любого, освоившего школьные курсы физики. Она намекала на ускорение извне, способная подтолкнуть – если взмолиться. Джули понимала: так стало бы проще; чета Викториано жаждала ее покалечить. Не самые дурные намерения, в конце концов, Джули стремилась к тому же. Вот только их направляли разные дети. Джули поджала губы и слабо кивнула; поужинала в комнате припрятанным яблоком. Рубен не допытывался, впустую предложил пройтись и разложил на столе документы. Он расслабился, сгорбил спину, погрыз ручку. Его молчание заставило Джули зябко, одиноко кутаться в одеяло.

***

Доктор Хименес, похоже, возвел свою плюгавость на пьедестал; опирался на нее и делал малопонятные выводы. Его визит явно подстроили под отсутствие Рубена. Джули вяло посопротивлялась для виду; расцветающая за окном синева успокаивала. – Ничего не понимаю, – доктор нахмурился; его лукоподобная голова поблескивала от пота, – по всем показателям вы в полном порядке. Он осмотрел ее весьма формально: послушал сердце, легкие, проверил рефлексы. Он словно пытался обмануть ее из одолжения; и Джули догадывалась, что ему заплатили. Доктор выглядел запущенным; ремешок на часах сшит заново вручную, рубашка несвежая, на левом ботинке – грубые царапины. – Я совершенно не могу понять… – доктор почесал подбородок, суетливо прошелся к двери и обратно. – Что же мне с вами делать? Я не вижу причин для, м–м-не, беспокойств. – А кто сказал, что они должны быть? Джули пожала плечами, поднялась. Доктор казался достаточно нормальным, чтобы уговориться на чай. Он согласился не сразу, сослался на неумелую ложь и ненадолго скрылся в библиотеке. Забытая в прошлый раз книга, значит. На всякий случай Джули велела все организовать во дворе; складной, явно дешевый стол притащили быстро. Дорогой фарфор смотрелся нелепо, ведь Джули помнила пластик под скатертью. Горничная разлила чай без удовольствия, плеснула дважды мимо и едва не смахнула печенье. Интересно, понравилось бы Лауре такое «свержение мещанства»? Джули достаточно оправилась для слабой иронии; сдобное печенье сыграло свою роль. Доктор постепенно расслабился, осмелел, попросил сэндвичей и даже откинулся на спинку скамейки. – Я искренне вам сочувствую, Джули, – негромко сказал он, щурясь. – Почему? – она среагировала вяло, бесцветно; за оградой чудился трусливый силуэт. Джули напряженно сжала мобильник. Матери не хватит смелости явиться повторно, а вот наглости? – Вы попали в очень, как бы это сказать… сложную семью, – доктор опасно выкрутился и бросил в чашку третий кусок сахара, – которой очень сложно принять любого человека. Дело не лично в вас, а в том, что они… – защелкал пальцами, подбирая слова помягче. – Мистер и миссис Викториано не могут прожить свое горе и смириться. Печенье слегка горчило, на зубах похрустывал цельный миндаль. С тоской вспомнились обсыпанные сахаром коржики, что привозились в Элк-Ривер; они держали вкус, даже черствея. Джули не сдержала вздох, выбрала другое печенье с цветной глазурью. – Вы здесь, чтобы убедить Рубена, – юлить совершенно не хотелось, – в совершенной ошибке. Доктор, помедлив, кивнул; выступившую испарину он вытер льняной салфеткой. Расплывшееся темное пятно было таким же, как и сама Джули – неприятным, но выводимым. Внезапно доктор выпрямился, отставил чашку, огляделся. Глаза – насторожились, сузились; он наклонился ближе. – Поверь моему опыту, – волнение погрызло вежливость, «ты» резко сократило дистанцию, – гораздо проще подчиниться. Дать им то, в чем они нуждаются. Поддержку сына, понимаешь? Джули вспомнила о документах с юрфака почему-то без боли. Мелкие детальки срослись в густой кустарник; шипы и ветви изрезали с головой. Желание шевелиться, бороться было отбито напрочь. Джули без ожиданий окинула взглядом ограду. Дорогу замело пылью и редкой травой. Джули не поняла, что случилось. Ее просто выключило. – Но кое-что ты должна знать, если даже не хочешь, – слова доктора отозвались в голове позже, вытеснив сон. Ночник отбрасывал удачную, скрюченную тень, напомнившую силуэт в белом халате. – Когда мы нашли тело Лауры, только Рубен не сомневался, что мы не ошиблись. Лица у нее не было, как будто спилили. Джули съежилась, прижала к груди одеяло. Лежать на боку, спиной к Рубену, и представлять тело его сестры – занятие не из простых. Лауру наверняка обнаружили где-то в полях, раскинувшую руки. В спутанных волосах – трава и мелкие сучки; платье – измято, выпачкано. Ужавшийся до полусферы череп мозг пропустил приглаженным. Вместо лица, казалось, кто-то размазал алую краску, и та бугрилась – от неопытной руки. Обезличивать тело, значит, выпячивать личные мотивы. И у кого их накопилось с избытком? – Расскажи мне, что с ней случилось, – тихо попросила Джули, не поворачиваясь. Так безопаснее – Рубену не за что ее подцепить. Ответ он сможет обогнуть, лишь притворившись спящим. Навряд ли припомнит свой день рождения, повторные угрозы он не использовал. Во всяком случае, не с ней: берег или же не нуждался. – Вседозволенность, – Рубен ответил коротко, не шевельнувшись. – Отсутствие запретов ломает психику настолько изящно, что первые симптомы воспринимаешь как замашки оскверненного эстетикой сноба. Родители осознанно закрыли глаза на поступки, что не ложились в их идеальную картину мира, заявив, что истина – весьма относительна, и в мире, где нет абсолютности знания, дозволено все и даже больше. Он цедил слова, но спокойно, размеренно; не сомневался и не торопился – вытаскивал из памяти заученное. Пусть Джули вцепилась в одеяло, поджала ноги – плевать, ее знобило от самой правды. – Можно рассказывать часами, как угасала Лаура, с непостижимой решительностью ломая условности. Она меняла правила на ходу, беспечно улыбаясь, выплескивая лесть, подкладывая сплетни. Впервые я понял это на уроках живописи, когда отказывался рисовать ее, не видя в выбранных мною пейзажах. Ее задело настолько, что нашего учителя нашли мертвым спустя неделю – в дешевом мотеле на западе Кримсона. На шее обнаружили следы от двух петель. Джули сглотнула, немного отползла к краю кровати. Ладони, ступни, поясница – окоченели, болезненно ныли при движении, готовые хрустнуть. Возможно, с Лаурой обошлись так же: замучили холодом, чтобы лишить маски, оружия и соблазна – ее лица? – Мое вмешательство стало предвестником начала войны всех против всех, и, будучи априори в позиции ведомой, лишенной реальной власти, я был отправлен в закрытый интернат для детей, имеющих за спиной серьезные правонарушения. Я был деструктивен в своем поведении – с точки зрения семейного закона, в то время как Лаура ознаменовала честь и гордость, которые первой воткнула под ребра отцу и матери. Бок отозвался сразу, спазм проник в мышцы. Джули поморщилась, куснула подушку – неожиданно жесткий лен подсказал, что во рту пересохло. Губы, казалось, можно ободрать в легкую, без крови и ссадин. – Что она сделала, Рубен? – шепотом спросила Джули, зажмурившись. Слова не могут убивать – это обычное преувеличение, баловство писателей; им под силу обнажить мотивы. У Рубена их быть не может, она должна в него верить, без этого вообще нет смысла… во всем этом фарсе! Вот оно. Их брак – продуманная до мелочей буффонада, по крайней мере, в нее он рухнул. Рубен удовлетворял интерес к ней хитроумно, в обход человечному. Но признавать это Джули отчаянно не готова; она зажмурилась крепче, чтобы задавить слезы. – Ты видела ее альбомы, Кид, – Рубен как будто обвинял, – ты видела, о чем она писала на полях, не так ли? Но можешь ли ты хотя бы представить, насколько ее накрыло к финалу вечера с восточным колоритом? Воображение сдавило череп, подкинуло Лауру в костюме танцовщицы. На оголенном теле отплясывали огоньки – свечи, люстры, редкие всполохи экранов мобильников; полупрозрачные юбки позванивают стеклярусом. Монисто наверняка полыхало на шее – тяжелым, готовым расплавиться в момент золотом. – Она, должно быть, хотела закрепиться в своей власти, – Джули и не пыталась; она знала, голос дрожал, срывался к шепоту. – Найти еще один объект своей собственности. Рубен резко прижался к ней, схватил за плечо и выдохнул в ухо; и брошенное им откровение заставило Джули, содрогнувшись, скатиться на ледяной, неуместно прочный пол. «Я хочу узнать, каково это – когда отец трахает собственную дочь». От этого признания Джули казалось, будто ее зажало спрессованным сеном, режущим на живую сухой травой. И в ней – рассохшиеся ветки, железные крючья и битые стекла.

***

Сказаться больной – унизительно; Джули вставала раньше и терпеливо мерзла под душем. Она утратила не то что понимание, а веру; присутствие Рубена теперь внушало неприязнь. Джули не могла вылепить из обид и шока причину, мозг увязал в сумбурных переживаниях все глубже. Она настолько ясно представила это, что перестала замечать особняк. Он окончательно рухнул для нее, растратил привлекательность и выдавил по крыльцу страх. Родителям Рубена и вовсе отвечать не хотелось; Джули боролась с собой в комнате. – Я знаю, в чем твоя ошибка, Кид, – монотонно выдавливал Рубен каждым утром; от галстуков он отказался, в глазах появился блеск. – Ты слишком долго целилась, желая попасть в мишень, но так и не увидела ее пронзенной. Теперь же слепо пытаешься восстановиться, не замечая, что даже не была ранена. Джули не слушала его, притворялась спящей. Сосредоточиться хоть на одной мысли, плане, действии; вытолкнуть наружу осклизлый расползающийся ком – она, черт возьми, была сильнее! Ваза разбилась с грохотом, осколки брызнули по сторонам. Костяшки пальцев застряли в узком днище, от острых краев закровила кожа. От судорог свело запястье; картинная рамка как будто наскочила, царапнув висок. Джули выругалась. Впервые, смачно, не таясь. Полегчало сразу до невозможности; Джули расслабилась, задышала свободней, с каким-то задором щелкнула раму. – Это… – испуганный всхлип донесся от окна; у крайнего стеллажа переминалась горничная, нервозно прячущаяся за книгой. – Это же ваза миссис Викториано, вы же понимаете! Она очень-очень ценная, ее даже часто протирать нельзя. Я… Я не хочу, чтобы миссис Викториано огорчалась, поймите, она… Она… – Миссис Викториано – это я, – холодно отсекла Джули, разозлившись. – И не тебе отдавать распоряжения в моем доме. До мелочности с увольнением Джули не опустилась – зачем? Втайне ее накрыло благодарностью – за то, что горничная расшевелила, не осталась равнодушной. Джули не помнила, как добралась до библиотеки, но вид громоздких шкафов, оцепивших комнату, успокаивал. Среди пыли и явно нечитанных книг ее искать явно не будут; особенно наверху – библиотечная лестница не выглядела надежной. Обложившись тяжелыми томами, скрыв лицо за устаревшим медицинским справочником, Джули сумела осознать правду о Лауре. Та втиснулась в сознание по частям, подкупая дарами: страхом уволенной прислуги, уязвленной матерью Рубена, испачканным помадой пучком травы. Но Джули бы отдала все, доплатив сверху, в обмен на честность: способен ли их брак еще немного продержаться… нормальным? Скоропалительность согласия обоих – легко обходимая формальность. Рубен разыгрывал те с легкостью – и жертвовал пустыми растратами. Способен ли он поверить, вложиться в них, хоть что-то улучшить? Ведь он не мог – ну просто не мог! – не видеть, что тянет из Джули силы, выкручивает ей жизнь до удушенья, а редкие побеги пресекает долей теплоты? Он грубо натаскивал ее, пускал по следу Лауры, но добрым хозяином не был; шпынял и требовал большего. Джули бессмысленно хотела лучшего. Она держалась на надежде, что если уехать – все смягчится. Рубен давал гарантии, что к доброте годится, но где они, куда были спрятаны? Джули кусала губы, чтобы не замыкаться – на том, что совершенно не готова к разводу. Ведь это – чистый проигрыш, на радость чокнутой семейке. Ни о какой любви – «вживленная в подкорку привязанность, Кид, только и всего» – речи не шло. Симпатии, привязанность, минуты страсти – и зачем-то теплившаяся надежда, что с Рубеном ей, Джули, будет лучше. Ожидания надо отстаивать. Первую проверку решимости Джули устроила мать; опухшая, с фингалом под левым глазом, притащившая целую орду замотанных в платки старух. Они держались на удивление учтиво, просили пожертвований и предлагали помолиться. Охранники колебались, совали смятые двадцатки. Джули с равнодушием скрестила на груди руки, держа разумную дистанцию. Заметившая ее не сразу мать пыталась набычиться, полезть с объятьями – ее сдавали сжавшиеся кулаки. В ответ взметнулась электрошоковая дубинка; мать, заскулив, тотчас же отступила. Старухи нехотя поплелись следом; одна запнулась, грохнулась. Локтями смягчила падение, закряхтела; в душе у Джули кольнула, она помогла подняться. Вблизи старуха выглядела моложе: лицо без морщин, пронзительно-серые глаза, невыщипанные брови. – Спасибо, милая, – с теплотой сказала она, вытерев нос; задумчиво прищурилась. – Ты ведь покупала у меня булочки, да? Когда тебе было лет десять? Джули кивнула. На самом деле – коржики, и те, по большей части, выкрадывала. Стало совестно; она сунула старухе десятку и быстро пошла прочь. Резко захотелось пить – запотевший от холода стакан ясно вставал перед глазами. Колодезная вода всегда отдавала травой, но освежала намного лучше зернового кофе. Ни в кухню, ни в библиотеку Джули не завернула, вернулась в спальню. Горничные молча разглаживали новые платья, подбирали под каждое плечики. Джули мельком оценила: приглушенные цвета, простой крой, мешковатые. Мать Рубена подготовилась: одежда напоминала саваны, нежели платья. Назойливая мелочность подхлестнула решимость; Джули схватила мобильник, сумку и поспешила обратно – откладывать посещение Кримсона просто невозможно. Дом исчерпал себя и вновь зарылся в пыльном прошлом. Едва расшевелившееся время стихло, воображаемые стрелки невидимых часов застыли на улыбке Лауры. Джули бы плюнула ей в лицо, но в холле портретов не висело. Мелькнули черные, простроченные серебристой «цепочкой» [14] юбки, по носу мазнуло цветочными духами. Мелкие пушащиеся цветочки – привычный Джули сухоцвет – возникли в воображении, чтобы завянуть в тени раскидистых розовых кустов. – У каждого языка есть четкая структура, определяемая в большей степени коннативно, – Рубен разъяснял четко, вычеркивал схемы на сухой земле; за его спиной тогда колосилась пшеница, колосья которой Джули подсчитывала со скуки. – Гибкость грамматической системы отлично проявляет себя в неофициальных языках, свободных от формальных правил. Джули впервые дошла до смысла в его словах; языковой гербарий сложился в голове почти мгновенно. Она ответит матери Рубена позже – запахом полевых цветов, мелких, назойливых, пестрящих. Необязательный пункт на собственную потеху. Машина рванула с места стремительно, как будто изголодалась по асфальту. Откинувшаяся на сидение Джули прикрыла глаза; любезное молчание водителя стоило взаимности. Ее немного потряхивало от предвкушения, ведь скоро она своими глазами увидит небоскребы Кримсона. И если повезет – прокатится на метро. Взопревшие грязные вагоны ее не пугали; во всяком случае, не больше осуждения Рубена. При мысли о нем кольнуло сердце. На что ей стоит надеяться, всесторонне сорвавшись? Она не проявляла интереса к работе Рубена, сейчас же – направлялась в офис. Объяснение сформировалось смутное: поймать в не самой комфортной обстановке и подловить на ошибке, оговорке, обмане. Джули была согласна на все, лишь бы принять решение. Джули прикусила губу и крепко сжала кулаки, представив, как в кожу впиваются мелкие камни и черепица – от сдавленного рукой мещанки особняка. ________________________________________________ [13] Анфилада – ряд последовательно примыкающих друг к другу, словно нанизанных на нитку, элементов, в частности, декора. [14] Шов «цепочка» – декоративный шов, изображающий цепь.