***
Шок – последствие отверженных ожиданий. Джули перестала силиться, претензии семейства Викториано ослабили ее. В движениях появилась вялость, зевота кривила губы целыми днями. Черты лица заострились, проступая подобно эркерам; с носа полезла бледная кожа. Джули исправно втирала косметическое масло с черным тмином и улыбалась отражению. Ее броня – отточенное в невозмутимости лицо – нуждалась в починке, и только. – Ты же прекрасно понимаешь, что я не нуждаюсь в праздновании чего-либо, – в голосе Рубена еженощно сквозило недовольство; он гладил ее по плечам и подбивал к дискуссии. – И каждое твое старание выстреливает вхолостую. Тусклый свет ночника на тумбочке за его спиной обрисовывал мало: крепкие руки, слегка растрепанные волосы, складки на одеяле. Вручную окрашенный тенсель [7] гармонировал с кроватью из махагони [8]. Джули потребовалось время, чтобы запомнить и ткань, и вид дерева, но красноватый отлив въелся в память мгновенно. – Я знаю, – она ответила мягко, прижалась, скользнув ладонью по его бедру; Рубен не сдержался, вздрогнул. – Именно поэтому не опускаю рук. Джули не кривила душой: она поставила на пятое августа почти все. Альбомы Лауры ей все-таки подсунули; на удивление, они были обтянуты белой кожей. Состаренная мелованная бумага жгла пальцы, но Джули не сдавалась. Сухие разборчивые инструкции перемежались интересными комментариями – в достаточной степени, чтобы почувствовать злость. «Чего бы они ни хотели – я это обеспечу. Но на своих условиях. Иначе не будет смысла». «Мокколетти [9] (зачеркнуто). Найти парня, торгующего топленым спермацетом [10], и заказать как можно больше. Таких свечей ни у кого не было, я обязана их раздобыть». «Уволить Кэнди. Она не имела права. Садовник – часть моей собственности, а я не люблю ею брезговать». «Присцилла, платья. Заплатить как обычно, но не забыть чеки». «Отец желает на юбилей восточных танцовщиц. Я обязательно выйду на сцену». «Пересмотреть составленное меню. Договоренность была лишь на словах, а Дарси скупится на них, как будто я ему не плачу». В горле запершило, но сплевывать было нечего. Джули зажала зубами карандаш и вдарила кулаком по альбому. Лаура оставляла следы намеренно, вдавливая ручку в бумагу до грязных потеков. Так вот как она свергала мещанство: давила слабых и наседала на равных. В ее мире иначе быть не могло, «другое» и «прочее» ветшало еще на пороге. Но что-то ведь уничтожило Лауру, не так ли? – Какая оскудневшая личность, – брезгливо заметил отец Рубена, не отрываясь от окна; суровый, подтянутый, перебирающий молельные четки. – Но вам ли этого не знать. Его нежелание смотреть на Джули сыграло на руку; по щеке скатились первые семейные слезы. За окном, наполненным синевой неба, надрывалась женщина. Убогая, опухшая от слез, размазавшая по рукам сопли – даже из жалости Джули не назвала бы ее матерью. – Джуни! Джуни! Я знаю, что ты там, Джуни, попроси впустить меня! – женщина металась за оградой, хваталась за кованые прутья, билась о них, и нос уже кровоточил. – Думаешь, ты теперь лучше меня?! Думаешь, что мать можно бросить? Но ведь я твоя мать, Джуни, я, а не эти бездушные куклы! Я родила тебя, я, а не они! Впусти меня, Джуни, черт возьми! Звуки ввинчивались в Джули с невыразимой болью; она стояла, окаменев, не в силах вытереть слезы. Непредусмотренный удар – как будто Лаура, почуяв неладное, обозлилась. Не будь она мертвой, наверняка бы поступила также. Ничто не свергнет мещанку с чужого места лучше, чем родная кровь. И та вскипала в венах, затапливая Джули в слезах и липком поте. Женщина – давно уже не мать и не примерная христианка – давилась кровью, не замолкая. Она то падала на колени, то гневно пинала прутья; разок схватилась за камни, впустую перебросив через ограду. Обноски не скрывали исхудавшей фигуры, на посиневших коленях – чересполосица шрамов. Отец Рубена наконец обернулся, преисполненный фальшивой скорбью. Он вдумчиво осмотрел Джули, задержался на животе и спрятал наконец четки. Они действительно были излишни – в руках человека, разыгрывающего веру козырным тузом. – Разберитесь с этим без привлечения охраны. Приказ-испытание объяснил бездействие парней в форме, переминающихся у фонтана. Джули не помнила, как спустилась; в сознание впилась лишь боль от сломанного ногтя. На самом выходе – еще и жжение на лодыжке; свежая ссадина расходилась широкой стрелкой по колготкам. Капрон теперь напоминал паутину. – Ты думаешь, что сможешь избавиться от меня, да?! Но сколько бы ты не кичилась, ты все равно останешься убогой деревенщиной, убогой и никому не нужной! Тебя ведь вышвырнут ко мне, как только придет время, и я увижу, я-то увижу, как больно тебе будет, ведь ты – убогая! Убогая, жалкая, бездушная – и Бог мне свидетель, ты скоро окажешься здесь же! От фонтана летели брызги; они прикрыли следы от слез. Джули слабо мотнула головой; ее появление спровоцировало женщину только сильнее, и она практически лезла на ограду. Она успела сверзнуться дважды и кинуть новую порцию камней. Охрана делила жалостливые взгляды между ней и Джули. – Если кто-нибудь из вас курит… Ей сразу подсунули пачку и зажигалку. Джули вытянула сигарету, неумело затянулась и проглотила дым. Кашель не помог, напротив – ор матери стал рвать барабанные перепонки, вгрызаться глубже и выжимать слезы, слезы, слезы. Джули не сдерживалась, рыдала; беззвучно, заходясь дрожью, хватаясь за новые сигареты. Она обрыдла самой себе, прорвавшаяся слабость лишила выдержки, сил, мыслей. Джули сдавило опустошением; она не разбирала, где лица охранников, а где ворота, за которыми билась в истерике биологическая мать. Когда-то ровный строй кипарисов ожил, ощерился на нее, сомкнул ряды, и Джули поняла, что клетка наконец-то захлопнулась. Она открыла рот, о чем-то попросила, но слов не разобрала. Такое в церкви называют одним из даров Святого духа. Иные языки – как признак наступающего безумия или готовности сдаться? В поисках ответа Джули бы поперхнулась всхлипом, от точки невозврата сберег визг тормозов. Джули оборачивалась непозволительно долго, не замечая, что выронила сигарету. Дрожащие пальцы впустую удерживали воздух; пересохшие губы почти не шевелились. Женщина за оградой скулила от обиды, но на ответную пощечину не решалась. На левой щеке краснота разгоралась безо всякой пощады; вторую однако не подставляли. – Я могу ударить намного больнее. Горло, затылок, солнечное сплетение, колени, низ живота – я даже позволю выбрать. Меня ваш выдуманный ад не пугает, и я не буду жалеть вас, добью лежачей, если же вы посмеете задержаться. На фоне непроницаемо злого лица светлые волосы не смотрелись; точно дешевый парик, сплетенный из козьей шерсти. Нос вытянулся, губы слились с кожей; Рубена накрыло не на шутку. Его эмоции одержали вверх, прогнав женщину мгновенно; та заковыляла торопливо, запинаясь. Паралич с Джули снял укол чего-то близкого к паранойе: Рубен не мог вернуться столь вовремя по случайности. Его предупредили, возможно, вызвали – но точно не родители. Джули бездумно поверила, что выручена прислугой. Ей удалось достучаться хоть до кого-то; однако, перебирая в голове лица, определиться сложно. У каждого есть мотивы, направленные за и против, но Джули подумает об этом позже. Она выронила сигарету; левая ладонь удерживала нежные, налившиеся сиреневым цветом бутоны. Заботливо облепленные трилистниками, они готовились зацвести. Теперь было сложно поверить, что клевер принесет удачу; ее Джули оборвала самолично, из слабости. Сумеет ли Рубен принять эту слабость и не заметить – хотя бы до вечера – россыпь окурков у фонтана? В условиях брака-сделки такие ошибки не оговаривались, и Джули снова затрясло.***
Скопившееся в особняке время накинулось на Джули с особой заботой; спустя день она была совершенно спокойна. Она распоряжалась словно под анестезией; на удивление послушный голос менялся, впускал игриво-властные нотки. В один момент Джули опешила, едва не влетев в отражение. Напольное зеркало, раздувшееся от перетянутой резьбой рамы, стояло в коридоре второго этажа. Обычно оно ловило отблески хрусталя, шороха темной одежды и серебряных подносов; сегодня – выдернуло анахронизм. Бежевое платье чуть выше колен подчеркивало фигуру; сутажная [11] вышивка на прикрывающем шею тюле сходилась на жемчужной броши. Невинный образ раздирался, точно когтями, мобильником – слишком современным и навороченным, впрочем, любая модель смотрелась бы неуместно. То, что делало жизнь проще и удобнее, в особняке каралось отчуждением. – Знакома ли вам концепция преемственности циклов, Дженни? Джули кивнула безучастно, сдержав усмешку; мать Рубена ей больше не мешала. Кичливость красила недолго, на холеном лице проступили недобрые морщины. – В таком случае я не могу уразуметь, с какой целью вы саботируете жизненный цикл нашего дома. Она нахмурилась, загородив Джули путь. Идеальная позиция – за спиной поддержка в виде семейного портрета. Закрыв себя, она могла рассчитывать на холодность мужа, равнодушие сына и превосходство дочери. Джули все же почувствовала их превосходство, невольно завела телефон за спину. Под тонкой тюлью пошла мурашками кожа; от пальцев отлила кровь. Хотелось прижать ладони ко рту, согреть дыханием, успокоиться, но нужно собраться – перед очередной атакой Лауры. – Вы тщетно мародерствуете в нашем доме, пытаясь унизить нас, как будто имеете право. Мы отдали бы его вам по доброй воле, хвати вам душевной тонкости сочувствовать утрате, но стоит ли ожидать образцового поведения от той, что тешится над смертью? – Я не… Джули опешила, слова застряли в горле. Мать Рубена опустилась до простого унижения, швыряясь словами с обидой, которую ей нанесли давно, еще до Джули. Давно отплакавшись, она сдала себя осипшим голосом – потрескивающим и ломким, как куколки капустниц на огне. В Элк-Ривере детей не принуждали к добродетели, вместо воскресных собраний те шли в поля. По примятым колосьям легко отследить дорогу, сбросить в общую кучу жертву и ждать, когда чикнут спичкой. Капустниц всегда водилось с избытком; казалось, что их игра – всем только на благо. Позднее, на мессах, никто из них не крестился. От них Элк-Риверу достались брошенные младенцы, сведенный с ума сосед и два убийства по пьяни. Могилу – общую, вдали от кладбища, но ближе к церкви – Джули выкопала ночью; трупы доставил и скинул сосед. Джули хватило выдержки держать язык за зубами. Со временем – признать и то, что нож в хмельных руках ей было не остановить. – Тебе небезопасно оставаться в Элк-Ривере, – качнул головой Рубен; воспользовавшись воскресением, он навестил Джули прямо дома. – Агропромышленность стремительно развивается, и меньше, чем через год, свободная земля отойдет крупным холдингам. Другой вопрос, как быстро обнаружат наверняка неглубокую могилу? За сутки до его дня рождения в особняк доставили свежий «Кримсон-пост»; первую полосу разрывали грубый винтажный заголовок и фото мужчин в дорогих костюмах. Зажимы для галстуков, запонки, аккуратные стрижки, выверенные улыбки – все продумано: «По ком звонит колокол в Элк-Ривере: начато строительство жилого комплекса в пригороде». Рубен статью не комментировал, допил вторую чашку кофе и неожиданно увез мать в Кримсон. Его отец не показывался; горничные шептались, что бар в его кабинете быстро опустел. Взбодрившаяся Джули впервые нормально позавтракала и даже заказала к полудню пирожных. Нормальных, крупных, с дешевым масляным кремом – птифуры и макарон в сравнение с ними не шли; пустая трата продуктов и денег. Давиться отсутствующим вкусом она категорически не желала. Особенно зная, что Лаура по воскресеньям училась работать со сладким тестом. Сабле, меренга, пуншкрапфен, кастелла, ламингтон, фэнлису [12] – подчеркивать изысканный вкус обязаны и десерты. Ширпотреб – одна из тех вещей, за которые Джули не обязательно сражаться. До чаепития она почти не вставала с латаной оттоманки; забравшись с ногами, подтверждала заказы и проверяла списки гостей. Ее не беспокоили швы, их отсекло шалью. Джули бросала ее на обивку небрежно-упрямо, Рубен докидывал часы или галстук. Слабый знак его поддержки перевешивал обручальное кольцо. И стыд колол Джули – за спрятанную в рукаве хитрость. На старых фото празднование разгоралось еще на подъезде к особняку: лес заполнялся нежным искусственным светом, к особо крепким веткам крепились бумажные фонарики. Дорога проседала, очищенная от лишнего гравия, шишек и листьев; наверняка лоснился воздух – от прочно осевшего аромата пряностей. Рубена старания Джули настораживали, он саботировал целое утро, не позволяя выскользнуть из постели. Отпустить согласился подушку и одеяло, а Джули – вжимал в матрас, настойчиво разводя на ласку. Он требовал меньше, чем отдавал; в его объятьях Джули вновь наполнялась страстью. Внутри нее все сотрясалось, ломалось, выворачивалось, и Рубена она хотела как никогда прежде. До посиневших коленей, распухшего рта, судорог в бедрах; чтобы сводило каждую мышцу, рвало сухожилия, крутило кости – впервые в жизни. Рубен – растрепанный, вспотевший, выносливый – отвечал так, что не любить его казалось немыслимым. Джули давилась стонами, клятвами, признаниями; он непривычно млел, кусал губы и доводил уже не до оргазма, а до животного безумия, когда плюешь на воспитания, приличия, опыт… В себя Джули приходила рывками: почувствовала от окна ветер, холодную воду в душе, горячую, с родинкой под лопаткой спину Рубена, жесткий лен платья, прохладу крема для рук и сжавшееся сердце – от осознания, что вместе им навек не запереться. – Не стоит рассчитывать, что я приму организованный тобой гротеск хотя бы с любезностью, Кид, – он сразу, грубо расставил точки; наглухо застегнул пиджак, сощурился. – Ты можешь потратить целую жизнь, гоняясь за моим одобрением, но я советую финишировать на другом маршруте. Джули прильнула вместо ответа, мазнула губами по его щеке и мягко улыбнулась. – Ты все поймешь вечером, милый. Перестаралась – Рубена передернуло. – Перед своей смертью Лаура сказала то же самое. Между ними разлилось отчужденность. Специально или нет – Рубен отрезвил Джули; в груди привычно кольнуло, пришлось не глядя занять руки. Расческа вполне подходила, на ней скопились волосы, и в них мелькнула пара светлых. – Как она погибла? – на Рубена смотреть было сложно, а щетку вычистить все-таки стоило. – Из-за чего? – Она сама себя уничтожила. Ответ не выходил из головы до вечера, резонировал с каждым действием Джули. Речь шла явно не о суициде, скорее, о доведении до убийства. Несчастный случай в этой семье раздули бы до катастрофы, а вот причастность к смерти Лауры… Наверняка закопали первой. Отсутствие изъянов – негласный атрибут гордости семьи Викториано. Упрямо обновляя фасад, они загнивали заживо, варясь в одном котле с порезанным на куски прошлым. Неприятные ошметки – жилистые, с костями – изничтожались, сочные, с так называемым жирком, клеймились качеством. Джули все это казалось глупым: варить одно и то же годами, значит, вконец испортить продукт. Она помнила, каким жестким и сухим бывает забытое на плите мясо. Таким же порой казался и Рубен. – Я обсудила вас с доктором Хименесом, Дженни, который вполне доступно объяснил, что вас не стоит воспринимать всерьез, – Джули поймали с мобильником во дворе, мешая проверить клевер, обдали снисхождением. – Отсутствие аффективного резонанса – не самый худший порок, который можно внести в семью. – Доктор Хименес? Кто это? Джули дала очередной повод разразиться высокомерной тирадой намеренно. Ей следовало проверить список задач и подтвердить приглашение Сальвадору Грациано. Он управлял церковью холодно и расчетливо; его проповеди подростку Джули нравились. Сальвадор призывал изучать Библию без фанатизма и ставить ее под сомнения так, чтобы оспорить; однако паства не оценила – за что Джули его и запомнила. Свободно выдохнув, она безразлично глянула на мать Рубена. Не защищенная культом Лауры, концентрированным внутри особняка, та растеряла власть. Джули ударила ее слегка – «вам стоит обновить кровлю, я слышала, что композитная черепица как раз входит в моду» – и отвернулась. Лес за оградой шелестел впустую. «Приезжай на наше старое место к шести». Рубен вскрывал ошибки в уголовных делах до трех, оставшееся время тратил на заключения и однотипные справки. Он пользовался дипломом юриста из одолжения, как будто просчитывал возможные ошибки на чужом несчастье. Джули не сомневалась: он что-то искал – и выжимал из терпения максимум. Джули не проявляла интерес к его работе, так – проще. Вникать в суть Рубена – все равно что нырнуть в жидкий бетон. Строительство на чужих костях приносит сомнительные бенефиты – и Рубен воспользуется ими без отвращения. Он мало чем брезговал, предпочитал – изучать. – Мне интересен уровень деструкции религии как культообразующей формации, – сказал он при первой встрече. – Манипуляции человеческим разумом в этой сфере представляются весьма… коррелирующими с некоторыми вещами. До Джули смысл его слов дошел не сразу; ее тогда сдерживал Элк-Ривер. Вязкая сомнамбулическая деревня развлекала лишь тело. Джули не думала, что ей потребуется думать столь много и быстро; Рубен был терпелив, ехиден и – рядом. Облюбовав знакомое ей пепелище, он наслаждался стыдом Джули – за убогость детской выдумки – и спрашивал, когда она выберет что-то посерьезней. Отшучиваться она не умела и вскоре попалась, сболтнув о братской могиле. Рубен убалтывал бессовестно; хрипловатый голос быстро провел ее от чувств к действиям. Она поцеловала первой, отчаявшись найти какой-то аргумент; он овладел ею после визита к могиле, воспользовался виной как поводом. Никакой неловкости он не испытывал; слабая улыбка потерла с его лица всю непонятную заумь, и он заговорил почти нормально. Чувствовалось: он получил именно то, чего хотел — не из причуды или блажи, а взаправду. Рубена тянуло к ненормальным вещам – и Джули это поразило; она дала слабину и выпросила продолжения. Ведь ничего, в сущности, плохого и не было, верно? Страх смерти – всего лишь прелюдия. Ее близость – условия для пробуждения животных инстинктов. Секс – заложенное генетически оружие против вымирания. Простые тезисы удовлетворили Джули не хуже Рубена; домой она вернулась с легким сердцем. Сегодня на пепелище – уже с тревогой. Трава давно скрыла былые шалости; желтеющие стебли щекотали босые ноги. Ступни кололи острые камни и щепки; за щеки щипало солнце. Вокруг нее наконец-то простиралось живое изменчивое поле. Цветов в этом году посадили мало – как чувствовали, что в последний раз. Зерна обещалось немало: колосья чуть ли не лопались, приятно заполняли ладони, и Джули внезапно захотелось каши. Простой, сваренной на разбавленном водой молоке. Для вкуса – прогорклый мед или украденный леденец. Для сытости – разжаренной на сковороде со шкварками и зеленью. Она сглотнула подступившую слюну и, оглядевшись, пустила в ход оставшиеся полчаса. Небрежно брошенный в траву мобильник мигал – от вороха звонков и сообщений, – но Джули не отвечала. Она смеялась. Рубен нашел ее спокойной, марающей травой светлое платье. Джули терзала его холодным любопытством, не пряча накрашенные губы. Она взяла цвет Лауры, но сделала нежнее – под себя; темно-малиновый оттенок смотрелся неприступным. Контурный карандаш обрисовал губы крупнее нужного – казалось, коснешься их, и сразу брызнет сочный, пачкающий кожу сок. Такие помады в Элк-Ривере звали ведьмовскими – и Рубен поддался чарам, переменился, ожесточился. Он потемнел лицом; казалось, гнев залил и волосы. Джули не шевельнулась, она была уверена в прочности брони. – Ты можешь отправиться на гротескное цирковое шоу в особняк или же объясниться. Молчание Рубена перебило восторг, что Джули таки провела его мать – и бросила в самый разгар ненужного торжества. Он ожидаемо спровоцирован, но вот реакцию еще не выбрал, расценивал перспективы. Джули упрямо вздернула подбородок, на скулах Рубена заиграли желваки. Он хмуро сощурился и двинулся к ней. Медленно, расчетливо, надеясь запугать шагами. Сердце и правда сотрясалось со страхом; тупая боль в груди драла уверенность в клочья. Рубен овладел ситуацией полностью; присев с Джули, нарвал травы. Быстро, без лишней грубости схватил ее подбородок и плюнул в лицо брезгливостью. – Какая же ты… Лаура. Имя сестры – как замена мрази. Джули ошпарило всеми буквами, она забилась, схватила Рубена за грудки, но он сурово мотнул головой. Успокоил – и быстро, решительно обтер пучком ее губы. Царапало кожу за грубый просчет; Джули терпела, прикрыв глаза. Травянистый запах – горький, въедливый, почти как вбившаяся в разум неправда. Джули ошибалась с самого начала. Рубен действительно искал путь – но от Лауры, родной, когда-то дорогой сестры, подставившей его так, что он надломился. Его тоска – надсадная, мучительная, противоречивая по природе, рожденная, чтобы облегчить горе. Но все пошло не так настолько, что Рубен привел в дом Джули. – Если ты хочешь узнать правду о Лауре, то будешь вынуждена вернуться со мной, на это гротескное цирковое шоу, – он подчеркнул, передразнивая, – и улыбаться всем гостям так, чтобы никто не заподозрил подвоха. – А если я откажусь? – Джули не спасовала, бросила вызов; ну что ей терять? Пучок Рубен отшвырнул не глядя; условно-ягодные пятна казались отравленными. Джули непроизвольно облизнула губы – пересохшие. Рубен отпустил ее, отряхнул руки и, сверившись с часами, огласил вердикт: – Тогда тебе придется остаться здесь. Ночи достаточно теплые, чтобы к утру не спотыкаться об окоченевший труп. Он ничего не добавил, но, глядя на быстро закатанные рукава и сброшенные ботинки, Джули не сдержала облегченный выдох. Рубен на нее покосился, цокнул языком в осуждении – и протянул руку. Следы от помады на пальцах казались зловещими; они потемнеют до крови к закату. На миг Джули подумала, что Рубен был бы не против убить ее – как подарок, однако накручивать паранойю сил уже не осталось. В конце концов, им вместе вполне неплохо – вдали от пустых торжеств. ________________________________________________ [6] Новая таписерия — создание произведений из волокон природных или синтетических с использованием различных техник. [7] Тенсель — экологичная ткань, изготавливаемая из древесины австралийского эвкалипта и подвергаемая нанообработке. [8] Махагони — название используемое для обозначения различных тропических пород древесины, окрашенных в красноватый цвет [9] Мокколетти —маленькие резные свечки для карнавалов. [10] Спермацет — воскоподобное вещество, получаемое при охлаждении жидкого китового жира из головы. [11] Сутажная вышивка — особая техника, заключающаяся в выкладывании намеченного узора шнуром на ткани или на специальной основе. [12] Сабле — особый вид песочного теста, обычно используемого для печенья. Пуншкрапфен — австрийский десерт бисквитного теста с прослойкой из абрикосового варенья или джема, шоколада и рома или пунша, покрытый розовой глазурью. Кастелла —нежный японский бисквит, часто с добавлением зеленого чая. Ламингтон — бисквит прямоугольной формы, покрытый шоколадной глазурью и обвалянный в кокосовых стружках; иногда прослаивается джемом. Фэнлису — рассыпчатое печенье со сладкой ананасовой начинкой.